Страница:
Все лето шли стычки передовых отрядов Шереметьева и Шлиппенбаха. Шведы ходили под Печерский монастырь, но только сожгли кругом села, твердыни не взяли. Шлиппенбах в тревоге писал королю Карлу, прося еще тысяч восемь войска, - русские-де с каждым месяцев становятся все более дерзки, видимо - от нарвского разгрома они, против ожиданий, быстро оправились и даже преуспели в военном искусстве и вооружении, - нынче с двумя бригадами легко не разбить русские войска... Карл в это время взял Краков и гнал Августа в Саксонию, - он был глух к голосу благоразумия.
Так шли дела до декабря тысяча семьсот первого года.
Глубокой зимой Борис Петрович Шереметьев узнал от языка, что генерал-Шлиппенбах стал на зимние квартиры на мызе Эрестфер, под Дерптом. Узнал - и сам испугался дерзостной мысли: неожиданно войти в глубь неприятельской страны и захватить врага врасплох на отдыхе. Случай редкий. В прежние времена, конечно, Борис Петрович счел бы за лучшее не пытать неверного счастья, но за этот год стало очень жестко с Петром Алексеевичем: не давал никому ни покоя, ни отдыха, ставил в вину не столько то, что ты сделал, но то, что мог бы сделать доброго, а не сделал...
Приходилось пытать счастье. Борис Петрович одел в полушубки и валенки десять тысяч новонабранного и новообученного войска и с пятнадцатью легкими пушками на санях, - быстро, но с великой опаской, высылая вперед легкие конные полки черкас, калмыков и татар, - в три дня подошел к Эрестферу. Шведы поздно заметили на высоком снежном берегу речонки Ая ушастых всадников с луками и конскими хвостами на копьях. Подполковник Ливен вышел к речке с двумя ротами и пушкой. На том берегу косоглазые варвары подняли изогнутые луки, пустили стаю стрел, раздался нарастающий, как бы волчий вой, - по крутым сугробам вниз через речку, поднимая снежную пыль, помчались справа и слева полосатые татары с кривыми саблями, синежупанные черкасы с пиками и арканами, в лоб налетели визжащие калмыки, - триста эстляндских стрелков Ливена и сам подполковник были порублены, поколоты, раздеты до исподнего.
Всполошился весь шведский лагерь. Новый отряд шестью пушками оттеснил от реки конных разведчиков. Шлиппенбах с горнистами скакал по лагерю, шведы выскакивали, - кто в чем был, - из изб и землянок, бежали по глубокому снегу к своим частям. Все войско выстроилось перед мызой, артиллерийским огнем встретило подступавшую русскую армию. Борис Петрович в одном суконном кафтане, с трехцветным шарфом через плечо, верхом ехал в середине карей.
Огонь шведов привел в конфузию передние сотни драгун, еще не видевших боя. Шведы устремились вперед. Но выскакавшие на санях пятнадцать легких пушек открыли такую скорострельную пальбу картечью, - шведы изумились, ряды их остановились в замешательстве. С флангов мчались на них оправившиеся драгунские полки Кропотова, Зыбина и Гулицы. "Братцы! натужным голосом кричал Шереметьев посреди карей. - Братцы! Ударьте хорошенько на шведа!.." Русские с привинченными багинетами двинулись вперед. Быстро наступали сумерки, озарявшиеся вспышками выстрелов. Шлиппенбах приказал отходить под прикрытие построек мызы. Но едва печальные горны запели отступление, - драгуны, татары, калмыки, черкасы с новой яростью налетели со всех сторон на пятящиеся, ощетиненные четырехугольники шведов, прорвали их, смяли. Началась резня... В темноте генерал Шлиппенбах сам-четверт едва ушел верхом в Ревель.
В Москве по случаю первой победы жгли потешные огни и транспаранты. На Красной площади были выставлены бочки с водкой и пивом, на кострах жарились целиком бараны, раздавали народу калачи. На Спасской башне свешивались шведские знамена. Меньшиков поскакал в Новгород, чтобы вручить Борису Петровичу царскую парсуну, или портрет, усыпанный алмазами, и еще небывалое звание генерал-фельдмаршала. Всем солдатам, - участникам победы, - выдано было по серебряному рублю (впервые отчеканенному на московском монетном дворе вместо прежних денежек).
Борис Петрович со слезами благодарил и с Меньшиковым послал Петру письмецо, прося отпустить его в Москву по делам неотложным... "Жена моя по сей день живет на чужом подворье, надобно ей хоть какой домишко сыскать, где бы голову приклонить..." Петр ответил: "В Москве быть вам, господин генерал-фельдмаршал, - без надобности... Но - полагаю то на ваше рассуждение... А хотя бы и быть, - так, чтобы на страстной седмице приехать, а на святой - паки назад..."
Через шесть месяцев Борис Петрович снова встретился с генералом Шлиппенбахом у Гумельсгофа, - из семи тысяч шведы в этом кровавом бою потеряли пять с половиной тысяч убитыми. Ливонию защищать было некому путь к приморским городам открыт. И Шереметьев пошел разорять страну, города и мызы и древние замки рыцарей... К осени отписал Петру:
"...Всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили, осталось целого места - Мариенбург, да Нарва, да Ревель, да Рига. С тем прибыло мне печали: куда деть взятый ясырь? Чухонцами полны и лагеря, и тюрьмы, и по начальным людям - везде... Да и опасно оттого, что люди какие сердитые... Вели учинить указ: чухон, выбрав лучших, которые умеют топором, оные которые художники, - отослать в Воронеж или в Азов для дела..."
2
Двенадцать дней садили бомбы в старинную крепость Мариенбург. Ниоткуда подступиться к ней было нельзя, - стояла на небольшом островке (на озере Пойп), каменные стены поднимались прямо из воды, от ворот, укрепленных осадистым замком, - деревянный мост сажен на сто был разметан самими шведами.
В крепости находились большие запасы ржи. Русским, оголодавшим в разоренной Лифляндии, запасы эти весьма годились. Борис Петрович велел крикнуть охотников, вышел к ним и сказал так: "В крепости вино и бабы, постарайтесь, ребята, дам вам сутки гулять". Солдаты живо растащили несколько бревенчатых изб в прибрежной слободе, связали плоты, и человек с тысячу охотников, отталкиваясь шестами, поплыли к крепостным стенам. Шведские бомбы рвались посреди плотов.
Борис Петрович, выйдя на крыльцо избенки, глядел в подзорную трубу. Шведы злы, ожесточены, - неужто отобьются? Брать осадой - ох, как не хотелось бы, - провозишься до глубокой осени. Вдруг увидел: близ крепостных ворот из земли вырвалось большое пламя, - бревенчатая надстройка на башне покачнулась. Рухнула часть стены. Плоты уже подходили к пролому. Тогда в окно замка высунулось и повисло белое полотнище. Борис Петрович сложил суставчатую трубу, снял шляпу, перекрестился.
По сваям разбитого моста население крепости начало кое-как перебираться на берег. Тащили детей на руках, узлы и коробья. Женщины с плачем оборачивались к покинутым жилищам, в ужасе косились на русских, присматривавших добычу. Но едва последние беглецы покинули крепость, кованые ворота с грохотом захлопнулись, из узких бойниц вылетели дымки, первым был убит поручик, приплывший в челне, чтобы поднять на крепости русское знамя. В ответ с берега ударили мортиры. Люди заметались на мосту, роняя в воду узлы и коробья. Огромное пламя подкинуло вверх крыши замка, взрыв потряс озеро, падающими камнями начало бить людей. Крепость и склады охватило пожаром. Выяснилось, - прапорщик Вульф и штык-юнкер Готшлих в бессильной ярости сбежали в пороховой погреб и подожгли фитиль. Вульф не успел уйти от взрыва. Штык-юнкер, обожженный и окровавленный, появился в проломе стены, свалился к воде, - его подобрали в челн.
Комендант крепости с офицерами, войдя в избу, где важно - спиной к окошку - за накрытым к обеду столом сидел генерал-фельдмаршал Шереметьев, снял шляпу, учтиво поклонился и протянул шпагу. То же сделали и офицеры. Борис Петрович, бросив шпаги на лавку, начал зло кричать на шведов: зачем не сдавались раньше, причинили столько несносных обид и смерти людям, коварством взорвали крепость... В избе стояли обросшие щетиной, загорелые, отчаянные кавалерийские полковники, недобро поглядывали. Все же комендант мужественно ответил генерал-фельдмаршалу:
- Между нашими - много женщин и детей, также суперинтендант, почтенный пастор Эрнст Глюк с женой и дочерьми... Прошу их пропустить свободно, не отдавая солдатам... Женщины и дети тебе не составят чести...
- Знать ничего не хочу! - крикнул Борис Петрович... Мягкое, привычное скорее домашнему обиходу бритое лицо его вспотело от гнева. Вжимая живот, вылез из-за стола. - Господина коменданта и господ офицеров взять под караул! - Оправил трехцветную перевязь, воинственно накинул малинового сукна короткий плащ, сопровождаемый полковниками - вышел к войскам.
Черный дым валил из крепости, застилая солнце. Около трехсот пленных шведов стояло, понурясь, на берегу. Русские солдаты, еще не зная - как прикажут с пленными, только похаживали около ливонских сердитых мужиков, недели две тому назад бежавших в Мариенбург, в осаду, от нашествия, заговаривали с женщинами, сидевшими на узлах, горестно уткнув головы в колени. Заиграла труба. Важно шел генерал-фельдмаршал, звякая длинными звездчатыми шпорами.
Из-за кучки спешившихся драгун на него взглянули чьи-то глаза, - точно два огонька - обожгли сердце... Время военное, - иной раз женские глаза острее клинка. Борис Петрович кашлянул важно - "Гм!" - и обернулся... За пыльными солдатскими кафтанами - голубая юбка... Насупился, выпятив челюсть, и - увидел эти глаза - темные, блестевшие слезами и просьбой и молодостью... На фельдмаршала из-за солдатских спин, поднявшись на цыпочки, глядела девушка лет семнадцати. Усатый драгун накинул ей поверх платьишка мятый солдатский плащ (августовский день был прохладен) и сейчас старался оттереть ее плечом от фельдмаршала. Она молча вытягивала шею, измученное страхом свежее лицо ее силилось улыбаться, губы морщились. "Гм", - в третий раз крякнул Борис Петрович, пошел мимо к пленным...
В сумерки, отдохнув после обеда, Борис Петрович сидел на лавке, вздыхал... В избе при нем был только один Ягужинский, царапал пером на углу стола...
- Смотри - глаза попортишь, - тихо сказал Борис Петрович.
- Кончаю, господин фельдмаршал...
- Ну, кончаешь, - кончай... (И - уже совсем про себя.) Так-то вот оно нашего брата... Ну, ну... Ах ты, боже мой...
Легонько постукивал всей горстью по столу, глядел в мутное окошечко. На озере - в крепости еще полыхало... Ягужинский весело-насмешливо косился на господина фельдмаршала: ишь, как его подперло, шея надулась, лицо потерянное.
- Отнесешь указ-то полковнику, - сказал Борис Петрович, - да зайди во второй драгунский полк, что ли... Этого, как его, Оську Демина, урядника, разыщи. Там с ним в обозе - бабенка одна... Жалко - пропадет, - замнут драгуны... Ты ее приведи-ка сюда... Постой... Оське - на-ка - передай рубль, - жалую, скажи...
- Все будет исполнено, господин фельдмаршал...
Борис Петрович - один в избе - кряхтел, качал головой. И ведь ничего не поделаешь: без греха, как ты ни старайся, - не прожить... В девяносто седьмом году ездил в Неаполь... Привязалась к сердцу черненькая одна... Хоть плачь... И на Везувий лазил, глядел на адский огонь, и на острове Капри лазил на страшные скалы, глядел капища поганских римских богов, и прилежно осматривал католические монастыри, глядел и руками трогал: доску, на которой сидел господь бог, умывая ученикам ноги, и часть хлеба тайные вечери, и крест деревянный - в нем часть пупа Христова и часть обрезанья, и один башмак Христов - ветхий, и главу пророка Захарии - отца Иоанна Предтечи, и многое другое вельми предивное и пречудесное... Так нет же все заслонила ему востроглазая Джулька, с бубном плясала, песни пела... Хотел взять ее в Москву, в ногах валялся у девчонки... Ах, боже мой, боже мой...
Ягужинский, как всегда, обернулся одним духом, - легонько втолкнул в избу давешнюю девушку в голубом платье, в опрятных белых чулках, - грудь накрест перевязана косынкой, в кудрявых темных волосах - соломинки (видимо, в обозе уже пристраивались валять ее под телегами)... Девушка у порога опустилась на колени, низко нагнула голову - явила собой покорность и мольбу.
Ягужинский, бодро крякнув, вышел. Борис Петрович некоторое время разглядывал девушку... Ладная, видать - ловкая, шея, руки - нежные, белые... Весьма располагающая. Заговорил с ней по-немецки:
- Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула:
- Элене Экатерине...
- Катерина... Хорошо... Отец кто?
- Сирота... Была в услужении у пастора Эрнста Глюка...
- В услужении... Очень хорошо... Стирать умеешь?!
- Стирать умею... Многое умею... За детьми ходить...
- Видишь ты... А у меня исподнего платья простирать некому... Ну, что же, - девица?
Катерина всхлипнула, и - не поднимая головы:
- Нет уже... Недавно вышла замуж...
- А-а-а... За кого?
- Королевский кирасир Иоганн Рабе...
Борис Петрович насупился. Спросил неласково про кирасира: где же он среди пленных? Может, убит?
- Я видела, Иоганн с двумя солдатами бросился вплавь через озеро... Больше его не видала...
- Плакать, Катерина, не надо... Молода... Другого наживешь... Есть хочешь?
- Очень, - ответила она тонким голосом, подняла похудевшее лицо и опять улыбнулась, - покорно, доверчиво. Борис Петрович подошел к ней, взял за плечи, поднял, поцеловал в тонкие теплые волосы. И плечи у нее были теплые, нежные...
- Садись к столу. Покормим. Обижать не будем. Вино пьешь?
- Не знаю...
- Значит - пьешь...
Борис Петрович крикнул денщика, строго (чтобы солдат чего не подумал лишнего, боже упаси - не ухмыльнулся) приказал накрывать ужинать. Сам за ужином не столько ел, сколько поглядывал на Катерину: ишь ты - какая голодная! Ест опрятно, ловко, - взглянет влажно на Бориса Петровича, благодарно приоткроет белые зубки. От еды и вина щеки ее порозовели...
- Платьишки твои, чай, все погорели?..
- Все пропало, - беспечно ответила она...
- Ничего, наживем... На неделе поедем в Новгород, там тебе будет лучше. Сегодня - по-походному - на печи будем спать...
Катерина из-под ресниц темно поглядела на него, покраснела, отвернула лицо, прикрылась рукой.
- Ишь ты, какая... Катерина, баба... - Сил нет, до чего нравилась Борису Петровичу эта комнатная девушка... Потянувшись через стол, взял ее за кисть руки. Она все прикрывалась, сквозь пальцы чудно блестел ее глаз. - Ну, ну, ну, в крепостные тебя не запишем, не бойся... Будешь жить в горницах... Мне економка давно нужна...
3
Когда разбитые под Нарвой войска возвращались в Новгород, - много солдат убежало - кто на север в раскольничьи погосты, кто на большие реки: на Дон, за Волгу, на низовье Днепра... Ушел и Федька Умойся Грязью, угрюмый, все видавший мужик... (Ему бы и так не сносить головы за убийство поручика Мирбаха.) В побег сманил Андрюшку Голикова - все-таки вместе когда-то тянули лямку на Шексне, долго ели из одного котла. Андрюшке после нарвского ужаса все равно куда было идти, только не опять под ружье...
Ночью со стоянки они увели полковую клячу, продали ее в монастырь за пятьдесят копеек, деньги разделили, завернули в тряпицы. Пошли стороной от большой дороги, от деревни к деревне, где прося милостыню, а где и воруя, - у попа со двора унесли куренка, в Осташкове у бурмистра со двора унесли узду наборную и седелку, продали кабатчику. Два раза удалось сорвать церковную кружку, но одна - пустая, в другой - копеечка на дне.
Зиму перебились на Валдае в занесенных снегами курных избах с угоревшими от дыма ребятами, с кричащими в зыбках под вой ночного ветра, младенцами... Часто Андрюшка Голиков просыпался среди ночи, садился, держа себя за голые ступни. Рядом на вонючей соломе в углу жует теленок. Мужик храпит на лавке. На полу под шестком спит баба, поджав коленки. Бормочут во сне угоревшие ребята на печи. Тараканы кусают у младенца кончики пальцев и щеки. Младенец в люльке - уа-а-а, уа-а-а... Неведомо, зачем родился, неведомо, зачем грызут его тараканы...
- Чего ты не спишь, Андрей? - спрашивает Федька (он тоже не спит, думает).
- Федя, уйдем...
- Куда - уйдем, дурной, ночью-то, в метель...
- Томно, Федя...
- Вонища здесь, дышать трудно. Живут хуже скотов. Вон как храпит мужик-та. Нахрапится, ковшик воды выпьет и пошел работать, как лошадь целый день... Давеча спрашивал - у них вся деревня на барщине. Молодой помещик ушел с войском, а старый живет здесь, в деревне, за оврагом, у него хороший двор. Старик - скряга, драчун. Все начисто берет у мужиков, одну лебеду оставит... И мужики у него все - глупые. Кто поумнее, побойчее - он его сейчас на телегу, везет в Валдай и на базаре мужика этого продает, прямо с воза - сам. Умных всех вывел - ему и спокойнее. Тут и дети глупые родятся, бессловесные...
Андрюшка сидит, сжимая голые, холодные ступни, раскачивается. Десятерым досыта хватило бы того, что за двадцать четыре года вынес Андрей. Живуч... И даже не хилым телом живуч, а неугасимым желанием уйти из мрака... Будто лезет, ободранный, голодный, через бурелом, через страшные места, - год за годом, версты за верстами, - варя, что где-то - светлый край, куда он все-таки придет, продерется сквозь жизнь. Где этот край, какой он?
Вот и сейчас, плохо слушая, что говорит Федька, - рядом на соломе, Андрей раскрыл глаза в тьму... Не то вспоминается, не то чудится: зеленый бугор, береза, - всеми деточками, всеми листочками дрожит, трепещет от теплого ветра... Ох, радость... И нет ее... Плывет лицо, невиданное никогда, ближе, - подплыло вплоть, раскрывает глаза, глядит на Андрюшку, живее живого... Будь сейчас доска, кисть, краски - списал бы его... Усмехнулось, проплыло... В голубоватом тумане чудится город... Предивный, пречудесный, ох, какой город! Где же искать город этот, где искать дрожащую листами березу, усмехнувшееся дивное лицо?
- Утрась прямо айда на усадьбу, наврем боярину - сколько он хочет, глядь и покормят на людской, - хрипит Федька. На богатых дворах он всегда начинал рассказы про нарвскую беду, - врал, что было и чего не было, и в особенности до слез доводил слушателей (бывало, и сам помещик зайдет от скуки в людскую и пригорюнится, подперев щеку) - до слез доводил рассказом про то, как король Карл, побив неисчислимые тысячи православного воинства, ехал по полю битвы...
"...Лицом светел, в левой ручке - держава, в правой ручке - вострая сабля, сам - в золоте, серебре, конь под ним - сивый, горячий, по брюхо в человечьей крови, коня под уздцы ведут два мужественных генерала... И наезжает король на меня... А я лежу, конечно, в груди у меня пуля... Около меня шведы как мешки накиданы - убитые. Наехал на меня король, остановился и спрашивает генералов: "Что за человек лежит?" Генералы ему отвечают: "Это лежит храбрый русский солдат, сражался за православную веру, убил один двенадцать наших гренадеров". Король им отвечает: "Мужественная смерть". Генералы ему: "Нет, он живой, у него в груди - пуля". И они меня поднимают, я встаю, беру мушкет и делаю на полный караул, как полагается перед королем. И он говорит: "Молодец, - вынимает из кармана золотой червонец: - На, говорит, тебе, храбрый русский солдат, иди спокойно в свое отечество да скажи русским: с богом не боритесь, с богатым не судитесь, со шведом не деритесь..."
Без осечки, после такого рассказа Федьку, а с ним и Андрея, оставляли в людской ночевать и кормили. Но трудно было пробираться на богатый двор. Люди стали недоверчивы. Год от году все больше народу бегало от войскового набора, от военных и земских повинностей, - скрывались в лесах, шалили и в одиночку и шайками... Были такие городки, где остались одни старики, старухи да малые дети, - про кого ни спроси: - этот взят в драгуны, этот на земляных работах или увезен на Урал, а этот - еще недавно держал на базаре лавку - и почтенный и богобоязненный, - бросил жену, малых ребят, свистит с кистенем в овраге у большой дороги...
Федька не раз задумывался, - не пристать ли к разбойникам, пошалить? Да и так рассуждая: куда было деваться? Не век бродить меж двор, - надоест... Но Андрей - ни за что... Уперся, - пойдем, пойдем на полдень до края земли... Федька ему: "Ну, придешь, опять же там - люди, даром кормить не станут, придется батрачить у казаков или лезть в кабалу к помещику, ломать спину на черта... А пошалили бы да погуляли - глядь и зашили бы каждый в шапку по сто рублев. С такими деньгами в купцы можно выйти. Тут уж к тебе ни драгун, ни подьячий, ни помещик не привяжется, - сам хозяин..."
Один раз, - это было летом, - сидели на вечерней заре в поле. От костра из сухого навоза тянул дымок, ветер клонил стебли, посвистывал. Андрюшка глядел на догоревшую зарю, ее осталось - тусклая полоса у края земли.
- Федя, вот что я тебе скажу один раз... Живет во мне сила, ну такая сила - больше человеческой... Слушаю - ветер свистит по стеблям и понимаю, так понимаю все, - грудь разрывает... Гляжу - заря вечерняя, сумрак, и - все понимаю, так бы и разлился по небу с этой зарей, такая во мне печаль и радость...
- У нас в деревне был дурачок, гусиный пастух, - сказал Федька, ковыряя стеблем в рассыпающихся углях, - такое же нес, бывало, понять ничего нельзя... Играл хорошо на тростниковых дудках, - всей деревней ходили слушать... Тогда искали людей к покойному к Францу Лефорту в музыканты, что ж ты думаешь - взяли его...
- Федя, мне под Нарвой рассказывал крепостной человек Бориса Петровича про итальянскую страну... Про живописцев... Как они живут, как они пишут... Я не успокоюсь, рабом последним отдамся такому живописцу - краски тереть... Федя, я умею... Взять доску деревянную, дубовую, протереть маслицем, покрыть грунтом. В черепочках натрешь красок, иные на масле, а иные на яйце... Берешь кисточки... (Голиков говорил совсем тихо, не заглушал посвистывания ветра.) Федя, день просветлел и померк, а у меня на доске день горит вечно... Стоит ли древо, - береза, сосна, - что в нем? А взгляни на мое древо на моей доске, все поймешь, заплачешь...
- Где ж она, страна эта?
- Не знаю, Федя... Спросим, - скажут.
- Можно и туда... Все равно.
4
Весною семьсот второго года в Архангельск прибыли на корабле десять шлюзных мастеров, нанятых в Голландии Андреем Артамоновичем Матвеевым за большое жалованье (по семнадцати рублев двадцати копеек в месяц, на государевых кормах). Половину мастеров отправили под Тулу, на Ивановское озеро - строить (как было задумано в прошлом году) тридцать один каменный шлюз между Доном и Окой через Упу и Шать. Другая половина мастеров поехала в Вышний Волочек - строить шлюз между Тверицей и Метою.
Вышневолоцким шлюзом должно было соединиться Каспийское море с Ладожским озером. Ивановскими шлюзами - Ладожское озеро, все Поволжье - с Черным морем.
Петр был в Архангельске, где укрепляли устье Двины и строили фрегаты для беломорского флота. Здешние промышленники рассказали ему, что издавна известен путь из Белого моря в Ладогу - через Выг, Онего-озеро и Свирь. Путь трудный - много переволок и порогов, но если прокопать протоки и поставить шлюзы до Онего-озера - все беломорское приморье повезет товары прямым сплавом в Ладогу.
Туда - в Ладожское озеро - упирались все три великих пути от трех морей, - Волга, Дон и Свирь. От четвертого - Балтийского моря - Ладогу отделял небольшой проток Нева, оберегаемый двумя крепостями - Нотебургом и Ниеншанцем. Голландский инженер Исаак Абрагам говорил Петру, указывая на карту: "Прокопав шлюзовые каналы, вы оживите мертвые моря, и сотни ваших рек, воды всей страны устремятся в великий поток Невы и понесут ваши корабли в открытый океан".
Туда, на овладение Невой, и обратились усилия с осени семьсот второго года. Апраксин - сын адмирала - все лето разорял Ингрию, дошел до Ижоры и на берегу быстрой речки, вьющейся по приморской унылой равнине, разбил шведского генерала Кронгиорта, отбросил его на Дудергофские холмы, откуда тот в конфузии отступил за Неву в крепостцу Ниеншанц, что на Охте.
Апраксин с войском пошел к Ладоге и стал на реке Назии. Борис Петрович Шереметьев шел туда же из Новгорода с большой артиллерией и обозами. Петр с пятью батальонами семеновцев и преображенцев приплыл от Архангельска в Онежскую губу и высадился на плоском побережье близ рыбачьей деревни Нюхча. Отсюда он послал в Сороку, в раскольничий погост, что при устье Выга, капитана Алексея Бровкина. (Летом Иван Артемич - добился - разменял сына на пленного шведского подполковника, - сам ездил в Нарву, еще дал в придачу триста ефимков.) Алексей должен был проплыть в челне по всему Выгу и посмотреть - пригодна ли река для шлюзованья.
Из Нюхчи войска пошли через Пул-озеро и погост Вожмосальму на Повенец, - просеками, гатями и мостами. Дорогу эту в три месяца построил сержант Щепотев, согнав крестьян и монастырских служек из Кеми, из Сумского посада, из раскольничьих погостов и скитов. Войска волокли на катках две оснащенные яхты. Шли болотами, где гнил лес и звенели комары, мхом, как шубою, покрыты были огромные камни. Увидели дивное Выг-озеро с множеством лесистых островов, - их ощетиненные горбы, подобно чудовищам, выходили из залитых солнцем вод. В бледном небе - ни облака, озеро и берега пустынны, будто все живое попряталось в чащобы.
В десяти верстах от военной дороги, в Выгорецкой Даниловой обители день и ночь шли службы, как на страстную седьмицу. Мужчины и женщины в смертной холщовой одежде молились коленопреклоненные, неугасимо жгли свечи. Все четверо ворот - наглухо заперты, в воротных сторожках и около моленных заготовлены солома и смола. В эти дни из затвора вышел старец Нектарий. После сожжения паствы и побега он, будучи не при деле, поселился в обители. Но Андрей Денисов его не жаловал и к народу не допускал. Нектарий со зла сел в яму молчальником, сидел молча два года. Когда к яме, прикрытой жердями и дерном. кто-либо подходил - старец кидал в него калом. Сегодня он самовольно явился народу, - узкая борода отросла до колен, мантия изъедена червями, в дырья сквозили желтые ребра. Вздев высохшие руки, он закричал: "Андрюшка Денисов за пирог с грибами Христа продал... Что смотрите?.. Сам антихрист к нам пожаловал, с двумя кораблями на полозьях... Набьют вас туда, как свиней, - увезут в ад кромешный... Спасайтесь... Не слушайте Андрюшку Денисова... Глядите, как он морду надул в окошке... Ему царь Петр пирог с начинкой прислал..."
Так шли дела до декабря тысяча семьсот первого года.
Глубокой зимой Борис Петрович Шереметьев узнал от языка, что генерал-Шлиппенбах стал на зимние квартиры на мызе Эрестфер, под Дерптом. Узнал - и сам испугался дерзостной мысли: неожиданно войти в глубь неприятельской страны и захватить врага врасплох на отдыхе. Случай редкий. В прежние времена, конечно, Борис Петрович счел бы за лучшее не пытать неверного счастья, но за этот год стало очень жестко с Петром Алексеевичем: не давал никому ни покоя, ни отдыха, ставил в вину не столько то, что ты сделал, но то, что мог бы сделать доброго, а не сделал...
Приходилось пытать счастье. Борис Петрович одел в полушубки и валенки десять тысяч новонабранного и новообученного войска и с пятнадцатью легкими пушками на санях, - быстро, но с великой опаской, высылая вперед легкие конные полки черкас, калмыков и татар, - в три дня подошел к Эрестферу. Шведы поздно заметили на высоком снежном берегу речонки Ая ушастых всадников с луками и конскими хвостами на копьях. Подполковник Ливен вышел к речке с двумя ротами и пушкой. На том берегу косоглазые варвары подняли изогнутые луки, пустили стаю стрел, раздался нарастающий, как бы волчий вой, - по крутым сугробам вниз через речку, поднимая снежную пыль, помчались справа и слева полосатые татары с кривыми саблями, синежупанные черкасы с пиками и арканами, в лоб налетели визжащие калмыки, - триста эстляндских стрелков Ливена и сам подполковник были порублены, поколоты, раздеты до исподнего.
Всполошился весь шведский лагерь. Новый отряд шестью пушками оттеснил от реки конных разведчиков. Шлиппенбах с горнистами скакал по лагерю, шведы выскакивали, - кто в чем был, - из изб и землянок, бежали по глубокому снегу к своим частям. Все войско выстроилось перед мызой, артиллерийским огнем встретило подступавшую русскую армию. Борис Петрович в одном суконном кафтане, с трехцветным шарфом через плечо, верхом ехал в середине карей.
Огонь шведов привел в конфузию передние сотни драгун, еще не видевших боя. Шведы устремились вперед. Но выскакавшие на санях пятнадцать легких пушек открыли такую скорострельную пальбу картечью, - шведы изумились, ряды их остановились в замешательстве. С флангов мчались на них оправившиеся драгунские полки Кропотова, Зыбина и Гулицы. "Братцы! натужным голосом кричал Шереметьев посреди карей. - Братцы! Ударьте хорошенько на шведа!.." Русские с привинченными багинетами двинулись вперед. Быстро наступали сумерки, озарявшиеся вспышками выстрелов. Шлиппенбах приказал отходить под прикрытие построек мызы. Но едва печальные горны запели отступление, - драгуны, татары, калмыки, черкасы с новой яростью налетели со всех сторон на пятящиеся, ощетиненные четырехугольники шведов, прорвали их, смяли. Началась резня... В темноте генерал Шлиппенбах сам-четверт едва ушел верхом в Ревель.
В Москве по случаю первой победы жгли потешные огни и транспаранты. На Красной площади были выставлены бочки с водкой и пивом, на кострах жарились целиком бараны, раздавали народу калачи. На Спасской башне свешивались шведские знамена. Меньшиков поскакал в Новгород, чтобы вручить Борису Петровичу царскую парсуну, или портрет, усыпанный алмазами, и еще небывалое звание генерал-фельдмаршала. Всем солдатам, - участникам победы, - выдано было по серебряному рублю (впервые отчеканенному на московском монетном дворе вместо прежних денежек).
Борис Петрович со слезами благодарил и с Меньшиковым послал Петру письмецо, прося отпустить его в Москву по делам неотложным... "Жена моя по сей день живет на чужом подворье, надобно ей хоть какой домишко сыскать, где бы голову приклонить..." Петр ответил: "В Москве быть вам, господин генерал-фельдмаршал, - без надобности... Но - полагаю то на ваше рассуждение... А хотя бы и быть, - так, чтобы на страстной седмице приехать, а на святой - паки назад..."
Через шесть месяцев Борис Петрович снова встретился с генералом Шлиппенбахом у Гумельсгофа, - из семи тысяч шведы в этом кровавом бою потеряли пять с половиной тысяч убитыми. Ливонию защищать было некому путь к приморским городам открыт. И Шереметьев пошел разорять страну, города и мызы и древние замки рыцарей... К осени отписал Петру:
"...Всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили, осталось целого места - Мариенбург, да Нарва, да Ревель, да Рига. С тем прибыло мне печали: куда деть взятый ясырь? Чухонцами полны и лагеря, и тюрьмы, и по начальным людям - везде... Да и опасно оттого, что люди какие сердитые... Вели учинить указ: чухон, выбрав лучших, которые умеют топором, оные которые художники, - отослать в Воронеж или в Азов для дела..."
2
Двенадцать дней садили бомбы в старинную крепость Мариенбург. Ниоткуда подступиться к ней было нельзя, - стояла на небольшом островке (на озере Пойп), каменные стены поднимались прямо из воды, от ворот, укрепленных осадистым замком, - деревянный мост сажен на сто был разметан самими шведами.
В крепости находились большие запасы ржи. Русским, оголодавшим в разоренной Лифляндии, запасы эти весьма годились. Борис Петрович велел крикнуть охотников, вышел к ним и сказал так: "В крепости вино и бабы, постарайтесь, ребята, дам вам сутки гулять". Солдаты живо растащили несколько бревенчатых изб в прибрежной слободе, связали плоты, и человек с тысячу охотников, отталкиваясь шестами, поплыли к крепостным стенам. Шведские бомбы рвались посреди плотов.
Борис Петрович, выйдя на крыльцо избенки, глядел в подзорную трубу. Шведы злы, ожесточены, - неужто отобьются? Брать осадой - ох, как не хотелось бы, - провозишься до глубокой осени. Вдруг увидел: близ крепостных ворот из земли вырвалось большое пламя, - бревенчатая надстройка на башне покачнулась. Рухнула часть стены. Плоты уже подходили к пролому. Тогда в окно замка высунулось и повисло белое полотнище. Борис Петрович сложил суставчатую трубу, снял шляпу, перекрестился.
По сваям разбитого моста население крепости начало кое-как перебираться на берег. Тащили детей на руках, узлы и коробья. Женщины с плачем оборачивались к покинутым жилищам, в ужасе косились на русских, присматривавших добычу. Но едва последние беглецы покинули крепость, кованые ворота с грохотом захлопнулись, из узких бойниц вылетели дымки, первым был убит поручик, приплывший в челне, чтобы поднять на крепости русское знамя. В ответ с берега ударили мортиры. Люди заметались на мосту, роняя в воду узлы и коробья. Огромное пламя подкинуло вверх крыши замка, взрыв потряс озеро, падающими камнями начало бить людей. Крепость и склады охватило пожаром. Выяснилось, - прапорщик Вульф и штык-юнкер Готшлих в бессильной ярости сбежали в пороховой погреб и подожгли фитиль. Вульф не успел уйти от взрыва. Штык-юнкер, обожженный и окровавленный, появился в проломе стены, свалился к воде, - его подобрали в челн.
Комендант крепости с офицерами, войдя в избу, где важно - спиной к окошку - за накрытым к обеду столом сидел генерал-фельдмаршал Шереметьев, снял шляпу, учтиво поклонился и протянул шпагу. То же сделали и офицеры. Борис Петрович, бросив шпаги на лавку, начал зло кричать на шведов: зачем не сдавались раньше, причинили столько несносных обид и смерти людям, коварством взорвали крепость... В избе стояли обросшие щетиной, загорелые, отчаянные кавалерийские полковники, недобро поглядывали. Все же комендант мужественно ответил генерал-фельдмаршалу:
- Между нашими - много женщин и детей, также суперинтендант, почтенный пастор Эрнст Глюк с женой и дочерьми... Прошу их пропустить свободно, не отдавая солдатам... Женщины и дети тебе не составят чести...
- Знать ничего не хочу! - крикнул Борис Петрович... Мягкое, привычное скорее домашнему обиходу бритое лицо его вспотело от гнева. Вжимая живот, вылез из-за стола. - Господина коменданта и господ офицеров взять под караул! - Оправил трехцветную перевязь, воинственно накинул малинового сукна короткий плащ, сопровождаемый полковниками - вышел к войскам.
Черный дым валил из крепости, застилая солнце. Около трехсот пленных шведов стояло, понурясь, на берегу. Русские солдаты, еще не зная - как прикажут с пленными, только похаживали около ливонских сердитых мужиков, недели две тому назад бежавших в Мариенбург, в осаду, от нашествия, заговаривали с женщинами, сидевшими на узлах, горестно уткнув головы в колени. Заиграла труба. Важно шел генерал-фельдмаршал, звякая длинными звездчатыми шпорами.
Из-за кучки спешившихся драгун на него взглянули чьи-то глаза, - точно два огонька - обожгли сердце... Время военное, - иной раз женские глаза острее клинка. Борис Петрович кашлянул важно - "Гм!" - и обернулся... За пыльными солдатскими кафтанами - голубая юбка... Насупился, выпятив челюсть, и - увидел эти глаза - темные, блестевшие слезами и просьбой и молодостью... На фельдмаршала из-за солдатских спин, поднявшись на цыпочки, глядела девушка лет семнадцати. Усатый драгун накинул ей поверх платьишка мятый солдатский плащ (августовский день был прохладен) и сейчас старался оттереть ее плечом от фельдмаршала. Она молча вытягивала шею, измученное страхом свежее лицо ее силилось улыбаться, губы морщились. "Гм", - в третий раз крякнул Борис Петрович, пошел мимо к пленным...
В сумерки, отдохнув после обеда, Борис Петрович сидел на лавке, вздыхал... В избе при нем был только один Ягужинский, царапал пером на углу стола...
- Смотри - глаза попортишь, - тихо сказал Борис Петрович.
- Кончаю, господин фельдмаршал...
- Ну, кончаешь, - кончай... (И - уже совсем про себя.) Так-то вот оно нашего брата... Ну, ну... Ах ты, боже мой...
Легонько постукивал всей горстью по столу, глядел в мутное окошечко. На озере - в крепости еще полыхало... Ягужинский весело-насмешливо косился на господина фельдмаршала: ишь, как его подперло, шея надулась, лицо потерянное.
- Отнесешь указ-то полковнику, - сказал Борис Петрович, - да зайди во второй драгунский полк, что ли... Этого, как его, Оську Демина, урядника, разыщи. Там с ним в обозе - бабенка одна... Жалко - пропадет, - замнут драгуны... Ты ее приведи-ка сюда... Постой... Оське - на-ка - передай рубль, - жалую, скажи...
- Все будет исполнено, господин фельдмаршал...
Борис Петрович - один в избе - кряхтел, качал головой. И ведь ничего не поделаешь: без греха, как ты ни старайся, - не прожить... В девяносто седьмом году ездил в Неаполь... Привязалась к сердцу черненькая одна... Хоть плачь... И на Везувий лазил, глядел на адский огонь, и на острове Капри лазил на страшные скалы, глядел капища поганских римских богов, и прилежно осматривал католические монастыри, глядел и руками трогал: доску, на которой сидел господь бог, умывая ученикам ноги, и часть хлеба тайные вечери, и крест деревянный - в нем часть пупа Христова и часть обрезанья, и один башмак Христов - ветхий, и главу пророка Захарии - отца Иоанна Предтечи, и многое другое вельми предивное и пречудесное... Так нет же все заслонила ему востроглазая Джулька, с бубном плясала, песни пела... Хотел взять ее в Москву, в ногах валялся у девчонки... Ах, боже мой, боже мой...
Ягужинский, как всегда, обернулся одним духом, - легонько втолкнул в избу давешнюю девушку в голубом платье, в опрятных белых чулках, - грудь накрест перевязана косынкой, в кудрявых темных волосах - соломинки (видимо, в обозе уже пристраивались валять ее под телегами)... Девушка у порога опустилась на колени, низко нагнула голову - явила собой покорность и мольбу.
Ягужинский, бодро крякнув, вышел. Борис Петрович некоторое время разглядывал девушку... Ладная, видать - ловкая, шея, руки - нежные, белые... Весьма располагающая. Заговорил с ней по-немецки:
- Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула:
- Элене Экатерине...
- Катерина... Хорошо... Отец кто?
- Сирота... Была в услужении у пастора Эрнста Глюка...
- В услужении... Очень хорошо... Стирать умеешь?!
- Стирать умею... Многое умею... За детьми ходить...
- Видишь ты... А у меня исподнего платья простирать некому... Ну, что же, - девица?
Катерина всхлипнула, и - не поднимая головы:
- Нет уже... Недавно вышла замуж...
- А-а-а... За кого?
- Королевский кирасир Иоганн Рабе...
Борис Петрович насупился. Спросил неласково про кирасира: где же он среди пленных? Может, убит?
- Я видела, Иоганн с двумя солдатами бросился вплавь через озеро... Больше его не видала...
- Плакать, Катерина, не надо... Молода... Другого наживешь... Есть хочешь?
- Очень, - ответила она тонким голосом, подняла похудевшее лицо и опять улыбнулась, - покорно, доверчиво. Борис Петрович подошел к ней, взял за плечи, поднял, поцеловал в тонкие теплые волосы. И плечи у нее были теплые, нежные...
- Садись к столу. Покормим. Обижать не будем. Вино пьешь?
- Не знаю...
- Значит - пьешь...
Борис Петрович крикнул денщика, строго (чтобы солдат чего не подумал лишнего, боже упаси - не ухмыльнулся) приказал накрывать ужинать. Сам за ужином не столько ел, сколько поглядывал на Катерину: ишь ты - какая голодная! Ест опрятно, ловко, - взглянет влажно на Бориса Петровича, благодарно приоткроет белые зубки. От еды и вина щеки ее порозовели...
- Платьишки твои, чай, все погорели?..
- Все пропало, - беспечно ответила она...
- Ничего, наживем... На неделе поедем в Новгород, там тебе будет лучше. Сегодня - по-походному - на печи будем спать...
Катерина из-под ресниц темно поглядела на него, покраснела, отвернула лицо, прикрылась рукой.
- Ишь ты, какая... Катерина, баба... - Сил нет, до чего нравилась Борису Петровичу эта комнатная девушка... Потянувшись через стол, взял ее за кисть руки. Она все прикрывалась, сквозь пальцы чудно блестел ее глаз. - Ну, ну, ну, в крепостные тебя не запишем, не бойся... Будешь жить в горницах... Мне економка давно нужна...
3
Когда разбитые под Нарвой войска возвращались в Новгород, - много солдат убежало - кто на север в раскольничьи погосты, кто на большие реки: на Дон, за Волгу, на низовье Днепра... Ушел и Федька Умойся Грязью, угрюмый, все видавший мужик... (Ему бы и так не сносить головы за убийство поручика Мирбаха.) В побег сманил Андрюшку Голикова - все-таки вместе когда-то тянули лямку на Шексне, долго ели из одного котла. Андрюшке после нарвского ужаса все равно куда было идти, только не опять под ружье...
Ночью со стоянки они увели полковую клячу, продали ее в монастырь за пятьдесят копеек, деньги разделили, завернули в тряпицы. Пошли стороной от большой дороги, от деревни к деревне, где прося милостыню, а где и воруя, - у попа со двора унесли куренка, в Осташкове у бурмистра со двора унесли узду наборную и седелку, продали кабатчику. Два раза удалось сорвать церковную кружку, но одна - пустая, в другой - копеечка на дне.
Зиму перебились на Валдае в занесенных снегами курных избах с угоревшими от дыма ребятами, с кричащими в зыбках под вой ночного ветра, младенцами... Часто Андрюшка Голиков просыпался среди ночи, садился, держа себя за голые ступни. Рядом на вонючей соломе в углу жует теленок. Мужик храпит на лавке. На полу под шестком спит баба, поджав коленки. Бормочут во сне угоревшие ребята на печи. Тараканы кусают у младенца кончики пальцев и щеки. Младенец в люльке - уа-а-а, уа-а-а... Неведомо, зачем родился, неведомо, зачем грызут его тараканы...
- Чего ты не спишь, Андрей? - спрашивает Федька (он тоже не спит, думает).
- Федя, уйдем...
- Куда - уйдем, дурной, ночью-то, в метель...
- Томно, Федя...
- Вонища здесь, дышать трудно. Живут хуже скотов. Вон как храпит мужик-та. Нахрапится, ковшик воды выпьет и пошел работать, как лошадь целый день... Давеча спрашивал - у них вся деревня на барщине. Молодой помещик ушел с войском, а старый живет здесь, в деревне, за оврагом, у него хороший двор. Старик - скряга, драчун. Все начисто берет у мужиков, одну лебеду оставит... И мужики у него все - глупые. Кто поумнее, побойчее - он его сейчас на телегу, везет в Валдай и на базаре мужика этого продает, прямо с воза - сам. Умных всех вывел - ему и спокойнее. Тут и дети глупые родятся, бессловесные...
Андрюшка сидит, сжимая голые, холодные ступни, раскачивается. Десятерым досыта хватило бы того, что за двадцать четыре года вынес Андрей. Живуч... И даже не хилым телом живуч, а неугасимым желанием уйти из мрака... Будто лезет, ободранный, голодный, через бурелом, через страшные места, - год за годом, версты за верстами, - варя, что где-то - светлый край, куда он все-таки придет, продерется сквозь жизнь. Где этот край, какой он?
Вот и сейчас, плохо слушая, что говорит Федька, - рядом на соломе, Андрей раскрыл глаза в тьму... Не то вспоминается, не то чудится: зеленый бугор, береза, - всеми деточками, всеми листочками дрожит, трепещет от теплого ветра... Ох, радость... И нет ее... Плывет лицо, невиданное никогда, ближе, - подплыло вплоть, раскрывает глаза, глядит на Андрюшку, живее живого... Будь сейчас доска, кисть, краски - списал бы его... Усмехнулось, проплыло... В голубоватом тумане чудится город... Предивный, пречудесный, ох, какой город! Где же искать город этот, где искать дрожащую листами березу, усмехнувшееся дивное лицо?
- Утрась прямо айда на усадьбу, наврем боярину - сколько он хочет, глядь и покормят на людской, - хрипит Федька. На богатых дворах он всегда начинал рассказы про нарвскую беду, - врал, что было и чего не было, и в особенности до слез доводил слушателей (бывало, и сам помещик зайдет от скуки в людскую и пригорюнится, подперев щеку) - до слез доводил рассказом про то, как король Карл, побив неисчислимые тысячи православного воинства, ехал по полю битвы...
"...Лицом светел, в левой ручке - держава, в правой ручке - вострая сабля, сам - в золоте, серебре, конь под ним - сивый, горячий, по брюхо в человечьей крови, коня под уздцы ведут два мужественных генерала... И наезжает король на меня... А я лежу, конечно, в груди у меня пуля... Около меня шведы как мешки накиданы - убитые. Наехал на меня король, остановился и спрашивает генералов: "Что за человек лежит?" Генералы ему отвечают: "Это лежит храбрый русский солдат, сражался за православную веру, убил один двенадцать наших гренадеров". Король им отвечает: "Мужественная смерть". Генералы ему: "Нет, он живой, у него в груди - пуля". И они меня поднимают, я встаю, беру мушкет и делаю на полный караул, как полагается перед королем. И он говорит: "Молодец, - вынимает из кармана золотой червонец: - На, говорит, тебе, храбрый русский солдат, иди спокойно в свое отечество да скажи русским: с богом не боритесь, с богатым не судитесь, со шведом не деритесь..."
Без осечки, после такого рассказа Федьку, а с ним и Андрея, оставляли в людской ночевать и кормили. Но трудно было пробираться на богатый двор. Люди стали недоверчивы. Год от году все больше народу бегало от войскового набора, от военных и земских повинностей, - скрывались в лесах, шалили и в одиночку и шайками... Были такие городки, где остались одни старики, старухи да малые дети, - про кого ни спроси: - этот взят в драгуны, этот на земляных работах или увезен на Урал, а этот - еще недавно держал на базаре лавку - и почтенный и богобоязненный, - бросил жену, малых ребят, свистит с кистенем в овраге у большой дороги...
Федька не раз задумывался, - не пристать ли к разбойникам, пошалить? Да и так рассуждая: куда было деваться? Не век бродить меж двор, - надоест... Но Андрей - ни за что... Уперся, - пойдем, пойдем на полдень до края земли... Федька ему: "Ну, придешь, опять же там - люди, даром кормить не станут, придется батрачить у казаков или лезть в кабалу к помещику, ломать спину на черта... А пошалили бы да погуляли - глядь и зашили бы каждый в шапку по сто рублев. С такими деньгами в купцы можно выйти. Тут уж к тебе ни драгун, ни подьячий, ни помещик не привяжется, - сам хозяин..."
Один раз, - это было летом, - сидели на вечерней заре в поле. От костра из сухого навоза тянул дымок, ветер клонил стебли, посвистывал. Андрюшка глядел на догоревшую зарю, ее осталось - тусклая полоса у края земли.
- Федя, вот что я тебе скажу один раз... Живет во мне сила, ну такая сила - больше человеческой... Слушаю - ветер свистит по стеблям и понимаю, так понимаю все, - грудь разрывает... Гляжу - заря вечерняя, сумрак, и - все понимаю, так бы и разлился по небу с этой зарей, такая во мне печаль и радость...
- У нас в деревне был дурачок, гусиный пастух, - сказал Федька, ковыряя стеблем в рассыпающихся углях, - такое же нес, бывало, понять ничего нельзя... Играл хорошо на тростниковых дудках, - всей деревней ходили слушать... Тогда искали людей к покойному к Францу Лефорту в музыканты, что ж ты думаешь - взяли его...
- Федя, мне под Нарвой рассказывал крепостной человек Бориса Петровича про итальянскую страну... Про живописцев... Как они живут, как они пишут... Я не успокоюсь, рабом последним отдамся такому живописцу - краски тереть... Федя, я умею... Взять доску деревянную, дубовую, протереть маслицем, покрыть грунтом. В черепочках натрешь красок, иные на масле, а иные на яйце... Берешь кисточки... (Голиков говорил совсем тихо, не заглушал посвистывания ветра.) Федя, день просветлел и померк, а у меня на доске день горит вечно... Стоит ли древо, - береза, сосна, - что в нем? А взгляни на мое древо на моей доске, все поймешь, заплачешь...
- Где ж она, страна эта?
- Не знаю, Федя... Спросим, - скажут.
- Можно и туда... Все равно.
4
Весною семьсот второго года в Архангельск прибыли на корабле десять шлюзных мастеров, нанятых в Голландии Андреем Артамоновичем Матвеевым за большое жалованье (по семнадцати рублев двадцати копеек в месяц, на государевых кормах). Половину мастеров отправили под Тулу, на Ивановское озеро - строить (как было задумано в прошлом году) тридцать один каменный шлюз между Доном и Окой через Упу и Шать. Другая половина мастеров поехала в Вышний Волочек - строить шлюз между Тверицей и Метою.
Вышневолоцким шлюзом должно было соединиться Каспийское море с Ладожским озером. Ивановскими шлюзами - Ладожское озеро, все Поволжье - с Черным морем.
Петр был в Архангельске, где укрепляли устье Двины и строили фрегаты для беломорского флота. Здешние промышленники рассказали ему, что издавна известен путь из Белого моря в Ладогу - через Выг, Онего-озеро и Свирь. Путь трудный - много переволок и порогов, но если прокопать протоки и поставить шлюзы до Онего-озера - все беломорское приморье повезет товары прямым сплавом в Ладогу.
Туда - в Ладожское озеро - упирались все три великих пути от трех морей, - Волга, Дон и Свирь. От четвертого - Балтийского моря - Ладогу отделял небольшой проток Нева, оберегаемый двумя крепостями - Нотебургом и Ниеншанцем. Голландский инженер Исаак Абрагам говорил Петру, указывая на карту: "Прокопав шлюзовые каналы, вы оживите мертвые моря, и сотни ваших рек, воды всей страны устремятся в великий поток Невы и понесут ваши корабли в открытый океан".
Туда, на овладение Невой, и обратились усилия с осени семьсот второго года. Апраксин - сын адмирала - все лето разорял Ингрию, дошел до Ижоры и на берегу быстрой речки, вьющейся по приморской унылой равнине, разбил шведского генерала Кронгиорта, отбросил его на Дудергофские холмы, откуда тот в конфузии отступил за Неву в крепостцу Ниеншанц, что на Охте.
Апраксин с войском пошел к Ладоге и стал на реке Назии. Борис Петрович Шереметьев шел туда же из Новгорода с большой артиллерией и обозами. Петр с пятью батальонами семеновцев и преображенцев приплыл от Архангельска в Онежскую губу и высадился на плоском побережье близ рыбачьей деревни Нюхча. Отсюда он послал в Сороку, в раскольничий погост, что при устье Выга, капитана Алексея Бровкина. (Летом Иван Артемич - добился - разменял сына на пленного шведского подполковника, - сам ездил в Нарву, еще дал в придачу триста ефимков.) Алексей должен был проплыть в челне по всему Выгу и посмотреть - пригодна ли река для шлюзованья.
Из Нюхчи войска пошли через Пул-озеро и погост Вожмосальму на Повенец, - просеками, гатями и мостами. Дорогу эту в три месяца построил сержант Щепотев, согнав крестьян и монастырских служек из Кеми, из Сумского посада, из раскольничьих погостов и скитов. Войска волокли на катках две оснащенные яхты. Шли болотами, где гнил лес и звенели комары, мхом, как шубою, покрыты были огромные камни. Увидели дивное Выг-озеро с множеством лесистых островов, - их ощетиненные горбы, подобно чудовищам, выходили из залитых солнцем вод. В бледном небе - ни облака, озеро и берега пустынны, будто все живое попряталось в чащобы.
В десяти верстах от военной дороги, в Выгорецкой Даниловой обители день и ночь шли службы, как на страстную седьмицу. Мужчины и женщины в смертной холщовой одежде молились коленопреклоненные, неугасимо жгли свечи. Все четверо ворот - наглухо заперты, в воротных сторожках и около моленных заготовлены солома и смола. В эти дни из затвора вышел старец Нектарий. После сожжения паствы и побега он, будучи не при деле, поселился в обители. Но Андрей Денисов его не жаловал и к народу не допускал. Нектарий со зла сел в яму молчальником, сидел молча два года. Когда к яме, прикрытой жердями и дерном. кто-либо подходил - старец кидал в него калом. Сегодня он самовольно явился народу, - узкая борода отросла до колен, мантия изъедена червями, в дырья сквозили желтые ребра. Вздев высохшие руки, он закричал: "Андрюшка Денисов за пирог с грибами Христа продал... Что смотрите?.. Сам антихрист к нам пожаловал, с двумя кораблями на полозьях... Набьют вас туда, как свиней, - увезут в ад кромешный... Спасайтесь... Не слушайте Андрюшку Денисова... Глядите, как он морду надул в окошке... Ему царь Петр пирог с начинкой прислал..."