Толстой Алексей Николаевич. Петр Первый

   - Велю вам, милостивые государи, вернуться к столу. Продолжим пир, сказал он и сел, откинув от разгоряченных щек букли парика. В конце концов, если сюда явятся шведы - его куда-нибудь спрячут, увезут, - с королями плохого не случается... Он налил вина, поднял кубок, - большая, красивая рука его была тверда... Пани Анна взглянула на него с восхищением - за такой взгляд действительно можно было отдать королевство...
   - Добро! Король нам велит пировать! - Пан Собещанский хлопнул в ладоши и приказал тому шляхтичу, что разрубил блюдо с колбасой, ехать с товарищами к большому шляху и стать там дозором; всему столу - вплоть до "серого" конца - наливать лучшего венгерского и пить, покуда в последней бочке не высохнет дно, из погребов и чуланов нести все, что есть еще доброго в доме, да звать музыкантов...
   Пир загремел с новым воодушевлением. Пани Анна пошла танцевать с королем. Она танцевала так, будто соблазняла самого апостола Петра, чтобы отворил ей двери в райский сад. Шапочка ее сбилась набок, в кудрях вились звуки мазурки, короткая юбка крутилась и ластилась вокруг стройных ног, башмачки с красными каблучками то притоптывали, то летели, будто не касаясь пола... Великолепен был и король, танцевавший с нею, - огромный, пышный, бледный от вина и желания...
   - Я теряю голову, пани Анна, я теряю голову, ради всех святых пощадите, - говорил он ей сквозь зубы, и она взглядом отвечала, что пощады нет и двери рая уже раскрыты...
   ...За окнами в темноте послышались испуганные голоса челядинцев, захрапели лошади... Музыка оборвалась... Никто даже не успел схватиться за саблю или взвести курок пистолета... Только король, у которого в глазах все плыло кругом, крепко обхватил пани Анну и потянул шпагу...
   В пиршественную залу вошли двое: один - огромный, кривой на один глаз, в высокой бараньей шапке с золотой кистью, с висящими светлыми усами под большим носом, другой - пониже его - барственный, с приятной мягкостью лица, одетый в запыленный мундир с генеральским шарфом через плечо.
   - Здесь ли находится его королевское величество король Август? спросил он и, увидев Августа, стоящего со шпагой в угрожающей позиции, снял шляпу, низко поклонился: - Всемилостивейший король, примите рапорт: повелением государя Петра Алексеевича я прибыл в ваше распоряжение, с одиннадцатью полками пехоты и пятью конными казачьими полками.
   Это был киевский губернатор, командующий вспомогательным войском, Дмитрий Михайлович Голицын, старший брат шлиссельбургского героя Михаилы Михайловича. Другой - высокий, в клюквенном кафтане и в епанче до пят был наказной казачий атаман Данила Апостол. У шляхты угрожающе зашевелились усы при виде этого казака. Он стоял на пороге, небрежно подбоченясь, играя булавой, на красивых губах - усмешка, брови как стрелы, в едином глазу - ночь, озаряемая пожарами гайдамацких набегов.
   Король Август рассмеялся, бросил шпагу в ножны, обнял Голицына и атаману протянул руку для целования. В третий раз был накрыт стол. По рукам пошел кубок, вмещавший полкварты венгерского. Пили за царя Петра, сдержавшего обещание - прислать из Украины помощь, пили за все пришедшие полки и за погибель шведов. Задорным шляхтичам в особенности хотелось напоить допьяна атамана Данилу Апостола, но он спокойно вытягивал кубок за кубком, только поднимал брови, - увалить его было невозможно.
   На рассвете, когда уже немало шляхтичей пришлось унести волоком на двор и положить около колодца, король Август сказал пани Анне:
   - У меня нет сокровищ, чтобы бросить их к вашим ногам. Я - изгнанник, питающийся подаянием. Но сегодня я снова силен и богат... Пани Анна, я хочу, чтобы вы сели в карету и следовали за моим войском. Выступать надо тотчас, ни часу промедления!.. Я проведу за нос, как мальчишку, короля Карла... Божественная пани Анна, я хочу поднести вам на блюде мою Варшаву... - И, поднявшись, великолепно взмахнув рукой, он обратился к тем за столом, кто еще таращил глаза и напомаженные усы: - Господа, предлагаю вам и повелеваю - седлайте коней, вас всех беру в мою личную свиту.
   Сколько ни пытался князь Дмитрий Михайлович Голицын - вежливо и весьма человечно - доказать ему, что войскам нужно денька три отдохнуть, покормить коней и подтянуть обозы, - король Август был неукротим. Еще солнце не высушило росы - он вернулся в Сокаль, сопровождаемый Голицыным и атаманом. Повсюду на городских улицах стояли возы, кони, пушки, на кудрявой травке спали усталые русские солдаты. Дымились костры. Король глядел в окно кареты на спящих пехотинцев, на казаков, живописно развалившихся на возах.
   - Какие солдаты! - повторял он. - Какие солдаты, богатыри!
   В дверях замка его встретил ротмистр Тарновский испуганным шепотом:
   - Графиня вернулась, не желает ложиться почивать, весьма гневна...
   - Ах, какие мелочи! - король весело вошел в сводчатую, сырую спальню, где, оплывая сосульками, догорали свечи в прозеленевшем подсвечнике из синагоги. Графиня встретила его стоя, молча глядя в лицо, лишь ожидая его первого слова, чтобы ответить как нужно.
   - Софи, наконец-то! - сказал он с большей, чем хотелось бы, торопливостью. - Ну как? Вы видели короля Карла?
   - Да, я видела короля Карла, благодарю вас... - Ее лицо было будто обсыпано мукой и казалось обрюзгшим, некрасивым. - Король Карл ничего так не желает, как повесить вас на первой попавшейся осине, ваше величество... Если вам нужны подробности моей беседы с королем - я расскажу... Но сейчас мне хочется спросить: какое вы сами дадите качество вашему поведению? Вы посылаете меня, как последнюю судомойку, обделывать ваши грязные делишки... Я подвергаюсь оскорблениям, в дороге я тысячу раз подвергаюсь опасности быть изнасилованной, зарезанной, ограбленной... А вы тем временем развлекаетесь в объятиях пани Собещанской... Этой маленькой шляхтянки, которую я постеснялась бы взять к себе в камеристки...
   - Какие мелочи, Софи!
   Это восклицание было неосторожным со стороны короля Августа. Графиня придвинулась к нему и - ловко, как кошка лапой, - влепила ему пощечину...
   Глава четвертая
   1
   На бугре, где была поставлена сторожевая вышка, Петр Алексеевич соскочил с коня и полез по крутым перекладинам на площадку. За ним Чамберс, Меньшиков, Аникита Иванович Репнин и - последним - Апраксин Петр Матвеевич, - этому весьма мешала тучность и верчение головы: шутка ли взлезать на такую страсть - сажен на десять над землей. Петр Алексеевич, привыкший взбираться на мачты, даже не задохнулся, вынул из кармана подзорную трубу, расставя ноги, - стал глядеть.
   Нарва была видна, будто на зеленом блюде, - все ее приземистые башни, с воротами и подъемными мостами, на заворотах стен - выступы бастионов, сложенных из тесаного камня, громада старого замка с круглой пороховой башней, извилистые улицы города, острые кровли кирок, вздеты, как гвозди, к небу. На другой стороне реки поднимались восемь мрачных башен, покрытых свинцовыми шапками, и высокие стены, пробитые ядрами, крепости Иван-города, построенной еще Иваном Грозным.
   - Наш будет город! - сказал Меньшиков, тоже глядевший в трубу.
   Петр Алексеевич ему - сквозь зубы:
   - А ты не раздувайся раньше времени.
   Ниже города, по реке, в том месте, где на ручье Россонь стояла земляная крепость Петра Матвеевича Апраксина, медленно двигались обозы и войска, плохо различимые сквозь поднятую ими пыль. Они переходили плавучий мост, и конные и пешие полки располагались на левом берегу, верстах в пяти от города. Там уже белелись палатки, в безветрии поднимались дымы, по луговинам бродали расседланные кони... Доносился стук топоров, вздрагивали вершинами, валились вековые сосны.
   - Огородились мы только телегами да рогатками, не прикажешь ли еще для бережения и рвы копать, ставить палисады? - спросил князь Аникита Иванович Репнин. Человек он был осторожный, разумный и бывалый в военном деле, отважный без задору, но готовый - если надо для великого дела - и умереть, не пятясь. Не вышел он только лицом и дородством, хотя род свой считал древнее царя Петра, - был плюгав и подслеповат, однако же маленькие глаза его за прищуренными веками поглядывали весьма умненько.
   - Рвы да палисады не спасут. Не для того сюда пришли - за палисадами сидеть, - буркнул Петр Алексеевич, поворачивая трубу дальше на запад.
   Чемберс, имевший привычку с утра выпивать для бодрости духа добрый стакан водки, просипел горлом:
   - Можно велеть солдатам спать не разуваясь, при ружье... Пустое! Если достоверно, что генерал Шлиппенбах стоит в Везенберге - раньше, как через неделю, нельзя ожидать его сикурса...
   - Я уж так-то здесь один раз поджидал шведского сикурса... Спасибо, научные! - странным голосом ответил Петр Алексеевич. Меньшиков коротко, грубо засмеялся.
   На западе, куда с жадностью глядел Петр Алексеевич, расстилалось море, ни малейший ветерок не рябил его сероватой пелены, дремлющей в потоках света. Там, на отчетливой черте края моря, можно было различить, напрягая зрение, много корабельных мачт с убранными парусами. Это стоял в мертвом штиле флот адмирала де Пру с серебряной рукой.
   Апраксин, вцепясь в перильца зыбкой площадки, сказал:
   - Господин бомбардир, как же мне не испугаться было эдакой силы полсотни кораблей и адмирал такой отважный... Истинно - бог меня выручил, - не дал ему, проклятому, ветра с моря...
   - Сколько добра пропадает, ах! - Меньшиков ногтем считал мачты на горизонте. - Трюмы у него доверху, чай, забиты угрями копчеными, рыбой камбалой, салакой, ветчиной ревельской... Ветчина у них, батюшки! Уж где едят - так это в Ревеле! Все протухнет у него в такую жару, все покидает за борт, черт однорукий... Апраксин, Апраксин, а еще у моря сидишь, задница сухопутная! Почему у тебя лодок нет? В такой штиль - посадить роту гренадеров в лодки, - де Пру и деваться некуда...
   - Чайка на песок садится! - крикнул вдруг Петр Алексеевич. - Ей-ей, садится! - Лицо у него было задорное, глаза круглые. - Бьюсь о заклад на десять ефимков, - жди шторма... Кто хочет биться? Эх вы, моряки! Не стони, Данилыч, - весьма возможно, и попробуем адмиральской ветчины.
   И он, сунув трубку за пазуху, бегом стал спускаться с вышки. Полковнику Рену, подскочившему к нему, чтобы помочь спрыгнуть на землю, сказал: "Один эскадрон пошли вперед, с другим следуй за мной". Он перевалился в седло и повернул в сторону Нарвы. Его верховой, - рослый гнедой мерин, с большими ушами, подарок фельдмаршала Шереметьева, взявшего этого коня в битве при Эрестфере, будто бы из-под самого Шлиппенбаха, - шел крупной рысью. Петр Алексеевич не очень любил верховую езду и на рыси высоко подскакивал. Зато Александр Данилович горячил своего белого, как сметана, жеребца, тоже отбитого у шведов, - и конь с веселыми глазами и всадник точно играли, то проходя бочком, коротким галопом по свежему лугу, - то конь осаживал, садясь на хвост, бил черными копытами по воздуху и взвивался, и махал, и мчался, - алого сукна короткий плащ, накинутый на одно плечо, взвивался за спиной Александра Даниловича, вились перья на шляпе, концы шелкового шарфа. Хоть жарок, но хорош был день, - в небольших рощах, в покинутых сейчас садах распелись, раскричались птицы.
   Аникита Иванович Репнин, привыкший с малых лет ездить по-татарски, спокойно, - бочком, - трясся в высоком седле на мелкой уходистой лошадке. Апраксин обливался потом под огромным париком, в котором для русского человека не было ни удобства, ни красы. Далеко впереди шнырял между зарослями рассыпавшийся эскадрон драгун. Позади - в строю - шел второй эскадрон, - перед ним поскакивал полковник Рен, красавец и заливоха, - так же, как генерал Чамберс, - в поисках счастья по свету отдавший царю Петру честь и шпагу.
   Петр Алексеевич указывал ехавшему рядом с ним Чамберсу на рвы и ямы, на высокие валы, заросшие бурьяном и кустарником, на полусгнившие колья, торчавшие повсюду из земли.
   - Здесь погибла моя армия, - оказал он просто. - На этих местах король Карл нашел великую славу, а мы - силу. Здесь мы научились - с какого конца надо редьку есть, да похоронили навек закостенелую старину, от коей едва не восприняли конечную погибель...
   Он отвернулся от Чамберса. Оглядываясь, заметил невдалеке заброшенный домишко под провалившейся крышей. Стал придерживать коня. Круглое лицо его сделалось злым. Меньшиков, подъехав, сказал весело:
   - Тот самый домишко, мин херц. Помнишь?
   - Помню...
   Насупясь, Петр Алексеевич ударил коня и опять запрыгал в седле. Как было не помнить той бессонной ночи перед разгромом. Он сидел тогда в этом домишке, глядя на оплывшую свечу; Алексашка лежал на кошме, молча плакал. Трудно было побороть в себе отчаяние, и срам, и бессильную злобу и принять то, что завтра Карл неминуемо должен побить его... Трудно было решиться на неслыханное, непереносимое, - оставить в такой час армию, сесть в возок и скакать в Новгород, чтобы там начинать все сначала... Добывать деньги, хлеб, железо... Исхитряться продавать иноземным купцам исподнюю рубашку, чтобы купить оружие. Лить пушки, ядра... И самое важное, - люди, люди, люди! Вытаскивать людей из векового болота, разлеплять им глаза, расталкивать их под микитки... Драться, обламывать, учить. Скакать тысячи верст по снегу, по грязи... Ломать, строить... Вывертываться из тысячи бед в европейской политике. Оглядываясь, - ужасаться: "Экая громада какая еще не проворочена..."
   Передовые драгуны выскочили из горячей тени сосен на широкий луг перед стены Нарвы, поднимавшиеся по ту сторону рва, полного воды. Испуганные жители, бегая и крича, торопливо загоняли скот в город. Луг опустел, цепной мост загремел, тяжело поднялся и захлопнул ворота. Петр Алексеевич шагом взъехал на холм. Опять все вынули подзорные трубы и оглядывали высокие крепкие стены, поросшие травой в трещинах между камнями.
   Наверху воротной башни стояли шведы, в железных касках, в кожаных панцирях. Один держал - отставя на вытянутой руке - желтое знамя. Другой человек, весьма высокий ростом, подошел к краю башни, упер локоть на каменный зубец и тоже стал глядеть в трубу, сначала водя ее по всадникам на холме, потом прямо уставил на Петра Алексеевича.
   - Люди какие все здоровые, на башне-то их увидишь - ужаснешься, негромко говорил Апраксин Аниките Ивановичу Репнину, обмахиваясь шляпой. Сам теперь видишь, что я вытерпел в усть-Нарове один-то, с девятью пушками, когда на меня флот навалился... А этот, длинный, - в трубу глядит, - ох - какой вредный человек... Перед самым вашим прибытием я с ним встретился в поле, хотел его добыть... Ну, где же...
   - Кто этот высокий на башне? - хрипло спросил Петр Алексеевич.
   - Государь, он самый и есть, генерал Горн, нарвский комендант...
   Едва Апраксин выговорил это имя - Александр Данилович толкнул коня и поскакал по лугу к башне... "Дурак!" - бешено крикнул вслед ему Петр Алексеевич, но он за свистом ветра в ушах не слышал. Почти у самых ворот осадил, сорвал с себя шляпу и, помахивая ею, заголосил протяжно:
   - Эй, там, на башне... Эй, господин комендант... Выпустим вас из города с честью, со знамена, ружья и музыкой... Уходи полюбовно...
   Генерал Горн опустил трубу, вслушиваясь, что кричит ему этот беснующийся на белом коне русский, разряженный, как петух. Обернулся к одному из шведов, должно быть, чтобы ему перевели. Суровое, стариковское лицо сморщилось, как от кислого, он перегнулся через край башни и плюнул в сторону Меньшикова...
   - Вот тебе мой ответ, глупец! - крикнул. - Сейчас получишь кое-что покрепче.
   На башне обидно захохотали шведы. Блеснул огонь, взлетело белое облачко, - ядро, нажимая воздух, с шипом пронеслось над головой Александра Даниловича.
   - Э-э-э-й! - закричал с холма Аникита Иванович Репнин тонким голосом. Плохо стреляете, шведы, пришлите нам пушкарей, мы их поучим...
   На холме тоже враз засмеялись. Александр Данилович, который знал, что ему все равно не миновать плетки от Петра Алексеевича, вертелся и прыгал на коне, махал шляпой и скалил зубы шведам, покуда второе ядро не разорвалось совсем рядом и конь, шарахнувшись, не унес его прочь от башни.
   Окончив объезд крепости, сосчитав на стенах по крайней мере до трехсот пушек, Петр Алексеевич на обратном пути свернул к памятному домику, слез с лошади и, велев всем ждать, позвал Меньшикова в ту самую комнату, где четыре года тому назад он пожертвовал стыдом и позором ради спасения государства русского. Здесь тогда была хорошая печь, сейчас валялась куча обгорелого кирпича, на полу - грязная солома, - видимо, сюда загоняли овец и коз на ночь. Сел на подоконник разбитого окошечка. Алексашка виновато стоял перед ним.
   - Запомни, Данилыч, истинный бог - увижу еще твое дурацкое щегольство, шкуру спущу плеткой, - сказал Петр Алексеевич. - Молчи, не отвечай... Сегодня ты сам себе выбрал долю... Я думал: кому дать начало над осадным войском, - тебе или фельдмаршалу Огильви? Хотелось в таком деле предпочесть своего перед иноземцем... Сам все напортил, друг сердешный, плясал, как скоморох, на коне перед генералом Горном! Срамота! Все еще не можешь забыть базары московские! Все шутить хочешь, как у меня за столом! А на тебя Европа смотрит, дурак! Молчи, не отвечай. - Он посопел, набивая трубочку. - И еще - второе: посмотрел я опять на эти стены, - смутился я, Данилыч... Второй раз отступить от Нарвы нельзя... Нарва - ключ ко всей войне... Если Карл этого еще не понимает, - я понимаю... Завтра мы обложим город всем войском, чтобы птица оттуда не пролетела... Через две недели придут осадные пушки... А дальше как быть? Стены крепки, генерал Горн упрям, Шлиппенбах висит за плечами. Будем здесь топтаться - накличем и Карла из Польши со всей своей армией... Город брать нужно быстро, и крови нашей много лить не хочется... Что скажешь, Данилыч?
   - Можно, конечно, придумать хитрость... Это - дело десятое... Но раз фельдмаршал Огильви здесь голова, пусть он уж по книгам и разбирает, - что к чему... А что я скажу? Опять глупость какую-нибудь - тяп да ляп по-мужицки. - Меньшиков топтался, мялся и поднял глаза, - у Петра Алексеевича лицо было спокойное и печальное, таким он его редко видел... Алексашку, как ножом по сердцу, полоснула жалость. - Мин херц, - зашептал он, перекося брови, - мин херц, ну - что ты? Дай срок до вечера, приду в палатку, чего-нибудь придумаю... Людей наших, что ли, не знаешь... Ведь нынче - не семисотый год... Не кручинься, ей-ей...
   2
   В просторном полотняном шатре заботами Нартова, так же как и в петербургском домике, были разложены на походном столе готовальни, инструменты, бумаги, военные карты. Через приподнятые полотнища, как из печи, дышало жаром земли, и - хоть уши затыкай просмоленной пенькой востро, сухо трещали в траве сверчки.
   Петр Алексеевич работал в одной рубашке, распахнутой на груди, в голландских штанах - по колено, в туфлях на босу ногу. Время от времени он вставал из-за стола и в углу шатра Нартов выливал ему на голову ковш ключевой воды. За эти дни нарвского похода, - как и всегда, впрочем, накопилось великое множество неотложных дел.
   Секретарь Алексей Васильевич Макаров, незаметный молодой человек, недавно взятый на эту службу, стоя у края стола, у стопки бумаг, подавал дела, внятно шелестя губами, - настолько громко, чтобы заглушать трещание сверчков. "Указ Алексею Сидоровичу Синявину ведать торговыми банями в Москве и других городах", - он тихо клал перед государем лист со столбцом указа на левой стороне. Петр Алексеевич, скача зрачками по строкам, прочитывал, совал гусиное перо в чернильницу и крупно, криво, неразборчиво, пропуская за торопливостью буквы, писал с правой стороны листа: "Где можно при банях завести цирюльни, дабы людей приохотить к бритью бороды, также держать мозольных мастеров добрых".
   Макаров клал перед ним новый лист: "Указ Петру Васильевичу Кикину ведать рыбные ловли и водяные мельницы во всем государстве..." Рука Петра Алексеевича с кляксой на кончике пера повисла над бумагой:
   - Указ кем заготовлен?
   - Указ прислан из Москвы от князя-кесаря на вашу, милостивый государь, своеручную подпись...
   - Дармоедов полна Москва, сидят по окошечкам, крыжовник кислый жрут со скуки, а для дела люден не найти... Ладно, поиспытаем Кикина, заворуется обдеру кнутом, - так ты и отпиши князю-кесарю, что я в сумнении...
   - Из Питербурга с нарочным от подполковника Алексея Бровкина донесение, - продолжал Макаров. - Прибыли из Москвы от Тихона Ивановича Стрешнева для вашего, милостивый государь, огорода на Петербургской стороне шесть кустов пионов, в целости, да только садовник Левонов, не успев их посадить, помре.
   - Как - помре? - спросил Петр Алексеевич. - Что за вздор!..
   - Купаясь в Неве, - утонул...
   - Ну, пьяный, конечно... Вот ведь - добрые люди не живут... а гораздо был искусный садовник, жалко... Пиши...
   Петр Алексеевич пошел в угол палатки - обливать голову и, отфыркиваясь, говорил Макарову, который, стоя, ловко писал на углу стола.
   - "Стрешневу... Пионы ваши получены в исправности, только жалеем, что мало прислал. Изволь не пропустить времени - прислать из Измайлова всяких цветов и больше таких, кои пахнут: канупера, мяты да резеды... Пришли садовника доброго, с семьей, чтобы не скучал... Да отпиши, для бога, как здравствует в Измайлове Катерина Василефская с Анисьей Толстой и другие с ними... Не забывай об сем писать чаще... Также изволь уведомить, как у вас с набором солдат в драгунские полки, - один полк возможно скорее набрать из людей получше - и прислать сюда..."
   Он вернулся к столу, прочел написанное Макаровым, усмехнувшись про себя - подписал.
   - Еще что? Да ты мне не по порядку подкладывай, давай важнейшее...
   - Письмо Григория Долгорукова, из Сокаля, о благополучном прибытии наших войск.
   - Читай! - Петр Алексеевич закрыл глаза, вытянул шею, большие, в царапинах, сильные руки его легли на столе. Долгорукий писал о том, что с прибытием русских войск в Сокаль король Август опять восприял чрезмерную отвагу и хочет встречи на бранном поле с королем Карлом, дабы с божьей помощью генеральной баталией взять реванш за конфузию при Клиссове. На это безумство особенно подговаривают его фаворитки, - их теперь у него две, и его бытие сделалось весьма беспокойное. Дмитрию Михайловичу Голицыну с великими трудами удалось отклонить его от немедленной встречи с Карлом (который, как хищный волчец, только того и ждет) и указать ему путь на Варшаву, оставленную Карлом с малой защитой. Что из сего может произойти одному богу известно...
   Петр Алексеевич терпеливо слушал длинное письмо, губа его с полоской усиков поднималась, открывая зубы. Дернув шеей, пробормотал: "Союзничек!" Пододвинул чистый лист, скребнул ногтями в затылке и, едва поспевая пером за мыслями, начал писать - ответ Долгорукому:
   "...Еще напоминаю вашей милости, чтобы не уставал отводить его величество короля Августа от жестокого и пагубного намерения. Он спешит искать генерального боя, надеясь на фортуну - сиречь счастье, но сие точно в ведении одного всевышнего... Нам же, человекам, разумно на ближнее смотреть, что - суть на земле... Короче сказать, - искание генерального боя весьма для него опасно, ибо в один час можно все потерять... Не удастся генеральный бой, - от чего, боже, боже сохрани и его, да и нас всех - его величество Август не только от неприятеля будет ввергнут в меланхолию, но и от бешеных поляков, лишенных добра отечеству своему, будет со срамом выгнан и престола своего лишен... Для чего же ввергать себя в такое бедство? Что же ваша милость пишет о фаворитках, - истинно, сию горячку лечить нечем... Одно - старайся с сими мадамками делать симпатию и альянс..."
   Дышать уже было нечем в слоях табачного дыма Петр Алексеевич с брызгами подписал - "Птръ" и вышел из шатра в нестерпимый зной. Отсюда, с холма, была видна в стороне Нарвы пыльная туча, поднятая обозами и войсками, передвигавшимися из лагеря на боевые позиции перед крепостью. Петр Алексеевич провел ладонью по груди, по белой коже, - медленно, сильно стучало сердце. Тогда он стал глядеть туда, где в необъятном стеклянном море, отсюда неразличимые, дремали корабли адмирала де Пру, набитые добром, которого хватило бы на всю русскую армию. Земля и небо, и море были в томлении, в ожидании, будто остановилось само время. Вдруг много черных птиц беспорядочно пронеслось мимо холма к лесу. Петр Алексеевич-задрал голову, - так и есть! С юго-запада высоко в раскаленное, как жесть, небо быстро поднимались прозрачные пленки облаков.
   - Макаров! - позвал он. - Спорить хочешь на десять ефимков?
   Макаров сейчас же вышел из шатра, - востроносый, пергаментный от усталости и бессонницы, с прямым ртом без улыбки, и потащил из кармана кошель:
   - Как прикажешь, милостивый государь...
   Петр Алексеевич махнул на него рукой:
   - Поди скажи Нартову, чтоб подал мне матросскую куртку, да зюйдвестку, да ботфорты... Да крепили бы хорошенько шатер, не то унесет... Шторм будет знатный.
   Море всегда завораживало, всегда тянуло его к себе. В кожаной шапке, спущенной на затылок, в широкой куртке, он ехал крупной рысью в сопровождении полуэскадрона драгун к морскому берегу. (В лагерь к Апраксину было послано за двумя пушками и гренадерами.) Солнце жгло, как скорпион перед гибелью. Вертелись пыльные столбы на дорогах. По морской пелене полосами пробегали ветры. Черная туча выползала из-за помрачненного горизонта. И море наконец дыхнуло в лицо запахом водорослей и рыбной чешуи. Ветер, усиливаясь, засвистал, заревел во все Нептуновы губы...
   Придерживая зюйдвестку, Петр Алексеевич весело скалился. Он соскочил с коня на песчаный берег, - солнце в последний раз блеснуло из заклубившегося края тучи, стеклянный свет побежал по завивающимся волнам. Сразу все потемнело. Валы катились выше и выше, обдавая водяной пылью. Громыхающая туча из конца в конец озарялась мутными вспышками, будто ее поджигали. Ослепила извилистая молния, упала близко в воду. Рвануло так, что люди на берегу присели, - обрушилось небо...