Толстой Алексей Николаевич. Петр Первый

   Люди иной раз до сумерек ожидали на морозе, покуда офицеры с крыльца не выкрикнут всех по именным спискам. Людей вели в дворцовые подклети. Усатые преображенцы сурово приказывали раздеться донага Человек робел, разматывая онучи, оголяясь, - прикрыв горстью срам, - шел в палату. Между горящими свечами сидели в поярковых шляпах длинноволосые офицеры, как ястреба, глядели на вошедшего: "Имя? Прозвище? Какой год от роду?" А кто ты таков, - хоть беглый или вор, - не спрашивали. Меряли рост, задирали губы, приказывали показать срам. "Годен. В такой-то полк".
   За дворцовым двором в снежные поля тянулись нововыстроенные солдатские слободы. Толпами годных разводили по избам. В них было тесно набито народу. При каждой - начальником - младший унтер-офицер с тростью. Новоприбывшим он говорил: "Слушать меня, как бога, два раза повторять не стану, спущу шкуру. Я вам и бог, и царь, и отец". Кормили сытно, но воли не давали - не то что в прежние времена в стрелецких полках. Солдатчина!.. Будили барабаном. Гнали натощак на истоптанное поле. Ставили в ряд по черте. Первое учили - разбирать руки: какая левая, какая правая. Иной мужик сроду и не задумывался - какие у него такие руки. Память вгоняли тростью. Появлялся офицер, по большей части не русский и часто сполупьяну. Став перед рядом, пучил мутные глаза на армяки, полушубки, лапти, валеные, бараньи шапки. Надув щеки, начинал орать по-иноземному. Требовал, чтобы понимали, замахивался тростью. От горя мало-помалу начинали понимать "Марширен" - иди. "Хальт" - остановись. "Швейна" или "русиш швейна" - значит, ругает... После завтрака - опять на поле. Пообедали - в третий раз шагать с палками или мушкетами. Учили неразрывному строю, как в войсках у принца Савойского, ровному шагу, дружной стрельбе, натиску с примкнутыми багинетами. Виновных тут же перед строем, заголив штаны на снегу, секли без пощады.
   Трудны были воинские артикулы: "Мушкет к заряду!" Помнить надо было по порядку: "Открой полку. Сыпь порох на полку. Закрой полку. Вынимай патрон. Скуси патрон. Клади в дуло. Вынь шонпол. Набивай мушкет. Взводи курки. Прикладывайся..." Стреляли плутонгами, - один ряд с колена заряжал, другой, стоя, давал огонь; стреляли нидерфалами, когда все ряды, кроме одного, поочередно падали ничком.
   Военным обучением руководил цезарец - бригадир Адам Иванович Вейде. Ему, генералу Артамону Михайловичу Головину и князю Аниките Ивановичу Репнину указано было устроить три дивизии по девяти полков в каждой.
   8
   Поручик Алексей Бровкин набрал на Севере душ пятьсот годных в полки людей и сдал их - где воеводам, где ландратам (по-старому - губным головам) - для отсылки в Москву. Теперь он шел дальше за Повенец, в лесную глушь. Там - рассказывали - по скитам таилось много беглых и праздных. Знающие люди отговаривали его забираться далеко:
   "По скитам пошла молва, раскольники насторожились. Их много, а вас десятеро на трех санях. Пропадете безвестно".
   Народ в этом краю был суровый - охотники, лесовики. Жили в кондовых огромных избах, где под одною кровлей был и скотный двор и рига. Села звались погостами. От жилья до жилья - дни пути по лесному бездорожью. Алексей понимал, что затея трудная. Но без страха не прожить. А вот когда Петру Алексеевичу станешь докладывать, что-де добрался до Севера да забоялся, - взглянет он, как журавель, сверху вниз пожирающим взором, дернет плечом, - отвернется: это - страх, и - конец твоему счастью, хоть лоб расшиби. Алексей был молод, горяч, упрям. Во сне не забывал, как пришел когда-то в Москву с денежкой за щекой, - белый офицерский шарф выдрал у судьбы зубами.
   В Повенце на базаре Алексей встретил промыслового человека Якима Кривопалова и взял его в проводники. Яким уже лет двадцать работал покрученником у купцов Ревякиных, - бил чернобурую лисицу, куницу, белку, в прежние времена бил и соболя, но соболь ныне извелся в этих местах. Мягкую рухлядь сдавал в Повенце приказчику и гулял, покуда не пропивался да шейного креста. Ревякинский приказчик снова снабжал его одеждой, пищалью и огненным припасом. В эту осень промысел был худой, по записи оказалось, что не только Якиму получить, но в две зимы не покрыть всего долгу. Он разругался, пропился, Алексей Бровкин поднял его у кабака на снегу, разбитого и голого. Яким оказался золотым человеком, лишь бы в санях под облучком - известно ему - лежал штоф с вином.
   Яким бежал на коротких лыжах впереди саней, указывая дорогу. Леса были дивные и страшные. Сквозь стволы виднелись огромные каменные лбы, поросшие лесом. Выезжали на берег пустынного озера, - глазам было больно от снежной глади. Иногда слышался глухой шум падающей воды. Яким присаживался на отвод саней:
   - Здесь отроду людей не считали. Есть такие лешьи места, - один я знаю, как пробраться. Но только народ здесь жестокий, взять его будет трудно.
   На ночь сворачивали в зимовище или на починок, на берег речонки, где под снегом лежал поваленный лес, заготовленный к весенней гари. У покосившегося сруба распрягали лошадей. Солдаты рубили еловые ветки, втаскивали в избу. На земляном полу разводили огонь. Тихий дым валил из щели под крышей, поднимался над лесом в серое небо. Яким суетился, покуда не получал чарку водки. Успокоясь, присаживался на ветвях поближе к огню, - широкобородый, с большими губами, с большими дыхалами, глаза круглые, лесные: сам - чистый леший, - начинал рассказы:
   - Понимаешь, везде был, Выгу всю излазил, в Выговской обители по неделям живал, знаю такие пустыни, куда одна тропа, и той идешь опасаясь. Не могу добиться, где старец Нектарий скрывается. Прячут, не говорят. Любому раскольнику заикнись о нем, - замолчит, и - хоть ты режь. А для вашего дела его полезно повидать: глядь, он и отпустил бы с вами сотни две молодцов... Ох, сила...
   - Кто ж он у них, - спросил Алексей, - патриарх, что ли, вроде?
   - Старец. Его протопоп Аввакум в Пустозерске перед казнью благословил... Лет двенадцать назад сжег он в Палеостровском монастыре тысячи две с половиной раскольников. Подошли они ночью по льду, выломали монастырские ворота, монахов, настоятеля посадили в подвал, разбили кладовые, - всех он накормил, напоил. Казну взяли. В церкви иконы все вымыли святой водой. Свечи зажгли и давай служить по-своему. Мужиков с ним было не так много, а баб этих, ребят!.. Из Повенца идет по льду воевода со стрельцами. "Сдавайтесь!" Дня три мужики грозили боем, но у стрельцов пушка. Натащили в церковь соломы, смолы, селитры и в ночь, как раз под рождество, зажглись. Нектарий все-таки ушел оттуда, и с ним некоторая часть мужиков. Года через три он сжег в Пудожеском погосте тысячи полторы душ. Совсем недавно около Волозера в лесах опять была гарь. Говорят - он. Нынче пошли слухи про войну, про солдатский набор, - быть скоро большой гари... Поверьте. Народ к нему так и валит.
   Алексей и солдаты, слушая, дивились. "Добровольно сжечь себя? Откуда такие люди берутся?"
   - Очень просто, - говорил Яким. - Бегут к нему оброчные, пашенные, кабальные, покидают дворы и животы: из-под Новгорода и Твери, и московские, и вологодские. Здесь человечьих костей по лесам, - боже мой... Соберутся в пустыни тысячи, - где их прокормить? Хлеба здесь своего нет. Они начинают стонать, шататься. Чем так-то им зря грешить, Нектарий их и отправляет прямым ходом в рай.
   - Ну, уж врешь.
   - Алексей Иваныч, никогда не вру. Люди живые в гроб ложатся, - вот есть такие... Туды, к Белому морю, - один старичок изюминкой причащает, кому положит в рот изюминку - значит, благословил ложиться в гроб живым...
   - Ну тебя - на ночь с твоими рассказами... - Алексей завернулся в тулуп у огня на ветвях. Немного погодя сказал: - Яким, этого старца Нектария надо нам добыть...
   Двое на лыжах вышли из лесу на лунный свет поляны. От зимовища тянуло дымком. У саней понуро стояли лошади, прикрытые рогожами, и, привались к передку, спал сторожевой солдат, обхватя мушкет рукавами тулупа.
   Двое на лыжах неслышно обошли вокруг зимовища. Опираясь на рогатины, стояли, слушали. Месяц обвело бледным кругом, в заиндевелом лесу - тишина. За стеной избы глухо кто-то забормотал. У саней вздохнула всей утробой лошадь. Сторожевой солдат лежал, как застывший, усатым лицом в лунном свете.
   Один на лыжах сказал:
   - Связать его разве? Спит крепко. Опосля бы в огонь и бросили с молитвой.
   Другой, - выставя бороду, всматриваясь:
   - Вязать-то, - нашумишь, закричит. Их там десятеро.
   - Тогда чего же?
   - Раз ткнуть рогатиной. Тут же бы дверь и подперли.
   - Ах, Петруша, Петруша, - первый человек закачал ушастой шапкой. - Кто тебя за язык тянет? Кровь-то одна, - человек же, не зверь... В огне сказано - крещение приемлет человек... А ты - рогатиной! Душу погубишь...
   - Ну, возьму грех...
   - Думать не смей. Не искушай меня ради Исуса...
   - А то бы - милое дело: и скоро и тайно...
   - За такие мысли что-то тебе еще скажет отец Нектарий.
   - Да я ведь как лучше...
   Замолчали. Думали, как быть. По голубому снегу неровно побежала тень от совы: лунь почуял поживу, кружился, проклятый. Дверь избенки вдруг скрипнула, полезла оттуда лешачья голова Якима, - за нуждой, видимо... Увидел двоих, ахнул, кинулся назад, поднял тревогу. Эти двое скользнули за оснеженные ветви, побежали, слышали - грохнул выстрел, встревожил лесную тишину.
   Бежали долго, нарочно кружили, путая следы. Пробрались через еловую чащобу к руслу ручья. Было уже близ рассвета, месяц высок. Невдалеке медленно, унывно били в чугунную доску.
   Андрюшка Голиков звонил к ранней обедне. Был он в нагольной лисьей ветхой шубейке, но бос. Переступая обжигаемыми снегом посинелыми ступнями, повторял нараспев речение Аввакума: "Со мученики в чин, с апостолы в полк, со святители в лик" - и раз - ударял колотушкой в чугунную доску, подвешенную вместо колокола на столбе под кровелькой напротив скитских ворот. Такую епитимью наложил на него старец за то, что вчера, в день постный, возжаждал и напился квасу.
   На звон собиралась братия. Выходили из келий, мужчины - особе, женщины - особе. Скит, огороженный тыном, был невелик. Многие жили окрест, по берегу ручья, по краю болотного острова. Шли оттуда лесными тропами. Дальние торопились, боясь опоздать: старец был суровенькой.
   Посреди скита, между тесно наваленными ометами соломы, стояла моленная - низкая рубленая изба с широкой, в четыре спуска, крышей, с одной, посредине, шатровой главой на восьмистенном срубчике.
   Братия, вступив в ворота, шла боязненно, опустив головы, приложа руки к груди: мужики, не старые и средних лет, женщины - в холщовых саванах поверх шубенок, в платах, опущенных на лицо. Глухо и дребезжа - тоскою плотского бытия - в лунном мареве звонило чугунное бухало, да скрипел под лаптями снег.
   Перед дверями люди двуперстно крестились, смиренно вступали в моленную с заиндевелыми бревенчатыми стенами. Перед ликами древнего письма горели копеечные свечки. Это казалось чудом, - свеча в дремучих лесах. Становились на колени, мужчины - направо, женщины - налево. Между ними протягивалась из лоскутов сшитая завеса на лыковом вервии.
   Тяжело дыша, те двое на лыжах вбежали в скитские ворота и - громко Андрею:
   - Бросай стучать, - беда!
   - Скорей скажи старцу, пусть к нам выйдет...
   У Андрея вся душа была натянута, как сухая жила, - от поста, от бессонного бодрствования, от вечного ужаса. Испугавшись, он выронил колотушку, задрожал, задышал. Но недаром учил его Нектарий одолевать бесов (а их - тьма темь: сколько мыслей - столько бесов), мысленно торопливо завопил: "Враг сатана, отженись от меня!.." Поднял колотушку, ударил по бухалу под голубком, замотал головой: не мешайте, отойдите прочь...
   - Андрей, говорят тебе: тот офицер с солдатами - верстах в пяти отсюда...
   - Хоть звони-то легче, - услышат... С ними Яким. По звону он их прямо сюда приведет...
   Андрей - сквозь часто стукающие зубы:
   - Старец еще в келье, идите прямо к нему.
   Сняли лыжи, пошли. Оба они, Степка Бармин и Петрушка Кожевников, были из повенецкого посада, промышляли рыбой, зверем... За двуперстное сложение повенецкий воевода не раз их грабил и разбивал, свел со двора скотину, и это им надоело. Года уже с два их жены с детьми тайно жили в Выговской обители, а сами - в разных местах, - где удобнее для промысла и поглуше. Когда прошел слух, что в скиты едет офицер с солдаты (обритые мясоеды, на версту смердят табаком - "табун-травой"), Нектарий приказал Степке и Петрушке следить за ними, сбивать с пути, и если возможно, без греха, и совсем избыть слуг антихристовых.
   К отцу Нектарию просто не допускали. В холодные сени вышел послушник, их у старца было двое: Андрей и этот - хроменький Порфирий, чахлый отрок с подкаченными глазами. Шепотом рассказали ему. Порфирий склонил набок головочку, молвил одним вздохом: "Войдите..." Лесные мужики, сдернув шапки, старались как-нибудь сжаться, вступая из сеней в келью, неумеренно были здоровы, грубы. Старец не жаловал буйной плоти.
   Стоя у аналоя, - маленький, согбенный, в древнего покроя черной домотканой мантии, - Нектарий покосился на Степку и Петрушку. Узкая борода клином висела едва не до колен, под черными бровями - угли, не глаза. Свеча, прилепленная к изъеденной червями книжной крышке, тихо потрескивала, - к сильным морозам, должно быть... Жаром дышала печь, сложенная из приозерных валунов. Бревенчатые стены чисто выскоблены. Под потолком на мочалках - пучки сухих трав.
   У Степки и Петрушки поползли с усов ледяные сосульки, но боялись утереться, пошевелиться, покуда старец не кончит! Он читал грозным голосом. Из темного угла глядел на него, лежа на боку, бесноватый мужик, прикованный поперек туловища цепью к железному ершу в стене. У печи в квашне, прикрытой ветхой рясой, пучилось тесто.
   - Ну, вы чего? - Нектарий повернулся к мужикам, двинулся на них седой бородой. Они медведя не боялись, лося один на один брали, а перед ним заробели, конечно. Степка стал сбивчиво рассказывать про давешнее. Петрушка виновато поддакивал.
   - Значит, - мягким голосом сказал Нектарий, - значит, ты, Петруша, хотел того солдата запороть рогатиной, а ты, Степа, греха убоялся?
   Степан ему на это - горячо:
   - Отец, мы за ними две недели ходим. Яким, проклятый, эти места знает, прямо сюда ведет. Мы уж и так и так думали... Они берегутся, а то бы милое дело: дверь в зимовище подпереть, да - огоньку. Помолясь, и окрестили бы их... И им хорошо и нам... Да, видишь ты, не вышло... А разбоем убивать - сохрани Исус... Нынче только бес попутал...
   - Благословил я вас на эту гарь? - спросил старец. (Мужики удивленно поглядели на него, не ответили.) Молитва твоя горяча, значит, Степа, - вот как? - десятерых в огне окрестить? Ох, ох! Кто же тебе власть такую дал? Видишь ты, Петрушу бес толкнул, а ты и беса одолел. Ах, святость! Ах, власть!
   Степан насупился. Петрушка моргал на старца, плохо понимая.
   - Порфиша, рыбанька, положи уголек в кадило, раздуй с молитовкой, проговорил старец. Хроменький Порфирий снял кадило с деревянного гвоздя, заковылял к печи, раздул уголек в кедровой смоле, с лобызанием длани подал старцу. Нектарий длинной рукой, едва не шаркая кадильницей по полу, начал со звяканьем дымить на мужиков и в лицо им, и сбоку, и обошел сзади, шепча, кланяясь. Передал кадило Порфирию, взяв из-за ременного пояса плетеную лествицу, хлестнул Степку по лицу больно, потом Петрушку по лицу. Мужики стали на колени. Он, шепча посинелыми губами: "Гордыня, гордыня окаянная", разгораясь, бил их по щекам. Бесноватый мужик вдруг заржал на всю избу, стал рвать цепь, кидаясь, как кобель:
   - Бей их, бей, старичок, выбивай беса.
   Старец уморился, отошел, дышал тяжело.
   - Потом сами поймете, за что, - сказал, поперхав. - Идите со Исусом...
   Мужики осторожно вышли из кельи. Лунный свет помрачнел, - за моленной избой, за черным лесом проступала заря. Сильно морозило. Мужики развели руками: за что провинились? Почему? Что теперь делать?
   - Ходили много, а ели мало, - проговорил Петрушка негромко.
   - Как у него теперь попросишь?
   - Может, хлеба даст?..
   - Лучше ему не показываться. Пойдем так, - опять к энтим. Белку убьем, поедим...
   Андрей Голиков влез на печь, дрожал всеми суставами. (Старец, идя в моленную, велел ему бросить звонить, к обедне не допустил: "Ступай сажай хлебы".) Остуженные ноги ныли на горячих камнях, от голода мутилось в голове. Лежал ничком, схватил зубами подстилку. Чтобы не кричать, твердил мысленно из писания Аввакума: "Человек - гной еси и кал еси... Хорошо мне с собаками жить и со свиньями, так же и они воняют, что и моя душа, зловонною вонею. От грехов воняю, яко пес мертвой..."
   Бесноватый мужик, шевелясь на цепи в углу, проговорил:
   - Ночью нынче старичок опять мед жрал...
   Андрей на этот раз не крикнул ему: "Не бреши!", крепче закусил подстилку. Сил не хватало больше давить в себе страшного беса сомнения. Вошел этот бес в Андрюшку по малому случаю. Постились втроем - Нектарий и послушники - сорок дней, не вкушая ничего, только воду, и то небольшой глоток. Чтобы Андрей и Порфирий, читая правила, не шатались, он приказывал мочить рот квасом и парить грудь. Про себя говорил: "Мне этого не надо, мне ангел росою райскою уста освежает". И - чудно: Андрей и Порфирий от слабости едва лепетали, - одни глаза остались, а он - свеж.
   Только ночью раз Андрей увидал, как старец тихонько слез с печи, зачерпнул из горшка ложку меду и потребил его с неосвященной просфорой. У Андрюшки похолодели члены: кажется, лучше бы при нем сейчас человека зарезали, чем - это. И не знал - утаить, что видел, или сказать? Утром все-таки, заплакав, сказал. Нектарий даже задохнулся:
   - Собака, дура! То бес был, не я. А ты обрадовался! Вот она, плоть окаянная! Тебе бы за ложку меду царствие небесное продать!
   Он стал бить Андрея рогачом, чем горшки в печь сажают, выбил его из кельи на снег в одной рубашке. Мысли от этого на время успокоились. А когда в келье никого не случилось, бесноватый мужик (сидевший здесь с осени на цепи, в тепле, слава богу) сказал Андрюшке:
   - Погляди, ложка-то в меду, а с вечера была вымыта. Облизни.
   Андрей обругал мужика. В другую ночь старец опять ел мед, тайно, губами мелко пришлепывал, как заяц. На заре, когда все еще спали, Андрей осмотрел ложку, - в меду! И волос седой пристал...
   Треснула душа великим сомнением. Кто врет? Глаза его врут, - мед на ложке, волос усяной, сивый? (Не бесов же волос!) Или врет старец? Кому верить? Был час - едва не сошел с ума: путаница, отчаяние! Нектарий постоянно повторял: "Антихрист пришел к вратам мира, и выблядков его полна поднебесная. И в нашей земле обретается черт большой, ему же мера - ад преглубокий!". А если так - поди уверь, что он сам, Нектарий, - не лукавый? Возить по спине рогачом и черт может. Все двусмысленно, все, как мховое болото, зыбко. Остается одно: ни о чем не думать, повесить голову, как побитому псу, и - верить, брюхом верить. А если не верится? Если думается? Мыслей не задавить, не угасить, - мигают зарницами. Это тоже, значит, от антихриста? Мысли - зарницы антихристовы? То вдруг у Андрея обмирали внутренности: куда лечу, куда качусь? Мал, нищ, убог... Припасть бы к ногам старца, - научи, спаси! И не мог: чудились усы в меду... Пришел в пустыню искать безмятежного бытия, нашел сомненье...
   Потом от слабости телесной Андрюшка изнемог, мысли притупились, присмирели. Ежедневные побои выносил как щекотку. Старец лютовал на него день ото дня все хуже. Другому: "Порфиша да рыбанька", а этого - так и лошадь не бьют. Уйти бы... Но куда? Правда, Денисов говорил Андрюшке (когда в конце декабря доставили на санях хлеб в Выговскую обитель): "Поживи у нас, потрудись над украшением храма. Когда лед сойдет, пошлю тебя с товаром в Москву. Я тебе верю". Андрюшка отказался, - желал не того: тишины, умиления... Казалось, так и видел - келейку в лесу, старенького старца в скуфеечке на камне у речки, говорящего о неземном свете любезному послушнику и зверям, вышедшим из леса послушать, и птицам, севшим на ветки, и северному солнышку, неярко светящему на тихую гладь уединенной речки... Нашел тишину! Эдакой бури в мыслях и тогда не было, когда во вьюжные ночи дрожал в щели китайгородской стены, слушая, как ударяются друг о друга мерзлые стрельцы да скрипят виселицы.
   Бесноватый мужик, поглядывая на печь, где лежал ничком Андрюшка, разговаривал:
   - Тебе долго здесь не прожить, - хил. Старичок тебя в землю вобьет, ты ему поперек горла воткнулся. Ох, властный старичок, гордый! Ему святители спать не дают. Начитается четьи минеи, и пошел чудить!.. Он бы десять лет на сосне просидел, кабы не лютые зимы. И народ он жжет для того же, - любит власть! Царь лесной... Я его насквозь вижу, я, брат, умнее его, - ей-богу... Я всех вас умнее. Действительно, во мне три беса... Первый - падучая, это - сильненький бес... Второй бес - что я ленивый... Кабы не лень, разве бы я сидел на цепи... Третий бес - умен я чересчур, ужас! Накануне, как меня начнет ломать падучая, ну, все понимаю. Делаюсь злой, все противно... Про каждого человека знаю, откуда он и какой он дурак и чего он ждет... И я нарочно говорю чепуху, на смех... Цепь грызу, катаюсь, - смешно, верят... Старичок, и тот глядит, разиня глаза. Он меня, брат, боится. Весной опять от него уйду... А тебе, Ондрюшка, он рогачом отобьет печенки, - зачахнешь. А вернее всего - на первой гари ты у него первый сгоришь...
   - Ох, замолчи, пожалуйста...
   Андрей слез с печи, помыл руки, засучился, снял с квашни покрышку. По другим кельям тесто творили на одну треть из муки, две трети клали сушеную, толченую кору, - здесь тесто было из чистой муки, взошло шапкой. Бесноватый мужик потянулся посмотреть. Рванул цепь, выдернул ее вместе с ершом из стены. Андрей испугался было. Мужик сказал, засучиваясь:
   - Ничего... Я так часто делаю. Старец вернется - ерш воткну назад, сяду...
   Он тоже помыл руки. Вместе с Андреем стали валять просфоры, сажать в печь.
   - Скука все-таки, Ондрюшка... Бабу сейчас бы сюда...
   - Замолчи... Тьфу! (Андрей хотел оборониться крестом от таких слов, пальцы были в тесте.) Ей-богу, старцу пожалуюсь...
   - Я те пожалуюсь... Дурак, по скитам, думаешь, с ветра брюхатят бабы? В Выговской обители их десятка три, как тельные коровы ходят... А уж на что там строго...
   - Врешь ты все...
   - Этой сласти, гляжу, ты еще не пробовал, Ондрюшка?..
   - До смерти не осквернюсь...
   - Позвать гладкую бабу и заставить полы мыть. Она моет, ты сидишь на лавке, разгораешься... Крепче вина это...
   Андрей торопливо содрал тесто с пальцев. Вышел из кельи на мороз, постоять... Утренняя заря широко разлилась за лесом, солнцу вот-вот взойти. Следы на снегу налиты теплой тенью, сахарные сугробы нагнулись около избенок, зеленели вершины огромных елей. В приоткрытую дверь моленной слышалось унылое пение. Степка и Петрушка опять пробежали мимо Андрея, крикнули:
   - Идут сюда! Затворяй ворота...
   Алексей Бровкин послал Якима поговорить с раскольниками: что они за люди и сколько их и почему не отворяют ворота царскому офицеру? Лошадей оставил в лесу на дороге, сам с солдатами, велев зарядить мушкеты, подошел к скиту. Из-за высокого тына искрились шапки снега на крышах, синел осьмиконечный крест на моленной, - оттуда слышалось пение, хотя время обедни давно прошло.
   Яким долго стучал в калитку. Влез на тын, поглядел, нет ли собак, и спрыгнул на двор. Алексей для страху надел треугольную шляпу и поверх бараньего полушубка опоясался шарфом со шпагой, - здесь, видимо, можно было поживиться людьми, если припугнуть. Едва ли в такую глушь заглядывали подьячие или комиссары Бурмистерской палаты, собиравшие двойной оклад с двуперстно молящихся. Время шло. Солдаты поглядывали на низкое солнце, - с утра ничего еще не ели. Алексей сердито покашливал в варежку.
   Наконец Яким перевалился с той стороны через тын.
   - Алексей Иванович, удача: Нектарий здесь...
   - Так что же он, чертов кум, ворота не отворяет! Я солдат поморожу.
   - Алексей Иванович, здесь народ в моленной заперся. Видишь, какое дело, - знакомца я здесь встретил - один мужичок новгородский у них сидит на цепи... Он рассказал: паствы человек двести, и есть годные и в солдаты, но взять их будет трудно: старец хочет их сжечь...
   Алексей недоверчиво, строго уставился на Якима:
   - То есть как сжечь? Кто ему позволил? Не допустим. Люди не его царские...
   - То-то, что он у них в лесах - царь...
   - Будет тебе врать! (Хмурясь, Алексей позвал солдат, они неохотно стали подходить, понимали, что дело необыкновенное.) Долго разговаривать не станем. Ребята, ломай ворота...
   - Алексей Иванович, надо бы осторожнее. Моленная вплоть обложена ометами, и внутри у них - солома, смола и бочка с порохом... Лучше я старца как-нибудь вызову. Он и сам понимает - не шутка двести человек уговорить на такое дело. Ему, Алексей Иванович, уважение окажите, старичок властный, - полюбовно и сговоритесь...
   Алексей оттолкнул болтливого мужика. Подойдя к воротам, попробовал крепки ли.
   - Ребята, неси бревно...
   Яким отошел в сторону. Помаргивая, с любопытством глядел - что теперь будет? Солдаты раскачали бревно, ударили в мерзлые брусья ворот. После третьего удара отдаленное пение раскольников затихло.
   - Иди в моленную...
   - Не пойду, сказал я тебе, отвяжись, - угрюмо повторил бесноватый мужик...