— Леня, я тебя от души поздравляю, но приехать ну никак не могу!
— Мария Сергеевна, вы хорошо подумали? — угрожающе спросил Кораблев. — Вы мне хотите в душу плюнуть?
— Ну что ты, Ленечка! Я бы с удовольствием приехала, но, во-первых, очень устала, а во-вторых, у меня ребенок один дома останется. Поздравляю тебя еще раз…
— Я и слышать ничего не хочу. Или вы приезжаете, или я вас вычеркиваю из списков живущих.
— Леня! Ну правда, не могу приехать. Но морально я с вами.
— Ладно! — сказал Кораблев и бросил трубку.
Обиделся, подумала я, и мне стало не по себе. Не могу существовать с мыслью, что кто-то на меня обижен или плохо обо мне думает. То есть могу, конечно, существую, но на душе все время кошки скребут. При этом моя мнительность усугубляет мои страдания. Человек, может, пообщался со мной и тут же забыл о моем существовании. А я все время в уме прокручиваю детали нашего общения и думаю: а не обиделся ли он вот на это; а как я это неловко сказала; а вот этим своим замечанием не намекал ли на такие-то обстоятельства, а я его намеков не поняла?
Но на этот раз кошки скребли недолго. Через двадцать минут в дверь позвонили. Хорошо, что я не успела смыть косметику, мелькнуло у меня в голове, пока я открывала двери. На пороге стоял Кораблев.
— Собирайтесь, — не терпящим возражений голосом сказал он.
— Куда?
— Мы едем в ресторан, продолжать отмечать мой день рождения. Собирайтесь.
— Ленечка! — я умоляюще сложила перед собой руки. — Я очень хочу поехать, но не могу, у меня же ребенок один останется. Я и в РУВД хотела приехать, но никак!
— И ребенка с собой берите!
— Да ты что, что он там будет делать в ресторане?
— Отмечать мой день рождения! Ребенок! — крикнул Кораблев в глубь квартиры. — Хочешь жареного мороженого?
— Чего? — высунулся в прихожую заинтересованный ребенок.
— Ел когда-нибудь жареное мороженое?
Мой сыночек мимикой изобразил крайнее удивление.
— Ну вот и поехали, попробуем. Одевайся.
— А мама? — спросил Гоша.
— Ладно, ее тоже возьмем. Ну, чего стоите? Через три минуты жду вас внизу.
Ну, какие проблемы? Еще не поздно, восьмой час только. Ну все, я спускаюсь и жду.
— Котик, ты правда хочешь поехать? — недоверчиво спросила я ребенка, когда дверь за Кораблевым закрылась.
— Ты же знаешь, мама, я этого придиралу усатого не люблю. Но все-таки у него день рождения, да и жареного мороженого я никогда не пробовал.
— Ну тогда давай в темпе собираться.
Когда мы с моим деточкой, в рекордные сроки собравшись, спустились на улицу, я тут же горько пожалела, что согласилась на эту авантюру. Возле моей парадной стояла «восьмерка», набитая, как банка консервов. В ней уже сидели пять человек, считая Кораблева на водительском месте.
— Леня! А мы куда? — остолбенела я, заглянув в машину.
— Ребенка назад, на колени, а вы вперед, со мной и Костиком. Да не сомневайтесь, садитесь, все нормально.
Костик Мигулько вышел, давая возможность откинуть переднее кресло и пролезть назад, и мой сыночек быстренько шмыгнул на заднее сиденье, где был пристроен на колени к одной из трех роскошных белокурых девиц из числа Ленькиных гостей.
— Интересно, а я как сяду? — занервничала я. — Я на колени не помещусь.
— На колени не надо. Вы с Костиком просто на одно сиденье сядете.
И что самое интересное, мы так и уселись, втроем на передних сиденьях в тесной «восьмерочке».
— Все сели? — спросил Кораблев и, убедившись, что двери в машине закрыты, демоническим голосом проговорил:
— Ну что, покойнички, полетели?
И мы полетели. Машина под управлением именинника закладывала такие виражи, что мы с Мигулько отдавили друг другу бока, ерзая туда-сюда вдвоем на одном сиденье, а девицы сзади только повизгивали. Мой ребенок не издавал ни звука, а девушки за него очень беспокоились, поминутно спрашивали, удобно ли ему (он только кивал головой), и когда Кораблев, обгоняя кого-нибудь, выруливал на встречную полосу или пытался справа подрезать ни в чем не повинный трамвай, они возмущенно вопили: «Кораблев, в машине ребенок!»
Кораблев неизменно отвечал: «Не боись!» — и продолжал нестись со скоростью ветра, игнорируя мелькавших на перекрестках гаишников. Я каждый раз, когда мы приближались к очередному гаишнику с полосатым жезлом, вжималась в сиденье и втягивала в плечи голову, пытаясь создать впечатление, что меня тут нет.
Страуса из меня не получилось, но, к моему великому удивлению, гаишники на нас особого внимания не обращали.
Когда Кораблев умудрился въехать на коротенькую улочку с односторонним движением против разрешенного направления и нос к носу встал с машиной ГИБДЦ, я подумала, что вот пришел конец нашей поездке; наглый же Кораблев не сдал назад, как этого, видимо, ожидали наши визави, а стал возмущенно сигналить. И давил на сигнал до тех пор, пока гаишники не сдали назад.
Через считанные секунды мы уже въезжали на парковку перед новомодным китайским рестораном. Первое, что мне сказал мой ребенок, вылезя из машины:
«Мама, дай слово, что обратно мы поедем на метро».
Я наконец получила возможность разглядеть шикарных фемин, принимавших участие в праздновании дня, который является знаменательной датой в истории всего прогрессивного человечества. Одна из них, Инна, высокая, с прямыми пшеничными волосами, в коротком облегающем платье под распахнутым плащом длиной до Щиколоток и с обалденными ногами, взирала на всех сверху вниз, но не высокомерно, а вполне дружелюбно; еще одна, кажется Вика, — с суперкороткой стрижкой, явно созданной дизайнером на компьютере и только потом исполненной на ее хорошенькой головке, вертелась, как птичка, в разные стороны; а третья, ее имени я не запомнила, — этакая дива с медленными движениями, гордо держала голову с пышной белокурой гривой. Это у нее на коленях мой ребенок совершил путь до ресторана, она и теперь стояла рядом с ним, обняв его за плечи. При этом девушки явно не были знакомы между собой, но на Кораблева и друг на друга смотрели без ревности, и я подивилась, откуда их Кораблев вытащил, да еще и нас с Мигулько собрал в такую разношерстную компанию.
Под предводительством Кораблева мы поднялись по высоким ступенечкам и вошли в ресторан.
— Раздевайтесь!
Леня широким жестом указал в сторону гардероба. Мы дружной стайкой двинулись туда, но дорогу нам преградил метрдотель с прямой спиной.
— Извините, пожалуйста, — сказал он тоном дворецкого в богатом английском замке, — у вас заказан столик? До закрытия ресторана осталось несколько часов, и мы, в связи с отсутствием достаточного количества мест, вынуждены сейчас обслуживать только тех, кто заранее заказал места.
Мы все отступили назад, но Кораблев не двинулся с места.
— Столик заказан! — гордо заявил он.
— Скажите, пожалуйста, на какую фамилию? — не отставал метрдотель.
— Фамилия вам нужна? — заорал Кораблев. — Такая фамилия: Лагидин, вас устроит? От Вертолета вам привет!
Я подумала: с ума сошел; все равно это бесполезно, сейчас он охрану вызовет, и поедем мы назад, без жареного мороженого.
Тем временем к метрдотелю подошел еще один мужчина, в хорошем костюме. Они о чем-то пошептались, после чего метрдотель с кислой улыбкой — он уже больше не был похож на вышколенного дворецкого — предложил нам снять верхнюю одежду и присесть вот здесь, на удобные кресла в холле: пока накрывается столик, нам подадут аперитив за счет заведения.
Мы послушно присели на мягкие кожаные кресла вокруг низкого столика из тонированного стекла и пригубили, судя по всему, шампанское «Брют» из широких плоских бокалов на тонких ножках, которое нам тут же принесла улыбчивая официантка с восточной внешностью и манерами.
— А молодому человеку джюс, — проворковала она, ставя перед Гошкой высокий стакан с апельсиновым соком, украшенный цветным бумажным зонтичком.
— За это платить надо? — шепотом спросил у меня мой практичный ребенок.
— Сказали же: за счет заведения, — напомнила я ему. Успокоенный ребенок стал наслаждаться соком.
— Это для нас там судорожно сдвигают два стола? — вполголоса поинтересовался Мигулько, наклонившись к моему уху.
Я пожала плечами, но не успели мы допить аперитив, как подошел метр с той же кислой улыбкой, которая теперь не слезала с его лица, и торжественно проводил нас к накрытому столу, тому самому — сдвинутому из двух. Мы расселись, и официантка застыла возле Лени, держа наготове блокнотик и ручку.
— Что вы желаете? — спросила она.
— А что вы можете предложить? — задал контрвопрос Кораблев.
— Вы знаете, у нас меню обширное, и все блюда очень вкусные. Давайте я принесу вам разных блюд понемножечку, а вы все попробуете: мясо в соусе, утку по-пекински, рыбу острую…
Кораблев оглядел нас, возражений не поступило, и он кивнул.
— А что будете пить? — продолжала официантка.
— А что у вас есть?
Ленька точно решил не давать им спуска.
— Шампанское, вино белое, красное.
— Вино чье? — допытывался Ленька.
— Есть итальянское, французское.
— Пять бутылок белого, — решил Кораблев.
— Вы знаете, у нас вино дорогое, от трехсот рублей бутылка, — решилась возразить официантка, с сомнением оглядев всю нашу компанию.
— Плевать, несите сначала три бутылки, а там посмотрим, — распорядился Кораблев, и я только сейчас поняла, как сильно он пьян.
— Леня, — тихо начала я, трогая его за руку.
— Цыц! — отмахнулся он от меня и поощрительно кивнул официантке:
— Поторопитесь! Да, — вспомнил он, глянув на Гошку, — еще две порции жареного мороженого!..
И понеслось!.. Кораблева было не остановить, он заказывал все новые и новые блюда и новые напитки. Девушкам все это нравилось, а я сидела как на иголках, с ужасом думая о том, как он будет расплачиваться, и соображая, сколько у меня в кошельке денег, если придется скидываться; рублей пятьдесят, наверное, наберется, занятых на школьную охрану и планетарий…
Через два часа, когда со стола исчезли и скрылись в наших желудках заказанные блюда и вино, кстати, объективно хорошее, подходило к концу, я попыталась откланяться; встав из-за стола и подойдя к Лене, я всунула ему в руку все, что было у меня в кошельке, но он тут же гневно бросил в меня этими деньгами, я еле успела их подхватить, пока купюры не рассыпались веером по полу.
— Вы что?! — зашипел он, — совсем рехнулись?
— Как ты расплатишься? — тихо спросила я.
— Это мои проблемы, расплачусь. А вы бы посидели еще.
— Лень, метро закроется, а на такси у меня нету.
— Вот и возьмите эти деньги на такси, — сжал он мою руку с деньгами.
— Да поздно уже, спать пора ребенку.
Я все-таки откланялась, душевно попрощавшись с девушками и с Костиком, которому вечер все больше и больше нравился, судя по масленому взору; единственное, что его терзало (уж я-то Костика знала как облупленного и могла читать по его лицу как в открытой книге), так это большой выбор. Он никак не мог определиться, кто из девушек ему нравится больше, каждая хороша на свой манер. Уходя, я подумала, что этот день рождения затянется до утра. И пока мы с Гошкой добирались до дому на метро, я думала о том, почему такие веселые сборища меня уже не прельщают, если рядом нет Александра.
Когда-то, в ранней молодости, я не прочь была потусоваться, мне было весело на таких незапланированных собирушках, как-то я выкраивала время. У нас была очень теплая компания на базе экспертно-криминалистической лаборатории: три компанейских эксперта, два милицейских следователя и я, и мы расслаблялись чуть ли не через день, уж два раза в неделю-то точно встречались в неформальной обстановке. Мы приходили в ЭКЛ после конца рабочего дня, гасили верхний свет, оставляя гореть настольные лампы, отчего большая, заставленная разнообразными вещдоками лаборатория сразу становилась уютной и располагала к общению. Каждый приносил что мог, а в лаборатории один из экспертов был химиком по образованию и смешивал такие сногсшибательные (в прямом « переносном смысле) коктейли, что о них ходили легенды далеко за пределами РУВД. Мы смаковали эти неповторимые коктейли, обсуждали самые неожиданные вопросы, танцевали… Никогда потом я не потребляла спиртные напитки в таком количестве, но только очень испорченный человек мог усмотреть в наших посиделках что-то плохое.
Потом, когда семейная жизнь моя пошла наперекосяк, я любила наши неформальные сборища на работе по поводу Дня защитника Отечества или Дня прокуратуры за возможность приоткрыть окно в свободную жизнь и глотнуть внимания к себе: когда во время танцев в воздухе витает дух легкого флирта, кто-то в углу тихо перебирает струны гитары, поглядывая на тебя совсем не так, как смотрел вчера на месте происшествия, и когда не хочется ни с кем расставаться.
А сейчас мне хорошо на таких сборищах, если только рядом со мной спутник жизни. А когда его нет, я отбываю номер и маюсь, ища первой же возможности уйти, никого не обидев. И начинаю думать в такие минуты, что душа все-таки есть; что тело мое здесь, а душа — рвется к любимому мужчине.
А вот Сашка получает удовольствие от собирушек в мое отсутствие, несмотря на то, что искренне по мне скучает и хочет, чтобы я была с ним; но все-таки ему не бывает пусто на таких вечеринках без меня.
Сашка уже ждал нас дома и заметно волновался, но не набросился на меня с криками, как это сделал бы бывший муж, а обрадовался, как маленький, когда мы вошли в дверь, целые и невредимые.
Уложив ребенка, смыв косметику, расчесав на ночь волосы и наконец удовлетворившись своим отражением в зеркале, я нырнула под теплое одеяло и, прижавшись к Сашке, в который раз подивилась, как его близость возбуждает меня до сих пор, хотя по прошлому опыту ни один мужчина не оставался мне приятен так долго. Первое время я даже просыпалась по ночам от сжигавшего меня чувства и, обнаружив, что во сне мы отодвинулись друг от друга, вцеплялась в Сашку, прижимаясь к нему всем телом, от кончика носа до кончиков пальцев на ногах. «Ты чего?» — нежно бормотал Сашка, обнимая меня и прижимая к себе еще крепче.
«Обозначить принадлежность», — объясняла я, и это его умиляло. К моему глубочайшему удивлению, это осталось с нами до сих пор. И мне, с моей мнительностью, все время становилось страшно: так хорошо быть не может, не придется ли расплачиваться за такое счастье…
Но при этом меня не могло не удивлять и мое отношение к возможному разрыву. Я из тех людей, кто не верит в вечную любовь. Я хорошо могу себе представить, что человек может сильно и страстно любить другого человека, женщина мужчину или мужчина женщину, неважно. И что, любя еще во вторник вечером, этот человек может в среду утром проснуться совершенно свободным от своего чувства. И никто в этом не будет виноват, а меньше всего — человек, которого разлюбили. В нем ничего не изменилось, но любовь ушла, как вода в песок, — и все.
Поэтому я вполне допускала, что такое может произойти и с нами. Только про то, что я могу разлюбить, я не думала, а представляла, как Сашка в один прекрасный день просыпается свободным от любви ко мне. И что странно, эта воображаемая картина не повергала меня в ужас. Только недавно меня осенило, почему так: я уже пережила уход от мужчины, пережила разрыв с мужем, чего страшно боялась, и поняла, что это не смертельно и что это можно пережить.
Вставать ни свет ни заря в воскресенье — это такое изощренное издевательство над нервной системой, что врагами поочередно становятся мерзко громыхающий будильник, нагло сопящий во сне спутник жизни, вредный, не желающий закипать чайник и душ — то безобразно горячий, то неприлично холодный. В такие утренние часы поневоле начинаешь задумываться о смысле жизни, о вечном, но ничего для себя утешительного не придумываешь. Я тоскливо думала о вечном, с отвращением глядя, как зеркало отражало усталое лицо с припухшими веками, — хотя нет, не усталое. Постаревшее. И от этого открытия настроение у меня не улучшилось.
Но чудесное, морозно-солнечное утро и пустой троллейбус с чисто вымытыми стеклами примирили меня с действительностью. Я вспомнила, что люблю дежурить. А если не будет выездов, я лягу на диван и высплюсь. Хотя давно уже не бывает дежурств без выездов…
На входе в ГУВД стоял средних лет постовой, с которым мы не здоровались.
Несколько лет назад между нами случился небольшой конфликт, по причине его служебного рвения. Один из прошлых начальников ГУВД вдруг решил ввести в своем учреждении «фейс-контроль», хотя тогда этого словосочетания еще не знали, и для начала запретил женщинам приходить на работу в брюках, а постовым не велел пускать таких брюконосиц в ГУВД. А тут как раз я на дежурство в брюках пришла, и не видела в этом ничего плохого. Конечно, по пожарной лестнице, например, можно и в узкой юбке залезть, и в подвал тоже в юбке можно спуститься, но в брюках, согласитесь, куда удобнее. Постовой загородил собой вход и четко мне изложил приказ начальства: «Не пущать!» Я для приличия с ним попрепиралась, но он не желал уступить ни пяди. Потом мне это надоело. Я сказала, что мне в принципе все равно: я сейчас повернусь и пойду домой, написав предварительно рапорт, что не была допущена на дежурство. А он пусть как хочет, так и перекрывает город. Постовой занервничал, задергался, но в конце концов пропустил меня. Но здороваться мы после этого перестали.
Из комнаты медиков доносился жизнерадостный голос Левы Задова. Я демонстративно открыла ключом следовательскую комнату — настолько необитаемую, что оттуда повеяло затхлостью, — и, бросив на продавленное кресло сумку, легла на такой же продавленный диван и накрылась одеялом. С Задовым общаться мне не хотелось.
А ему, наверное, хотелось, поскольку, услышав в следовательском закутке шевеление, он тут же сунул сюда нос.
— Маша, ты что, заболела? — осведомился он.
— Я поспать хочу.
— Так иди к нам спи, у нас теплее и телевизор работает.
— Я же сказала, что спать хочу, а не телевизор смотреть.
— Ну-ка, — он подошел ко мне и положил руку на лоб, проверяя температуру.
— Вроде нормальная… А чайку не хочешь? Я тебе сюда принесу, если ты никого не хочешь видеть. А?
Он так искренне проявлял обо мне заботу, что я подумала — а чего я, собственно, злюсь? Ну, высказал человек обо мне свое мнение, а за то, что высказал его в мое отсутствие, а не прямо в лицо — спасибо. Он не обозвал меня ни взяточницей, ни уродиной, ни дурой, просто сказал, что я стерва. А к этому я уже должна привыкнуть. Судя по всему, половина населения Санкт-Петербурга так считает. А раз так, может, в этом что-то есть? И особенного во мне ничего, и в этом он прав. Я повеселела, поднялась с продавленного дивана, который впивался мне в бок пружиной, и пошла болтать с экспертами.
Они обсуждали участившиеся случаи детских смертей от рук — нет, не очередных страшных маньяков, — а своих собственных родителей. Левка в прошлое дежурство выезжал на трупик, извлеченный из воды; родители восьмимесячного ребенка сбросили его в мешке в прорубь: кричал, мешал спать. Наташа Панова ездила на следственный эксперимент с молодой мамашей, которая успокаивала грудного ребенка, лупя его разделочной доской по голове. Уж на что у грудных детей кости черепа эластичные, но в конце концов она их сломала. Я припомнила собственную подследственную — восемнадцатилетнюю девицу, которая дома в ванне тихо родила мальчишку, задушила его, положила в тумбочку под телевизор, а вечером, пойдя гулять с подругой, заодно прихватила трупик и зарыла во дворе…
Что это такое? Очередное знамение времени? Или так было, есть и будет всегда?
Одни женщины годами стоят в очереди на усыновление или, мучаясь токсикозом, с великим трудом вынашивают долгожданных детей, а другие, которым Бог дал здорового и крепкого ребенка, поят его дихлофосом, потому что ребенок мешает устроить личную жизнь.
Куда же делся материнский инстинкт? Спит он в них или вообще отсутствует?
Спит материнский инстинкт или его нету у женщины, сожитель которой совершает развратные действия с ее пятилетней дочкой и трехлетним сыном, а когда дочка жалуется маме, та ей отвечает в таком духе: и если он еще что-нибудь с тобой сделает, ты только мне не говори, а то я тебя накажу; следующее, что делает сожитель — берет трехлетнего мальчишку за ноги и — головой о стену…
— Причем, Машка, у этих девушек только их собственные переживания на уме.
— Наташа Панова, обычно такая спокойная, тут раскипятилась. — Родила, задушила, вынесла на балкон и ждала, пока умрет. Следователь ее допрашивает о ребенке, а она: «Вы представляете, я побледнела, я позеленела… Скажите, а у меня сепсиса не будет, я пуповину ножницами перерезала?..»
— Да что я, не видела таких, что ли? Самое интересное, что материнский инстинкт в подкорке должен сидеть, на уровне подсознания. А у них подкорки, что ли, нету?
Нашу невеселую беседу прервал звонок прямой связи с оперативным дежурным по городу. Он попросил меня связаться с РУБОПом, и я послушно позвонила по телефону заместителя начальника управления, гадая, зачем я им понадобилась в выходной. Заместитель начальника управления передал трубку Василию Кузьмичу, почему-то прозябавшему на работе, и тот сообщил мне, что у них кое-какие непредвиденные обстоятельства, а именно: Вертолет умер.
— Что? — не поверила я своим ушам. — Грохнули, что ли? Как его сумели достать при такой охране? Или всю охрану заодно положили, чтоб наверняка?
— Нет, Мария Сергеевна, — мой собеседник помолчал, — он сам умер. Можно сказать, угас на больничной койке.
— Позорная смерть для преступного авторитета, — невесело пошутила я. — Слушайте, а вы уверены, что это он умер? Может, он нам подсунул чужой труп, а сам уже границу пересекает?
— Там жена у изголовья стояла…
— Ну и что? Может, весь этот спектакль с больницей, тяжелым состоянием, реанимацией только для этого и был сыгран? — Я все больше проникалась этой идеей. — Представляете, как хитро придумано: ложится в больницу, тихо угасает в присутствии большого количества народу, смерть констатируют врачи, потом происходят пышные похороны, и Вертолет вне опасности. Больше никто на него не покушается, а через пару месяцев где-нибудь на Кипре объявляется солидный бизнесмен, какой-нибудь Педро Гонзалес. Можно еще и пластическую операцию сделать. Заодно и РУБОПу ручкой помашет. Что бы на него ни было, все прекратят за смертью клиента. Знаете что: давайте-ка я съезжу осмотрю труп. Он еще там?
— Там, его охраняют.
— Надо бы его дактилоскопировать, сфотографировать, образцы всякие взять и вообще отправить на вскрытие в городской судебно-медицинский морг. Вы меня вызывайте через дежурного по главку, я его осмотрю и договорюсь, чтобы взяли в БСМЭ. Вертолет же судим был, хотя бы по пальчикам и проверим личность покойного.
— Машечка, что-то мне слабо в это верится, — возразил Василий Кузьмич. — Ты только представь, как надо напрягаться, чтобы Вертолета незаметно из больницы эвакуировать, а на его место положить другого человека. И как этот второй Богу душу должен отдать? Мочить его?
— Василий Кузьмич! Да зачем кого-то эвакуировать, а другого взамен подсовывать? Все проще: в больницу сразу другого человека привезли. Лагидина ведь забирали по «скорой», из дома. Вот там сразу другой человек и влез на носилки. Может, и вправду какой-то больной. А у кого возникнут сомнения в личности, раз жена тут круглосуточно и вся королевская рать? Да и история болезни на имя Лагидина оформлена. В общем, сторожите тело до моего прибытия…
Кто со мной едет? — обратилась я к экспертам, положив трубку.
— Куда? — в один голос спросили они. — Лес или поле?
— Четвертая больница, отделение реанимации.
— А нам-то что там делать? Опять там больного постреляли?
— Нет, больной умер, прикованный к постели.
— Наручниками, что ли, прикованный? — предположил подозрительный Задов.
— Испустил дух, благословляемый родственниками.
— Ничего тогда не понимаю, — упорствовал Задов. — Он что, член царской семьи? Маску посмертную снять надо?
— Он был покруче. Это труп Вертолета. А маску можно снять для истории.
— О-о! Тогда поехали. А ты Вертолета в лицо знаешь?
— Только по фотографиям.
На этот раз мы попали в кардиологию без проверки документов. В многострадальном отделении реанимации было не продохнуть от народа, причем неизвестно, кого было больше — представителей организованной преступности или борцов с нею; и те и другие, смешавшись в кучу, курили и вполголоса обсуждали какие-то вопросы. На кровати в палате реанимации лежало обнаженное тело. Спиной к кровати, в строгом твидовом костюме, курила жена Лагидина, глядя в окно. Она даже не повернулась, когда мы вошли. По моей просьбе Кузьмич, который встречал нас у лифта и провожал по всему реанимационному отделению, тихо подошел к ней, взял под локоток и отвел в ординаторскую.
Как-то незаметно в палате появился доктор — тот самый худенький парнишка, халат ему даже до коленей не доставал. Он тихо поздоровался с нами и присел на край кровати, где лежало тело.
— Как ваше имя-отчество? — тихо спросила я.
— Назарбай Янаевич.
— Это ваш больной?
— Да-да, это Лагидин, — сказал он, кивнув на труп.
— Вы можете это утверждать?
— С полной уверенностью, — он удивился. — А что, у вас какие-то сомнения?
Я пожала плечами.
— А от чего, по вашему мнению, наступила смерть? — спросила я у доктора.