Толстой Алексей Николаевич. Петр Первый

   Послы горячились и спорили, но слова их отскакивали от надутых важностью московитов, как от стены горох. Послы сказали, что без разрешения короля никак не могут принять такой - на вечный мир докончальной грамоты и напишут в Стокгольм. Прокофий Возницын ответил с усмешкой в стариковских глазах:
   - Дорога в Стекольну [то есть в Стокгольм] вам известна, - не получите ответа и в четыре месяца, придется вам этот срок жить в Москве напрасно, на своих кормах.
   На второй конференции и на третьей все было то же. Посольский приказ перестал отпускать даже сено лошадям. Послы продавали кое-какую рухлядь, чтобы прокормиться, - парики, чулки, пуговицы. И наконец сдались. В Кремле царь Петр, так же сидя в рысьем кафтане на троне, передал охудавшим послам нецелованную докончальную грамоту.
   В туманное ноябрьское утро кожаная карета, залепленная грязью, подъехала к заднему крыльцу Преображенского дворца. Сырая мгла заволакивала его причудливые кровли. На крыльце нетерпеливо потопывал ботфортами Александр Данилович. Заметив дворовую девку, пробиравшуюся куда-то в наброшенном на голову армяке, крикнул: "Прочь пошла, стерва!" Девка без памяти побежала, разъезжаясь босыми ногами по мокрым листьям.
   Из кареты вылезли польский генерал Карлович и лифляндский рыцарь Паткуль.
   - Вот и слава богу, - сказал Меньшиков, тряся им руки.
   Пошли по безлюдным переходам и лестницам, пахнущим мышами, наверх. У низенькой дверцы Александр Данилович осторожно постучался.
   Дверь открыл Петр. Без улыбки, молча наклонил голову. Ввел гостей в надымленную спаленку с одним слюдяным окошком, едва пропускавшим туманный свет.
   - Ну, что ж, рад, рад, - пробормотал, возвращаясь к окошку. Здесь, на небольшом непокрытом столе, на подоконнике, на полу были разбросаны листы бумаги, книги, гусиные перья. - Данилыч!..
   Петр пососал испачканный чернилами палец.
   - Данилыч, этому подьячему ноздри вырву, ты ему так и скажи. Одно занятие - чинить перья, - спит целый день, дьявол... Ох, люди, люди! (Паткуль и Карлович выжидательно стояли. Он спохватился.) Данилыч, подай гостям стулья, возьми у них шляпы... Вот... (Ударил ногтями по исписанным вкривь и вкось листкам.) С чего приходится начинать: аз, буки, веди... Растут по московским дворам такие балды, - сажень ростом. Дубиной приходится гнать в науку... Ох, люди, люди!.. А что, господин Паткуль, англичане Фергарсон и Грене - знатные ученые?
   - Будучи в Лондоне, слыхал о них, - ответил Паткуль, - люди не слишком знатные, сие не философы, но более наук практических...
   - Именно. От богословия нас вши заели... Навигационные, математические науки. Рудное дело, медицина. Это нам нужно... (Взял листки и опять бросил на стол.) Одна беда - все наспех...
   Сел, бросил ногу на ногу. Облокотясь, курил. Налитой здоровьем Карлович, похрипывая, моргал на царя. Паткуль угрюмо глядел под ноги. Александр Данилович сдержанно кашлянул. У Петра задрожала рука, державшая трубку.
   - Ну, как, написали, привезли?
   - Мы написали тайный трактат и привезли, - твердо сказал Паткуль, подняв побледневшее лицо. - Прикажите господину Карловичу прочесть.
   - Читайте.
   Меньшиков на цыпочках придвинулся вплоть. Карлович вынул небольшой лист голубой бумаги, отнеся его далеко от глаз, наливаясь натугой, начал читать:
   - "Для содействия Российскому государю к завоеванию у Швеции неправедно отторгнутых ею земель и к твердому основанию русского господства при Балтийском море король польский начнет с королем шведским войну вторжением саксонских войск в Лифляндию и Эстляндию, обещая склонить к разрыву и Ржечь Посполитую Польскую. Царь со своей стороны откроет военные действия в Ингрии и Карелии тотчас по заключении мира с Турцией, не позже апреля 1700 года, и между тем в случае надобности, пошлет королю польскому вспомогательное войско под видом наемного. Союзники условливаются в отдельные переговоры с неприятелем не входить и друг друга не выдавать. Сей договор хранить в непроницаемой тайне".
   Облизнув сухие губы, Петр спросил:
   - Все?
   - Все, ваше величество.
   Паткуль сказал:
   - Получив согласие вашего величества, завтра же я выезжаю в Варшаву и надеюсь к середине декабря привезти подлинную подпись короля Августа.
   Петр странно, - так пристально, что навернулись слезы, - взглянул в его желтоватые, жесткие глаза. Перекосился усмешкой:
   - Дело великое... Ну, что ж... Поезжай, Иоганн Паткуль...
   5
   На соборной башне гулко пробило двенадцать. Уважающие себя горожане готовились к обеденной трапезе. Сенаторы покидали кресла в зале заседаний. Торговцы прикрывали двери лавок. Цеховой мастер, отложив инструмент, говорил подмастерьям: "Мойте руки, сынки, и - на молитву". Старый аристократ снимал очки и, потерев печальные глаза, торжественно проходил в столовую залу, потемневшую от дыма минувшей славы. Солдаты и матросы веселыми кучками устремлялись к харчевням, где, подвешенные над дверями, чудно пахли пучки колбас или копченый окорок.
   Пожалуй, один только человек в городе не подчинялся голосу благоразумия, - король Карл Двенадцатый. Чашка с шоколадом стыла у его постели на столике между бутылками с золотистым рейнским вином. Пурпуровые занавески на высоких окнах были раздвинуты. В саду падал снег на еще зеленые кусты, подстриженные в виде шара, пирамиды и прямоугольника. Зеркало камина отражало снежный свет, отражались два канделябра с восковыми сосульками от догоревших свечей. Трещали сосновые поленья. Штаны короля висели на голове золотого купидона, у подножия постели. Шелковые юбки и женское белье разбросаны по стульчикам.
   Опираясь локтем о подушку, король читал вслух Расина. Между строфами протягивал руку к бокалу с душистым рейнским. Рядом, закрывшись стеганым одеялом до кончика носа, дремала черноволосая женщина, - кудри ее были раскиданы, румяна стерлись, лицо казалось желтоватым, почти как вино в бокале.
   Это была известная своими приключениями легкомысленная Аталия, графиня Десмонт. Ее жизненный путь был извилист, как полет ночной мыши. С одинаковым изяществом она носила придворное платье, костюм актрисы и колет гвардейского офицера. Она умела спускаться из окон по веревочным лестницам от досадного любопытства императорской или королевской полиции. Она пела в венской опере, но при загадочных обстоятельствах потеряла голос. Танцевала перед Людовиком Четырнадцатым в феерии, поставленной Мольером. Переодетая мушкетером, сопровождала маршала Люксамбура во время осады фландрских городов, - рассказывали, что после взятия Намюра ее походная сумка оказалась набитой драгоценностями. По-видимому, по настоянию французского двора появилась в Лондоне, изумляя англичан своими верховыми лошадьми и туалетами. Ее очарованию поддались несколько пэров Англии и, наконец, герцог Мальборо, отважный красавец. Но графине дали знать, что герцогиня Мальборо советует ей покинуть Лондон с первым же кораблем. Наконец ветер приключений занес ее в постель шведского короля.
   - Любовь, любовь, - проговорил Карл, тянясь за бутылкой, - и еще раз любовь... Это в конце концов надоедает. Расин утомителен. Царь мирмидонский Пирр был, наверно, неплохим рубакой - на протяжении пяти актов он болтает несчастный вздор... Я предпочитаю биографии Плутарха или комментарии Цезаря. Хочешь вина?
   Графиня, не открывая глаз, ответила:
   - Отстаньте от меня, ваше величество, у меня трещит голова, по-видимому, я не переживу этого дня.
   Карл усмехнулся, потянул из стакана. В дверь скреблись. Уткнувшись в Расина, он лениво сказал:
   - Войдите.
   Вошел улыбающийся, шуршащий шелком барон Беркенгельм, камер-юнкер его величества. Приподнятый нос с небольшой бородавочкой, казалось, выражал его живейшую готовность сообщить самые свежие новости.
   Он раскланялся королевским штанам и в приятных выражениях начал рассказывать о незначительных происшествиях во дворце. От его пытливого ума ничто не могло скрыться, даже такая мелочь, как сомнительный шорох нынче ночью в спальне у добродетельной статс-дамы Анны Боштрем. Атали простонала, поворачиваясь на правый бок:
   - Боже мой, боже мой, какой вздор...
   Барон не смутился, - видимо, у него было приготовлено кое-что существенное:
   - Сегодня в девять утра лавочники подали в сенат новую петицию о пересмотре цивильного листа... (Карл фыркнул носом.) Жадность этих бюргеров не знает предела. Только что я видел французского посла, - он ехал с великолепнейшими английскими борзыми - травить зайцев по пороше... Что у него за жеребец! Тот, что он выиграл в карты у Реншельда... Рассказываю ему - посол пожимает плечами: "Очевидные происки гугенотов, это его слова, - эти лавочники и ремесленники разбежались по всей Европе. Они унесли из Франции шестьдесят миллионов ливров... Эти еретики упорствуют и всюду, где только можно, подрывают самый принцип королевской власти. Они все - в тайной связи: в Швейцарии, в Англии, в Нидерландах и у нас... Они пользуются любым случаем, чтобы внушать бюргерам ненависть к дворянству и королям..."
   - Еще что ты узнал? - мрачно спросил Карл.
   - Конечно, я был в сенате... Сегодняшняя петиция - только один из предлогов. Я кое с кем перемолвился в коридорах. Они готовят закон об ограничении королевского права объявления войны.
   Карл яростно захлопнул "Андромаху" Расина. Швырнул книгу. Сел, подтыкая одеяло.
   - Я спрашиваю, что ты узнал сегодня? (Беркенгельм глазами показал на кудрявый затылок графини.) Вздор! Здесь нет лишних ушей, говори...
   - Вчера на купеческом корабле прибыл из Риги один дворянин... Мне еще не удалось его видеть... Он рассказывает, - если только можно верить, - он рассказывает. будто Паткуль неожиданно объявился в Москве...
   Затылок графини приподнялся на подушке. Карл покусал кожицу на губе:
   - Поди попроси ко мне графа Пипера.
   Беркенгельм взмахнул, как крылышками, кистями рук в кружевах и вылетел по ковру. Карл глядел на падающий снег за окном. Узкое лицо его с высоким лбом, женственными губами и длинным носом было бесцветно, как зимний день. Он не замечал иронического глаза графини, блестевшего из-за пряди волос. Следя за снежными хлопьями, внимал в глубине себя новым ощущениям: подступающему жгучему гневу и расчетливой осторожности. Когда послышались тяжелые шаги за дверью, он схватил подушку и бросил графине на голову.
   - Закройтесь, я должен быть один.
   Оправил рубашку, взял давно остывшую чашку шоколаду (следуя традиции французского двора, королям в кровать подавали шоколад).
   - Войдите.
   Вошел тайный советник Карл Пипер, недавно возведенный им в графы, рослый, толстоногий, одетый тщательно и равнодушно, с помятым, настороженным лицом опытного чиновника. Холодно оглянув его, Карл сказал:
   - Я принужден узнавать новости от придворных сплетников.
   - Государь, они узнают их от меня. - Пипер никогда не улыбался, никогда не терял равновесия духа, бюргерские ноги могли выдержать какую угодно качку. - Но они узнают только то, что я нахожу нужным предоставить для дворцовой болтовни.
   - Паткуль в Москве? (Пипер молчал. Карл повысил голос.) Если король делает вид, что он - один, значит, он один - для земли и неба, черт возьми...
   - Да, государь, Паткуль в Москве вместе с известным авантюристом генералом Карловичем.
   - Что они там делают?
   - Можно догадываться. Точных сведений у меня пока еще нет.
   - Но в Москве сидит наше посольство...
   - Посольство, отправленное по настоянию сената. Господа сенаторы хотят мира на Востоке во что бы то ни стало, пускай и добиваются мира своими средствами. Мы во всяком случае не пожертвовали для этого ни одним фартингом из вашей казны.
   - Хотел бы я наскрести в моей казне этот самый фартинг, - сказал Карл. - Вы слышали о новой петиции? Вы слышали, что мне готовят господа сенаторы? (Пипер пожал плечами. Карл торопливо поставил чашку обратно на столик.) Вам известно, что я не желаю больше разыгрывать роль покорного осла? Ради этих унылых скопидомов мой отец разорил дворянство. Теперь эти "гугеноты" желают превратить меня в бессловесное чучело... Они ошибаются!.. (Покивал Пиперу узким лицом.) Да, да, они ошибаются. Знаю все, что вы скажете, граф Пипер, - у меня сумасбродная голова, пустой карман и скверная репутация. Цезарь овладел Римом через победы в Трансальпийской Галлии Цезарь не меньше меня любил женщин, вино и всякое безобразие... Успокойтесь, я не собираюсь в конном строю брать наш почтеннейший сенат. В Европе достаточно места для славы... (Покусал губы.) Если Карлович - в Москве, значит мы имеем дело с королем Августом?
   - Думается мне, не только с ним одним.
   - То есть?
   - Против нас коалиция, если я не ошибаюсь...
   - Тем лучше... Кто же?
   - Я собираю сведения...
   - Превосходно. Пускай сенат думает сам по себе, мы будем думать сами по себе... Больше вам нечего сообщить? Благодарю, я вас не задерживаю...
   Пипер неуклюже поклонился и вышел, несколько ошеломленный: король кого угодно мог смутить неожиданными оборотами мыслей. Пипер осторожно подготовлял борьбу с сенатом, боявшимся больше всего на свете военных расходов. После недолгого перерыва войной снова терпко запахло от Рейна до Прибалтики. Война была единственной дорогой к власти, Карл это понимал, но слишком горячо и несвоевременно рвался в драку: одного его темперамента было еще мало.
   В коридоре перед дверями спальни граф Пипер взял за локоть Беркенгельма и - озабоченно:
   - Постарайтесь развлечь короля. Устройте большую охоту, уезжайте на несколько дней из Стокгольма... Денег я достану...
   Карл продолжал сидеть на постели, зрачки его были расширены, как у человека, глядящего на воображаемые события. Атали сердито сбросила с головы подушку и, придерживая зубами сорочку, поправляла волосы. У нее были красивые руки и смуглые плечи. Запах мускуса привлек наконец внимание короля.
   - Вы знавали короля Августа? - спросил он. (Атали уставилась на него пустым взглядом круглых темных глаз.) Уверяют, что это - самый блестящий кавалер в Европе, любимец фортуны. Он тратил по четыреста тысяч злотых на маскарады и фейерверки Пипер клялся мне, будто Август однажды сказал про меня, что я провалился в отцовские ботфорты, откуда хорошо бы меня вытащить за шиворот и наказать розгами...
   Атали выпустила из зубов кружево рубашки и весело, немного хриповато, беззаботно рассмеялась. У Карла задрожало веко.
   - Я же говорю, что Август остроумен и блестящ... У него десять тысяч саксонских пехотинцев собственного войска и широкие замыслы. Еще бы, Швеция с таким королем в отцовских ботфортах беззащитна, как овца... Я все-таки хочу доставить себе удовольствие напомнить Августу этот анекдот, когда мои драгуны приведут его со скрученными за спиной локтями к моей палатке...
   - Браво, мальчик! - сказала Атали. - За успех всяких начинаний! Хорошим глотком осушила бокал рейнского, вытерла губы кружевом простыни.
   Карл выскочил из-под одеяла, босой, в ночной рубахе до пят, побежал к секретеру, из потайного ящика вынул футляр, - в нем лежала алмазная диадема. Присев на край постели, приложил драгоценность к черным кудрям Атали.
   - Ты будешь мне верна?
   - По всей вероятности, ваше величество: вы почти вдвое моложе меня, минутами я испытываю к вам чувства матери. - Она поцеловала его в нос (так как это было первое, что подвернулось ее губам) и с нежной улыбкой вертела диадему.
   - Атали, я хочу, чтобы ты поехала в Варшаву... Через несколько дней отплывает "Олаф", прекрасный корабль. Ты высадишься в Риге. Лошади, возок, люди, деньги - все "будет приготовлено. Ты будешь мне писать с каждой почтой...
   Атали с внимательным любопытством взглянула в эти юношеские глаза: они были ясны, жестки, и, - черт их знает, эти северные серо-водянистые глаза, - где-то в них таилась сумасшедшая решимость. Мальчик подавал надежды. Атали по давней привычке (приобретенной еще во времена походов с маршалом Люксамбуром) тихо свистнула:
   - Ваше величество, вы хотите, чтобы я влезла в постель к королю Августу?
   Карл сейчас же отошел к камину, уперся в бока, веки его, будто в томлении, полузакрылись:
   - Я прощу вам любую измену... Но если это случится, клянусь святым евангелием, куда бы вы ни скрылись, найду и убью.
   6
   В Китай-городе только и разговоров было, что о Бровкиных Петру Алексеевичу, как всегда, вдруг загорелось: выдать замуж младшую княжну Буйносову - рюриковну - за Артамошку Бровкина. Бросил все дела. Министры и бояре напрасно прибывали во дворец, - был им один ответ: "Государь неведомо где".
   Вечером однажды, когда уже начали ставить рогатки на улицах, он подкатил к бровкинскому дому. Иван Артемич сидел внизу, в поварне, с мужиками, играл при сальной свече в карты, в дураки, - по старой памяти любил позабавиться. Вдруг в низкую дверь полезла, нагнувшись, голова в треуголке. Сначала подумали, - солдат какой-нибудь, стороживший склады, пришел погреться. Обмерли. Петр Алексеевич усмехнулся, оглянув хозяина: мало почтенен - в заячьей поношенной кацавейке, со вдавленной от страха в плечи седоватой головой.
   Петр Алексеевич спросил квасу. Сел на лавку. При мужиках и приказчиках сказал так:
   - Иван, был я раз у тебя сватом. Вдругорядь быть хочу. Кланяйся.
   Иван Артемич, весь засалившись, недолго говоря, кувырнулся на земляной пол в ноги.
   - Иван, - сказал Петр Алексеевич, - приведи сына.
   Артамошка был уж тут, за печью. Петр Алексеевич поставил его между колен, оглядел пытливо.
   - Что ж ты, Иван, такого молодца от меня прячешь? Я бьюсь бесчеловечно, а они - вот они... (И - Артамону.) Грамоте разумеешь?
   Артамошка только чуть побледнел и по-французски без запинки, как горохом, отсыпал:
   - Разумею по-французски и по-немецки, пишу и читаю способно... (Петр Алексеевич рот разинул: "Мать честная! Ну-ка еще!") - Артамошка ему то же самое по-немецки, на свечу прищурился и - по-голландски, но уже с запинкой.
   Петр Алексеевич стал его целовать, хлопал ладонью и пхал и тащил на себя, тряс.
   - Ну, скажите! Ах, молодчина! Ах, ах! Ну, спасибо, Иван, за подарок. С мальчишкой простись, брат, теперь. Но не пожалеете: погодите, скоро за ум графами стану жаловать...
   Велел собирать ужинать. Иван Артемич молил пойти наверх, в горницы: здесь же неприлично! Наспех, за печкой, наложил парик, натянул камзол. Тайно послал холопа за Санькой. В дверях встал мажордом с серебряным шаром на булаве. Петр Алексеевич только похохатывал:
   - Не пойду наверх. Здесь теплее. Стряпуха, мечи что ни есть на печи...
   Рядом посадил Артамошку, говорил с ним по-немецки. Шутил. Угощал вином приказчиков и мужиков. Велел петь песни. Пожилые мужики, стоя у дверей, податься некуда, - запели медвежьими голосами. Вдруг в поварню влетела Санька, - напудренная, наполовину голая, в шелках. Петр схватил ее за руки, посадил по другую сторону. Бабочка, не робея, начала подтягивать мужикам долгим нежным голосом, придвинула ближе к лицу свечку, поглядывала на Петра - лукаво, прозрачно... Гуляли за полночь.
   Наутро Петр Алексеевич с дружками поехал к князю Буйносову - сватать Наталью. И так ездил и рядился целую неделю то к Бровкиным, то к Буйносовым, возил за собой полсотни народу. Рядились, пировали на девишниках и мальчишниках - шумно свадьбу сыграли на покров. Вошла эта свадьба Ивану Артемичу в копеечку.
   Недели через две Санька с мужем выехала в Париж.
   До Вязьмы ехали с обозами, медленно. Подолгу кормили лошадей в ямах. Снегу выпало довольно, дни - ясные, дорога - легкая.
   В Вязьме на постоялом дворе Александра Ивановна поругалась с мужем. Василий намеревался здесь передохнуть, сходить в баню, а назавтра, выстояв обедню, - к воеводе, дальнему родственнику, обедать. Да перековать лошадей, да то, да се.
   - Хочу ехать быстро. Душу мою эта дорога вытянула, - сказала Александра Ивановна мужу. - Отдыхать будем в Риге.
   - Саша! Да говорят же тебе - за Вязьмой шалят. Обозы до пятьсот саней сбиваются, - проехать эти Места...
   - Знать ничего не знаю...
   Сидели за ужином наверху, в чистой светелке, озаренной лампадами. Василий - в дорожном расстегнутом тулупчике, Александра Ивановна - в желудевом бархатном платье с длинными рукавами, в пуховом платке, русые волосы собраны косой вокруг головы. Не ела, только щипала хлеб. Лицо опалое, под глазами - тени, все от нетерпения. Господи, что за человек!
   Волков, - с неохотой жуя соленую ветчину:
   - Скажи мне, что ты за человек? Что за наказанье? Ни покою, ни тихости, - не спит, не ест, по-человечески не разговаривает... Несет тебя на край света, - зачем? С королями минуветы танцевать? Да еще захотят ли они...
   - Только что здесь постоялый двор, только оттого и слушаю тебя.
   Василий опустил вилку с куском, долго глядел жене на лоб с высокими, тоской и мечтой заломленными бровями, на темно-синие глаза, блуждающие черт те где...
   - Ох, Александра, я тих, терпелив...
   - Да хоть кричи, - мне-то что...
   Василий укоризненно качал головой. Стыдно и как будто и не за что, а любил жену. В спорах - как начнет она сыпать обидными словами - терялся. Так и сейчас: понимал, что уступит, хотя только о двух головах какой-нибудь сумасшедший мог решиться без надежных спутников ехать лесами от Вязьмы до Смоленска. Про эти места рассказывали страсти: проезжих разбивал атаман Есмень Сокол. Едешь, скажем, днем. Глядь - на дороге стоит высокий человек в колпаке, в лаптях, за кушаком - ножик. Рот до ушей, зубы большие. Свистнет - лошади падают на колени. Ну, и читай отходную...
   - Бояться разбойников - так я бы в Москве сидела, - сказала Александра Ивановна. - У нас лошади добрые, вынесут. И это даже лучше, - будет о чем рассказывать. Не об этом же мне с людьми говорить, как ты на постоялых дворах храпишь.
   Оттолкнула тарелку и позвала девку калмычку, - приказала подать тетрадь и стелить постель. Тетрадь, писанную братом Артамошей, - перевод из гистории Самуила Пуффендорфия, глава о галлах, - положила на колени и, низко нагнувшись, читала. Василий, подперев щеку, глядел на красивую Санькину голову, на шею с завитками волос. Королевна из-за тридевяти земель. А давно ли косила сама и навоз возила. Так вот и в Париж вкатится без страха и еще королю наговорит разной чепухи... Ах, Саня, Саня, присмирела бы да забрюхатела, жить бы с тобой дома, тихо...
   Санька читала, шевеля губами:
   "...Кроме того, французы веселых мыслей люди, на всякое дело скоры, готовы и удобообращательны, наипаче в украшении внешнем и в движении тела, и природная красота в них показуется. Многие от них похоть Венеры в славу себе приписуют и объятия красных лиц женского полу, и все сие с превеликим похвалением творят. Им же егда протчие народы хотят уподобляться и сообразоваться, - сами себе обесчещают и смех из самих себя творят..."
   - Ты бы, чем так сидеть (она подняла голову, Василий только приноровился, зевнуть, - вздрогнул)... ты бы за дорогу-то на шпагах, что ли, упражнялся...
   - Это еще зачем?
   - Приедешь в Париж - увидишь зачем...
   - А ну тебя в самом деле! - Василий рассердился, вылез из-за стола, надвинул шапку, пошел на двор - поглядеть лошадей. Высоко стоял мглистый месяц над снежными крышами сараев. В небе - ни звезды, только опускаются, поблескивают иголочки. Тихий воздух чуть примораживал волоски в носу. Под навесом в черной тени жевали лошади. Дремотно постукивал в колотушку сторож около соседней церквенки.
   К Василию подошла собака, понюхала его высокий, крапленый валенок и, подняв морду с бровями, глядела, - будто удивленно чего-то ждала. Василию вдруг до того не захотелось ехать в Париж из этой родной тишины... Хрустя валенками, с тоской повернулся, - наверху, в бревенчатой светлице, из слюдяного окошечка лился кроткий свет: Санька читала Пуффендорфа... Ничего не поделаешь - обречено.
   Пунцовый закат, налитой диким светом, проступал за вершинами леса. Мимо летели стволы, задранные корневища, тяжелые лиловые ветви задевали за верх возка, осыпали снежной пылью. Василий, высунувшись по пояс из-за откинутой кожаной полости, держал вожжи, кричал не своим голосом. Кучер, сбитый с облучка, валялся далеко за поворотом... Добрые кони, впряженные гусем, вороной - заиндевелый коренник, рыжая - вторая и сивая злая кобылешка угонная, - скакали, храпя. Возок кидало на ухабах. Позади, растянувшись, бежали разбойники. По всему лесу гоготали, наддавали голоса...
   Назад минут пять там, за поворотом, где большая дорога пересекалась проселочной, из-за прошлогоднего стога вышли рослые мужики, душ десять, с топорами, с кольями. Кучер, испугавшись, сдуру стал осаживать... Четверо кинулись к лошадям, закричали страшно: "Стой, стой". Другие, увязая, побежали к возку. Кучер бросил вожжи, замахал варежками на разбойников. Его ударили колом в голову.
   Случилось все - не опомниться - в одно дыхание... Выручила выносная кобыленка: взвилась, подняв на уздцах двоих мужиков, начала лягаться. Санька откинула полость: "Хватай вожжи". Выдернула у мужа из-за пазухи тулупа пистолет, выстрелила в чье-то бородатое лицо. От огненного удара мужики отскочили, а главное - оттого, что удивились бабе... Лошади рванулись. Волков подхватил вожжи, - понеслись. Рукояткой пистолета Санька, не переставая, молотила мужа по спине: "Гони, гони".
   Погоня кончилась. От коней валил пар. Впереди показался хвост большого обоза. Волков пустил коней шагом. Оглядывался, ища в возке шапку. Увидел Санькины круглые глаза, раздутые ноздри.
   - Что, довольна? Не поверила в Есмень Сокола. Эх ты, дура стоеросовая. Курья голова... Что же мы без кучера-то будем делать. Да как жалко-то, мужик хороший... И все через твою дурость бабью, чертовка...
   Санька и не заметила, что ругают. Ах, это была жизнь - не дрема да скука...
   7
   Каждый день большие обозы со всех застав въезжали в Москву: везли людей для регулярного войска, - иных связанных, как воров, но многие прибывали добровольно, от скудного жития. На московских площадях на столбах прибиты были писанные на жести грамоты о наборе охотников в прямое регулярное войско. Солдату обещали одиннадцать рублев в год, хлебные и кормовые запасы и винную порцию. Холопы, кабальная челядь, жившая впроголодь на многолюдных боярских дворах, поругавшись с домоуправителем, а то и самому боярину кинув шапку под ноги, уходили в Преображенское. Туда ежедневно сгонялось до тысячи душ.