Толстой Алексей Николаевич. Петр Первый

   На другой день Франц Яковлевич, против обыкновения, почувствовал себя утомленным. Надев заячий тулупчик и обвязав голову фуляром, приказал никого к себе не пускать. Он начал было письмо к Петру, но даже и этого не смог, - зазяб, кутаясь в тулупчик у камина. Привезли лекаря итальянца Поликоло. Он нюхал мочу и мокроты, цыкал языком, скреб нос. Адмиралу дали очистительного и пустили кровь. Ничто не помогло. Ночью от сильного жара Франц Яковлевич впал в беспамятство.
   Пастор Штрумпф (вслед за служкой, звонящим в колокольчик), держа над головой дары, с трудом протискивался в большом зале. Лефортов дворец гудел голосами, - съезжалась вся Москва. Хлопали двери, дули сквозняки. Суетились потерянные слуги, иные уже пьяные. Жена Лефорта, Елизавета Францевна, встретила пастора у дверей в мужнину спальню, - увядшее лицо в красных пятнах, унылый нос - исплакан. Малиновое платье кое-как зашнуровано, жиденькие прядки волос висели из-под парика. Адмиральша была до смерти напугана, видя столько подъезжающих знатных особ. По-русски она почти не говорила, всю жизнь провела в задних комнатах. Суя сложенные ладони в грудь пастору, шептала по-немецки:
   - Что я буду делать? Такое множество гостей... Господин пастор Штрумпф, посоветуйте мне - может быть, подать легкую закуску? Все слуги - как сумасшедшие, никто меня не слушает. Ключи от кладовых под подушкой у бедного Франца. (Слезы полились из бледно-желтых глаз адмиральши, она стала шарить за лифом, вытащила мокрый платок, уткнулась в него.) Господин пастор Штрумпф, я боюсь выходить в зало, я так всегда теряюсь... Что будет, что будет, пастор Штрумпф?
   Пастор приличным случаю баском сказал адмиральше утешительные слова. Провел ладонью по сизообритому лицу, согнал с него земную суету и вошел в опочивальню.
   Лефорт лежал на широкой измятой постели. Туловище его было приподнято на подушках. Щетина отросла на впавших щеках и на высоком черепе. Он дышал часто, со свистом, выпячивая желтые ключицы, будто все еще пытался влезть, как в хомут, в жизнь. Открытый рот запекся от жара. Жили одни глаза черные, неподвижные.
   Лекарь Поликоло отвел в сторону пастора Штрумпфа, прищурился значительно, собрал щеки морщинами.
   - Сухие жиды, - сказал он, - коими, как известно нашей науке, душа соединяется с телом, в сем случае у господина адмирала наполнены столь сильными мокротами, что душа с каждой минутой притекает к телу по все более узким канальцам, и надо ждать полного закрытия оных мокротами.
   Пастор Штрумпф тихо сел у изголовья умирающего. Лефорт недавно очнулся от бреда и беспамятства и о чем-то заметно беспокоился. Услышав свое имя, он с усилием перевел было глаза на пастора и опять стал глядеть туда, где в камине дымило серое полено. Там, над каминными завитками, лежал Нептун бог морей - с трезубцем, под локтем его из золоченой вазы лилась золотая вода, разбегаясь золотыми завитками. Посредине, в черной дыре, дымило полено.
   Штрумпф, стараясь отвратить взор адмирала к распятию, говорил о надежде на вечное спасение, в коем не отказано никому из живущих... Лефорт что-то пробормотал невнятно. Штрумпф нагнулся к лиловым губам его. Лефорт сквозь частое дыхание:
   - Много не говори...
   Все же пастор исполнил свой долг: дал глухую исповедь и причастил умирающего. Когда он вышел, Лефорт приподнялся на локтях. Поняли, что он зовет мажордома. Прибежали, нашли плачущего старика в поварне. Распухший от слез, в шляпе со страусовыми перьями, с булавой, мажордом стал в ногах постели. Франц Яковлевич сказал ему:
   - Позови музыкантов... Друзей... Чаши...
   На цыпочках вошли музыканты, - неодетые, кто в чем был. Внесли кубки с вином. Музыканты, окружив постель, приложили рога к губам и на шестидесяти рогах - серебряных, медных и деревянных - заиграли менуэт, роскошный танец.
   Мертвенно-бледный Лефорт ушел плечами в подушки. Виски его запали, как у лошади. Неутолимо горели его глаза. Поднесли чашу, но он уже не мог поднять руки, - вино пролилось на грудь. Под музыку он снова забылся. Глаза перестали видеть.
   Умер Лефорт. От радости в Москве не знали, что и делать. Конец теперь иноземной власти - Кукуй-слободе. Сдох проклятый советчик. Все знали, все видели: приворотным зельем опаивал он царя Петра, - да сказать-то ничего нельзя было. Отозвались ему стрелецкие слезы. Навек заглохнет антихристово гнездо - Лефортов дворец...
   Рассказывали: помирая, Лефорт приказал музыкантам играть, шутам скакать, плясицам плясать, и сам - зеленый, трупный - сорвался с постели, дай заскакал... А во дворце на чердаке как завоет, засвищет нечистая сила!..
   Семь дней бояре и всякие служилые люди ездили ко гробу адмирала. Затая радость и страх, входили в двухсветное зало. Посреди его на помосте стоял гроб, до половины покрытый черной шелковой мантией. Четыре офицера с обнаженными шпагами стояли у гроба, четыре - внизу, у помоста. Вдова в скорбном платье сидела внизу перед помостом на раскладном стуле.
   Бояре всходили на помост, свернув нос и губы в сторону, - чтобы не опоганиться, - касались щекой синей руки чертова адмирала. Потом, подойдя к вдове, - поясной поклон: пальцами до полу, и - прочь со двора...
   На восьмой день из Воронежа, заганивая перекладных, приехал Петр. Кожаный возок его, - шестерней - Пролетел через Москву прямо во двор Лефортова дворца. Разномастные лошади с трудом поводили мокрыми ребрами. Из-за полости высунулась рука, - шарила ремень - отстегнуть.
   Из дворца как раз выходила Александра Ивановна Волкова, на крыльце никого, кроме нее, не случилось. Санька подумала, что приехал так кто-то худородный, глядя по лошадям. Рассердилась, что загородили дорогу ее карете.
   - Отъезжай с клячами, ну, чего стал на дороге, - сказала она царскому кучеру.
   Высунутая рука, не найдя застежки, зло оторвала ремень полости, и из возка полез человек в бархатном ушастом картузе, в серосуконном бараньем тулупе, в валенках. Вылез, высокий: Санька, глядя на него, задрала голову... Кругловатое лицо - осунувшееся, глаза - припухшие, темные усики - торчком. Батюшки, - царь!..
   Петр вытянул одну за другой затекшие ноги, брови сошлись. Узнал посаженную дочь, чуть улыбнулся морщинкой маленького рта. Сказал глухо:
   - Горе, горе... - И пошел во дворец, размахивая рукавами тулупа. Санька - за ним.
   Вдова на стуле, увидев царя, обомлела. Сорвалась. Хотела пасть в ноги. Петр обнял ее, прижал, поверх ее головы, глядел на гроб. Подбежали слуги. Сняли с него тулуп. Петр косолапо, в валенках, пошел прощаться. Долго стоял, положив руку на край гроба. Нагнулся и целовал венчик, и лоб, и руки милого друга. Плечи стали шевелиться под зеленым кафтаном, затылок натянулся.
   У Саньки, глядевшей на его спину, глаза раскисли от слез, - подпершись по-бабьи, тихо, тонко выла. Так жалела, так чего-то жалела... Он пошел с помоста, сопя, как маленький. Остановился перед Санькой. Она горько закивала ему.
   - Другого такого друга не будет, - сказал он. (Схватился за глаза, затряс темными, слежавшимися за дорогу, кудреватыми волосами.) - Радость вместе и заботы - вместе. Думали одним умом... - Вдруг отнял руки, оглянулся, слезы высохли, стал похож на кота. В зало входили, торопливо крестясь, бояре - человек десять.
   По месту - старшие первыми - они истово приближались к Петру Алексеевичу, становились на колено и, упираясь ладонями в пол, плотно били челом о дубовые кирпичи.
   Петр ни одного на них не поднял, не обнял, не кивнул даже, - стоял чужой, надменный. Раздувались крылья короткого носа.
   - Рады, рады, вижу! - сказал непонятно и пошел из дворца опять в возок.
   6
   Этой осенью в Немецкой слободе, рядом с лютеранской киркой, выстроили кирпичный дом по голландскому образцу, в восемь окон на улицу. Строил приказ Большого дворца, торопливо - в два месяца. В дом переехала Анна Ивановна Монс с матерью и младшим братом Виллимом.
   Сюда, не скрываясь, ездил царь и часто оставался ночевать. На Кукуе (да и в Москве) так этот дом и называли - царицын дворец... Анна Ивановна завела важный обычай: мажордома и слуг в ливреях, на конюшне - два шестерика дорогих польских коней, кареты на все случаи.
   К Монсам, как прежде бывало, не завернешь на огонек аустерии - выпить кружку пива. "Хе-хе, - вспоминали немцы, - давно ли синеглазая Анхен в чистеньком передничке разносила по столам кружки, краснела, как шиповник, когда кто-нибудь из добряков, похлопав ее по девичьему задку, говорил: "Ну-ка, рыбка, схлебни пену, тебе цветочки, мне пиво..."
   Теперь у Монсов бывали из кукуйских слобожан лишь почтенные люди торговых и мануфактурных дел, и то по приглашению, - в праздники, к обеду. Шутили, конечно, но пристойно. Всегда по правую руку Анхен сидел пастор Штрумпф. Он любил рассказывать что-нибудь забавное или поучительное из римской истории. Полнокровные гости задумчиво кивали кружками с пивом, приятно вздыхали о бренности. Анна Ивановна в особенности добивалась приличия в доме.
   За эти годы она налилась, красотой: в походке - важность, во взгляде покой, благонравие и печаль. Что там ни говори, как ни кланяйся низко вслед ее стеклянной карете, - царь приезжал к ней спать, только. Ну, а дальше что? Из Поместного приказа жалованы были Анне Ивановне деревеньки. На балы могла она убирать себя драгоценностями не хуже других, и на грудь вешала портрет Петра Алексеевича, величиной в малое блюдце, в алмазах. Нужды, отказа ни в чем не было. А дальше дело задерживалось.
   Время шло. Петр все больше жил в Воронеже или скакал на перекладных от южного моря к северному. Анна Ивановна слала ему письмеца, и - при каждом случае - цитронов, апельсинов по полдюжине (доставленных из Риги), колбасы с кардамоном, настоечки на травах. Но разве письмецами да посылками долго удержишь любовника? Ну, как привяжется к нему баба какая-нибудь, въестся в сердце? Ночь без сна ворочалась на перине. Все непрочно, смутно, двоесмысленно. Враги, враги кругом - только и ждут, когда Монсиха споткнется.
   Даже самый близкий друг - Лефорт, - едва Анна Ивановна околицами заводила разговор - долго ли Питеру жить в неряшестве, по-холостецки, усмехался: неопределенно, - нежно щипал Анхен за щечку: "Обещанного три года ждут..." Ах, никто не понимал: даже не царского трона, не власти хотела бы Анна Ивановна, - власть беспокойна, ненадежна... Нет, только прочности, опрятности, приличия...
   Оставалось одно средство - приворот, ворожба. По совету матери, Анна Ивановна однажды, вставши с постели от спящего крепко Петра, зашила ему в край камзола тряпочку маленькую со своей кровью... Он уехал в Воронеж, камзол оставил в Преображенском, с тех пор ни разу не надевал. Старая Монсиха приваживала в задние комнаты баб-ворожей. Но открыться им - на кого ворожить - боялись и мать и дочь. За колдовство князь-кесарь Ромодановский вздергивал на дыбу.
   Кажется, полюби сейчас Анну Ивановну простой человек (с достатком), ах, променяла бы все на безмятежную жизнь. Чистенький домик, - пусть без мажордома, - солнце лежит на восковом полу, приятно пахнут жасмины на подоконниках, пахнет из кухни жареным кофе, навевая успокоение, звякает колокол на кирке, и почтенные люди, идя мимо, с уважением кланяются Анне Ивановне, сидящей у окна за рукодельем...
   Со смертью Лефорта будто черная туча легла на голову Анны Ивановны. Она столько плакала за эти семь дней (до приезда Питера), что старая Монсиха велела привезти лекаря Поликоло. Тот приказал промывательное и очистительное, чтобы удалить излишние мокроты, появившиеся в крови вследствие огорчения. Анна Ивановна - сама хорошенько не понимая почему с ужасом ожидала приезда Питера. Вспоминалось его землистое лицо со щекой, раздутой от зубной боли, когда он после самой страшной из стрелецких казней сидел у Лефорта. В расширенных глазах застыл гнев. Красные от мороза руки лежали перед пустой тарелкой. Не ел, не слушал застольных шуток. (Шутили, стуча зубами.) Не глядя ни на кого, заговорил непонятно:
   - Не четыре полка, их - легион... На плахи ложились - все крестились двумя перстами... За старину, за нищенство... Чтобы наготовАть и юродствовать... Посадские люди! Не с Азова надо было начинать, - с Москвы!
   По сей день Анна Ивановна содрогалась, вспоминая Питера в то время. Чувствовала, в жестокие тревоги толкает ее от тихого окна этот мучительный человек... Зачем? Уж не антихрист ли и вправду он, как шепчут русские? По вечерам в постели, при кротком свете восковой свечи, Анна Ивановна, ломая руки, плакала отчаянно:
   - Мама, мама, что я сделаю с собой? Я не люблю его. Он придет нетерпеливый... Я - мертвая... Может быть, мне лучше лежать в гробу, как бедному Францу.
   Неприбранная, с припухшими веками, неожиданно утром она увидела в окно, как за изгородью на ухабистой улице остановился царский возок. Не засуетилась на этот раз: пусть - какая есть, - в чепце, в шерстяной шали. Идя через садик, Петр тоже увидел ее в окошке, покивал без улыбки. В сенях вытер о коврик ноги. Трезвый, смирный.
   - Здравствуй, Аннушка, - сказал мягко. Поцеловал в лоб. - Осиротели мы. - Сел у стены, около стенных часов, медленно качавших смеющимся медным лицом на маятнике. Говорил вполголоса, будто дивясь, что смерть так неразумно оплошала. - Франц, Франц... Плохим был адмиралом, а стоил целого флота. Это - горе, это - горе, Аннушка... Помнишь, как в первый раз привел меня к тебе, ты еще девочка была - испугалась, как бы я не сломал музыкальный ящик... Не того смерть унесла... Нет Франца! - непонятно...
   Анна Ивановна слушала, - закрылась до самых глаз пуховой шалью. Не приготовилась - не знала, что ответить. Слезы ползли под шаль. За дверью осторожно позвякивали посудой. Всхлипнув носом, полным слез, пробормотала, что Францу, наверно, хорошо сейчас у бога. Петр странновато взглянул на нее...
   - Питер, вы ничего не ели с дороги, прошу вас остаться откушать. Как раз сегодня ваши любимые поджаренные колбаски...
   С тоской видела, что и колбаски его не прельстили. Присела рядом, взяла его руку, пахнущую овчиной, стала целовать. Он другой рукой погладил ей волосы под чепцом:
   - Вечерком заеду на часок... Ну, будет тебе, будет, - всю руку замочила... Поди принеси колбаску, чарку водки... Поди, поди... А то мне дела много сегодня...
   7
   Лефорта похоронили с великой пышностью. Шли три полка с приспущенными знаменами, с пушками. За колесницей цугом (в шестнадцать вороных коней) несли на подушках шляпу, шпагу и шпоры адмирала. Ехал всадник в черных латах и перьях, держа опрокинутый факел. Шли послы и посланники в скорбном платье. За ними - бояре, окольничие, думные и московские дворяне - до тысячи человек. Трубили военные трубачи, медленно били барабаны. Петр шагал впереди с первой ротой преображенцев.
   Не видя поблизости царя, кое-кто из бояр понемногу рысью опережал иноземных послов, чтобы первым быть в шествии. Послы пожимали плечами, перешептывались. У кладбища их совсем оттерли. Роман Борисович Буйносов и весьма глупый князь Степан Белосельский брели у самых колес, держась за колесницу. Многие русские были навеселе: собрались к выносу чуть свет, подвело животы, не дожидаясь поминок, потеснились у столов, уставленных блюдами с холодной едой, поели и выпили.
   Когда гроб поставили на выкинутую из ямы мерзлую глину, торопливо подошел Петр. Оглянул бритые, сразу заробевшие лица бояр, ощерился так злобно, что иные попятились за спины. Кивком подозвал тучного Льва Кирилловича:
   - Почему они вперед послов пролезли? Кто велел?
   - Я уж срамил, лаял, не слушают, - тихо ответил Лев Кириллович.
   - Собаки! (И - громче.) Собаки, не люди! - Дернул шеей, завертел головой, лягнул ботфортом. Послы и посланники протискивались сквозь раздавшуюся толпу бояр к могиле, где один, около открытого гроба, чужой всем, озябший, в суконном кафтанишке, стоял царь. Все со страхом глядели, что он еще выкинет. Воткнув шпагу в землю, он опустился на колени и прижался лицом к тому, что осталось от умного друга, искателя приключений, дебошана, кутилки и верного товарища. Поднялся, зло вытирая глаза.
   - Закрывай... Опускай...
   Затрещали барабаны, наклонились знамена, ударили пушки, взметая белые клубы. Один из пушкарей, зазевавшись, не успел отскочить, - огнем ему оторвало голову. В Москве в тот день говорили:
   "Чертушку похоронили, а другой остался, - видно, еще мало людей перевел".
   8
   Торговых и промысловых дел добрые люди, оставя сани за воротами и сняв шапки, поднимались по длинной - едва не от середины двора - крытой лестнице в Преображенский дворец. Гости и купцы гостиной сотни приезжали на тройках, в ковровых санях, - входили, не робея, в лисьих, в пупковых шубах гамбургского сукна. Обветшалая палата была плохо топлена. Бойко поглядывая на прогнувшийся щелястый потолок, на траченное молью алое сукно на лавках и дверях, говорили:
   - Строеньице-то - не ахти... Она и видна боярская-то забота. Жалко, жалко...
   Собрали сюда торговых людей наспех, по именным спискам. Кое-кто не приехал, боясь, как бы не заставили есть из никонианской посуды и курить табак. Догадывались, зачем царь позвал во дворец. Недавно на Красной площади думным дьяком при барабанном бое с лобного места был прочитан великий указ: "Известно государю учинилось, что гостям и гостиныя сотни, и всем посадским, и купецким, и промышленным людям во многих их приказных волокитах от воевод, от приказных и от разных чинов людей, в торгах их и во всяких промыслах _чинятся большие убытки и разорение_... Милосердуя, он, государь, об них указал: во всяких их расправных, судных и челобитных, и купецких делах, и в сборах государственных доходов - _ведать бурмистрам их и в бурмистры выбирать_ им меж себя погодно добрых и правдивых людей, кого они меж себя похотят. А из них по одному человеку быть в первых, сидеть по месяцу президентом... [торговые агенты правительства из богатых купцов] В городах, в посадах и слободах указано ж выбирать для суда и расправы и сбора окладных податей земских бурмистров из лучших и правдивых людей, а для сбора таможенных пошлин и питейных доходов выбирать таможенных и кабацких бурмистров - кого похотят. Бурмистрам _думать_ и торговыми и окладными делами _ведать_ в особой Бурмистерской палате, и ей со спорами и челобитными входить - мимо приказов - к одному государю.
   Для Бурмистерской палаты отведено было в Кремле, близ храма Иоанна-Предтечи, строение староцарского дворца, с подвалами - где хранить казну.
   Для такого честного дела московские купцы не пожалели денег (давно ли в Кремле ходили без шапок, и то с опаской - теперь сами там сели): ветхий дворец покрыли новой крышей - под серебро, покрасили снаружи и внутри, вставили оконницы не со слюдой, а со стеклами. У подвалов поставили свою стражу.
   За избавление от воеводского разорения и приказной неправды купечество должно было теперь платить двойной против прежнего оклад. Казне - явная прибыль. Ну, а купечеству? - как сказать...
   Действительно, от воевод, от приказных людей и людишек не стало житья: алчны, как волки, не уберегись - горло перервут, в Москве затаскают по судам, разденут, а в городах и посадах затомят на правеже на воеводином дворе. Это все так...
   Но многие, - конечно, кто похитрее, - оберегались и жили не совсем плохо: воеводе поклонился рублем, подьячему послал сахарцу, сукнеца или рыбки, повытчика зазвал откушать чем бог послал. У иного богатея не то что воевода или приказный - дьявол не дознается, сколько у него товаров и денег. Конечно, такие орлы, - Митрофан Шорин - первый купец гостиной сотни, или Алексей Свешников, - эти, - как на ладони, к ним на двор и митрополит ездит. Рады платить хоть тройной оклад в Бурмистерскую палату, - там им честь, и сила, и порядок. Ну, а, скажем, Васька Ревякин старший? В лавчонке его в скобяном ряду товару на три алтына, - сидит, глаза тряпочкой вытирает. А, между прочим, знающие люди говорят: кабальных душ крестьянских за ним, посчитать, тысячи три. Не то что мужик или посадский, - редкий купец не бывал у него в долгу по тяжелой записи. И нет такого города, такого посада, где бы Ревякин не держал скобяного склада и лавчонки, и все это у него записано на родственников и приказчиков. Ухватить его никакими средствами нельзя: как налим - гол и скользок. Ему Бурмистерская палата - разорение, - от своих не скроешься.
   В ожидании царского выхода купечество - постарше сидели на лавках, меньшие стояли. Понимали: нужны, значит, денежки надеже-государю, хочет поговорить по душам. Давно бы так, - по душам-то... Бывавшие здесь впервые не без страха поглядывали на раскрашенные львами и птицами двери сбоку тронного места (трона не было, остался один балдахин).
   Петр вышел неожиданно из боковой дверцы, - был в голландском платье, красный, видимо, выпивший. "Здорово, здорово", - повторял добродушно, здоровался за руку, иных похлопывал по спине, по голове. С ним - несколько человек: Митрофан Шорин и Алексей Свешников (в венгерских кафтанах); братья Осип и Федор Баженины - серьезные и видные, с закрученными усами, в иноземном суконном платье, узковатом в плечах; низенький и важный Иван Артемич Бровкин - скоробогатей - обрит наголо, караковый парик до пупа; суровый думный дьяк Любим Домнин и какой-то - по одеже простой посадский неведомый никому человек, с цыганской бородой, с большим залысым лбом. Этот, видимо, сильно робел, шел позади всех.
   Петр сел на лавку, оперся о раздвинутые колени. "Садитесь, садитесь", сказал придвинувшемуся купечеству. Помялись. Он велел, дернул головой. Старшие сейчас же сели. Оставшийся стоять думный дьяк Любим Домнин вынул сзади из кармана грамоту, свернутую трубкой, пожевал сухими губами. Тотчас братья Осип и Федор Баженины вскочили, держа на животе аглицкие шляпы, важно потупились. Петр опять кивнул на них:
   - Вот таких бы побольше у нас... Хочу при всей людности Осипа и Федора пожаловать... В Англии, в Голландии жалуют за добрые торговые дела, за добрые мануфактуры, и нам - ввести тот же обычай. Верно я говорю? (Обернулся направо, налево. Приподнял бровь.) Вы что мнетесь? Денег, боитесь, буду у вас просить? По-новому надо начинать жить, купцы, вот что я хочу...
   Момонов, богатый суконщик, спросил, поклонясь:
   - Это как - по-новому жить, государь?
   - Отучаться жить особе... Бояре мои сидят по дворам, как барсуки. Вам нельзя, вы - люди торговые... Учиться надо торговать не в одиночку кумпаниями. Ост-Индская кумпания в Голландии - милое дело: сообща строят корабли, сообща торгуют. Наживают великие прибыли... Нам у них учиться... В Европе - академии для сего. Желаете - биржу построим не хуже, чем в Амстердаме. Составляйте кумпании, заводите мануфактуры... А у вас одна наука: не обманешь - не продашь...
   Молодой купчик, влюбленно глядевший на царя, вдруг ударил шапкой о руку:
   - Это верно, у нас это так...
   Его стали тянуть за полу в толпу. Он, - вертя головой, пожимая плечами:
   - А что? Разве не правда? На обмане живем, один обман, - обвешиваем, обмериваем...
   Петр засмеялся (невесело, баском, кругло раскрыв рот). Близстоящие также посмеялись вежливо. Он, оборвав смех, - строго:
   - Двести лет торгуете, - не научились... Возле богатства ходите... Опять все то же убожество, нагота. Копейку наторговал и - в кабак. Так, что ли?
   - Не все так, государь, - проговорил Момонов.
   - Нет так! (Раздувая ноздри.) За границу поезжайте, поглядите на тех купцов - короли! Нам ждать недосуг, покуда сами научитесь... Иную свинью силой надо в корыто мордой совать... Почему мне иностранцы жить не дают? Отдай им то на откуп, отдай другое... Лес, руды, промыслы... Почему свои не могут? В Воронеж, черт те откуда, один человек приехал, такие развел тарара, такие прожекты! У вас, говорит, золотой край, только люди вы бедные... Отчего сие? Я смолчал... Спрашиваю, - или не те люди живут в нашем краю? Оглянул купцов вылезшими глазами.) Бог других не дал, С этими надо справляться, так, что ли? Мне русские люди иногда - поперек горла... Так уж поперек. (Ухо у него натянулось, шейная жила вот-вот дернется.)
   Тогда Иван Артемич, сидевший рядом с ним, проговорил добро, нараспев:
   - Русских били много, да били без толку, вот и уроды получились.
   - Дурак! - крикнул Петр. - Дурак! - И локтем ткнул его в бок.
   Иван Артемич - еще придурковатое:
   - Ну, вот, а я-то что говорю...
   Петр с минуту бешено глядел на лоснящееся, придурковато сощуренное, с дурацкой улыбкой лицо Бровкина. Ладонью щелкнул его по лбу:
   - Ванька, шутом быть тебе еще не велено!
   Но, видно, и сам понял, что пылить, сердиться при купечестве - не разумно. Купцы - не бояре: тем податься некуда, вотчину в кармане не унесешь. Купец, как улитка: чуть что - рожки спрятал и упятился с капиталом... Действительно, в палате стало тихо, отчужденно. Иван Артемич хитрой щелкой глаза повел на Петра.
   - Читай, Любим, - сказал Петр дьяку.
   Братья Баженины опять почтенно потупились. Любим Домнин высоким голосом сухо, медленно читал:
   - "...дана сия милостивая жалованная грамота за усердное радение и к корабельному строению тщание... В прошлом году Осип и Федор Баженины в деревне Вовчуге построили с немецкого образца водяную пильную мельницу _без заморских_ мастеров, сами собою, чтобы на той мельнице лес растирать на доски и продавать в Архангельске иноземцам и русским торговым людям. И они лес растирали, и к Архангельску привозили, и за море отпускали. И есть у них намерение у того своего заводу строить корабли и яхты для отпуска досок и иных русских товаров за море. И мы, великий государь, их пожаловали, - велели им в той их деревне строить корабли и яхты и, которые припасы к тому корабельному строению будут вывезены из-за моря, пошлин с них имать не велеть, и мастеров им, иноземных и русских, брать вольным наймом из своих пожитков. А как те корабли будут готовы, - держать им на них для опасения от воровских людей пушки и зелье против иных торговых иноземческих кораблей..."