Толстой Алексей Николаевич. Петр Первый

   - Что теперь скажешь, провидец? - спросил князь странным голосом.
   Сплоховал Васька Силин, - задрожал, затрясся... А понять бы ему, что оставалась еще вера у князя в его провиденье... Схватить бы князя сильно за руку да завопить: "К царю на смертную муку идешь! Иди, не бойся... Четыре зверя когти разжали... Четыре ворона прочь отлетели... Смерть отступилась... Вижу, все вижу..." Вместо этого Васька со страху, с голоду понес околесицу все про те же царские венцы, заплакал, стал просить:
   - Отпусти меня, Христа ради, на Полтавщину... От меня ни вреда, ни проносу не будет...
   Василий Васильевич бешеными глазами смотрел на него с порога. Вдруг выскочил, привалил дверь из предбанника поленом, навесил замок... Забегал около бани. Васька понял: хворостом заваливает!.. Закричал: "Не надо!"... Князь ответил: "Много знаешь, пропади!"... И дул, покашливая, раздувая трут. Потянуло гарью. Васька схватил шайку, разбил ее о дверь, но двери не выбил. Просунул боком голову в волоковое окошечко, стал кричать, - глотку забило дымом... Хворост, разгораясь, затрещал, зашумел... Между бревен осветились щели. Огонь поднимался гудящей стеной. Васька полез под самый низ полка, - спастись от жара. Скорежилась крыша. Пылали стены...
   В ночном безветрии, гася звезды, полыхало пламя высоко над речкой. И долго еще красноватые тени от шести сивых коней, от черной кожаной кареты, уносившейся к ярославской дороге, летели по жнивьям, то растягивались в глубину сырого оврага, то взлетали на косогоры, то, скользя, ломались на стволах березовой рощи...
   - Где горит? Отец... Не у нас ли? - не раз и не два спрашивал Алексей.
   Василий Васильевич не отвечал, дремля в углу кареты...
   21
   На воловьем дворе в подземелье, где в Смутное время были пороховые погреба, теперь - подвалы для монастырских запасов, плотники расчистили место под низкими сводами, утвердили меж кирпичных столбов перекладину с блоком и петлей, внизу - лежачее бревно с хомутом - дыбу, поставили скамью и стол для дьяков, записывающих показания, и вторую, обитую кумачом, скамью для высших, и починили крутую лестницу - из подполья наверх, в каменный амбар, где в цепях второй день сидел Федька Шакловитый.
   Розыск вел Борис Алексеевич. Из Москвы, из Разбойного приказа, привезли заплечного мастера, Емельяна Овежева, известного тем, что с первого удара кнутом заставлял говорить. На торговых казнях у столба он мог бить с пощадой, но если бил без пощады, - пятнадцатым ударом пересекал человека до станового хребта.
   Допрошено было много всякого народу, иные сами приносили изветы и давали сказки. Удалось взять Кузьму Чермного. Хитростью захватили близкого Софье человека, пристава Обросима Петрова, два раза отбившегося саблей от бердышей и копий. Но Никита Гладкий с попом Медведевым ушли, для поимки их посланы были грамоты во все воеводства.
   Очередь дошла до Федора Шакловитого. Вчера на допросе Федька на все обвинения, читаемые ему по изветам, сказкам и расспросам, отвечал с горячностью: "Поклеп, враги хотят меня погубить, вины за собой не знаю..." Сегодня приготовили для него Емельяна Свежева, но он этого не знал и готовился по-прежнему отпираться, что-де бунта не заводил и на государево здоровье не умышлялся...
   Петр в начале розыска не бывал на допросах, - по вечерам Борис Алексеевич приходил к нему с дьяком, и тот читал опросные столбцы. Но когда были захвачены Чермный и Петров с товарищами - Огрызковым, Шестаковым, Евдокимовым и Чечеткой, когда заговорили смертные враги, Петр захотел сам слушать их речи. В подполье ему принесли стульчик, и он садился в стороне, под заплесневелым сводом. Уперев локти в колена, положив подбородок на кулак, не спрашивал, только слушал. Когда в первый раз заскрипела дыба и на ней повис, голый по пояс, широкогрудый и мускулистый Обросим Петров, - рябоватое лицо посерело, уши оттянулись, зубы, ощерясь, захрустели от боли, - Петр подался со стулом в тень за кирпичный столб и, не шевелясь, сидел во все время пытки. Весь тот день был он бледен и задумчив. Но раз за разом попривык и уже не прятался.
   Сегодня Наталья Кирилловна задержала его у ранней обедни: патриарх говорил слово, поздравляя с благополучным окончанием смуты. Действительно, - Софья была еще в Кремле, но уже бессильная. Оставшиеся в Москве полки посылали выборных - бить челом царю Петру на прощение и милость, соглашались идти хоть в Астрахань, хоть на рубежи, только бы оставили их живу с семьями и промыслами.
   Из собора Петр пошел пешком. На воловьем дворе полно было стрельцов. Зашумели: "Государь, выдай нам Федьку, сами с ним поговорим..." Нагнув голову, торопливо махая руками, он побежал мимо к ветхому амбару, срываясь на ступеньках, спустился в сырую темноту подвала. Запахло кожами и мышами. Пройдя между кулей. Мешков и бочек, толкнул низкую дверь. Свеча на столе, где писал дьяк, желто освещала паутину на сводах, мусор на земляном полу, свежие бревна пыточного станка. Дьяк и сидевшие рядом на другой скамье Борис Алексеевич, Лев Кириллович, Стрешнев и Ромодановский - важно поклонились. Когда опять сели, Петр увидел Шакловитого: он на коленях стоял в шаге от них, кудрявая голова уронена, дорогой кафтан, - в нем его взяли во дворце, - порван под мышками, рубаха в пятнах. Федька медленно поднял осунувшееся лицо и встретил взгляд царя. Понемногу зрачки его расширились, красивые губы растянулись, задрожали будто беззвучным плачем. Весь подался вперед, не сводя с Петра глаз. Покосился на царя и Борис Голицын, осторожно усмехнулся:
   - Прикажешь продолжать, государь?
   Стрешнев проговорил сквозь густые усы:
   - Воруй и ответ умей давать, - а что же мы так-то бьемся с тобой? Государю хочется знать правду...
   Борис Алексеевич повысил голос:
   - У него один ответ: слов таких не говаривал да дел таких не делывал... А по розыску - на нем шапка горит... Пытать придется...
   Шакловитый, будто толкнули его, побежал на коленках в сторону, как мышь, - хотел бы спрятаться за вороха кож, за бочки, воняющие соленой рыбой... И - припал. Замер. Петр шагнул к нему, увидел под ногами толстую бритую Федькину шею. Сунул руки в карманы ферязи. Сел, - важный, презрительный, и - сорвавшимся юношеским голосом:
   - Пусть скажет правду...
   Борис Алексеевич позвал:
   - Емеля...
   За дыбой из-за свода вышел длинный, узкоплечий человек в красной рубахе до колен. Шакловитый, должно быть, не ждал его так скоро, - сел на пятки, - голова ушла в плечи, глядел на равнодушное лошадиное лицо Емельяна Свежева, - лба почти что и нет, одни надбровья, большая челюсть. Подошел, как ребенка, поднял Федьку, тряхнув - поставил на ноги. Бережливо и ловко, потянув за рукава, сдернул кафтан, отстегнул жемчугом вышитый ворот; белую шелковую рубаху разорвал пальцем до пупа, сдернул, оголил его до пояса... Федька хотел было честно крикнуть, - вышло хрипло, невнятно:
   - Господи, все скажу...
   Бояре на скамье враз замотали головами, бородами, щеками. Емельян завел назад Федькины руки, связал в запястьях, накинул ременную петлю и потянул за другой конец веревки. Изумленно стоял Шакловитый. Блок заскрипел, и руки его стали подниматься за спиной. Мускулы напряглись, плечи вздувались, он нагибался. Тогда Емельян сильно толкнул его в поясницу, присев, поддернул. Руки вывернулись из плеч, вознеслись над головой, Федька сдавленно ахнул, и тело его с раскрытым ртом, расширенными глазами, с ввалившимся животом повисло носками внутрь на аршин над землей. Емельян укрепил веревку и снял с гвоздя кнут с короткой рукояткой...
   По знаку Бориса Алексеевича дьяк, воздев железные очки и приблизив сухой нос к свече, начал читать:
   - "И далее на расспросе тот же капитан Филипп Сапогов сказал: "В прошлом-де году, в июле, а в котором числе - того не упомнит, приходила великая государыня Софья Алексеевна в село Преображенское, а в то время великого государя Петра Алексеевича в Преображенском не было, и царевна оставалась только до полудня. И с нею был Федор Шакловитый и многие разных полков люди, и Федор взял их затем, чтобы побить Льва Кирилловича и великую государыню Наталью Кирилловну убить же... В то время он, Федор, вышел из дворца в сени и говорил ему, Филиппу Сапогову: "Слушайте, как учинится в хоромах крик..." А того часу царица загоняла словами царевну, крик в хоромах был великий... "Учинится-де крик, будьте готовы все: которых вам из хором станем давать, вы их бейте до смерти..."
   - Таких слов не говаривал, Филипп напрасно врет, - выдавил из горла Шакловитый...
   По знаку Бориса Алексеевича Емельян отступил, поглядел, - удобно ли закинулся, размахнулся кнутом и, падая наперед, ударил со свистом. Судорога прошла по желто-нежному телу Федьки. Вскрикнул. Емельян ударил во второй раз. (Борис Алексеевич быстро сказал: "Три".) Ударил в третий. Шакловитый вопленно закричал, брызгая слюной:
   - Пьяный был, говорил спьяну, без памяти...
   - "И далее, - когда замолк крик, продолжал дьяк читать, - говорил он Филиппу же про государя Петра Алексеевича неистовые слова: "Пьет-де и на Кукуй ездит, и никакими-де мерами в мир привести его нельзя, потому что пьет допьяна... И хорошо б ручные гранаты украдкой в сени его государевы положить, чтоб из тех гранат убить его, государя..."
   Шакловитый молчал. "Пять!" - жестко приказал Борис Алексеевич.
   Емельян размахнулся и со страхом опустил трехаршинный кнут. Петр подскочил к Шакловитому, глазами вровень, - так был высок, - глядел в обезумевшие Федькины глаза... Спина, руки, затылок ходуном ходили у него...
   - Правду говори, пес, пес... (ухватил его за ребра). Жалеете маленького меня не зарезали? Так, Федька, так?.. Кто хотел резать? Ты? Нет? Кто?.. С гранатами посылали? Кого? Назови... Почему ж не убили, не зарезали?..
   В круглое пятнисто-красное лицо царя, в маленький перекошенный рот Федька забормотал оправдания, - жилы надулись у него от натуги...
   - ...одни слова истинно помню: "Для чего, мол, царицу с братьями раньше не уходили?.." А того, чтоб ножом, гранатами, - не было, не помню... А про царицу говорил воровски Василий...
   Едва он помянул про Василия Васильевича, со скамьи сорвался Борис Алексеевич, бешено закричал палачу:
   - Бей!
   Емельян, берегясь не задеть бы царя, полоснул с оттяжкой четырехгранным концом кнута Федьку между лопаток, - разорвал до мяса... Шакловитый завыл, выставляя кадык... На десятом ударе голова его вяло мотнулась, упала на грудь.
   - Сними, - сказал Борис Алексеевич и вытер губы шелковым платочком, отнеси наверх бережно, оботри водкой, смотри, как за малым дитем... Чтобы завтра он говорил...
   ...Когда бояре вышли из подполья на воловий двор, Тихон Никитьевич Стрешнев спросил Льва Кирилловича на ухо:
   - Видел, Лев Кириллович, как князь-та, Борис-та?
   - Не-ет... А что?
   - Со скамьи-та сорвался... Федьке рот-та заткнуть...
   - Зачем?
   - Федька-то лишнее сказал, кровь-то одна у них - у Бориса-та, у Василия-та... Кровь-то им дороже, знать, государева дела...
   Лев Кириллович остановился как раз на навозной куче, удивился выше меры, взмахнул руками, ударил себя по ляжкам.
   - Ах, ах... А мы Борису верим...
   - Верь, да оглядывайся...
   - Ах, ах...
   22
   В курной избе топилась печь, дым стоял такой, что человека было видно лишь по пояс, а на полатях вовсе не видно. Скудно мерцал огонек лучины, шипели угольки, падая в корытце с водой. Бегали сопливые ребятишки с голым пупастым пузом, грязной задницей, то и дело шлепались, ревели. Брюхатая баба, подпоясанная лыковой веревкой, вытаскивала их за руку в дверь: "Пропасти на вас нет, съели меня, оглашенные!"
   Василий Васильевич и Алексей сидели в избе со вчерашнего дня, - в монастырские ворота их не пустили: "Великий-де государь велел вам быть на посаде, до случая..." Ждали своего часа. Еда, питье не шло в горло. Царь не захотел выслушать оправданий. Всего ждал Василий Васильевич, по дороге готовился к худшему, - но не курной избы.
   Днем заходил полковник Гордон, веселый, честный, - сочувствовал, цыкал языком и, как равного, потрепал Василия Васильевича по коленке... "Нашего, - сказал, - не будь задумшиф, князь Фасилий Фасильевич, перемелется - мука будет". Ушел, вольный счастливец, звякая большими шпорами.
   Некого послать проведать в лавру. Посадские и шапок не ломали перед царевниным бывшим любовником. Стыдно было выйти на улицу. От вони, от ребячьего писку кружилось в голове, дым ел глаза. И не раз почему-то на память приходил проклятый колдун, в ушах завяз его крик (из окошка сквозь огонь): "Отчини двеееерь, пропадешь, пропадешь..."
   Поздно вечером ввалился в избу урядник со стражей, закашлялся от дыма и - беременной бабе:
   - Стоит у вас на дворе Васька Голицын?
   Баба ткнула рваным локтем:
   - Вот сидит...
   - Ведено тебе быть ко дворцу, собирайся, князь.
   Пешком, как страдники, окруженные стражей, пошли Василий Васильевич и Алексей через монастырские ворота. Стрельцы узнали, повскакали, засмеялись, - кто шапку надвинул на нос, кто за бородку схватился, кто растопырился похабно.
   - Стой веселей... Воевода на двух копытах едет... А где ж конь его? А промеж ног... Ах, как бы воеводе в грязь не упасть...
   Миновали позор. На митрополичье крыльцо Василий Васильевич взбежал бегом. Но навстречу важно из двери вышел неведомый дьяк, одетый худо, указательным пальцем остановил Василия Васильевича и, развернув грамоту, читал ее громко, медленно, - бил в темя каждым словом:
   - "...за все его вышеупомянутые вины великие государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич указали лишить тебя, князя Василия Голицына, чести и боярства и послать тебя с женой и детями на вечную ссылку в Каргополь. А поместья твои, вотчины и дворы московские и животы отписать на себя, великих государей. А людей твоих, кабальных и крепостных, опричь крестьян и крестьянских детей, - отпустить на волю..."
   Окончив долгое чтение, дьяк свернул грамоту и указал приставу на Василия Васильевича, - тот едва стоял, без шапки, Алексей держал его под руку...
   - Взять под стражу и совершить, как сказано...
   Взяли. Повели. За церковным двором посадили отца и сына на телегу, на рогожи, сзади прыгнули пристав и драгун. Возчик, в рваном армяке, в лаптях, закрутил вожжами, и плохая лошаденка потащила шагом телегу из лавры в поле. Была ночь, звезды затягивало сыростью.
   23
   Троицкий поход окончился. Так же, как и семь лет назад, в лавре пересидели Москву. Бояре с патриархом и Натальей Кирилловной, подумав, написали от имени Петра царю Ивану:
   "...А теперь, государь братец, настает время нашим обоим особам богом врученное нам царство править самим, понеже есьми пришли в меру возраста своего, а третьему _зазорному_ лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужскими особами в титлах и расправе дел быти не изволяем..."
   Софью без особого шума ночью перевезли из Кремля в Новодевичий монастырь. Шакловитому, Чермному и Обросиму Петрову отрубили головы, остальных воров били кнутом на площади, на посаде, отрезали им языки, сослали в Сибирь навечно. Поп Медведев и Никита Гладкий позднее были схвачены дорогобужским воеводой. Их страшно пытали и обезглавили.
   Жалованы были награды - землицей и деньгами: боярам по триста рублей, окольничим по двести семьдесят, думным дворянам по двести пятьдесят. Стольникам, кои прибыли с Петром в лавру, - деньгами по тридцать семь рублей, кои прибыли вслед - по тридцать два рубля, прибывшим до 10 августа - по тридцать рублей, а прибывшим по 20 августа - по двадцать семь рублей. Городовым дворянам жаловано в том же порядке по восемнадцать, по семнадцать и по шестнадцать рублей. Всем рядовым стрельцам за верность по одному рублю без землицы.
   Перед возвращением в Москву бояре разобрали между собой приказы: первый и важнейший - Посольский - отдан был Льву Кирилловичу, но уже без титла сберегателя. По миновании военной и прочей надобности совсем бы можно было отказаться от Бориса Алексеевича Голицына, - патриарх и Наталья Кирилловна простить ему не могли многое, а в особенности то, что спас Василия Васильевича от кнута и плахи, но бояре сочли неприличным лишать чести такой высокий род: "Пойдем на это, - скоро и из-под нас приказы вышибут, купчишки, дьяки безродные, иноземцы да подлые всякие люди, гляди, к царю Петру так и лезут за добычей, за местами..." Борису Алексеевичу дали для кормления и чести приказ Казанского дворца. Узнав о сем, он плюнул, напился в тот день, кричал: "Черт с ними, а мне на свое хватит", - и пьяный ускакал в подмосковную вотчину - отсыпаться...
   Новые министры, - так начали называть их тогда иноземцы, - выбили из приказов одних дьяков с подьячими и посадили других и стали думать и править по прежнему обычаю. Перемен особенных не случилось. Только в кремлевском дворце ходил в черных соболях, властно хлопал дверями, щепотно стучал каблуками Лев Кириллович вместо Ивана Милославского...
   Это были люди старые, известные, - кроме разорения, лихоимства и беспорядка и ждать от них было нечего. В Москве и на Кукуе - купцы всех сотен, откупщики, торговый и ремесленный люд на посадах, иноземные гости, капитаны кораблей - голландские, ганноверские, английские - с великим нетерпением ждали новых порядков и новых людей. Про Петра ходили разные слухи, и многие полагали на него всю надежду. Россия - золотое дно лежала под вековой тиной... Если не новый царь поднимет жизнь, так кто же?
   Петр не торопился в Москву. Из лавры с войском вышел походом в Александровскую слободу, где еще стояли гнилые срубы страшного дворца царя Ивана Четвертого. Здесь генерал Зоммер устроил примерное сражение. Длилось оно целую неделю, покуда хватило пороху. И здесь же окончилась служба Зоммера, - упал, бедняга, с лошади и покалечился.
   В октябре Петр пошел с одними потешными полками в Москву. Верст за десять, в селе Алексеевском, встретили его большие толпы народа. Держали иконы, хоругви, караваи на блюдах. По сторонам дороги валялись бревна и плахи с воткнутыми топорами, и на сырой земле лежали, шеями на бревнах, стрельцы, - выборные, из тех полков, кои не были в Троице... Но голов не рубил молодой царь, не гневался, хотя и не был приветлив.
   Глава пятая
   1
   Лефорт становился большим человеком. Иноземцы, живущие на Кукуе и приезжие по торговым делам из Архангельска и Вологды, отзывались о нем с большим уважением. Приказчики амстердамских и лондонских торговых домов писали о нем туда и советовали: случится какое дело, посылать ему небольшие подарки, - лучше всего доброго вина. Когда он за троицкий поход жалован был званием генерала, кукуйцы, сложившись, поднесли ему шпагу. Проходя мимо его дома, многозначительно подмигивали друг другу, говоря: "О, да..." Дом его был теперь тесен - так много людей хотело пожать ему руку, перекинуться словечком, просто напомнить о себе. Несмотря на позднюю осень, начались торопливые работы по надстройке и расширению дома ставили каменное крыльцо с боковыми подъездами, украшали колоннами и лепными мужиками лицевую сторону. На месте двора, где прежде был фонтан, копали озеро для водяных и огненных потех. По сторонам строили кордегардии для мушкетеров.
   По своей воле, может быть, Лефорт и не решился бы на такие затраты, но этого хотел молодой царь. За время троицкого сидения Лефорт стал нужен Петру, как умная мать ребенку: Лефорт с полуслова понимал его желания, стерег от опасностей, учил видеть выгоды и невыгоды и, казалось, сам горячо его полюбил, постоянно был подле царя не за тем, чтобы просить, как бояре, уныло стукая челом в ноги, - деревенек и людишек, а для общего им обоим дела и общих потех. Нарядный, болтливый, добродушный, как утреннее солнце в окошке, он появлялся - с поклонами, улыбочками - у Петра в опочивальне, - и так весельем, радостными заботами, счастливыми ожиданиями - начинался день. Петр любил в Лефорте свои сладкие думы о заморских землях, прекрасных городах и гаванях с кораблями и отважными капитанами, пропахшими табаком и ромом, - все, что с детства мерещилось ему на картинках и печатных листах, привозимых из-за границы. Даже запах от платья Лефорта был не русский, иной, весьма приятный...
   Петр хотел, чтобы дом его любимца стал островком этой манящей иноземщины, - для царского веселья украшался Лефортов дворец. Денег, сколько можно было вытянуть у матери и Льва Кирилловича, не жалелось. Теперь, когда в Москве, наверху, сидели свои, Петр без оглядки кинулся к удовольствиям. Страсти его прорвало, и тут в особенности понадобился Лефорт: без него хотелось и не зналось... А что могли присоветовать свои, русские? - ну, соколиную охоту или слепых мужиков - тянуть Лазаря... Тьфу! Лефорт с полуслова понимал его желания. Был он, как лист хмеля в темном пиве Петровых страстей.
   Одновременно возобновились работы над стольным градом Прешпургом, крепостцу готовили для весенних воинских потех. Полки обшивали новым платьем: преображенцев в зеленые кафтаны, семеновцев в лазоревые, бутырский полк Гордона - в красные. Вся осень прошла в пирах и танцах. Иноземные купцы и промышленники между забавами во дворце Лефорта гнули свою линию...
   2
   Вновь построенный танцзал был еще сырой, от жара двух огромных очагов потели высокие полукруглые окна и напротив их на глухой стене - зеркала в виде окон. Свеже натерт воском пол из дубовых кирпичей. Свечи в стенных с зерцалом трехсвечниках зажжены, хотя только еще начинались сумерки. Падал мягкий снежок. Во двор между запорошенными кучами глины и щепок въезжали сани, - голландские - в виде лебедя, расписанные чернью и золотом, русские - длинные, ящиком - с наваленными подушками и медвежьими шкурами, тяжелые кожаные возки - шестерней цугом, и простые извозчичьи сани, где, задрав коленки, смеясь, сидел какой-нибудь иноземец, нанявший мужика за две копейки с Лубянки до Кукуя.
   На каменном крыльце, на затоптанных снегом коврах гостей встречали два шута, Томос и Сека, один - в испанской черной епанче до пояса и в соломенной шляпе с вороньими крыльями, другой - турок в двухаршинной рогожной чалме с пришитым напереди свиным ухом. Голландские купцы с особенным удовольствием смеялись над шутом в испанском платье, щелкая его в нос, спрашивали про здоровье испанского короля. В светлых сенях, где дубовые стены были украшены синими фаянсовыми блюдами, гости отдавали шубы и шапки ливрейным гайдукам. В дверях в танцзал встречал Лефорт в белом атласном, шитом серебром кафтане и парике, посыпанном серебряной пудрой. Гости подходили к жаркому очагу, испивали венгерского, закуривали трубки.
   Русские стеснялись немоты (мало кто еще умел говорить по-голландски, английски, немецки) и приезжали позже, прямо к столу. Гости свободно грели у огня зады и ляжки, обтянутые чулками, вели деловые разговоры. Лишь один хозяин летал, как бабочка, покачивая оттопыренными боками кафтана, от гостя к гостю, - знакомил, спрашивал о здоровье, о путешествии, - на удобном ли остановился дворе, предостерегал от воровства и разбоя...
   - О да, мне много рассказывали про русскую чернь, - отвечал гость, они очень склонны грабить и даже убивать богатых путешественников.
   Лесоторговец, англичанин Сидней, говорил сквозь зубы:
   - Страна, где население добывает себе пропитание плутовством, есть дурная страна... Русские купцы молятся богу, чтобы он помог им ловчее обмануть, они называют это ловкостью. О, я хорошо знаю эту проклятую страну... Сюда нужно приходить с оружием под полой...
   Кукуйский уроженец, небогатый торговец Гамильтон, внук пэра Гамильтона, бежавшего некогда от ужасов Кромвеля в Московию, приблизился почтительно к беседующим.
   - Даже имея несчастье родиться здесь, трудно привыкнуть к грубостям и бесчестию русских. Как будто они все одержимы бесом!..
   Сидней, оглянув этого выходца, дурно произносившего по-английски, грубо и по-старомодному одетого, презрительно искривил губы, но из уважения к дому все же ответил Гамильтону:
   - Здесь мы жить не собираемся. А для крупной оптовой торговли, которую ведем, бесчестие русских мало имеет значения...
   - Вы торгуете лесом, сэр?
   - Да, я торгую лесом, сэр... Мы приобрели под Архангельском значительную лесную концессию.
   Услыхав - лесная концессия, - голландец Ван Лейден приблизил к беседующим головекое, с испанской острой бородкой, крепко багровое лицо, трущее тремя подбородками по накрахмаленному огромному воротнику.
   - О да, - сказал, - русский лес - это хорошо, но сатанинские ветра в Ледовитом океане и норвежские пираты - это плохо. - Открыл рот, побагровел еще гуще, из зажмуренных глазок выдавились две слезы, - захохотал...
   - Ничего, - ответил высокий, костлявый и желтый Сидней, - мачтовое дерево нам обходится двадцать пять копеек, в Ньюкастле мы продаем его за девять шиллингов... [четыре рубля пятьдесят копеек] Мы можем идти на риск...
   Голландец поцыкал языком: "Девять шиллингов за лесину!" Он приехал в Московию для закупки льняной пряжи, холста, дегтя и поташу. Два его корабля стояли на зимовке в Архангельске. Дела шли вяло, государевы гости - крупные московские купцы, скупавшие товар в казну, - прознали про два корабля и несуразно дорожились, у частных мелких перекупщиков товар никуда не годился. А вот англичанин, видимо, делал хорошее дело, если не врет. Весьма обидно. Покосившись, нет ли поблизости русских, Ван Лейден сказал:
   - Русский царь владеет тремя четвертями дегтя всего мира, лучшим мачтовым лесом и всей коноплей... Но это так же трудно взять, как с луны... О нет, сэр, вы много не наживете на вашей концессии... Север пустынен, разве - приучите медведей рубить лес... Кроме того, из трех ваших кораблей, сэр, два утопят норвежцы или шведы, а третий погибнет от плавучих льдов. - Он опять засмеялся, уже чувствуя, что доставил неприятность заносчивому англичанину. - Да, да, это страна богата, как Новый Свет, богаче Индии, но, покуда ею правят бояре, мы будем терпеть убытки и убытки... В Москве не понимают своих выгод, московиты торгуют, как дикари... О, если бы они имели гавани в Балтийском море да удобные дороги, да торговлей занимались, как честные бюргеры, тогда бы можно делать здесь большие обороты...