Страница:
Из туалетной Пушкин вернулся заметно посвежевшим. Холодное умывание, а также сокращенный комплекс упражнений по системе доктора Лодера сделали свое дело. Он даже несколько преодолел похмельную мигрень свою. Великий поэт поймал краем глаза робкий солнечный луч, пробившийся через неплотно задернутые занавеси, умиротворенно прижмурился, пристроился на краешке стола, дотянулся до своей одежды, которая комом лежала на стуле, решительно извлек из внутреннего кармана записную книжку, раскрыл ее и поспешно набросал:
«Мороз и солнце, – подумал Пушкин, глядя в занавешенное окно, за которым неуловимо перемещались легкие тени, – мороз и солнце. Караулов непременно упомянет тонкое, эфирное, едва уловимое, но явственное ощущение января, во время коего возникли новые хрустальные строки ma?tre. Добролюбов заявит, что в темном царстве безнадежной зимы правящего режима автор наконец узрел революционный луч света, решительно пронизывающий холод и тьму. Пирогов напишет: „Положительно с редкостным омерзением прочол очередное зимнее сопле Пушкина, пыльное и прошлогоднее, определенно вынутое из долгого ящика“. Критикам и обозревателям невдомек, что поэт – не акын, что он не обязательно поет то, что видит. Тончайшая ассоциативная цепочка: теплый сентябрь – солнце в окне – дохнуло внезапным холодом – колокольня вдали бьет колоколами чисто и ладно, словно в неподвижном морозном воздухе – и вот уже сам собой слагается гимн январю, ясный и свежий, как солнечное зимнее утро».
Холодная вода явно пошла на пользу мыслительной деятельности мэтра. Он снова взял записную книжку, включил ее, активировал файл «Срочности и нужности» и быстро пробежал глазами.
Поморщившись, Пушкин сосредоточенно отстучал:
За его спиною возникло слабое шевеление, затем раздался хриплый девичий голос:
– Пшла! Пристают...
Александр Сергеевич даже вздрогнул, столь бесцеремонно выведенный из состояния задумчивости. Не то чтобы присутствие в помещении юной дамы стало для него совершеннейшей неожиданностью, но из-за тяжелого пробуждения и всегдашней рассеянности он как-то выпустил из виду саму возможность такого присутствия.
Повернувшись к двуспальной кровати и окинув ее оценивающим взглядом, он сделал вывод, что пожалуй да, под вздыбившимся холмами одеялом на второй ее половине вполне могла укрываться женская фигурка небольших размеров.
– Сколько тебе лет, прелестное дитя? – поинтересовался Пушкин.
– Пшол ты, – глухо донеслось из глубин одеяла.
– Ясно.
На спинке соседнего стула, задвинутого под стол, Пушкин обнаружил скомканные женские джинсы с низкой посадкой, блузку и трусики, а на сиденье – вывалившийся из заднего кармана джинсов паспорт. Судя по фотографии, паспорт принадлежал юной нимфе, что уже обнадеживало: растление несовершеннолетних в жизненное credo поэта никак не входило. Александр Сергеевич несколько мгновений размышлял, не вернуться ли в постель, под теплый бочок к нагой прелестнице, но мысль об этом вызвала у него внезапный и мгновенный приступ душевной пустоты. Трезвое утро определенно мудренее пьяного вечера. Он неторопливо оделся, сунул записную книжку во внутренний карман, затем потрогал завернувшуюся в одеяло девушку за плечо.
– Я тебе ничего не должен? – осторожно поинтересовался он.
– Нет вообще-то, – сонно проговорила девица. – Я не такая, но если оставишь что-нибудь на булавки, возражать не буду... Папашка у меня миллионщик, а на карманные расходы у него не допросишься. Козел. Сквалыга...
Пушкин полез в портмоне и озадаченно поскреб переносицу. Однако вчера он покутил более чем изрядно. В бумажнике оставались одинокая сотенная бумажка и еще какая-то отечественная мелочь. А банковскую карточку он, естественно, забыл дома.
Пиит задумался. С одной стороны, ста долларов было жалко – с оставшимися деньгами рассчитывать на мало-мальски приличный завтрак не приходилось. С другой стороны, мелочь девушка вполне обоснованно сочтет смачным плевком в лицо, а этого желательно было бы избегнуть. Еще чего доброго, пойдет слушок в свете, будто ефиопа не галантен в обхождении с дамами...
Вздохнув, Пушкин вытащил сотенную и положил ее на столик перед зеркалом.
– Ведь мы играем не для денег, а лишь бы вечность провести! – бодро продекламировал он. Сегодняшним утром с него вполне хватит и чашечки кофе.
– А? – вскинулась девица под одеялом. – Чего ты опять?..
– Вон, бабки на столе, – сказал Пушкин. – Судя по тому, что нас не вышвырнули из номера в полдень, мы оплатили его на сутки, так что отсыпайся, прелестное дитя. Можешь еще кого-нибудь привести вечером.
– У меня вечером лекции в универе, – засыпающим голосом проговорило юное создание. – Окно прикрой, холодрыга...
Покинув нумер и захлопнув за собой дверь, солнце русской поэзии решительно и неудержимо устремилось к лифтам, чувствуя некоторый эмоциональный подъем от совершённого благородного поступка. Оно даже любезно раскланялось с вошедшими на восьмом этаже вьетнамцами, хотя их щебечуще-мяукающая речь, коей они без остатку наполнили тесную кабинку лифта, вновь отозвалась в висках оттенками мигрени. Выйдя на первом этаже, Александр Сергеевич с затаенной надеждой приблизился к гостиничному ресторанту – судя по визитной карточке постояльца, которую он обнаружил во внутреннем кармане вместе с электронной записной книжкой, за оплаченный на сутки нумер ему сегодня полагался бесплатный завтрак в форме шведского стола, – однако, изучив расписание на дверях ресторанта, поэт пришел к неутешительному выводу, что завтрак закончился полтора часа назад. Впрочем, он ни на что особо и не рассчитывал и оттого с подчеркнутым достоинством двинулся к выходу, лишь ненадолго задержавшись в гостиничном баре напротив ресепсьон, дабы подкрепить подорванные похмельем силы рюмкою текилы с солью и ломтиком лимона. Сидевший за стойкой ирландец-дальнобойщик, преогромный рыжий мужичина самой свирепой наружности, в необъятном татуированном кулаке которого совершенно терялась полулитровая кружка пива, дружелюбно покивал ему. Самочувствие еще более улучшилось, хотя финансовое состояние в результате проделанной операции стало вовсе прискорбным. Теперь, пожалуй, великому пииту не следовало рассчитывать даже на чашечку кофе, ибо необходимо было еще каким-то образом попасть в центр города.
Шофер стоявшего возле гостиницы таксомотора спросил за проезд такую сумму, что поверг Пушкина в состояние самого унылого размышления. Обе возможные альтернативы поездке в таксомоторе – добираться до редакции час пешком либо четверть часа на метрополитене, но перед этим неизбежно еще четверть часа на своих двоих до ближайшей станции «Балтийская» – вызывали решительное отторжение у ослабленного спиртуозной интоксикацией организма. Впрочем, находчиво отойдя от гостиницы метров триста и свернув в один из бесчисленных питерских переулков, Пушкин без особого труда поймал старенький «жигуленок», водитель которого согласился домчать пассажира до «Нашего современника» за цену, в два с половиною раза меньшую. Чрезвычайно довольный собой, Александр Сергеевич забрался на переднее сиденье экипажа и велел трогать.
Салон «жигуленка» значительно уступал в комфортабельности салону Наташкиного «БМВ», но это таки была машина, а не троллейбус. В экипаже аппетит, подогретый ранней текилой, заворочался с новой силой, и Пушкин, плюнув на приличия, начал припоминать, кто из его друзей может завтракать в такую рань. По всему выходило, что подобных безумцев среди сих достойных господ нет. Хотя директор «Петербургского востоковедения» Николай Гнедич, убежденный жаворонок и по сему случаю белая ворона среди питерской литературной богемы, вполне мог об это время обедать с Гоголем, коего он по праву непосредственного начальника и старшего товарища приучал перманентно к умеренности и аккуратности.
Пиит выбрал на мобильнике телефон Гнедича и надавил зеленую кнопку дозвона. Николай Иванович ответил сразу – хороший признак, значит, телефон лежал прямо перед ним на столе ресторанта:
– Душа моя Александр Сергеич? Жив ли после вчерашнего гульбария, дорогой друг?
– Некоторым образом, – отозвался Пушкин. – Николай Иванович, брат, отвечай мне немедленно и как на исповеди: обедаешь ли ты сию минуту?..
– И вновь страждет безденежная натура твоя? – хмыкнул Гнедич. – Видишь ли, мы уже слегка отобедали с Коленькой, но неосторожно совершали послеобеденный моцион мимо «Тинькоффа», и я не сумел совладать с собой, дабы не увлечь хохла на пару бокалов платинового нефильтрованного. Исключительно ради лучшего пищеварения и премии «Странник», кою Коленька, как выяснилось, получил намедни за «Шинель». Так что когда поспешишь, получишь отличную возможность обмыть с нами несомненный успех коллеги. Обещаем также допустить тебя к дележу заказанного нами метра колбасы и оставшейся строганины.
– Мчусь, – сказал Пушкин и, погасив мобильник, обратился к водителю: – Планы меняются прямо на глазах. Правь-ка, любезный автомедонт, к Казанскому собору.
– Как скажешь, барин, – равнодушно откликнулся водитель.
Денег Пушкину в обрез хватило расплатиться за экипаж, и он сразу почувствовал себя голым: не в его привычках было оказываться в городе без соответственных депансов. Водитель высадил его прямо на Невском, у начала Казанской улицы: в связи с приближающимся праздником Зоолетия вся улица была вскрыта, там и сям виднелись задумчивые рабочие с отбойными молотками. Тут же Пушкина взял в клещи проходивший мимо патруль городовых, кои с видимым предвкушением во взоре потребовали у поэта документы. Тот уже привык, что его южная внешность непрестанно смущает российского обывателя, поэтому безропотно полез за паспортом, который от постоянного таскания в кармане уже понемногу начал разрушаться. Убедившись, что смуглый и курчавый хачик, стоящий перед ними – русский, коренной петербуржец, имеющий ко всему прочему корочки Союза писателей, Союза журналистов и Союза кинематографистов, патрульные вежливо козырнули и немедля устремились в сторону замешкавшегося перед витриной кофейни господина узбекской внешности. А Пушкин свернул на Казанскую и побрел по разбитому отбойными молотками тротуару к «Тинькоффу».
«Догадал же меня Господь, – сердито думал он, перешагивая через кучи щебенки и строительного мусора, – с моей внешностью и талантом родиться в России!»
Взлетев по ступеням заветной пивоварни, Пушкин окинул близоруким взглядом пивной зал и обнаружил своих друзей на их любимом месте возле окна. Гоголь, радостно хохоча, издали махал Александру Сергеевичу своим массивным литературным призом. Несколько лет назад Пушкин, кстати, тоже получил от фантастического гетто приз за «Руслана и Людмилу» – «Бронзовую улитку», которую последние годы собственным волевым решением вручал Борис Стругацкий.
– Ну что, господа фантасты, – сказал Гнедич, тепло поприветствовав Пушкина, – позвольте уж мне теперь так вас называть.
– Нет, нет! – в притворном ужасе закричал Пушкин. – Нас с сей каиновою печатью ни в один толстый журнал не примут! Пощади, батюшко! живота!..
– А я доволен, – заявил Гоголь, водружая приз в центр стола. – Сальвадор Дали говорил, что он выше всех этих глупых условностей; мол, если даже его наградят орденом Ленина или медалью Мао Цзе Дуна, он их примет и будет совершенно счастлив. Я вполне разделяю данное компетентное мнение. Если коллеги не хотят давать «Миргороду» «Букера», пусть это будут хотя бы фантасты.
– Покажи цацу-то, – произнес Пушкин, бесцеремонно сгребая со стола бронзовую статуэтку, символизирующую собой литературную премию Гоголя.
– Почитать разве какого-нибудь отечественного фантаста? – раздумчиво проговорил Николай Иванович. – Вдруг упускаю что-нибудь важное? «Гиперболоид инженера Гарина» и «Война миров», скажем, произвели на меня в детстве довольно заметное впечатление.
– Сейчас усиленно пиарят Лукьяненко, – заметил Гоголь. – Попробуй. Видимо, лучший из. Вынужден признаться, Жанна Фриске в «Дневном дозоре» воистину хороша. Стильная такая, с рожками и рюкзачком в виде гробика.
– Чего бы ты съел, душа моя Александр Сергеич, когда был бы дома? – вернулся Гнедич к животрепещущему, отобрав у пробегавшей мимо официантки меню и элегантно подав его Пушкину.
– Куриного супчику, Глеб Егорыч, да с потрошками, – заявил тот, отставляя статуэтку и принимая меню. – Да с потрошками. Нет, если серьезно, Николай Иваныч, дома я бы сейчас съел китайской лапши из пакетика и бутерброть с генетически модифицированной ветчиною. Посему дом отставить. А сем-ка я лучше что-нибудь из ниппонской кухни. В этакой вот, знаешь ли, деревянной лодочке.
– Обитатели страны Ямато живут возмутительно долго, – заметил на это Гнедич, – и практически не страдают инфарктами и инсультами, но уверенно занимают первое место в мире по заболеванию ботулизмом и раком кишечника. Задумайся над этим, прежде чем поглощать специфическую для всякого русского брюха пищу.
– Неоднократно страдал раком, – рассеянно произнес Пушкин, листая меню в поисках суши. – Господа, пикантный экспромт! Надо где-нибудь использовать.
– Подари Стогоффу, – порекомендовал Гоголь, – он оценит.
– Стогофф ныне ударился в сугубое богоискательство, – проворчал Гнедич. – Боюсь, уже не оценит. Читали «Челюсть Адама» и «Так говорил Йихвэ»?.. Ба! Это же опера в трех действиях. Это бой быков. Это лазерное шоу Жан-Мишеля Жарра на Воробьевых горах – с фейерверком и сверхзвуковыми бомбардировщиками. Батюшка Охлобыстин рукоплещет стоя. – Он огорченно крякнул. – Ну, ладно. Выпьем с горя – где же Пушкин?..
Пушкину как раз принесли ноль пять платинового нефильтрованного, которое заказал ему Гнедич, едва только завидев друга в дверях.
– Пиво? С утра?! – ужаснулся Александр Сергеевич. – Девушка, принесите мне двойной эспрессо, пожалуйста!
– Пиво всегда у места! – запротестовал Гнедич. – Множество витаминов, ценные для организма дрожжевые грибки и бактерии, активная стимуляция мочевыводящей системы. В Чехии, между прочим, пивом лечат камни в почках. Пей, дорогой, не кривляйся.
– Подчиняюсь грубому нажиму, – вздохнул Пушкин, обреченно придвигая к себе бокал.
– За Сальвадора Дали и сгенерированную им мудроту, – предложил тост Гнедич.
– За гоголевского «Странника», – отозвался пиит.
Они погрузили носы в пивную пену.
Через несколько минут к столику снова подошла официантка, доставившая эспрессо, и Пушкин сделал основательный заказ.
– Ты вообще откуда такой встрепанный? – поинтересовался Николай Иванович, изящно, двумя перстами выуживая из миски длинную рыбную стружку.
– Кажется, из гостиницы «Советская», – рассеянно пожал плечами Пушкин.
– Бог мой, что ты там делал? – поразился Гнедич. – Это же эконом-класс! Имел я несчастье как-то ужинать там с группой дружественных славянистов из пекинского университета. Ты видел, какие там в ресторанте крошки на столах? Там вот такие вот в ресторанте крошки на столах! С кулак величиной! Я с петицией к официанту, а тот само хладнокровие: «Вы при входе в гостиницу название видели? Ну так не взыщите, милостивый государь!»
– Я там не ужинал, – поспешил оправдаться Александр Сергеевич, отхлебывая пива. – Я там, кажется, ночевал. По крайне мере проснулся.
– Безумец! Каким же ветром тебя туда занесло с Невского? Тебе что для блядства, «Астория» тесна?
– Сам не знаю. Ворочается в голове, что вроде бы действительно ушел я от вас вчера с какой-то девчонкой... – Пушкин внезапно ощутил разрывы в своей сплошной амнезии на вчерашние события и напряг память: – Ага, вот что: мы ходили к Исакию, я ей на память читал Баркова на лавочке, затем мы, вполне естественно, решили не противиться природе и переместиться в нумера, но вначале непременно следовало взять с собой бутылку хорошего вина, иначе получался какой-то азиятский разврат. Только двинулись мы почему-то в обратную от цивилизации сторону, к порту. Дальше ничего не помню, но осмелюсь реконструировать последовавшие события, ибо все достаточно прозрачно. Естественно, хорошего вина мы в той стороне не нашли, что было бы с самого начала ясно всякому трезвому человеку. Оттого брели вплоть до того маленького винного погребка на набережной Фонтанки, что в переулке от гостиницы «Советская» – знаешь? Там еще хозяин грек. Приобретя искомое, устремились наконец в нумера. А поскольку по дороге к погребку мы наверняка еще завернули в клуб «Гравицапа», коий стратегически крайне удачно расположен как раз на пути от Дворцовой площади к «Советской», и там дополнительно приняли внутрь неустановленное количество спиртуоза, то разыскивать более другие нумера, нежели ближайшая вышеупомянутая «Советская», нам было решительно тяжело. Я так понимаю прискорбный инцидент сей. – Пушкин сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. – А что, вполне приличный хотель. Три звезды, белье чистое, зеркальный лифт, кругом иностранцы, биде есть, все дела. Приходилось мне просыпаться в местах и похуже.
– И это вот ведущий отечественный литератор, – сокрушенно покачал головой Гнедич. – Надёжа российской изящной словесности, буквально наше всё. Алкоголик, дебошир, потаскун. Кто вчера зеркальное стекло разбил в Пассаже спьяну? А? Бери пример с Коленьки: вечером пришел из тренажерного зала, об одиннадцатом часу уже был в постели, встал в семь, зарядочка, принял душ, кефиру выпил – огурчик!
– У Коленьки солидный любовник, который держит его в форме, – сказал Пушкин. – Суриозный человек. Моей же женушке самой нянька нужна.
– Вы когда виделись-то последний раз?
– Позавчера. Пустое, Николай Иванович! – Пушкин предостерегающе поднял ладонь, заметив, что Гнедич хочет что-то добавить. – Со своими личными делами я сам разберусь. Умны все больно стали учить меня. Я же вон не учу тебя, как обходиться с Коленькой.
Он раздраженно уткнулся в свой бокал.
– Ладно, ладно, не серчай, дорогой.
Пушкину наконец принесли мелко порубленную ниппонскую кухню, соевый соус, маринованный имбирь, горячую салфетку и палочки. Увидев внушительные размеры деревянной лодочки, в которой прибыли дары моря, Гнедич горестно вздохнул, но ничего не сказал по сему поводу.
– Как роман продвигается, Александр Сергеич? – поинтересовался он вместо этого.
– Никак не продвигается, – рассеянно буркнул пиит, с треском разламывая палочки. Сейчас его занимало совсем другое; в сладостном предвкушении пищи он приободрился и даже несколько порозовел лицом.
– Отчего же?
– Девятый вал работы, уважаемый коллега, – пояснил Пушкин, тщательно протирая ладони салфеткой. – Погребен лавиною рукописей и организационных проблем.
– По выходным, брат, писать надо.
– По выходным, брат, я едва в себя прийти успеваю после трудовой недели.
– Да полно, Александр Сергеич! а вот чем ты, к примеру, занимался на последние майские вакации? Ведь вотку же полторы недели трескал, скотина!
– Молчи, несчастный! – патетически возвысил голос Пушкин, погружая нигири в соевый соус. – Я все майские «Историю пугачевского бунта» дописывал! А вотку попил лишь на девятое число, да и то небрежно! Нельзя было не уважить ветеранов.
– Врешь ведь, подлец. – Гнедич снова покачал головой. – Но что, «История»-то хотя бы скоро выйдет?
– В ближайшем нумере «Современника» первая часть. Весьма неплохо получилось вроде бы. Наши уже все чли, хвалили премного. Хочешь, брошу тебе на мыл?
– Ты же знаешь, я с экрана не читаю, – с достоинством ответствовал Гнедич. – Выйдет в бумаге, зачту, отчего ж.
– А распечатать на принтере – не?
– Не то это, Александр Сергеевич. – Гнедич пожал плечами. – Не та верстка, не та длина строки, не те душевные ощущения. Не люблю я эту электронику, привык к запаху типографской краски и бумаги офсетной белой шестьдесят пять. Слушай, а ты действительно уверен, что Пугачева была наиболее знаковой фигурой нашей эпохи? Не Высоцкий, скажем, не Вознесенский, не Миронов?.. Стоило ли так вызывающе называть свой мемуар?
– Я пишу как ощущаю, Николай Иванович, – сказал Пушкин. – Не претендуя на мессианство и не насилуя свое мироощущение в угоду праздной публике. Может быть, я и не прав в данном случае. А напиши собственный мемуар об эпохе! Нет, кроме шуток. Тебе наверняка есть что вспомнить, дедушко.
– Ладно, поглядим ужо. Может, и соберусь.
Они замолчали, погрузившись в пиво. Хохол умело заполнил возникшую паузу, рассказав, как питерский телеканал снимал лауреатов «Странника» для вечерних новостей. В гоголевском изложении эта история звучала пересказом комедии положений, а сам Гоголь выглядел в ней если не Джимом Керри, то уж как минимум Луи де Фюнесом. Разомлевший от еды и пива Пушкин хохотал от души, Гнедич одобрительно хмыкал и отпускал дружелюбные колкости. Когда Гоголь закончил, вошедший во вкус Александр Сергеевич принялся азартно рассказывать, как участвовал в телепрограммах, будучи в Москве на последней книжной ярмарке.
– Затем, весь в мыле, прибыл сниматься в «Пусть говорят», – увлеченно излагал он, размазывая васаби по тобико. – Включают камеры, клакеры усердно бисируют. Направляется ко мне Малахов с микрофоном и уже издали энергично кричит: «Ну что, брат Пушкин?» Я, честно говоря, столь опешил от подобного панибратства и света прямо в глаза, что лепечу едва слышно: «Да так... так как-то всё...» А он поворачивается и радостно кричит в зал: «Большой оригинал!»
– Надо это где-нибудь использовать, – задумался Гоголь. – Знаешь, такой монолог записного хвастуна: с Путиным рассуждал о судьбах Отечества... С Киркоровым пел дуэтом на «Новогоднем огоньке»... С Пушкиным на дружеской ноге...
На этом прозрачный источник вдохновения иссяк. Пушкин задумчиво захлопнул записную книжку, отодвинул ее от себя. Стихотворение обещало быть славным.
Мороз и солнце! день чудесный,
La-la-la-la-la-la прелестный,
Вставай, красавица, пора,
Открой la-la-la-la-la очи,
La-la-la-la-la долгой ночи,
La-la-la-la-la со двора...
«Мороз и солнце, – подумал Пушкин, глядя в занавешенное окно, за которым неуловимо перемещались легкие тени, – мороз и солнце. Караулов непременно упомянет тонкое, эфирное, едва уловимое, но явственное ощущение января, во время коего возникли новые хрустальные строки ma?tre. Добролюбов заявит, что в темном царстве безнадежной зимы правящего режима автор наконец узрел революционный луч света, решительно пронизывающий холод и тьму. Пирогов напишет: „Положительно с редкостным омерзением прочол очередное зимнее сопле Пушкина, пыльное и прошлогоднее, определенно вынутое из долгого ящика“. Критикам и обозревателям невдомек, что поэт – не акын, что он не обязательно поет то, что видит. Тончайшая ассоциативная цепочка: теплый сентябрь – солнце в окне – дохнуло внезапным холодом – колокольня вдали бьет колоколами чисто и ладно, словно в неподвижном морозном воздухе – и вот уже сам собой слагается гимн январю, ясный и свежий, как солнечное зимнее утро».
Холодная вода явно пошла на пользу мыслительной деятельности мэтра. Он снова взял записную книжку, включил ее, активировал файл «Срочности и нужности» и быстро пробежал глазами.
Коле предложить совм. проект. Соавторство в пополаме, или, м.б., отдать идею насовсем (???). «А. П. представляет: Николай Гоголь». «Мертвые души» (???) – подумать над назв. Не примут ли за ужастиковый трэш а ля Белобров-Попов? Или прямиком нести в «Ад Маргинем» or «Ультра.Культура»? Подумать.Напоминалочку про московскую книжную ярмарку Пушкин удалил безжалостно: это мероприятие уже осталось в прошлом. Разумеется, с Михалковым он так и не посидел, хотя и повидался коротенько на стенде «Вагриуса», Проханова не избежал, Булгарина проигнорировать не сумел, авторские экземпляры хрестоматии в очередной раз благополучно позабыл в «Дрофе». С дружественными журналистами, правда, отобедал наскоро, подгоняемый жесточайшим цейтнотом; Гаврилов потом, честь по чести, отдал солнцу отечественной поэзии половину полосы с фотографией в «Книжном обозрении», а вот подлец Фочкин отделался в «Московском комсомольце» абзацем в общей статье, посвященной ММКВЯ. Спасибо, впрочем, что вообще вспомнил, хотя Оксане Робски, следует заметить, были посвящены два абзаца, а Аксенову так и все три, пусть и коротких.
«Амфора» предл. серию: «Из книг А. Пушкина». Авторы и произв-ния, к-рые мне интересны. Выборка рукописей моя + рекомендации Фрая, Коваленина и Веневитинова. Надо согл. Или ну к чорту лебедя, рака да щуку?..
Я помню чудное мгновенье! ты предо мной явилась вдруг, как мимолетное виденье, как tra-la-la-la, tru-la-la. Однако пречудные выходят стишатцы. Дописать непременно.
ММКВЯ в Москве. Встречи с читателями: 2-й и 3-й дни. Пятница, суббота. В воскресенье в павильоне совершеннейшая душегубка; отказываться до последнего. Гостиница, проезд – Новиков, «ЭКСМО». Забежать в «Дрофу» за гонораром за хрестоматию 5-й класс. НЕ ЗАБЫТЬ ОПЯТЬ АВТ. ЭКЗ.!!! Посидеть с Михалковым, Битовым и Юзефовичем, максимально избежать Проханова и Греча. Фиглярина проигнор-ть. Приглашают на TV: «Апокриф», «Постскриптум», «Пусть говорят», «Доброе утро на НТВ», «Кто хочет стать миллионером», «Новости на канале „Культура“ (Костя Мильчин). Побеседовать с Рыковым („Поп. книга“), предл. сотрудничество; знатную раскрутку делают, шельмы. Обедать в „Билингве“ с Гавриловым, Ермиловым и Фочкиным. С Фочкина, м. п., статья в „МК“. Ночью клуб „Б-2“.
Рекл. слоган для йогуртов «Данон». 5 000 у.е. за строчьку??? Проверить. Если бы анонимно, но ведь как раз подпишут: «Пушкин! Пушкин! обратите внимание, новая бессмертная строфа Пушкина!» Подонки, однозначно. Подумать.
Поморщившись, Пушкин сосредоточенно отстучал:
Понять, что происх. с продажами Онегина. Почему падаем, невзирая на успешный сериал???Глядя на последнюю строчку, Пушкин глубоко задумался.
Мороз и солнце – день чудесный. Чучело, припиши хотя бы пару строф!!!!!! Шоколадку куплю!
Напрячь Мамлеева, Фета и Диму Быкова непременно для очередного вып. «Современника». М.б., Немзер или Лёва Данилкин – большой лит. обзор (???) «Литература катастроф». Непременно поругаться наконец с Некрасовым по поводу его МТА.
Попробовать разобр. с Дантесом.
За его спиною возникло слабое шевеление, затем раздался хриплый девичий голос:
– Пшла! Пристают...
Александр Сергеевич даже вздрогнул, столь бесцеремонно выведенный из состояния задумчивости. Не то чтобы присутствие в помещении юной дамы стало для него совершеннейшей неожиданностью, но из-за тяжелого пробуждения и всегдашней рассеянности он как-то выпустил из виду саму возможность такого присутствия.
Повернувшись к двуспальной кровати и окинув ее оценивающим взглядом, он сделал вывод, что пожалуй да, под вздыбившимся холмами одеялом на второй ее половине вполне могла укрываться женская фигурка небольших размеров.
– Сколько тебе лет, прелестное дитя? – поинтересовался Пушкин.
– Пшол ты, – глухо донеслось из глубин одеяла.
– Ясно.
На спинке соседнего стула, задвинутого под стол, Пушкин обнаружил скомканные женские джинсы с низкой посадкой, блузку и трусики, а на сиденье – вывалившийся из заднего кармана джинсов паспорт. Судя по фотографии, паспорт принадлежал юной нимфе, что уже обнадеживало: растление несовершеннолетних в жизненное credo поэта никак не входило. Александр Сергеевич несколько мгновений размышлял, не вернуться ли в постель, под теплый бочок к нагой прелестнице, но мысль об этом вызвала у него внезапный и мгновенный приступ душевной пустоты. Трезвое утро определенно мудренее пьяного вечера. Он неторопливо оделся, сунул записную книжку во внутренний карман, затем потрогал завернувшуюся в одеяло девушку за плечо.
– Я тебе ничего не должен? – осторожно поинтересовался он.
– Нет вообще-то, – сонно проговорила девица. – Я не такая, но если оставишь что-нибудь на булавки, возражать не буду... Папашка у меня миллионщик, а на карманные расходы у него не допросишься. Козел. Сквалыга...
Пушкин полез в портмоне и озадаченно поскреб переносицу. Однако вчера он покутил более чем изрядно. В бумажнике оставались одинокая сотенная бумажка и еще какая-то отечественная мелочь. А банковскую карточку он, естественно, забыл дома.
Пиит задумался. С одной стороны, ста долларов было жалко – с оставшимися деньгами рассчитывать на мало-мальски приличный завтрак не приходилось. С другой стороны, мелочь девушка вполне обоснованно сочтет смачным плевком в лицо, а этого желательно было бы избегнуть. Еще чего доброго, пойдет слушок в свете, будто ефиопа не галантен в обхождении с дамами...
Вздохнув, Пушкин вытащил сотенную и положил ее на столик перед зеркалом.
– Ведь мы играем не для денег, а лишь бы вечность провести! – бодро продекламировал он. Сегодняшним утром с него вполне хватит и чашечки кофе.
– А? – вскинулась девица под одеялом. – Чего ты опять?..
– Вон, бабки на столе, – сказал Пушкин. – Судя по тому, что нас не вышвырнули из номера в полдень, мы оплатили его на сутки, так что отсыпайся, прелестное дитя. Можешь еще кого-нибудь привести вечером.
– У меня вечером лекции в универе, – засыпающим голосом проговорило юное создание. – Окно прикрой, холодрыга...
Покинув нумер и захлопнув за собой дверь, солнце русской поэзии решительно и неудержимо устремилось к лифтам, чувствуя некоторый эмоциональный подъем от совершённого благородного поступка. Оно даже любезно раскланялось с вошедшими на восьмом этаже вьетнамцами, хотя их щебечуще-мяукающая речь, коей они без остатку наполнили тесную кабинку лифта, вновь отозвалась в висках оттенками мигрени. Выйдя на первом этаже, Александр Сергеевич с затаенной надеждой приблизился к гостиничному ресторанту – судя по визитной карточке постояльца, которую он обнаружил во внутреннем кармане вместе с электронной записной книжкой, за оплаченный на сутки нумер ему сегодня полагался бесплатный завтрак в форме шведского стола, – однако, изучив расписание на дверях ресторанта, поэт пришел к неутешительному выводу, что завтрак закончился полтора часа назад. Впрочем, он ни на что особо и не рассчитывал и оттого с подчеркнутым достоинством двинулся к выходу, лишь ненадолго задержавшись в гостиничном баре напротив ресепсьон, дабы подкрепить подорванные похмельем силы рюмкою текилы с солью и ломтиком лимона. Сидевший за стойкой ирландец-дальнобойщик, преогромный рыжий мужичина самой свирепой наружности, в необъятном татуированном кулаке которого совершенно терялась полулитровая кружка пива, дружелюбно покивал ему. Самочувствие еще более улучшилось, хотя финансовое состояние в результате проделанной операции стало вовсе прискорбным. Теперь, пожалуй, великому пииту не следовало рассчитывать даже на чашечку кофе, ибо необходимо было еще каким-то образом попасть в центр города.
Шофер стоявшего возле гостиницы таксомотора спросил за проезд такую сумму, что поверг Пушкина в состояние самого унылого размышления. Обе возможные альтернативы поездке в таксомоторе – добираться до редакции час пешком либо четверть часа на метрополитене, но перед этим неизбежно еще четверть часа на своих двоих до ближайшей станции «Балтийская» – вызывали решительное отторжение у ослабленного спиртуозной интоксикацией организма. Впрочем, находчиво отойдя от гостиницы метров триста и свернув в один из бесчисленных питерских переулков, Пушкин без особого труда поймал старенький «жигуленок», водитель которого согласился домчать пассажира до «Нашего современника» за цену, в два с половиною раза меньшую. Чрезвычайно довольный собой, Александр Сергеевич забрался на переднее сиденье экипажа и велел трогать.
Салон «жигуленка» значительно уступал в комфортабельности салону Наташкиного «БМВ», но это таки была машина, а не троллейбус. В экипаже аппетит, подогретый ранней текилой, заворочался с новой силой, и Пушкин, плюнув на приличия, начал припоминать, кто из его друзей может завтракать в такую рань. По всему выходило, что подобных безумцев среди сих достойных господ нет. Хотя директор «Петербургского востоковедения» Николай Гнедич, убежденный жаворонок и по сему случаю белая ворона среди питерской литературной богемы, вполне мог об это время обедать с Гоголем, коего он по праву непосредственного начальника и старшего товарища приучал перманентно к умеренности и аккуратности.
Пиит выбрал на мобильнике телефон Гнедича и надавил зеленую кнопку дозвона. Николай Иванович ответил сразу – хороший признак, значит, телефон лежал прямо перед ним на столе ресторанта:
– Душа моя Александр Сергеич? Жив ли после вчерашнего гульбария, дорогой друг?
– Некоторым образом, – отозвался Пушкин. – Николай Иванович, брат, отвечай мне немедленно и как на исповеди: обедаешь ли ты сию минуту?..
– И вновь страждет безденежная натура твоя? – хмыкнул Гнедич. – Видишь ли, мы уже слегка отобедали с Коленькой, но неосторожно совершали послеобеденный моцион мимо «Тинькоффа», и я не сумел совладать с собой, дабы не увлечь хохла на пару бокалов платинового нефильтрованного. Исключительно ради лучшего пищеварения и премии «Странник», кою Коленька, как выяснилось, получил намедни за «Шинель». Так что когда поспешишь, получишь отличную возможность обмыть с нами несомненный успех коллеги. Обещаем также допустить тебя к дележу заказанного нами метра колбасы и оставшейся строганины.
– Мчусь, – сказал Пушкин и, погасив мобильник, обратился к водителю: – Планы меняются прямо на глазах. Правь-ка, любезный автомедонт, к Казанскому собору.
– Как скажешь, барин, – равнодушно откликнулся водитель.
Денег Пушкину в обрез хватило расплатиться за экипаж, и он сразу почувствовал себя голым: не в его привычках было оказываться в городе без соответственных депансов. Водитель высадил его прямо на Невском, у начала Казанской улицы: в связи с приближающимся праздником Зоолетия вся улица была вскрыта, там и сям виднелись задумчивые рабочие с отбойными молотками. Тут же Пушкина взял в клещи проходивший мимо патруль городовых, кои с видимым предвкушением во взоре потребовали у поэта документы. Тот уже привык, что его южная внешность непрестанно смущает российского обывателя, поэтому безропотно полез за паспортом, который от постоянного таскания в кармане уже понемногу начал разрушаться. Убедившись, что смуглый и курчавый хачик, стоящий перед ними – русский, коренной петербуржец, имеющий ко всему прочему корочки Союза писателей, Союза журналистов и Союза кинематографистов, патрульные вежливо козырнули и немедля устремились в сторону замешкавшегося перед витриной кофейни господина узбекской внешности. А Пушкин свернул на Казанскую и побрел по разбитому отбойными молотками тротуару к «Тинькоффу».
«Догадал же меня Господь, – сердито думал он, перешагивая через кучи щебенки и строительного мусора, – с моей внешностью и талантом родиться в России!»
Взлетев по ступеням заветной пивоварни, Пушкин окинул близоруким взглядом пивной зал и обнаружил своих друзей на их любимом месте возле окна. Гоголь, радостно хохоча, издали махал Александру Сергеевичу своим массивным литературным призом. Несколько лет назад Пушкин, кстати, тоже получил от фантастического гетто приз за «Руслана и Людмилу» – «Бронзовую улитку», которую последние годы собственным волевым решением вручал Борис Стругацкий.
– Ну что, господа фантасты, – сказал Гнедич, тепло поприветствовав Пушкина, – позвольте уж мне теперь так вас называть.
– Нет, нет! – в притворном ужасе закричал Пушкин. – Нас с сей каиновою печатью ни в один толстый журнал не примут! Пощади, батюшко! живота!..
– А я доволен, – заявил Гоголь, водружая приз в центр стола. – Сальвадор Дали говорил, что он выше всех этих глупых условностей; мол, если даже его наградят орденом Ленина или медалью Мао Цзе Дуна, он их примет и будет совершенно счастлив. Я вполне разделяю данное компетентное мнение. Если коллеги не хотят давать «Миргороду» «Букера», пусть это будут хотя бы фантасты.
– Покажи цацу-то, – произнес Пушкин, бесцеремонно сгребая со стола бронзовую статуэтку, символизирующую собой литературную премию Гоголя.
– Почитать разве какого-нибудь отечественного фантаста? – раздумчиво проговорил Николай Иванович. – Вдруг упускаю что-нибудь важное? «Гиперболоид инженера Гарина» и «Война миров», скажем, произвели на меня в детстве довольно заметное впечатление.
– Сейчас усиленно пиарят Лукьяненко, – заметил Гоголь. – Попробуй. Видимо, лучший из. Вынужден признаться, Жанна Фриске в «Дневном дозоре» воистину хороша. Стильная такая, с рожками и рюкзачком в виде гробика.
– Чего бы ты съел, душа моя Александр Сергеич, когда был бы дома? – вернулся Гнедич к животрепещущему, отобрав у пробегавшей мимо официантки меню и элегантно подав его Пушкину.
– Куриного супчику, Глеб Егорыч, да с потрошками, – заявил тот, отставляя статуэтку и принимая меню. – Да с потрошками. Нет, если серьезно, Николай Иваныч, дома я бы сейчас съел китайской лапши из пакетика и бутерброть с генетически модифицированной ветчиною. Посему дом отставить. А сем-ка я лучше что-нибудь из ниппонской кухни. В этакой вот, знаешь ли, деревянной лодочке.
– Обитатели страны Ямато живут возмутительно долго, – заметил на это Гнедич, – и практически не страдают инфарктами и инсультами, но уверенно занимают первое место в мире по заболеванию ботулизмом и раком кишечника. Задумайся над этим, прежде чем поглощать специфическую для всякого русского брюха пищу.
– Неоднократно страдал раком, – рассеянно произнес Пушкин, листая меню в поисках суши. – Господа, пикантный экспромт! Надо где-нибудь использовать.
– Подари Стогоффу, – порекомендовал Гоголь, – он оценит.
– Стогофф ныне ударился в сугубое богоискательство, – проворчал Гнедич. – Боюсь, уже не оценит. Читали «Челюсть Адама» и «Так говорил Йихвэ»?.. Ба! Это же опера в трех действиях. Это бой быков. Это лазерное шоу Жан-Мишеля Жарра на Воробьевых горах – с фейерверком и сверхзвуковыми бомбардировщиками. Батюшка Охлобыстин рукоплещет стоя. – Он огорченно крякнул. – Ну, ладно. Выпьем с горя – где же Пушкин?..
Пушкину как раз принесли ноль пять платинового нефильтрованного, которое заказал ему Гнедич, едва только завидев друга в дверях.
– Пиво? С утра?! – ужаснулся Александр Сергеевич. – Девушка, принесите мне двойной эспрессо, пожалуйста!
– Пиво всегда у места! – запротестовал Гнедич. – Множество витаминов, ценные для организма дрожжевые грибки и бактерии, активная стимуляция мочевыводящей системы. В Чехии, между прочим, пивом лечат камни в почках. Пей, дорогой, не кривляйся.
– Подчиняюсь грубому нажиму, – вздохнул Пушкин, обреченно придвигая к себе бокал.
– За Сальвадора Дали и сгенерированную им мудроту, – предложил тост Гнедич.
– За гоголевского «Странника», – отозвался пиит.
Они погрузили носы в пивную пену.
Через несколько минут к столику снова подошла официантка, доставившая эспрессо, и Пушкин сделал основательный заказ.
– Ты вообще откуда такой встрепанный? – поинтересовался Николай Иванович, изящно, двумя перстами выуживая из миски длинную рыбную стружку.
– Кажется, из гостиницы «Советская», – рассеянно пожал плечами Пушкин.
– Бог мой, что ты там делал? – поразился Гнедич. – Это же эконом-класс! Имел я несчастье как-то ужинать там с группой дружественных славянистов из пекинского университета. Ты видел, какие там в ресторанте крошки на столах? Там вот такие вот в ресторанте крошки на столах! С кулак величиной! Я с петицией к официанту, а тот само хладнокровие: «Вы при входе в гостиницу название видели? Ну так не взыщите, милостивый государь!»
– Я там не ужинал, – поспешил оправдаться Александр Сергеевич, отхлебывая пива. – Я там, кажется, ночевал. По крайне мере проснулся.
– Безумец! Каким же ветром тебя туда занесло с Невского? Тебе что для блядства, «Астория» тесна?
– Сам не знаю. Ворочается в голове, что вроде бы действительно ушел я от вас вчера с какой-то девчонкой... – Пушкин внезапно ощутил разрывы в своей сплошной амнезии на вчерашние события и напряг память: – Ага, вот что: мы ходили к Исакию, я ей на память читал Баркова на лавочке, затем мы, вполне естественно, решили не противиться природе и переместиться в нумера, но вначале непременно следовало взять с собой бутылку хорошего вина, иначе получался какой-то азиятский разврат. Только двинулись мы почему-то в обратную от цивилизации сторону, к порту. Дальше ничего не помню, но осмелюсь реконструировать последовавшие события, ибо все достаточно прозрачно. Естественно, хорошего вина мы в той стороне не нашли, что было бы с самого начала ясно всякому трезвому человеку. Оттого брели вплоть до того маленького винного погребка на набережной Фонтанки, что в переулке от гостиницы «Советская» – знаешь? Там еще хозяин грек. Приобретя искомое, устремились наконец в нумера. А поскольку по дороге к погребку мы наверняка еще завернули в клуб «Гравицапа», коий стратегически крайне удачно расположен как раз на пути от Дворцовой площади к «Советской», и там дополнительно приняли внутрь неустановленное количество спиртуоза, то разыскивать более другие нумера, нежели ближайшая вышеупомянутая «Советская», нам было решительно тяжело. Я так понимаю прискорбный инцидент сей. – Пушкин сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. – А что, вполне приличный хотель. Три звезды, белье чистое, зеркальный лифт, кругом иностранцы, биде есть, все дела. Приходилось мне просыпаться в местах и похуже.
– И это вот ведущий отечественный литератор, – сокрушенно покачал головой Гнедич. – Надёжа российской изящной словесности, буквально наше всё. Алкоголик, дебошир, потаскун. Кто вчера зеркальное стекло разбил в Пассаже спьяну? А? Бери пример с Коленьки: вечером пришел из тренажерного зала, об одиннадцатом часу уже был в постели, встал в семь, зарядочка, принял душ, кефиру выпил – огурчик!
– У Коленьки солидный любовник, который держит его в форме, – сказал Пушкин. – Суриозный человек. Моей же женушке самой нянька нужна.
– Вы когда виделись-то последний раз?
– Позавчера. Пустое, Николай Иванович! – Пушкин предостерегающе поднял ладонь, заметив, что Гнедич хочет что-то добавить. – Со своими личными делами я сам разберусь. Умны все больно стали учить меня. Я же вон не учу тебя, как обходиться с Коленькой.
Он раздраженно уткнулся в свой бокал.
– Ладно, ладно, не серчай, дорогой.
Пушкину наконец принесли мелко порубленную ниппонскую кухню, соевый соус, маринованный имбирь, горячую салфетку и палочки. Увидев внушительные размеры деревянной лодочки, в которой прибыли дары моря, Гнедич горестно вздохнул, но ничего не сказал по сему поводу.
– Как роман продвигается, Александр Сергеич? – поинтересовался он вместо этого.
– Никак не продвигается, – рассеянно буркнул пиит, с треском разламывая палочки. Сейчас его занимало совсем другое; в сладостном предвкушении пищи он приободрился и даже несколько порозовел лицом.
– Отчего же?
– Девятый вал работы, уважаемый коллега, – пояснил Пушкин, тщательно протирая ладони салфеткой. – Погребен лавиною рукописей и организационных проблем.
– По выходным, брат, писать надо.
– По выходным, брат, я едва в себя прийти успеваю после трудовой недели.
– Да полно, Александр Сергеич! а вот чем ты, к примеру, занимался на последние майские вакации? Ведь вотку же полторы недели трескал, скотина!
– Молчи, несчастный! – патетически возвысил голос Пушкин, погружая нигири в соевый соус. – Я все майские «Историю пугачевского бунта» дописывал! А вотку попил лишь на девятое число, да и то небрежно! Нельзя было не уважить ветеранов.
– Врешь ведь, подлец. – Гнедич снова покачал головой. – Но что, «История»-то хотя бы скоро выйдет?
– В ближайшем нумере «Современника» первая часть. Весьма неплохо получилось вроде бы. Наши уже все чли, хвалили премного. Хочешь, брошу тебе на мыл?
– Ты же знаешь, я с экрана не читаю, – с достоинством ответствовал Гнедич. – Выйдет в бумаге, зачту, отчего ж.
– А распечатать на принтере – не?
– Не то это, Александр Сергеевич. – Гнедич пожал плечами. – Не та верстка, не та длина строки, не те душевные ощущения. Не люблю я эту электронику, привык к запаху типографской краски и бумаги офсетной белой шестьдесят пять. Слушай, а ты действительно уверен, что Пугачева была наиболее знаковой фигурой нашей эпохи? Не Высоцкий, скажем, не Вознесенский, не Миронов?.. Стоило ли так вызывающе называть свой мемуар?
– Я пишу как ощущаю, Николай Иванович, – сказал Пушкин. – Не претендуя на мессианство и не насилуя свое мироощущение в угоду праздной публике. Может быть, я и не прав в данном случае. А напиши собственный мемуар об эпохе! Нет, кроме шуток. Тебе наверняка есть что вспомнить, дедушко.
– Ладно, поглядим ужо. Может, и соберусь.
Они замолчали, погрузившись в пиво. Хохол умело заполнил возникшую паузу, рассказав, как питерский телеканал снимал лауреатов «Странника» для вечерних новостей. В гоголевском изложении эта история звучала пересказом комедии положений, а сам Гоголь выглядел в ней если не Джимом Керри, то уж как минимум Луи де Фюнесом. Разомлевший от еды и пива Пушкин хохотал от души, Гнедич одобрительно хмыкал и отпускал дружелюбные колкости. Когда Гоголь закончил, вошедший во вкус Александр Сергеевич принялся азартно рассказывать, как участвовал в телепрограммах, будучи в Москве на последней книжной ярмарке.
– Затем, весь в мыле, прибыл сниматься в «Пусть говорят», – увлеченно излагал он, размазывая васаби по тобико. – Включают камеры, клакеры усердно бисируют. Направляется ко мне Малахов с микрофоном и уже издали энергично кричит: «Ну что, брат Пушкин?» Я, честно говоря, столь опешил от подобного панибратства и света прямо в глаза, что лепечу едва слышно: «Да так... так как-то всё...» А он поворачивается и радостно кричит в зал: «Большой оригинал!»
– Надо это где-нибудь использовать, – задумался Гоголь. – Знаешь, такой монолог записного хвастуна: с Путиным рассуждал о судьбах Отечества... С Киркоровым пел дуэтом на «Новогоднем огоньке»... С Пушкиным на дружеской ноге...