Страница:
Я решил помочь им соединиться.
Разумеется, старик никогда не позвал бы меня к себе. Он не доверял иностранным лекарям, у него были собственные врачи, столь же верные, как невежественные. И на кухню бы я не проник. В моей любимой Италии верхом изящества считается преподнести врагу половинку персика, предварительно разрезав его ножичком, у которого смазана ядом одна сторона. Но в этом северном краю персиков не доищешься, разве что репы...
Римские историки утверждают, будто великий Август, опасаясь отравления, не ел ничего, кроме собственноручно сорванных слив из своего сада. Но сливы смазали ядом прямо на дереве, и Августу пришел конец.
Однако здесь и сливы найти было трудно. Пришлось работать с тем, что здесь росло.
Старик был прожорлив, и все время что-то жевал, даже на прогулке. А в своем саду он обожал крыжовник. Слуги об этом знали, и не рвали ягод с кустов.
Я не стал смазывать ядом ягоды. Это слишком тривиально, и, вдобавок, некоторые люди, прежде чем есть крыжовник, сдирают шкурку.
Я впрыснул яд внутрь посредством полого птичьего пера. Впоследствии для подобных целей я пользовался тонкой стеклянной трубкой, но тогда приходилось работать с подручными средствами.
Король откушал крыжовнику и отправился к праотцам А поскольку по закону он был всего лишь мужем королевы, наследницы страны, королеве страна и досталась. И она была вольна выбрать себе нового мужа. Что и сделала. Надеюсь, хоть в этом я помог своей матери. Последний год своей жизни она, не таясь, могла быть с тем, кого любила.
Но она не знала, что тот, кто живет в Виттенберге – не ее сын. И она потребовала от мужа, нового короля, чтоб сына вернули домой и провозгласили наследником. А отец... он снова проявил свойственную ему слабохарактерности. Он боялся признаться матери, что столько лет не доверял ей. А значит, обманывал. И что ее родной сын – здесь, и что он – убийца.
Тот тоже оказался убийцей. Но это было еще впереди.
Кузен появился. А за ним подоспел и Хорас-Гораций, который все еще считал своим долгом опекать его, как преданная нянька, хотя подопечному было тридцать лет по официальному счету.
И вскоре поползли слухи о сумасшествии принца. Не стану скрывать – это я дал им ход. А что делать? Отец ни за что не хотел убивать его. А сумасшествие – единственная причина, по которой совершеннолетнего принца могут лишить права наследования. Только так я мог устранить его, сохранив ему жизнь. Но, честно говоря, мне особо не пришлось трудиться. Слухи и без того бы распространились. Хильдассон вел себя странно. И речи его, и поступки нельзя было расценить иначе, чем проявление безумия. Увы! Всю сознательную жизнь он провел в замкнутом университетском мирке, как в скорлупе ореха. И был счастлив в этой скорлупе. И в том возрасте, когда люди уже редко меняют сложившийся уклад жизни, попал в совершенно иную обстановку.
Он твердил о своем желании вернуться в Виттенберг, и в то же время использовал любой предлог, чтобы остаться. И вел себя все более неадекватно – это я, как, медик, утверждаю.
Лично я полагаю, что виной всему были женщины. Что он мог узнать о них в Виттенберге, этом протестантском монастыре? Конечно, обычные бурши находили себе девиц для развлечения, но он был принц, он был выше этого. Поэтому женщин он не знал ( в его-то годы!), не понимал, и они влекли его и страшили. Тут натворишь дел. Честное слово, иногда, глядя на него, я жалел, что мы не во Франции. Там бы пара фрейлин, лишенных предрассудков, в неделю бы обучила его всему, что следует знать. Но тут нравы были строгие, если что и происходило, то под покровом тайны.
Поначалу была эта милая девушка, дочь советника, которую прочили ему в жены. И она вроде бы действительно ему нравилась. Но она была не из тех, кто в силах удержать мужчину. Для него там был магнит попритягательней. Ибо королева, несмотря на то, что ей было сильно за сорок, оставалась самой красивой женщиной страны.
Его тянуло к ней, а он считал ее своей матерью. И никто не удосужился объяснить ему, что это не так. Не мудрено, что он был в ужасе. Тем более, что воспитывал его Гораций в своих пасторских принципах. И, разумеется, исходя из этих принципов, грешны были все, кроме него самого. Особую ярость вызывал у него счастливый соперник – король, которого он, дабы оправдать себя, счел виновным во всех мыслимых и немыслимых грехах. Я умолял отца позволить мне вмешаться, ибо, будучи лекарем, понимал к чему приведут эти приступы ярости. Но король со своим обычным благодушием понадеялся, что все уладится само собой.
Не уладилось. В припадке ревности кузен прирезан несчастного советника, приняв того за короля, когда старец пришел поздно вечером поговорить с королевой о судьбе своей дочери.
Шила в мешке не утаишь, труп во дворце – тем более. Убийцу и сумасшедшего следовало незамедлительно убрать от двора. Но и здесь отец не позволил мне вмешаться. Он выбрал для этой миссии пару университетских приятелей кузена, объявившихся при дворе. Как только я их увидел, то сразу понял – ничего у них не выйдет. Типичные вольнослушатели. Естественно, Хильдассон при первом удобном случае прикончил их, сплетя какую-то сказочку про нападение пиратов.
Но прежде произошло кое-что еще. Я сказал, что в этой истории нет безвинных? Нет, одна была.
Дочь советника. Я ведь знал ее. Она приходила ко мне – к итальянскому лекарю – не столько за снадобьями для лица ( придворные дамы охотно покупали у меня помады и кремы), сколько для того, чтобы поговорить. Больше было не с кем. Отец ее не понимал, единственный брат предпочитал развлекаться в Париже. Бедная девушка совсем запуталась. И, глядя в ее простое милое лицо, я подумал – такой, должно быть, была Хильда.
Черт меня дернул рассказать ей эту историю.
Когда выяснилась правда об убийстве ее отца, она утопилась – там же, где дочь шута. Дабы похоронить ее по-христиански, король объявил, что она была не в своем уме, хотя она была разумнее многих. И я не знаю, чьей она была жертвой – кузена или моей.
А братец ее, успевший прибыть из Франции, поднял мятеж. Вместе с кучкой молодых дворян, из тех, что обожают махать шпагой, и порой даже попадают ею в цель, но теряются перед первым же серьезным препятствием. Королю не понадобилось даже поднимать войска. Я справился сам.
Тогда я уже появился при дворе открыто – под видом крупнопоместного дворянина из провинции, и под тем нелепым именем, что сосватал мне покойный шут. Довольно быстро я занял место убитого советника. Именно я вел переговоры с мятежниками, и убедил их вождя – я был знаком с ним еще с лекарских времен, он был моим покупателем по части ядов – что бессмысленно поднимать руку на короля, когда жив истинный виновник его бед.
Тут-то и вернулся кузен, не сомневаясь, что король, по всегдашней своей доброте и слабости, примет его назад. Но я не собирался этого так оставлять. Его нужно было остановить. Он был опасен. Я, в отличие от него, никогда не строил из себя ходячую добродетель, но если я кого убивал, то предварительно подумав. А он убивал походя.
Я решил его убрать. Тем более, что исполнитель рвался с поводка. Что ж, ели кузен и его заберет с собой, так тому и быть думал я. Но следовало тщательно все подготовить. Сделать так, чтоб состязание в фехтовании перешло в смертельный поединок.
Зная склонность кузена к неконтролируемой ярости, сделать это было нетрудно. Он не узнал меня – ведь он всегда видел в окружающих только то, что хотел. Я слегка подразнил его, общаясь с ним в стиле, заимствованном из новомодных английских романов. Ему, с виттенбергским воспитанием, подобное аффектированное красноречие было противно. На каждую его грубость я отвечал все учтивее. И он вышел из себя. А о прочем я позаботился. Я разбираюсь в ядах хорошо.
Но я не сумел предусмотреть всего. Так всегда бывает с планами, что казались идеальными. Я не рассчитал, насколько сильна может быть ярость безумца. Он убил не только своего противника, но и короля. По трагической случайности погибла и королева, не посвященная в наши замыслы. Я пытался дать ей противоядие, но было поздно.
Странно, никто не заподозрил моего участия в этих событиях. А ведь этот дуэлянт-неумеха, умирая, проговорился, и назвал меня...но тогда всем было не до умозаключений. Одна катастрофа притянула другую. Abyssus abyssum invocat. Еще не успели похоронить убитых, как замок был захвачен. Молодой Фортинбрас воспользовался внутренней смутой и тем, что внимание короля было увлечено другим. Моя вина. Я не предусмотрел. А должен был.
В последующем хаосе мне удалось скрыться – в плаще паломника. Из тех, кому была известна хоть часть правды, новому правителю достался Хорас. Не знаю, что из него вытянули дознаватели, но все добытые сведения были использованы во благо новой администрации. Вскоре после коронации , месяца через два ,Хорас очень своевременно скончался – говорили, что он не перенес гибели друга. И к этой смерти, клянусь, я не имею никакого отношения. А нам была явлена известная теперь всем и каждому версия, по которой покойный кузен объявил Фортинбраса своим наследником. Кузену, право, повезло – если б Фортинбрас застал его в живых, он бы жестоко расправился с ним по закону кровной мести. Не зря же норвежец тридцать лет спустя свел счеты за унижение своего отца, и своей страны. И, конечно, план вторжения он начал претворяться в жизнь как минимум за полгода до случившегося – для чего и понадобилась, как предлог, мнимая война с Польшей (Польша вообще удобна как предлог). Но в сложившейся ситуации ему удобнее было объявить убитого короля узурпатором, а принца – героем, коему он законно наследовал. Вдобавок, сей одаренный юноша был не просто клятвопреступником, но дважды клятвопреступником. Он обманул не только моего короля с этим «правом свободного прохода», но своего короля и дядю, которому дал слово не поднимать оружия против Дании. Так что история про дядю-злодея была как нельзя кстати.
В конечном счете оказалось, что так было удобнее всем. Кроме меня. Да и я привык.
Что сказать о моей жизни? Она оказалась длинной. Я месил грязь на дорогах Европы вместе с ландскнехтами, сидел в тюрьме, живал в притонах и во дворцах, мало чем от тех притонов отличавшихся. Короче, вел жизнь самую обычную, не годящуюся в сюжет для трагедий и баллад. Утомившись от скитаний, вернулся в ту единственную страну, что считал своей родиной – в Италию. Но поселился не в Болонье, где провел в юность, а в Венеции. Здесь, в этом городе ревнивых мужей и жен-изменниц, человек с моими дарованиями никогда останется без работы. Преследований властей я не боюсь – к моим услугам нередко прибегает Совет Десяти. Не страшусь я и сил иного порядка – я добрый прихожанин, вовремя исповедуюсь и причащаюсь.
Но в последнее время я стал думать о нем. Хотя – какой смысл? Он ушел и умер, умер и ушел. Меня призраки никогда не тревожили. Они являются лишь меланхоликам, страдающим избыточным весом. Однако я вспоминаю. И все чаще мне кажется, что у меня нет права винить его во всем, что случилось. Он был безумен – я рассудителен. Это, безусловно, решающее отличие. А дальше? Он действовал во имя своего отца, я – во имя своего. Он убивал, я – тоже. Он был сыном короля, но ему не нужна была власть. То же можно сказать и обо мне. Оба мы ублюдки, оба принцы. И, когда я вглядываюсь в эту смутную тень на дне моей памяти, мне кажется, что смазанные черты все больше повторяют мои. Или наоборот. Вот почему я не собираюсь выступать с разоблачениями. Эту тайну я унесу с собой в могилу, как и многие другие. Я отпускаю его – пусть покоится с миром. Спокойной ночи, милый принц, спокойной ночи, кузен, вольнослушатель, Озрик, чье имя я унаследовал взамен того, что он украл у меня и которое написано на его надгробной плите:
Елена Викман
Разумеется, старик никогда не позвал бы меня к себе. Он не доверял иностранным лекарям, у него были собственные врачи, столь же верные, как невежественные. И на кухню бы я не проник. В моей любимой Италии верхом изящества считается преподнести врагу половинку персика, предварительно разрезав его ножичком, у которого смазана ядом одна сторона. Но в этом северном краю персиков не доищешься, разве что репы...
Римские историки утверждают, будто великий Август, опасаясь отравления, не ел ничего, кроме собственноручно сорванных слив из своего сада. Но сливы смазали ядом прямо на дереве, и Августу пришел конец.
Однако здесь и сливы найти было трудно. Пришлось работать с тем, что здесь росло.
Старик был прожорлив, и все время что-то жевал, даже на прогулке. А в своем саду он обожал крыжовник. Слуги об этом знали, и не рвали ягод с кустов.
Я не стал смазывать ядом ягоды. Это слишком тривиально, и, вдобавок, некоторые люди, прежде чем есть крыжовник, сдирают шкурку.
Я впрыснул яд внутрь посредством полого птичьего пера. Впоследствии для подобных целей я пользовался тонкой стеклянной трубкой, но тогда приходилось работать с подручными средствами.
Король откушал крыжовнику и отправился к праотцам А поскольку по закону он был всего лишь мужем королевы, наследницы страны, королеве страна и досталась. И она была вольна выбрать себе нового мужа. Что и сделала. Надеюсь, хоть в этом я помог своей матери. Последний год своей жизни она, не таясь, могла быть с тем, кого любила.
Но она не знала, что тот, кто живет в Виттенберге – не ее сын. И она потребовала от мужа, нового короля, чтоб сына вернули домой и провозгласили наследником. А отец... он снова проявил свойственную ему слабохарактерности. Он боялся признаться матери, что столько лет не доверял ей. А значит, обманывал. И что ее родной сын – здесь, и что он – убийца.
Тот тоже оказался убийцей. Но это было еще впереди.
Кузен появился. А за ним подоспел и Хорас-Гораций, который все еще считал своим долгом опекать его, как преданная нянька, хотя подопечному было тридцать лет по официальному счету.
И вскоре поползли слухи о сумасшествии принца. Не стану скрывать – это я дал им ход. А что делать? Отец ни за что не хотел убивать его. А сумасшествие – единственная причина, по которой совершеннолетнего принца могут лишить права наследования. Только так я мог устранить его, сохранив ему жизнь. Но, честно говоря, мне особо не пришлось трудиться. Слухи и без того бы распространились. Хильдассон вел себя странно. И речи его, и поступки нельзя было расценить иначе, чем проявление безумия. Увы! Всю сознательную жизнь он провел в замкнутом университетском мирке, как в скорлупе ореха. И был счастлив в этой скорлупе. И в том возрасте, когда люди уже редко меняют сложившийся уклад жизни, попал в совершенно иную обстановку.
Он твердил о своем желании вернуться в Виттенберг, и в то же время использовал любой предлог, чтобы остаться. И вел себя все более неадекватно – это я, как, медик, утверждаю.
Лично я полагаю, что виной всему были женщины. Что он мог узнать о них в Виттенберге, этом протестантском монастыре? Конечно, обычные бурши находили себе девиц для развлечения, но он был принц, он был выше этого. Поэтому женщин он не знал ( в его-то годы!), не понимал, и они влекли его и страшили. Тут натворишь дел. Честное слово, иногда, глядя на него, я жалел, что мы не во Франции. Там бы пара фрейлин, лишенных предрассудков, в неделю бы обучила его всему, что следует знать. Но тут нравы были строгие, если что и происходило, то под покровом тайны.
Поначалу была эта милая девушка, дочь советника, которую прочили ему в жены. И она вроде бы действительно ему нравилась. Но она была не из тех, кто в силах удержать мужчину. Для него там был магнит попритягательней. Ибо королева, несмотря на то, что ей было сильно за сорок, оставалась самой красивой женщиной страны.
Его тянуло к ней, а он считал ее своей матерью. И никто не удосужился объяснить ему, что это не так. Не мудрено, что он был в ужасе. Тем более, что воспитывал его Гораций в своих пасторских принципах. И, разумеется, исходя из этих принципов, грешны были все, кроме него самого. Особую ярость вызывал у него счастливый соперник – король, которого он, дабы оправдать себя, счел виновным во всех мыслимых и немыслимых грехах. Я умолял отца позволить мне вмешаться, ибо, будучи лекарем, понимал к чему приведут эти приступы ярости. Но король со своим обычным благодушием понадеялся, что все уладится само собой.
Не уладилось. В припадке ревности кузен прирезан несчастного советника, приняв того за короля, когда старец пришел поздно вечером поговорить с королевой о судьбе своей дочери.
Шила в мешке не утаишь, труп во дворце – тем более. Убийцу и сумасшедшего следовало незамедлительно убрать от двора. Но и здесь отец не позволил мне вмешаться. Он выбрал для этой миссии пару университетских приятелей кузена, объявившихся при дворе. Как только я их увидел, то сразу понял – ничего у них не выйдет. Типичные вольнослушатели. Естественно, Хильдассон при первом удобном случае прикончил их, сплетя какую-то сказочку про нападение пиратов.
Но прежде произошло кое-что еще. Я сказал, что в этой истории нет безвинных? Нет, одна была.
Дочь советника. Я ведь знал ее. Она приходила ко мне – к итальянскому лекарю – не столько за снадобьями для лица ( придворные дамы охотно покупали у меня помады и кремы), сколько для того, чтобы поговорить. Больше было не с кем. Отец ее не понимал, единственный брат предпочитал развлекаться в Париже. Бедная девушка совсем запуталась. И, глядя в ее простое милое лицо, я подумал – такой, должно быть, была Хильда.
Черт меня дернул рассказать ей эту историю.
Когда выяснилась правда об убийстве ее отца, она утопилась – там же, где дочь шута. Дабы похоронить ее по-христиански, король объявил, что она была не в своем уме, хотя она была разумнее многих. И я не знаю, чьей она была жертвой – кузена или моей.
А братец ее, успевший прибыть из Франции, поднял мятеж. Вместе с кучкой молодых дворян, из тех, что обожают махать шпагой, и порой даже попадают ею в цель, но теряются перед первым же серьезным препятствием. Королю не понадобилось даже поднимать войска. Я справился сам.
Тогда я уже появился при дворе открыто – под видом крупнопоместного дворянина из провинции, и под тем нелепым именем, что сосватал мне покойный шут. Довольно быстро я занял место убитого советника. Именно я вел переговоры с мятежниками, и убедил их вождя – я был знаком с ним еще с лекарских времен, он был моим покупателем по части ядов – что бессмысленно поднимать руку на короля, когда жив истинный виновник его бед.
Тут-то и вернулся кузен, не сомневаясь, что король, по всегдашней своей доброте и слабости, примет его назад. Но я не собирался этого так оставлять. Его нужно было остановить. Он был опасен. Я, в отличие от него, никогда не строил из себя ходячую добродетель, но если я кого убивал, то предварительно подумав. А он убивал походя.
Я решил его убрать. Тем более, что исполнитель рвался с поводка. Что ж, ели кузен и его заберет с собой, так тому и быть думал я. Но следовало тщательно все подготовить. Сделать так, чтоб состязание в фехтовании перешло в смертельный поединок.
Зная склонность кузена к неконтролируемой ярости, сделать это было нетрудно. Он не узнал меня – ведь он всегда видел в окружающих только то, что хотел. Я слегка подразнил его, общаясь с ним в стиле, заимствованном из новомодных английских романов. Ему, с виттенбергским воспитанием, подобное аффектированное красноречие было противно. На каждую его грубость я отвечал все учтивее. И он вышел из себя. А о прочем я позаботился. Я разбираюсь в ядах хорошо.
Но я не сумел предусмотреть всего. Так всегда бывает с планами, что казались идеальными. Я не рассчитал, насколько сильна может быть ярость безумца. Он убил не только своего противника, но и короля. По трагической случайности погибла и королева, не посвященная в наши замыслы. Я пытался дать ей противоядие, но было поздно.
Странно, никто не заподозрил моего участия в этих событиях. А ведь этот дуэлянт-неумеха, умирая, проговорился, и назвал меня...но тогда всем было не до умозаключений. Одна катастрофа притянула другую. Abyssus abyssum invocat. Еще не успели похоронить убитых, как замок был захвачен. Молодой Фортинбрас воспользовался внутренней смутой и тем, что внимание короля было увлечено другим. Моя вина. Я не предусмотрел. А должен был.
В последующем хаосе мне удалось скрыться – в плаще паломника. Из тех, кому была известна хоть часть правды, новому правителю достался Хорас. Не знаю, что из него вытянули дознаватели, но все добытые сведения были использованы во благо новой администрации. Вскоре после коронации , месяца через два ,Хорас очень своевременно скончался – говорили, что он не перенес гибели друга. И к этой смерти, клянусь, я не имею никакого отношения. А нам была явлена известная теперь всем и каждому версия, по которой покойный кузен объявил Фортинбраса своим наследником. Кузену, право, повезло – если б Фортинбрас застал его в живых, он бы жестоко расправился с ним по закону кровной мести. Не зря же норвежец тридцать лет спустя свел счеты за унижение своего отца, и своей страны. И, конечно, план вторжения он начал претворяться в жизнь как минимум за полгода до случившегося – для чего и понадобилась, как предлог, мнимая война с Польшей (Польша вообще удобна как предлог). Но в сложившейся ситуации ему удобнее было объявить убитого короля узурпатором, а принца – героем, коему он законно наследовал. Вдобавок, сей одаренный юноша был не просто клятвопреступником, но дважды клятвопреступником. Он обманул не только моего короля с этим «правом свободного прохода», но своего короля и дядю, которому дал слово не поднимать оружия против Дании. Так что история про дядю-злодея была как нельзя кстати.
В конечном счете оказалось, что так было удобнее всем. Кроме меня. Да и я привык.
Что сказать о моей жизни? Она оказалась длинной. Я месил грязь на дорогах Европы вместе с ландскнехтами, сидел в тюрьме, живал в притонах и во дворцах, мало чем от тех притонов отличавшихся. Короче, вел жизнь самую обычную, не годящуюся в сюжет для трагедий и баллад. Утомившись от скитаний, вернулся в ту единственную страну, что считал своей родиной – в Италию. Но поселился не в Болонье, где провел в юность, а в Венеции. Здесь, в этом городе ревнивых мужей и жен-изменниц, человек с моими дарованиями никогда останется без работы. Преследований властей я не боюсь – к моим услугам нередко прибегает Совет Десяти. Не страшусь я и сил иного порядка – я добрый прихожанин, вовремя исповедуюсь и причащаюсь.
Но в последнее время я стал думать о нем. Хотя – какой смысл? Он ушел и умер, умер и ушел. Меня призраки никогда не тревожили. Они являются лишь меланхоликам, страдающим избыточным весом. Однако я вспоминаю. И все чаще мне кажется, что у меня нет права винить его во всем, что случилось. Он был безумен – я рассудителен. Это, безусловно, решающее отличие. А дальше? Он действовал во имя своего отца, я – во имя своего. Он убивал, я – тоже. Он был сыном короля, но ему не нужна была власть. То же можно сказать и обо мне. Оба мы ублюдки, оба принцы. И, когда я вглядываюсь в эту смутную тень на дне моей памяти, мне кажется, что смазанные черты все больше повторяют мои. Или наоборот. Вот почему я не собираюсь выступать с разоблачениями. Эту тайну я унесу с собой в могилу, как и многие другие. Я отпускаю его – пусть покоится с миром. Спокойной ночи, милый принц, спокойной ночи, кузен, вольнослушатель, Озрик, чье имя я унаследовал взамен того, что он украл у меня и которое написано на его надгробной плите:
ГАМЛЕТ, ПРИНЦ ДАТСКИЙ
Елена Викман
Кровавая мантия девицы Дередере
Тёмен был год 1034 от Рождества Христова. О папе Бенедикте Девятом говорили, будто он выкормыш антихриста, и на левом виске у него – верное тому свидетельство, кровавое родимое пятно. Тихими шагами шло по крохотной Европе, разорванной на лоскуточки лилипутских государств, её великое и страшное будущее. Вот-вот уже – раскол христианской церкви, и не за горами Крестовые походы... А закончится этот век взятием Иерусалима.
Пока – созревало, наливалось страхом, кровью, легендами и чумными бубонами.
Хрипло пели охотничьи рога, заходились лаем псы, звенел вереск на пустошах Шотландии. Лоуленд ждал смерти захватчика, сурового Кнута, короля датского.
– Чуть-чуть ему осталось, – шептали друг другу туманными холодными ночами могучие вязы, ну годик... Что такое год – для Шотландии? Потерпит его королевство Альба? Потерпит. И король Малькольм пока ещё совсем молод. Есть надежда у Лоуленда, есть...
– Есть-есть... – тявкали под кустарником бурые от глины и грязи лисы.
– Е-э-э-эсть – выли поджарые волки.
– Ес-с-с-т-т-ть – проносились над пыльной дорогой, едва не задевая её крыльями, бесшумные совы.
Поля и леса полны были жизни и тления, всего в свой черёд. Стоял сентябрь. Сизый туман, переставший уже напоминать прозрачную летнюю дымку, всё чаще повисал над озёрами и пустошами.
Трубили, трубили, трубили осатаневшие рога; били не в такт барабаны. Войны раздирали север Европы, точно летучие паразиты тело огромного дракона. Дракон огрызался, изрыгая пламень, и горели деревни.
В это смутное время в одной деревеньке произошли события на первый взгляд незначительные. События эти, однако, будут играть важную роль в нашей истории.
...Дередере проснулась от визгливого голоса соседок под окошком.
– А я говорю: вон её нужно гнать из деревни, пока беды не наделала!
– Вчера глянула на меня, фыркнула по-кошачьи, – тут же я споткнулась, молоко расплескала, ногу чуть не сломала... Ведьма она, ведьма! А ещё летом видела я её в полях, сидела, пыль из чулок вытряхивала и по ветру пускала, потом правый чулок обычно натянула, а левый – наизнанку, ещё и перекрутила. Через день град был! Вы меня знаете, я попусту болтать не люблю. Вот, молчала почти три месяца, думала, а вдруг – случайность, показалось. Теперь вижу: ничего не показалось, – колдует она!!
«Хоть бы ей камень на голову свалился, или вправду ногу бы сломала. Визжит с утра, точно свинья», – с раздражением подумала Дередере. А вслух прокричала:
– Доброе утро, соседи! Какие ещё пакости обо мне вы расскажете сегодня?
Только сейчас она высунулась из окна, бледная и растрёпанная.
– Значит так... Если я ведьма, то сегодня ты, Элс, сломаешь ногу, правую. А завтра целый день будет лить дождь. Поскольку ни того, ни другого не произойдёт, ты, может, убедишься, наконец, что я не колдунья, и оставишь меня в покое, – Дередере упрямо тряхнула медными кудрями.
Элс попятилась:
– Дьяволица! Чертовка...
Продолжая отступать, она споткнулась на валявшийся у обочины камень, и осела на землю.
– Ой-й-й, нога! – тут же завизжала Элс, – нога-а-а-а... И как раз правая! Будь ты проклята, ведьма!!
С вечера небо затянули тяжёлые тучи, а сельчане поглядывали недобро и перешёптывались; заговаривать с Дередере соседи избегали. Некоторые, завидев её, даже скрещивали пальцы в попытке отогнать нечисть.
Дередере обхватила руками тощие коленки. Угораздил же её чёрт нести всякую чушь с утра! Теперь вот Элс ногу сломала, и дождь завтра будет почти наверняка. Стало быть, вполне можно обвинить её в колдовстве, сама ведь ляпнула: если я ведьма...
– Ну? Будем дожидаться ливня? – прозвучал голос рядом.
Старая Кэт вошла без стука, и остановилась перед Дередере, пристально глядя на нее круглыми черными глазами.
– Вообще-то в деревне от толковой ведьмы больше пользы, чем вреда.
– И совсем я не ведьма!
– Конечно, – насмешливо покачала головой старуха. И добавила:
– Только дождь непременно пойдет... В общем, я тебе хотела сказать: живи. Только, конечно, придётся помогать, раз уж ты колдунья. За урожаями присматривать, скотину иногда подлечить, лихорадку в село не допустить.
– Но я... не умею, – растерялась Дередере.
– А вот это уж твоя ведьмовская забота – научиться.
...Едва стемнело за околицу выскользнула одинокая фигурка в драном плаще.
– Хотят, чтоб я ведьмой была – ладно! – бормотала Дередере, – но кое-кому не поздоровиться, это я вам могу заранее обещать.
Тиха была вересковая пустошь через два часа после полуночи. С неба сеял мелкий прохладный дождь. Высокая фигура, закутанная в плащ, прохаживалась взад вперёд по иллюзорной границе пустоши. Где-то недалеко ударили в бубен и визгливо захохотали. Заорали, будто откликнувшись, в ближней речушке жабы.
Хрустнули под осторожными шагами ветки.
Человек в плаще резко обернулся и поднял факел:
– Кто?
– Матушка Дередере, – отозвался звонкий молодой голос.
– Матушка? – насмешливо просипел страж, – а достойна ли ты себя матушкой называть?
Он издал странный горловой звук, похожий на кваканье болотной жабы и добавил:
– Ты пока ещё – девица. Почти человек, – он презрительно сплюнул, – Жди!
Он обернулся, лихо свистнул в два пальца, и проорал что было мочи:
– Девица Дередере! Неофитка.
– Пусть проходит, – отозвались из глубины пустоши.
– Ступай! – мотнул факелом охранник.
– Ну-ну, кто у нас тут? – проскрипела старуха-горбунья, поднося к подслеповатым глазам изумруд, на манер римского императора Нерона.
– Я – Дередере, – девушка помялась секунду в нерешительности, потом сбросила плащ.
– Тепло тут у вас, у костра, – улыбнулась она.
Две гревшиеся у огня ведьмы глянули на неё неодобрительно. Горбатая Эшина фыркнула, как разозлённая кошка,
– Только этой деревенщины нам тут не хватало! Тоже мне, рыжекудрая Лилит.
– Я не Лилит, я Дередере, – пролепетала юная колдунья
– Ещё и невежда, – поджала узкие губы дама Гекстильда, – она отбросила в сторону бубен, и сделала вид, что полирует ногти ореховой пилочкой.
Через некоторое время старая колдунья подняла голову:
– Садись, раз уж заявилась.
– Хотя мы тебя не очень ждали. И не расстроимся, если ты вдруг провалишься в Преисподнюю, – добавила матушка Эшина.
– Не очень-то вы любезны. Что ж, я могу и уйти. – Дередере подняла с земли старый плащ.
– Сядь, курица рыжая! – прикрикнула на неё горбунья, – и слушай, что тебе умные люди скажут, скороспелка!
Костёр пыхнул, взвившись в туманное небо оранжевыми языками.
Неофитка, слегка ошарашенная приёмом, присела на бревно.
Гекстильда смерила её презрительным взглядом и немножко отодвинулась.
– А где остальные? – робко проговорила девушка, – я думала...
– Ты всё перепутала, милочка, – отозвалась Гекстильда, – большой шабаш назначен на завтра. А сегодня – карточная игра для желающих, по о-очень высоким ставкам.
– Ааа. Ну, извините, я, пожалуй, пойду...
– Сидеть! – рявкнула Эшина, – раз уж ты навязалась на нашу голову, придётся тебе с нами сыграть. Всё равно третий нужен, вдвоём неинтересно. А ночные демоны – малоприятная компания, – воняют гнилой соломой и постоянно мухлюют.
– А я... Я не умею... Я вообще не знаю, что такое – ка-карты, – растерялась Дередере.
– Я же говорила, – деревенщина необразованная, – покачала высоким чепцом Гекстильда, – придётся нам её просвещать. Карты, дорогуша, – это новая индийская игра. Ты, верно, хочешь спросить, что такое Индия?
– И не индийская это игра, если уж быть точными, а китайская, – проворчала горбунья, – тут вы неточны, матушка.
– Ой, – Гекстильда усталым жестом поправила воротник нарядного платья, – давайте не будем возобновлять этот бесплодный спор. Будем считать, что есть карты китайские, а есть – индийские.
– Но кто-то же был первым, – упрямилась Эшина.
– Итак, карты – новая индийская игра, – Гекстильда повернулась к Дередере. – Индия, милая...
– Я знаю! – обрадовано перебила её ведьмочка, – Индия – это такая антиподская страна, где люди ходят на головах, а на ногах у них когти, чтобы удобней было цепляться за облака. Ещё там водится огромный страшный зверь ядозуб...
– О боги! – воскликнула Гекстильда, – Индия, дитя, совсем не то! Впрочем, сейчас не до нее.
– Наступило время большой игры! – воскликнула матушка Эшина и ударила в бубен, – сегодня играем в старого лиса. Для зелёных объясняю правила. Она достала из кармана клетчатого передника потрёпанную колоду. Вот это – туз, главная карта. Туза никто не бьёт, он вроде Властелина. Тузов бывает четыре, смотри и запоминай... —разноцветные арканы мелькали перед глазами ошеломлённой Дередере.
– Я, кажется, запуталась, – пробормотала она.
– Ничего, по ходу разберёшься, – старая ведьма уверенным движением перетасовала колоду, и мелькнули белоснежные бивни изображённых на рубашках боевых слонов. – Главное, чтобы ты усвоила: проигравший выполняет любое желание победителя. Дело чести.
Дередере вдруг стало не по себе, и показалось, что недобрые огоньки мелькнули в янтарных глазах горбуньи. Но отступать было некуда. Пришлось играть.
Тихо потрескивал огонь и ещё тише – звенел вереск. Небо на востоке начинало светлеть.
– Быстрее! Чего думаешь?! – прикрикнула матушка Эшина. – Говори, вскрываешься или пас?
– Вскрываешься или пас? – эхом повторила Гекстильда.
Дередере мотнула медными патлами, и бросила на барабан, заменяющий карточный стол, каре – четыре рыцаря.
– Проиграла, проиграла!!! – завизжали в один голос ведьмы, подкидывая в воздух карты. Матушка Эшина даже свистнула по-разбойничьи в два пальца, от чего проснулся задремавший было часовой, и проквакал с натугой:
– Дамы, у вас всё в порядке?
– Придётся, милочка, платить по счетам, – облизнула губы Гекстильда, – ну, взять с тебя особо нечего, так что, я думаю, обойдёмся сотворением какого-нибудь сложного заклятия, на общую пользу.
– Я умею насылать бури, а ещё, ещё – изучила целых две главы про изготовление философского камня. Ну и яды, разумеется... – услужливо подскочила рыжая ведьмочка.
– Этим ты нас не удивишь, – отмахнулась горбунья. – Кстати, учти на будущее: сотворять тайфуны и ураганы в своей округе, – опасно. Во-первых, сама можешь от них пострадать; во-вторых, рано или поздно наведаются к тебе толстопятые селяне с топорами и вилами. Ты уверена, что тебе это нужно? Мы говорим о серьёзном заклятье, о безупречном колдовстве, о таком – чтоб на тысячу лет, и никто не подкопался, и следов твоих не нашёл. Без изъяна. Сделай нам, голуба, долгую нить, ну скажем...
– Сшей кровавую мантию, – негромко произнесла Гекстильда.
Обе ведьмы повернулись к ней, поражённые. И что-то изменилось в округе. Ветер, игравший до того на пустоши, умолк. В наступившей тишине раздался волчий вой.
– Слова произнесены и скреплены, – удовлетворённо кивнула Гекстильда, – сшей кровавую мантию. Срок – человеческая жизнь, ну, скажем... двадцать три года.
– С ума вы сошли, что ли, уважаемая матушка?! – вскричала вдруг её товарка, – какая ж это жизнь – двадцать три года?!
– А я вот считаю, что двадцать три – самый срок их жизни. Потом уж всё на спад идёт, – пожала плечами Гекстильда.
– Прибавьте ещё хотя бы столько же, почтенная матушка – просительно протянула Дередере.
– Рада бы, голубушка, да не могу, обмолвилась уже. Слово сказано.
– Ну ты и... – начала было матушка Эшина, но осеклась под пристальным взглядом Гекстильды
– Уложения об оскорблениях чести никто не отменял, – прошипела та, сузив чёрные глаза, – желаете поединок?
– Слово не произнесено и не скреплено, – буркнула, глядя в сторону, горбунья.
– В таком случае, – кровавая мантия, за двадцать три года. Объект классический – первый смертный, которого занесет на эту пустошь. Пусть останется в веках редкостным мерзавцем, будь он хоть образцом благородства, – улыбнулась Гекстильда. – теперь нам остаётся лишь немного подождать.
Бледное солнце торжественно выползло из-за соседних холмов.
Ведьмы притаились в колючем кустарнике и ждали. Дередере отодрала с куста большой шип и нервно чистила им ногти.
– А если нам непростой человек попадётся? – внезапно спросила она.
– Условие произнесено и скреплено, – передёрнула плечами Гекстильда, – первый встречный. А ты на то и ведьма, голубушка, чтоб за три мили почуять неудобный объект и заставить его свернуть с дороги. Если не можешь – я не виновата, практиковаться больше надо.
«Сука, – тоскливо подумала Дередере, – надменная сука с обвисшей грудью».
Ветер донёс хриплые звуки охотничьих рогов.
– Благородные господа, – с видимым удовольствием проговорила Гекстильда. – Достойная задача.
Звуки гона приближались. На пустошь выскочила перепуганная лисица и помчалась стремглав в тщетной надежде уйти от настигавших её псов.
Вскоре рог протрубил совсем близко, и можно было уже различить тяжёлое фырканье разгорячённых коней и крики охотников.
– Пора! – громовым голосом вскричала горбунья.
Ведьмы вышли из засады, и присели на бревно у потухшего костра.
На пустоши появился одинокий всадник, огляделся.
– Вы кто такие? – надменно сощурился он.
– Здравствуй, Макбесад, – выступила вперёд горбунья, – у нас для тебя весточка. Вернее, вот ей, – указала она корявым пальцем на Дередере, – поручено кое-что твоей милости передать.
Юная ведьма нехотя сделала шаг вперёд и произнесла, не глядя на всадника:
– У меня действительно важные вести... Вернее, важное предсказание...
Пока – созревало, наливалось страхом, кровью, легендами и чумными бубонами.
Хрипло пели охотничьи рога, заходились лаем псы, звенел вереск на пустошах Шотландии. Лоуленд ждал смерти захватчика, сурового Кнута, короля датского.
– Чуть-чуть ему осталось, – шептали друг другу туманными холодными ночами могучие вязы, ну годик... Что такое год – для Шотландии? Потерпит его королевство Альба? Потерпит. И король Малькольм пока ещё совсем молод. Есть надежда у Лоуленда, есть...
– Есть-есть... – тявкали под кустарником бурые от глины и грязи лисы.
– Е-э-э-эсть – выли поджарые волки.
– Ес-с-с-т-т-ть – проносились над пыльной дорогой, едва не задевая её крыльями, бесшумные совы.
Поля и леса полны были жизни и тления, всего в свой черёд. Стоял сентябрь. Сизый туман, переставший уже напоминать прозрачную летнюю дымку, всё чаще повисал над озёрами и пустошами.
Трубили, трубили, трубили осатаневшие рога; били не в такт барабаны. Войны раздирали север Европы, точно летучие паразиты тело огромного дракона. Дракон огрызался, изрыгая пламень, и горели деревни.
В это смутное время в одной деревеньке произошли события на первый взгляд незначительные. События эти, однако, будут играть важную роль в нашей истории.
...Дередере проснулась от визгливого голоса соседок под окошком.
– А я говорю: вон её нужно гнать из деревни, пока беды не наделала!
– Вчера глянула на меня, фыркнула по-кошачьи, – тут же я споткнулась, молоко расплескала, ногу чуть не сломала... Ведьма она, ведьма! А ещё летом видела я её в полях, сидела, пыль из чулок вытряхивала и по ветру пускала, потом правый чулок обычно натянула, а левый – наизнанку, ещё и перекрутила. Через день град был! Вы меня знаете, я попусту болтать не люблю. Вот, молчала почти три месяца, думала, а вдруг – случайность, показалось. Теперь вижу: ничего не показалось, – колдует она!!
«Хоть бы ей камень на голову свалился, или вправду ногу бы сломала. Визжит с утра, точно свинья», – с раздражением подумала Дередере. А вслух прокричала:
– Доброе утро, соседи! Какие ещё пакости обо мне вы расскажете сегодня?
Только сейчас она высунулась из окна, бледная и растрёпанная.
– Значит так... Если я ведьма, то сегодня ты, Элс, сломаешь ногу, правую. А завтра целый день будет лить дождь. Поскольку ни того, ни другого не произойдёт, ты, может, убедишься, наконец, что я не колдунья, и оставишь меня в покое, – Дередере упрямо тряхнула медными кудрями.
Элс попятилась:
– Дьяволица! Чертовка...
Продолжая отступать, она споткнулась на валявшийся у обочины камень, и осела на землю.
– Ой-й-й, нога! – тут же завизжала Элс, – нога-а-а-а... И как раз правая! Будь ты проклята, ведьма!!
С вечера небо затянули тяжёлые тучи, а сельчане поглядывали недобро и перешёптывались; заговаривать с Дередере соседи избегали. Некоторые, завидев её, даже скрещивали пальцы в попытке отогнать нечисть.
Дередере обхватила руками тощие коленки. Угораздил же её чёрт нести всякую чушь с утра! Теперь вот Элс ногу сломала, и дождь завтра будет почти наверняка. Стало быть, вполне можно обвинить её в колдовстве, сама ведь ляпнула: если я ведьма...
– Ну? Будем дожидаться ливня? – прозвучал голос рядом.
Старая Кэт вошла без стука, и остановилась перед Дередере, пристально глядя на нее круглыми черными глазами.
– Вообще-то в деревне от толковой ведьмы больше пользы, чем вреда.
– И совсем я не ведьма!
– Конечно, – насмешливо покачала головой старуха. И добавила:
– Только дождь непременно пойдет... В общем, я тебе хотела сказать: живи. Только, конечно, придётся помогать, раз уж ты колдунья. За урожаями присматривать, скотину иногда подлечить, лихорадку в село не допустить.
– Но я... не умею, – растерялась Дередере.
– А вот это уж твоя ведьмовская забота – научиться.
...Едва стемнело за околицу выскользнула одинокая фигурка в драном плаще.
– Хотят, чтоб я ведьмой была – ладно! – бормотала Дередере, – но кое-кому не поздоровиться, это я вам могу заранее обещать.
Тиха была вересковая пустошь через два часа после полуночи. С неба сеял мелкий прохладный дождь. Высокая фигура, закутанная в плащ, прохаживалась взад вперёд по иллюзорной границе пустоши. Где-то недалеко ударили в бубен и визгливо захохотали. Заорали, будто откликнувшись, в ближней речушке жабы.
Хрустнули под осторожными шагами ветки.
Человек в плаще резко обернулся и поднял факел:
– Кто?
– Матушка Дередере, – отозвался звонкий молодой голос.
– Матушка? – насмешливо просипел страж, – а достойна ли ты себя матушкой называть?
Он издал странный горловой звук, похожий на кваканье болотной жабы и добавил:
– Ты пока ещё – девица. Почти человек, – он презрительно сплюнул, – Жди!
Он обернулся, лихо свистнул в два пальца, и проорал что было мочи:
– Девица Дередере! Неофитка.
– Пусть проходит, – отозвались из глубины пустоши.
– Ступай! – мотнул факелом охранник.
– Ну-ну, кто у нас тут? – проскрипела старуха-горбунья, поднося к подслеповатым глазам изумруд, на манер римского императора Нерона.
– Я – Дередере, – девушка помялась секунду в нерешительности, потом сбросила плащ.
– Тепло тут у вас, у костра, – улыбнулась она.
Две гревшиеся у огня ведьмы глянули на неё неодобрительно. Горбатая Эшина фыркнула, как разозлённая кошка,
– Только этой деревенщины нам тут не хватало! Тоже мне, рыжекудрая Лилит.
– Я не Лилит, я Дередере, – пролепетала юная колдунья
– Ещё и невежда, – поджала узкие губы дама Гекстильда, – она отбросила в сторону бубен, и сделала вид, что полирует ногти ореховой пилочкой.
Через некоторое время старая колдунья подняла голову:
– Садись, раз уж заявилась.
– Хотя мы тебя не очень ждали. И не расстроимся, если ты вдруг провалишься в Преисподнюю, – добавила матушка Эшина.
– Не очень-то вы любезны. Что ж, я могу и уйти. – Дередере подняла с земли старый плащ.
– Сядь, курица рыжая! – прикрикнула на неё горбунья, – и слушай, что тебе умные люди скажут, скороспелка!
Костёр пыхнул, взвившись в туманное небо оранжевыми языками.
Неофитка, слегка ошарашенная приёмом, присела на бревно.
Гекстильда смерила её презрительным взглядом и немножко отодвинулась.
– А где остальные? – робко проговорила девушка, – я думала...
– Ты всё перепутала, милочка, – отозвалась Гекстильда, – большой шабаш назначен на завтра. А сегодня – карточная игра для желающих, по о-очень высоким ставкам.
– Ааа. Ну, извините, я, пожалуй, пойду...
– Сидеть! – рявкнула Эшина, – раз уж ты навязалась на нашу голову, придётся тебе с нами сыграть. Всё равно третий нужен, вдвоём неинтересно. А ночные демоны – малоприятная компания, – воняют гнилой соломой и постоянно мухлюют.
– А я... Я не умею... Я вообще не знаю, что такое – ка-карты, – растерялась Дередере.
– Я же говорила, – деревенщина необразованная, – покачала высоким чепцом Гекстильда, – придётся нам её просвещать. Карты, дорогуша, – это новая индийская игра. Ты, верно, хочешь спросить, что такое Индия?
– И не индийская это игра, если уж быть точными, а китайская, – проворчала горбунья, – тут вы неточны, матушка.
– Ой, – Гекстильда усталым жестом поправила воротник нарядного платья, – давайте не будем возобновлять этот бесплодный спор. Будем считать, что есть карты китайские, а есть – индийские.
– Но кто-то же был первым, – упрямилась Эшина.
– Итак, карты – новая индийская игра, – Гекстильда повернулась к Дередере. – Индия, милая...
– Я знаю! – обрадовано перебила её ведьмочка, – Индия – это такая антиподская страна, где люди ходят на головах, а на ногах у них когти, чтобы удобней было цепляться за облака. Ещё там водится огромный страшный зверь ядозуб...
– О боги! – воскликнула Гекстильда, – Индия, дитя, совсем не то! Впрочем, сейчас не до нее.
– Наступило время большой игры! – воскликнула матушка Эшина и ударила в бубен, – сегодня играем в старого лиса. Для зелёных объясняю правила. Она достала из кармана клетчатого передника потрёпанную колоду. Вот это – туз, главная карта. Туза никто не бьёт, он вроде Властелина. Тузов бывает четыре, смотри и запоминай... —разноцветные арканы мелькали перед глазами ошеломлённой Дередере.
– Я, кажется, запуталась, – пробормотала она.
– Ничего, по ходу разберёшься, – старая ведьма уверенным движением перетасовала колоду, и мелькнули белоснежные бивни изображённых на рубашках боевых слонов. – Главное, чтобы ты усвоила: проигравший выполняет любое желание победителя. Дело чести.
Дередере вдруг стало не по себе, и показалось, что недобрые огоньки мелькнули в янтарных глазах горбуньи. Но отступать было некуда. Пришлось играть.
Тихо потрескивал огонь и ещё тише – звенел вереск. Небо на востоке начинало светлеть.
– Быстрее! Чего думаешь?! – прикрикнула матушка Эшина. – Говори, вскрываешься или пас?
– Вскрываешься или пас? – эхом повторила Гекстильда.
Дередере мотнула медными патлами, и бросила на барабан, заменяющий карточный стол, каре – четыре рыцаря.
– Проиграла, проиграла!!! – завизжали в один голос ведьмы, подкидывая в воздух карты. Матушка Эшина даже свистнула по-разбойничьи в два пальца, от чего проснулся задремавший было часовой, и проквакал с натугой:
– Дамы, у вас всё в порядке?
– Придётся, милочка, платить по счетам, – облизнула губы Гекстильда, – ну, взять с тебя особо нечего, так что, я думаю, обойдёмся сотворением какого-нибудь сложного заклятия, на общую пользу.
– Я умею насылать бури, а ещё, ещё – изучила целых две главы про изготовление философского камня. Ну и яды, разумеется... – услужливо подскочила рыжая ведьмочка.
– Этим ты нас не удивишь, – отмахнулась горбунья. – Кстати, учти на будущее: сотворять тайфуны и ураганы в своей округе, – опасно. Во-первых, сама можешь от них пострадать; во-вторых, рано или поздно наведаются к тебе толстопятые селяне с топорами и вилами. Ты уверена, что тебе это нужно? Мы говорим о серьёзном заклятье, о безупречном колдовстве, о таком – чтоб на тысячу лет, и никто не подкопался, и следов твоих не нашёл. Без изъяна. Сделай нам, голуба, долгую нить, ну скажем...
– Сшей кровавую мантию, – негромко произнесла Гекстильда.
Обе ведьмы повернулись к ней, поражённые. И что-то изменилось в округе. Ветер, игравший до того на пустоши, умолк. В наступившей тишине раздался волчий вой.
– Слова произнесены и скреплены, – удовлетворённо кивнула Гекстильда, – сшей кровавую мантию. Срок – человеческая жизнь, ну, скажем... двадцать три года.
– С ума вы сошли, что ли, уважаемая матушка?! – вскричала вдруг её товарка, – какая ж это жизнь – двадцать три года?!
– А я вот считаю, что двадцать три – самый срок их жизни. Потом уж всё на спад идёт, – пожала плечами Гекстильда.
– Прибавьте ещё хотя бы столько же, почтенная матушка – просительно протянула Дередере.
– Рада бы, голубушка, да не могу, обмолвилась уже. Слово сказано.
– Ну ты и... – начала было матушка Эшина, но осеклась под пристальным взглядом Гекстильды
– Уложения об оскорблениях чести никто не отменял, – прошипела та, сузив чёрные глаза, – желаете поединок?
– Слово не произнесено и не скреплено, – буркнула, глядя в сторону, горбунья.
– В таком случае, – кровавая мантия, за двадцать три года. Объект классический – первый смертный, которого занесет на эту пустошь. Пусть останется в веках редкостным мерзавцем, будь он хоть образцом благородства, – улыбнулась Гекстильда. – теперь нам остаётся лишь немного подождать.
Бледное солнце торжественно выползло из-за соседних холмов.
Ведьмы притаились в колючем кустарнике и ждали. Дередере отодрала с куста большой шип и нервно чистила им ногти.
– А если нам непростой человек попадётся? – внезапно спросила она.
– Условие произнесено и скреплено, – передёрнула плечами Гекстильда, – первый встречный. А ты на то и ведьма, голубушка, чтоб за три мили почуять неудобный объект и заставить его свернуть с дороги. Если не можешь – я не виновата, практиковаться больше надо.
«Сука, – тоскливо подумала Дередере, – надменная сука с обвисшей грудью».
Ветер донёс хриплые звуки охотничьих рогов.
– Благородные господа, – с видимым удовольствием проговорила Гекстильда. – Достойная задача.
Звуки гона приближались. На пустошь выскочила перепуганная лисица и помчалась стремглав в тщетной надежде уйти от настигавших её псов.
Вскоре рог протрубил совсем близко, и можно было уже различить тяжёлое фырканье разгорячённых коней и крики охотников.
– Пора! – громовым голосом вскричала горбунья.
Ведьмы вышли из засады, и присели на бревно у потухшего костра.
На пустоши появился одинокий всадник, огляделся.
– Вы кто такие? – надменно сощурился он.
– Здравствуй, Макбесад, – выступила вперёд горбунья, – у нас для тебя весточка. Вернее, вот ей, – указала она корявым пальцем на Дередере, – поручено кое-что твоей милости передать.
Юная ведьма нехотя сделала шаг вперёд и произнесла, не глядя на всадника:
– У меня действительно важные вести... Вернее, важное предсказание...