Толстой Алексей Николаевич. Петр Первый

   Нарвским комендантом был опытный и отважный воин полковник Горн.
   Петр с инженером Галлартом, пробираясь верхами под защитой садов и строений, осматривали бастионы. - Фома, Глория, Кристеваль, Триумф. Иногда приходилось подъезжать так близко, что в амбразурах видны были суровые лица шведских пушкарей. Не суетясь, но живо накатывали, наводили пушку, зорко ждали. Огонь! Ядро, неумолимо нажимая воздух, с шипом проносилось над головами. У Петра расширялись глаза, взбухали желваки на скулах, но ядрам не кланялся. Инженер Галларт, человек бывалый (деловитый, спокойный, скучный), вовремя трогал шпорами коня, отъезжал в сторону. Роскошный Меньшиков, - по нему-то каждый раз и целились, - только встряхивал перьями шлема, хвастливо кричал пушкарям: "Плоховато, камрады!", похлопывал по шее танцующего жеребца. Полсотни драгун, усатых и рослых, недвижимо ожидали в кого шлепнет черный мячик.
   Крепостные стены были высоки. Бастионы, выступавшие полукружьями, сложены из валунного камня, столь крепкого, что чугунное ядро разлетается о него, как орех. В башенные щели и амбразуры высовывались тяжелые пушки их в крепости было не менее трехсот, гарнизона - тысячи две - пехоты, конницы и вооруженных граждан. Врали разведчики, что Нарву можно было взять с налета.
   Петр слезал с лошади, присев на барабан, раскладывал на коленях лист бумаги. Мишка-денщик подавал чернильницу. Галларт присаживался на корточки около, - расстояние прикидывал на глаз. Большая рука Петра, державшая гусиное перышко, осторожно проводила дрожащие линии. Меньшиков прохаживался перед полукружьем сидевших на конях драгун.
   - На каждый бастион - по пятнадцати ломовых орудий, всего для прорыва нужно шестьдесят сороковосьмифунтовых медных орудий, - говорил Галларт ровным, скучным голосом. - Сто двадцать тысяч ядер, на плохой конец...
   - Здорово! - сказал Петр.
   - Для зажигания пожаров в городе перед штурмом потребуется не меньше сорока мортир и по тысяче бомб на каждую...
   - Вот в Европе они как рассуждают, - сказал Петр, помечая цифры.
   - Десять больших бочек уксусу для охлаждения орудий... Только непрестанною стрельбой, сущим адом всех батарей сокрушается твердость осажденных, - учит маршал Люксамбур... Нужно пятнадцать тысяч ручных гранат. Тысячу осадных двенадцатиаршинных лестниц, столь легких, чтоб каждую могли нести бегом два человека. Пять тысяч мешков с шерстью...
   - А это зачем?
   - Для защиты воина от мушкетных пуль. При осаде Дюнкирхена маршалу Вобану, заграждаясь таковыми мешками, удалось подойти вплоть к воротам, сколь ни была жестока стрельба, ибо пуля легко запутывается в шерсти...
   - Ладно, - неуверенно сказал Петр, помечая на листке. - Данилыч, шерсти требуется пять тысяч мешков!..
   Меньшиков, опершись о раздвинутые колени, нагнулся над трепещущей от ветра бумажкой. Покрутил губами:
   - Баловство, мин херц. Да и шерсти совсем не достать. (Галларту.) Под Азовом с одними шпагами на стены лезли, а добыли город...
   Позади - в ряду драгун - забилась лошадь, глухо вскрикнул человека Обернулись. Сивая лошадь у одного, подбирая ноги, слабо вздергивала башкой, - выше ноздрей у нее била струею в палец черная кровь. Усатые драгуны, дичась, косились в сторону кустов, откуда, шагах в ста, выпыхивали дымки. Петр, как поднял руку с пером, так и застыл, сидя на барабане.
   Незаметно, за грохотом пушечной стрельбы, из ворот крепостной башни (отсюда невидимой за выступом бастиона Глория) вышел отряд егерей и перебежал за плетнями огородов. Вслед за ними на тяжелых рыжих лошадях вылетело полсотни рейтар в железных кирасах, низко надвинутых касках. Подняв шпаги, они скакали, растянувшись по вересковому полю, в обход слева.
   Александр Данилович секунду - не более - глядел широко разинутыми глазами на диверсию неприятеля, кинулся к вороному жеребцу, отстегнув, швырнул плащ, вскочил в седло: "Шпаги - вон!" - заорал, багровея. Выдернул шпагу, впился звездчатыми шпорами, упал на шею вставшему на дыбы жеребцу, толкнул его с места во весь мах: "Драгуны, за мной!" - и все, Меньшиков и драгуны, огибая стоящего около барабана Петра, поскакали наперерез рейтарам, уже начавшим осаживать и поворачивать...
   Галларт, озабоченно поджав тонкие губы, подвел Петру его серую, с черной гривой, беспокоящуюся кобылу.
   - Прошу вас выйти из поля обстрела, ваше величество.
   Петр запрыгал "на одной ноге, садясь в седло, - глядел, как сближались драгуны и рейтары. Наши скакали плотной кучей, впереди подпрыгивали перья на сверкающем шлеме Алексашки; шведы далеко растянулись по полю, и сейчас фланговые, круто повернув, шпорили и били шпагами коней. Но сбиться не успели. Петр видел, - вороной жеребец Алексашки ударил грудью рыжую лошадь, рейтар завалился, хватаясь за гриву... Красные перья заметались среди железных касок. Но уже налетели всею лавой драгуны и, не задерживаясь, продолжали скакать (будто шутя - размахивали шпагами). За ними на поле оставались лежащие люди: один мотал опущенной головой, силился приподняться, другой вздрагивал задранными коленями. Несколько порожних лошадей испуганно скакало по полю.
   Галларт упорно тянул за узду. "Ваше величество, здесь опасно". Серая кобыла приседала, вертела задом. Петр ударил ее пятками. Отъехав, продолжал оборачиваться. Рейтары теперь изо всей силы уходили от русских: справа, преграждая им дорогу в город, скакали через бурые полосы жнивья, с татарской удалью размахивали кривыми саблями пестрые разномастные всадники - несколько сотен дворянского иррегулярного полка. Из-под дощатого навеса на крепостной стене трещали по ним мушкетные выстрелы.
   Въехали в березняк, - Петр вздохнул всем ртом, пустил кобылу шагом. "Да, нелегко будет", - ответил своим мыслям. Галларт сказал:
   - Могу вас поздравить, ваше величество, у вас отличные кавалеристы.
   - Что ж из того - это еще полдела... Осерчать, скакать, рубить... Этим одним крепость не возьмешь...
   Поднялся на бугор, натянул поводья и долго, морща лоб, глядел на растянувшуюся верст на семь линию войск и обозов. Повсюду из рвов лениво летели комья земли. Крики, ругань. Люди какие-то - без дела у костров, у распряженных телег. Стреноженные тощие лошаденки. Тряпье на кустах. Казалось, вся эта громада войск двигается и живет неповоротливо, с великой неохотой.
   - Раньше ноября и думать нечего, - сказал Петр. - Покуда мороз не хватит - не подвезем ломовых пушек. Одно - на бумаге, одно - на деле...
   Снова тронув шагом, стал расспрашивать Галларта о походах и осадах знаменитых маршалов Вобана и Люксамбура - творцов военного искусства. Расспрашивал об оружейных и пушечных заводах во Франции. Дергал тонкой шеей, туго перетянутой полотняным галстуком:
   - Само собой... Там все налажено, все под руками... У них дороги, или у нас дороги...
   Перемахивая через рвы, подскакал Меньшиков, весь еще горячий, весело оскаленный, с дикими глазами... На шлеме торчало только одно перо, на медной кирасе - следы ударов. Осадил тяжело поводившего пахами коня.
   - Господин бомбардир... Враг отбит с уроном, - рейтар едва половина ушла от нас... (Сгоряча приврал, конечно.) Наших двое убитых, да есть оцарапанные...
   У Петра от удовольствия глядеть на Алексашку наморщился нос.
   - Ладно, - сказал, - молодец.
   Вечером в шатре у герцога фон Круи собрались генералы: напыщенный, весьма суровый Артамон Головин (первый созидатель потешного войска), князь Трубецкой - любимец стрелецких полков, - дородный, богатый боярин, командир гвардии Бутурлин, знаменитый громоподобной глоткой и тяжелыми кулаками, и совсем больной, плешивый Вейде, дрожавший в бараньем тулупе. Когда пришли Петр, Меньшиков и Галларт, герцог просил - за стол отужинать по-походному. Были поданы редкие и даже невиданные кушанья (нарочный герцога добыл их в Ревеле), в изобилии разносили французские и рейнские вина.
   Герцог чувствовал себя, как рыба в воде. Приказал зажечь много свечей. Разводя костлявыми руками, рассказывал о знаменитых сражениях, где он, на высоте - над полем кровавой битвы, - поставив ногу на разбитую пушку, отдавал приказания: кирасирам - прорвать каре, егерям - опрокинуть фланги. Топил в реке целые дивизии, сжигал города...
   Русские, хмуро опустив глаза, ели спаржу и страсбургские паштеты. Петр рассеянно глядел герцогу в длинноносое лицо с мокрыми усами. Принимался барабанить по столу или вертел лопатками, будто у него чесалось. (С начала похода замечен был у Петра Алексеевича этот рассеянный взор.)
   - Нарва! - восклицал герцог, протягивая денщику пустую чашу. - Нарва! Один день хорошей бомбардировки и короткий штурм южных бастионов... На серебряном блюде ключи от Нарвы - ваши, государь. Оставить здесь небольшой гарнизон и всеми силами, развернув на флангах конницу, обрушиться на короля Карла. Сочельник будем встречать в Ревеле, мое честное слово...
   Петр поднялся от стола, пошагал, нагибаясь, чтобы не задевать головой за полотнище шатра, поднял с пола соломинку, прилег на герцогскую кровать (принесенную с ближней мызы). Поковырял соломиной в зубах.
   - Галларт дал мне роспись, - сказал, и все обернулись к нему, оставили еду. - Будь у нас все, что сказано в росписи. Нарву мы возьмем. Нужно шестьдесят ломовых орудий... (Сев на кровати, вытащил из-за пазухи смятый листок, бросил на стол - Головину.) Прочти... У нас пока что ни одной доброй пушки на редутах. Репнин с осадными орудиями бьется в грязях под Тверью... Мортиры, - сегодня узнал, - застряли на Валдае... Пороховой обоз по сю пору на Ильмень-озере... Что вы думаете о сем, господа генералы?..
   Генералы, придвинув свечу, склонились головами над росписью. Один Меньшиков сидел поодаль со злой усмешкой перед полным кубком.
   - Не лагерь - табор, - помолчав, опять сурово, не торопясь, заговорил Петр. - Два года готовились... И ничего не готово... Хуже, чем под Азовом. Хуже, чем было у Васьки Голицына... (Алексашка зазвенел шпорой, до ушей оскалился - зловредный.) Лагерь! Солдаты шатаются по обозам... Баб, чухонок, полон обоз... Гвалт... Беспорядок... Работают лениво, - плюнуть хочется, как работают... Хлеб - гнилой... Солонины в некоторых полках только на два дня... Где вся солонина? В Новгороде? Почему не здесь? Пойдут дожди - где землянки для солдат?
   В шатре только потрескивали свечи. Герцог, плохо понимая, о чем речь, с любопытством переводил глаза с Петра на генералов.
   - Два месяца идем от Москвы, не можем дойти. Поход! Известно вам, король Карл принудил Христиана к позорному миру, принудил уплатить двести пятьдесят тысяч золотых дублонов контрибуции. Ныне Карл со всем войском высадился в Пернове и маршем идет на Ригу... Если теперь же он разобьет под Ригой короля Августа, - в ноябре надо его ждать сюда, к нам... Как будем встречать?
   Старший по чину Артамон Головин, встав, поклонился, навесил седые брови:
   - Петр Алексеевич, с божьей помощью...
   - Пушки нужны! - перебил Петр, жила вздулась у него на лбу. - Бомбы! Сто двадцать тысяч ломовых ядер! Солонины, старый дурак...
   Снова недели на две зарядили дожди, потянули с моря непросветные туманы. Солдатские землянки заливало, шатры протекали, от сырости, от ночной стужи некуда было укрыться. Весь лагерь стоял по пояс в болоте. Люди начали болеть поносами, открывалась горячка, - каждую ночь на десятках телег увозили мертвых в поле.
   С крепости по осаждающим, не переставая, били из пушек и мелкого ружья. На рассвете чаще всего бывали вылазки, - шведы снимали сторожевых, подползали к землянкам, забрасывали спящих ручными гранатами. Петр ежедневно объезжал всю линию укреплений. В мокром плаще, в шляпе с отвисшими полями, молчаливый, суровый, появлялся на серой кобыле из дождевой завесы, - остановится, поглядит стеклянным взором и шагом дальше по изрытому полю - в туман.
   Обозы подходили медленно. С пути доносили, что вся беда с подводами: у мужиков все взято, приходится брать у помещиков и в монастырях. Лошаденки худые, корма потравлены, и что ни день тяжелее от превеликих дождей и разбитых дорог. Был слух, что Петр у себя в рыбачьей избе на острову собственноручно избил до беспамяти генерал-провиантмейстера, помощника его велел повесить. С пищей будто бы стало немного лучше. И порядка в лагере прибавилось. Плохи были командиры: русские - медлительны, приучены жить по старинке, многоречивы и бестолковы. Иностранцы только и знали - пить водку от сырости да хлестать по зубам за дело и не за дело.
   Подлинно стало известно: король Карл, высадившись в Пернове, повернул к Риге, одним появлением своим привел в смирение ливонских рыцарей и оттеснил войска короля Августа в Курляндию. Сам Август сидел в Варшаве среди взбудораженного раздорами панства и оттуда гнал гонцов к Петру просил денег, казаков, пушек, пехоты... Под Нарвой понимали - шведов надо ждать с первыми заморозками.
   Шереметьев с четырьмя иррегулярными конными полками, посланный для промысла над неприятелем, дошел до Везенберга и счастливо побил было шведский заградительный отряд, но внезапно отступил к приморским теснинам Пигаиоки - верстах в сорока от Нарвы - и оттуда писал Петру:
   "...Отступил не для боязни, но для лучшей целости... Под Визенбергом топи несказанные и леса превеликие. Кормы, которые были не токмо тут, но и около, все потравили. А паче того я был опасен, чтобы нас не обошли к Нарве... А что ты гневен, что я селения всякие жгу и чухонцев разбиваю, то будь без сомнения: селений выжжено немного и то для того только, чтобы неприятелю не было пристанища. А ныне приказал, отнюдь без указу, чтобы край не разоряли... Где я стал под Пигаиоками - неприятелю безвестно мимо пройти нельзя, далее отступать не буду, здесь и положим животы свои, о том не сомневайся..."
   Наконец, - на счастье или на беду, - ветер подул с севера. В день разогнало мокрую мглу, низкое солнце скупо озарило утопавший в грязях лагерь, в городе на церковном шпиле загорелся золотой петушок. Землю схватило морозом. Стали подходить обозы с огневыми припасами. На быках, по десяти пар на каждую, - подвезли две знаменитых, - весом по триста двадцать пудов, - пищали "Лев" и "Медведь", отлитые сто лет тому назад в Новгороде Андреем Чеховым и Семеном Дубинкою. Как черепахи, ползли гаубицы на широких и низких колесах, короткие мортиры, бросающие трехпудовые бомбы. Все войска стояли под ружьем, все конные полки - о конь, с голыми шашками на случай вылазки шведов.
   Двести человек, подхватив канатами, втащили "Льва" и "Медведя" на середний редут против южных бастионов крепости. На батареях всю ночь устанавливали гаубицы и мортиры. В крепости тоже не спали, готовились к штурму - по стенам ползали огоньки фонарей, перекликались часовые.
   На рассвете пятого ноября Петр с герцогом и генералами выехал на холм Германсберг. Дул колючий ветер. Лагерь был еще покрыт сумраком, красный свет солнца лег на острые кровли города и зубцы башен. Внизу вспыхнули длинные огни, сотрясая равнину, ухнули, рявкнули пушки, - искряными дугами понеслись бомбы в город. Дымом затянуло и лагерь и стены. Петр опустил подзорную трубу и, раздув ноздри, кивнул Галларту. Тот подъехал, пощелкал языком:
   - Плохо. Недолеты. Порох никуда не годится...
   - Сделать что? Немедля...
   - Прибавить заряд... Только бы выдержали орудия...
   Петр спустился с холма, через подъемный мост и ворота из дубовых бревен проскакал за частокол и рогатки. На средней батарее пушкари обливали водою с уксусом длинные стволы "Льва" и "Медведя". Командир батареи, голландец Яков Винтершиверк, низенький старый моряк, с бородой из-под воротника, подойдя к Петру, сказал хладнокровно:
   - Это никуда не годится... Этим порохом только стрелять по воробьям один дым и одна копоть...
   Петр сбросил плащ, кафтан, засучил рукава, взял банник у пушкаря, сильным движением прочистил закопченное дуло...
   - Заряд.
   Из погреба батареи пошли кидать - из рук в руки - пачки пороха в серой бумаге. Он надорвал одну пачку, высыпал порошинки на ладонь, только фыркнул, как кот, злобно. Вбил в дуло шесть пачек...
   - Это будет опасно, - сказал Яков Винтершиверк.
   - Молчи, молчи... Ядро...
   Подкинул на руках пудовый круглый снаряд, вкатил в дуло, налегая на банник, плотно забил. Присел под прицелом, - вертел винт...
   - Фитиль... Отойти всем от орудия.
   Надрывая уши, "Медведь" изрыгнул огонь, тяжело дернулся назад чугунными колесами, зарылся хоботом. Ядро понеслось уменьшающимся мячиком, - на башне бастиона Глория брызнули камни, обвалился зубец...
   - О, это не плохо, - сказал Яков Винтершиверк...
   - Так стрелять...
   Накинув кафтан, Петр поскакал на гаубичную батарею. Был дан приказ по всем батареям - увеличить заряд в полтора раза. Снова от грохота ста тридцати орудий задрожала земля. Страшное пламя вылетало из торчком стоящих мортир. Когда разнесло тучи дыма - увидели: в городе пылало два дома. Второй залп был удачен. Но скоро узнали: на западной батарее разорвало две гаубицы, отлитые недавно на тульском заводе Льва Кирилловича, у нескольких орудий треснули оси на лафетах. Петр сказал: "Потом разберем... Найдем виноватых... Так стрелять..."
   Так началась бомбардировка Нарвы и длилась без перерыва до пятнадцатого ноября.
   Царский повар Фельтен, бубня себе под нос, жарил на шестке на лучинках яичницу. С трудом достали десяток яиц, - кухонный мужик верхом прогнал чуть не до Ямбурга, - все оказались тухлые...
   - Чего ты бормочешь, ты их перцем покрепче, Фельтен...
   - Слышу, ваше величество... Перцем!
   Петр сидел около горячей печки. Тут только и было тепло (в чулане за перегородкой, где они спали с Алексашкой, дуло сквозь стены). Сейчас, в полночь, было-слышно - вой ветра да скрипели крылья ветряной мельницы рядом с домиком на острову. Хорошо потрескивали березовые лучинки. Коротенький, сердитый Фельтен разложил на шестке припасы и все нюхал, на мясистом носу его гневно пылали отсветы.
   - А ну, как тебя шведы в плен возьмут, что тогда, Фельтен?..
   - Я слушаю вас, ваше величество...
   - Ага, скажут, царский повар! Да и повесят за. ноги...
   - Ну и повесят, я свой долг знаю...
   Он накрыл чистым полотенцем шатающийся дощатый столик. Поставил глиняную сулею с перцовкой, тоненькими ломтями нарезал черный черствый хлеб. Петр, слабо попыхивая трубкой, посматривал, как ловко, мягко, споро двигался Фельтен - в валенках, в ватной куртке, подпоясанный фартуком.
   - Я тебе про шведов не шучу... Хозяйство свое ты прибрал бы.
   Фельтен искоса взглянул - понял: не шутит. Подал с жару сковородку с яичницей, налил из сулеи в оловянный стаканчик.
   - Пожалуйте к столу, ваше величество...
   Домишко весь сотрясся от ветра. Заколебалась свеча. С улицы шумно вошел Меньшиков:
   - Ну и погода...
   Морщась, развязывал узел на шарфе. У шестка над лучинками стал греть руки.
   - Сейчас прибудет...
   - Трезвый? - спросил Петр.
   - Спал. Я его - недолго - с кровати...
   Алексашка сел напротив. Попробовал - крепко ли стоит стол. Налил, выпил, замотал башкой. Некоторое время ели молча. Петр - негромко:
   - Поздно... Больше ничего не поправишь...
   Алексашка - с трудом глотая:
   - Если он в ста верстах, да Шереметьев его не задержит, - послезавтра он - здесь... Выйти в чистое поле, - неужто не одолеем конницей-то? (Расстегнул воротник, обернулся к Фельтену.) Щец у тебя не осталось? (Налил вторую чарку.) У него всей силы тысяч десять только, - пленные на евангелии клянутся... Неужто уж мы такие сиволапые?.. Обидно...
   - Обидно, - повторил Петр. - В два дня людям ума не прибавишь... Учинится под Нарвой нехорошо - будем задерживать его в Пскове и в Новгороде...
   - Мин херц, грешно и думать об этом...
   - Ладно, ладно...
   Замолчали. Фельтен, присев, дул в угли, - грел пиво в медном котелке.
   Под Нарвой было нехорошо. Две недели бомбардировали, взрывали мины, подходили апрошами, - стен так и не проломили и города не подожгли. На штурм генералы не решились. Из ста тридцати орудий разорвало и попортило половину. Вчера стали подсчитывать - пороху и бомб в погребах осталось на день такой стрельбы, а пороховые обозы все еще тащились где-то под Новгородом.
   Шведская армия скорыми маршами подходила по ревельской дороге и сейчас, может быть, уже билась в пигаиокских теснинах с Шереметьевым. Русские оказывались как в клещах, - между артиллерией крепости и подступающим Карлом...
   - Нашумели много... Это можем, - Петр бросил ложку. - Воевать еще не научились. Не с того конца взялись... Никуда это дело еще не годится. Чтоб здесь пушка выстрелила, ее надо в Москве зарядить... Понял?
   Алексашка сказал:
   - Сейчас еду, - в первой роте у костра солдаты разговаривают. Шведов ждут - весь лагерь гудит. Честят генералов, - ну-ну... Один - слышу: "Прапорщику, говорит, первую пулю..."
   - Генералы! (У Петра замерцали глаза.) С хоругвями по стенам ходить! Воеводы... Старые дрожжи...
   Тогда Алексашка сказал осторожно, - запустил глазом:
   - Петр Алексеевич... Отдай войско мне на эти три дня... Ей-ей. А?
   Будто не расслышав, Петр полез в карман за кисетом. Сопя, уминал пальцами крошки табаку:
   - Главнейшим начальником с завтрашнего дня имеет быть герцог фон Круи. Дурак изрядный, но дело знает по-европейски, - боевой... И наши иностранцы при нем будут бодрее... Ты соберись, слышь, до свету - поедем...
   Сопел. Придвинув свечу, раскуривал, Алексашка спросил тихо:
   - Петр Алексеевич, куда поедем?
   - В Новгород.
   Петр взглянул наконец в раскрытые чрезмерным изумлением прозрачно-синие глаза Алексашки. Вдруг густо начал багроветь (надулась жила поперек вспотевшего лба) - и, - сдерживая гнев:
   - Тому мальчишке терять нечего, а мне есть чего... Думаешь - под Нарвой начало и конец? Войне начало только... Должны одолеть... А с этим войском не одолеем... Понял ты? Начинать надо с тылу, с обозных телег... Скакать со шпагой - последнее дело... Дура, храбрее Карла, хочешь быть? Опусти глаза! (Бешенство метнулось по лицу его.) Не моги смотреть на меня!
   Алексашка не послушал, не опустил глаза, от жгучего стыда наливались слезы, капля поползла по натянутой щеке. Петр узкими зрачками впился в него. Оба не дышали. Петр вдруг усмехнулся. Отвалясь к стене, глубоко засунул руки в карманы.
   - "Мин херц", - передразнил Алексашкиным голосом. - Сердечный друг... За меня стыдно стало? Подожди, еще чего случится, - все морду отворотят. Карла испугался... Войско бросил... В Новгород ускакал, все равно, как тогда - к Троице... Ладно... Вытри личико. Поди встреть - господа генералы пожаловали...
   Окрики часовых. Топот подков по мерзлой земле. За окном - свет факелов. Звеня шпорами, вошел герцог и генералы - красные от ветра, встревоженные, - что случилось в такой поздний час?.. Петр кивнул им, подойдя к герцогу, обнял. Показал Меньшикову - взять свечу - и пошел за дощатую переборку в чулан.
   Здесь Меньшиков поставил свечу на столик, заваленный бумагами, засыпанный табаком. Все стояли. Петр сел, взял листок, шевеля губами, строго перечел про себя присыпанные золой, исчерканные строки. Кашлянул и, - ни на кого не глядя:
   "Ин готснам, во имя божье, - начал читать суровым, твердым голосом. Понеже его царское величество ради нужнейших дел отъезжает от войска, того ради вручаем мы войско его княжеской пресветлости герцогу фон Круи по нижеследующим статьям... (Герцог, стоя у самого стола, задергал ляжкой. Петр посмотрел на его тощую ляжку в белой лосине, потом - на сухие руки, обхватившие золотую рукоять сабли.) Первая статья: его пресветлейшество имеет быть главнейшим начальником... Второе: все генералы, офицеры, даже и до солдата имеют быть под его командой, как самому его царскому величеству... Третье... (Поднял голос.) Добывать немедленно Нарву и Иван-город всячески... Четвертое... За ослушание генералов, офицеров и солдат чинить над ними расправу, яко над подданными своими, даже и до смерти..."
   Мимо герцога стал смотреть на генералов: Вейде согласительно кивал, князь Трубецкой вспух вспотевшим лицом, у Бутурлина седые стриженые волосы задвигались над низким лбом, Артамон Головин низко опустил голову, будто позор и беда уже легли на его плечи.
   "Также его пресветлейшеству зело проведывать про шведский сикурс. Когда подлинно уведомится о пришествии короля Каролуса и если оный нарочито силен, - оного накрепко стеречь, чтобы в город Нарву не пропустить, и поиск над оным с божьей помощью искать... Но лучше обождать, буде возможно, до прибытия подмоги..." (Опустил листок и - герцогу.) Репнин и гетман с казаками и огнеприпасные обозы - в немногих днях пути... (Головину.) Садись, перебели...
   В дверь из сеней постучали. Меньшиков озабоченно протискался в кухню. Кто-то вошел, - в раскрытую дверь с шумом ветра донеслись отдаленные крики множества голосов. Петр, оттолкнув кого-то, шагнул в кухню.
   - Что случилось? - крикнул страшно.
   Перед ним стоял юноша, - осунувшееся розовое, как у девушки, лицо, вздернутый нос, смелые глаза, над ухом русые волосы запеклись кровью...
   - Павел Ягужинский, поручик, при Борисе Петровиче Шереметьеве, - быстро сказал Меньшиков.
   - Ну?
   У того задрожало лицо. Подняв нос к Петру, справился:
   - Борис Петрович послал, государь, спросить - куда стать полкам?
   Петр молчал. Генералы испуганно теснились в дверях чулана.
   Меньшиков, - торопливо надевая полушубок:
   - Бежали без чести от самых Пигаиок... Шапки побросали... Дворяне...
   Иррегулярные полки дворянского ополчения, утром семнадцатого ноября, узнав от сторожевых, что шведские разъезды за ночь прошли мимо теснин берегом моря в тыл на ревельскую дорогу, смешались и, не слушая Бориса Петровича Шереметьева, стали уходить от Пигаиок - в страхе оказаться отрезанными от главного войска. Он подскакивал к расстроенным сотням, хватал за поводья, сорвал голос, бил нагайкой по лошадям и по людям, задние напирали, конь его вертелся в лаве отступающих. Ему только удалось собрать несколько сотен, чтобы остеречь тыл и спасти часть воинского обоза от шведов, появившихся с восходом солнца, - в железных кирасах и ребрастых касках, - на всех скалистых холмах. Шведы не преследовали. Дворянские полки уходили вскачь. Ночью они появились под палисадами нарвского лагеря. Сторожа на валу, в темноте приняв их за врага, открыли стрельбу. Всадники отчаянно кричали: "Свои, свои..." Пробудился и загудел весь лагерь.