Кузьмич не выдержал и шумно вздохнул. Последний раз к прокурору города приходили докладывать о разработках семь лет назад, когда накрыли на получении взятки заместителя начальника отдела следственного управления прокуратуры города. Только тогда умные опера пришли к городскому прокурору и сказали, что хотят посоветоваться: мол, высокий чин из следственного управления ГУВД ими уличен во взяточничестве при таких-то обстоятельствах, как прокурор города считает, есть состав? Конечно, ответил прокурор города, надо возбуждать дело и привлекать к ответственности. Вот документы, сказали опера. «Как? — возопил прокурор города, — вы же сказали, что он из милиции?!» — «Разве? — удивились опера. — Мы просто оговорились, или вы нас не так поняли».
А с тех пор, сколько ни докладывали о разработках, ни одного дела не возбуждалось.
— Короче, — распорядился прокурор города, — вы должны за это ответить.
Пишите объяснения, и вас, Мария Сергеевна, это касается… Будет приказ о наказании.
— А мне-то почему писать? — удивилась я.
— Вы знали про эту разработку?
— Знала, ну и что?
— Вот и напишите, что знали, но мер не приняли и прокурору города не доложили. А собранные вами документы оставьте мне.
— Но… — решился возразить Кузьмич.
— Никаких «но», — твердо заявил Дремов. — Папку дайте мне, — и держал руку протянутой, пока Кузьмич не передал ему «корочки».
Будкин все это время молчал. Когда нас отпустили, он остался в шикарном кабинете прокурора города. Шелест страниц раздался еще до того, как за нами закрылись тяжелые двойные двери.
Когда мы вышли в приемную, Кузьмич, шумно отдуваясь, сказал:
— Как тебе это нравится, Машечка? Мы же еще и виноваты, что Денщиков взятки квартирами берет.
— О чем Дуремар знает не хуже вашего. Ему просто бумажки эти захотелось посмотреть.
— Накажут? — спросил Гарин, тот самый, который когда-то показывал мне любовно собранный им компромат по поводу улучшения Денщиковым жилищных условий.
— Если накажут, считай, что поработал ты на славу. Василий Кузьмич, теперь моя очередь экспроприировать ваши сокровища. Пленку, — я протянула руку совсем как прокурор города.
— Да, молодец, что напомнила. — Василий Кузьмич достал из толстой кожаной папки, с которой ходил по начальству, кассету. — Это копия, нам с прослушки переписали.
— Отлично.
Я спрятала кассету в сумку. Там у меня уже лежала фотография Нателлы Редничук в обнимку с мужчиной на фоне районного управления внутренних дел и ксерокопия странички прокурорского журнала за 1971 год, где было написано, кому поручена профилактика поведения освободившейся из заключения Редничук. Еще там лежали протокол допроса старой зэчки Ардашевой и показания Анджелы Ленедан. А также запрошенная мной заблаговременно распечатка телефонных переговоров с одного мобильного телефона.
А еще там ждали своего часа показания женщины, с которой Ольга Чванова лежала в одной палате роддома, когда у нее родился второй ребенок. Я втихомолку гордилась, что раскопала эту женщину. Очень долго я пыталась придумать, с кем могла Ольга Чванова поделиться своими проблемами. Ведь было что-то, из-за чего она начала глушить тоску алкоголем. Женщины просто так не спиваются, особенно от хорошей, обеспеченной жизни с любящим и любимым мужем, — тут ни у кого сомнений не было, что Ольга замуж выходила по любви. А вот кому она свои печали могла поведать? С подругами отношения уже не поддерживала. В парикмахерскую не ходила, зубы не лечила. Солярий не посещала. В другие города не ездила, так что попутчики тоже отпали. В последний раз Чванова была, можно сказать, в обществе, когда лежала в четырехместной палате роддома. Я втихаря нашла всех ее соседок, и две из них, поглощенные своими собственными заботами, еле-еле вспомнили такую. А вот последняя рассказала мне очень много интересного, можно сказать, расставила все точки над «i».
Эта женщина, тоже Ольга, Лопатина, была ровесницей Ольги Чвановой, тоже родила второго ребенка, в один день с Чвановой, и тоже девочку, при наличии старшего сына. Их с Ольгой кровати стояли голова к голове, и каждый вечер они шептались о своем, о девичьем. Лопатина рассказала, что у их девочек на третий день одновременно резко подскочил билирубин в крови, и они поэтому провели в родильном доме не четыре положенных дня, а полторы недели. Две их соседки выписались в срок, и неделю они были вообще вдвоем в палате. Пока их было четверо, Ольга Чванова ничего не рассказывала о себе, только слушала Лопатину да отделывалась ничего не значащими замечаниями. Но потом та разговорила ее.
Лопатину удивляла какая-то внутренняя подавленность внешне благополучной женщины, — дети здоровые, муж красивый, внимательный, обеспеченный, чего она комплексует?
И только когда на третий их вечер вдвоем Ольга Лопатина, повинуясь внезапному порыву, — так бывает, когда в помещении полумрак, дети спят себе в детском отделении, а женские души рвутся к любимым, и это надо обязательно обсудить, — Лопатина вдруг рассказала, как давно, в юности, была изнасилована в лесочке на даче, — только после этого Чванова сказала ей: «Как я тебя понимаю!»
И ее словно прорвало. Лопатина слушала и не верила своим ушам. Конечно, она читала иногда продвинутую прессу типа «СПИД-инфо», но такого она даже представить себе не могла: чтобы женщину изнасиловал не кто-нибудь, а собственная свекровь!
Чванова говорила захлебываясь, и это было понятно: никогда и никому, ни единой живой душе она не могла рассказать о том, что с ней случилось.
Она рассказала, что, когда познакомилась с будущей свекровью, та очаровала ее. Ольга готова была ловить каждый ее взгляд, движение, старалась подражать ей в манере одеваться, говорить, двигаться, так ей нравилась эта женщина. И первые годы все было прекрасно, а потом, когда уже был маленький Эльдар, свекровь как-то подловила ее. Приехала вечером, когда Дмитрий был в недолгом отъезде, сын был еще совсем малышом, ей и самой было скучновато дома, а тут любимая свекровь, не женщина, а пышный праздник. Ольга уложила Эльдара и накрыла ужин при свечах. После того как они со свекровью пригубили токайского, свекровь сказала ей открытым текстом, чего она от Ольги хочет. А Ольга, размякнув от романтического огня свечей и легкого хмеля токайского, поначалу даже не испугалась; удивилась, но не возмутилась. И не оттолкнула Нателлу, когда та обняла ее и поцеловала в губы, раздвигая их кончиком языка. Но вот когда ласки стали настойчивее, а особенно когда руки Нателлы причинили ей боль, и она осознала, что Нателла умышленно старается доставить ей страдание, она стала молча вырываться: кричать было бесполезно, в квартире больше никого не было, соседи не прибежали бы, да и сына она не хотела будить… Но было поздно.
Такого гадливого ощущения Ольга не испытывала никогда. Омерзение, ужас, боль, стыд. Нателла наполнила их бокалы токайским и протянула Ольге ее бокал. Но Ольга, не в силах справиться с отвращением, оттолкнула руку Нателлы, державшую богемское стекло. Вино пролилось Нателле на ногу, и в следующую секунду бокал полетел в голову Ольге. Нателла деловито избила ее, повалив на пол и пиная ногами. А потом еще раз изнасиловала уже на полу. Ольга отплевывалась кровью.
Она понимала, что никому никогда не сможет сказать про то, что пережила, ни единого слова.
«Почему ты не можешь сказать мужу?» — допытывалась Лопатина.
«Не могу, Ольга. Во-первых, он не поверит мне. Во-вторых… Во-вторых, не могу. Я очень его люблю и не знаю, как он будет относиться ко мне после того, как узнает, что меня изнасиловали».
«Глупая, ведь это было с женщиной, а не с мужчиной! Он поймет».
«Нет, Оля, я не смогу. Как ты думаешь, что он должен чувствовать при мысли, что над его женой надругалась его мать? Я никогда не смогу ему заложить его собственную мать. Он же ее из своей жизни не вычеркнет. Он будет разрываться между нами, пытаться поверить и мне, и ей, и должен будет в конце концов потерять либо меня, либо ее. Неужели я создам такую ситуацию?»
А ситуация усугублялась тем, что эти отношения со свекровью продолжались и развивались. Свекровь стала приезжать довольно часто в отсутствие Дмитрия, и через некоторое время Ольга всерьез собралась повеситься. Но когда все уже было приготовлено, заплакал ребенок, маленький Эльдар, и она не смогла, бросилась к сыну. И отчетливо осознала, что окончательного шага в потусторонний мир сделать не сможет никогда. Выход был один — молча терпеть. Правда, был еще один выход.
Ольга перестала за собой следить, не мылась, не причесывалась, ходила в потрепанных джинсах и рваном свитере; сначала — в надежде оттолкнуть этим свекровь, но та прекрасно понимала ее детские уловки и на них не покупалась.
Потом Ольга втянулась, пила все больше, и на душе становилось все спокойнее…
Никакие подруги больше к ней не заходили, и она нигде не бывала. Особенно после намеков Нателлы, что втроем еще интереснее и хорошо бы попробовать всем вместе, еще с двумя Ольгиными подружками, которые ей, Нателле, понравились. Ольгу после этих слов обуял ужас и с подругами было покончено.
Так продолжалось несколько лет. Нателла не понимала отказов и молча избивала Ольгу, делала что хотела.
Когда Ольга и Дмитрий решили завести второго ребенка, в отсутствие Дмитрия приехала Нателла. Ольга впервые проявила твердость и с силой оттолкнула свекровь. В этот раз она была избита так, что потеряла ребенка. После этого она больше не пыталась сопротивляться и все глубже погружалась в алкогольный дурман, а муж относил это на счет психической травмы из-за выкидыша. Много раз Нателла говорила ей — когда-нибудь я тебя убью, если ты скажешь мне «нет».
После выписки из родильного дома Лопатина пыталась поддерживать отношения с тезкой, но та в корне пресекла попытки видеться, приезжать и звонить. В сентябре прошлого года Лопатина все-таки нарушила запрет и приехала к Ольге в загородный дом. Она была поражена, увидев, как Ольга постарела и опустилась.
Ольга уже с трудом поддерживала разговор, с трудом следила за ускользающей мыслью — и вдруг оживилась.
— Ты знаешь, скоро кончатся мои мучения. Мы все умрем, — сказала она вроде бы даже с удовольствием. «Алкогольный бред», — подумала Лопатина.
— Вчера она опять приезжала, — продолжала Чванова. — А я знаешь, что сделала? Я все, что она говорила, записала на диктофон. Мне его дал Димкин охранник, Олег Петрович. Я ведь ему все рассказала. Он мне хочет помочь, но вряд ли у него получится. Она безумно хитрая и уже сказала, что убьет меня, но сделает это так, что ее никто не заподозрит. Знаешь, что? Хочешь, я дам тебе эту кассету? Может, когда-нибудь пригодится…
Ольга Лопатина была журналисткой. Она давно хотела обработать эту историю, а тут такая фактура, в виде записи нецензурных угроз убийством из уст уважаемой бизнес-леди и в прошлом — звезды модельного бизнеса! Конечно, она ухватилась за эту кассету (и при допросе моментально выдала ее мне, оставив, как я подозревала, себе копию), но не могла же она предать подругу, разгласив все это и покрыв Ольгу Иванову позором!
Уехав от Чвановой в подавленном состоянии, Лопатина после этого несколько раз звонила ей, но никто не отвечал, и та звонить перестала. Когда я вызвала ее к себе и рассказала о смерти Ольги и ее мужа, Лопатина была потрясена. Она, конечно, всерьез воспринимала рассказы Чвановой, но в самое страшное все-таки отказывалась верить.
Василий Кузьмич обещал мне содействие в доступе к технике, на которой можно скородумовские кассеты прослушать и просмотреть, а это было не так просто. Рубоповские спецы сразу сказали, что они такой техникой не располагают, это экзотика, надо искать в ФСБ. Я снарядила искать Кузьмича, и — отдавая мне кассету с записью звонка неизвестного Вертолету в день взрыва — он сказал, что может организовать просмотр и прослушивание хоть сейчас.
— Поехали, — сказала я.
И мы поехали в царство экзотической техники, куда нам потребовалось, кроме провожатого, еще три пропуска и мой паспорт, одного удостоверения не хватило.
Устроившись в комнате с аппаратурой, мы послушали, без всякого сомнения, голос Нателлы Редничук, спрашивающий у невестки, хорошо ли она подумала, и после утвердительного ответа Ольги спокойно обещающий той, что та подохнет. В том же разговоре Ольга вдруг парировала эту угрозу словами: «Кто знает? Может, ты подохнешь раньше нас или опять сядешь в тюрьму. Как же я тебя ненавижу». У меня даже сердце сжалось, с такой тоской это было сказано; спокойно, без истерики, без восклицательного знака. После этого на пленке грохот, звон стекла, Ольгин стон. И голос Нателлы: «Я тебе обещаю, что ты сдохнешь, ты теперь думай — когда».
Две следующие кассеты относились к шантажу. Аудиозапись содержала разговор шантажиста по телефону с жертвой, видеофонограмма фиксировала передачу денег потерпевшим Денщикову.
Включив следующую аудиозапись, не на микро-, а на обычной кассете, мы услышали четкий, с легким прибалтайским акцентом, голос Олега Петровича Скородумова. Впрочем, он назвал свою фамилию и объяснил, что, являясь сотрудником фирмы «Фамилия» и обеспечивая безопасность своего шефа, Дмитрия Чванова, провел некоторые розыскные мероприятия. Их результаты он перечислял дальше: угрозы в адрес Чванова, поступавшие от неустановленных лиц в последнее время, не были связаны с деловой жизнью Чванова. Ему удалось выяснить, что угрозы были инспирированы матерью Чванова и связаны с отказом ее невестки сожительствовать с ней. Однако, чтобы отвести от себя подозрение, Редничук организовала угрозы в адрес сына якобы от преступных группировок, затем заключила договор с охранной фирмой на оказание Дмитрию Чванову охранных услуг.
По условиям договора, охранники должны были приступить к своим обязанностям с 10 октября, понедельника. Она взяла в свои руки заключение договора с той целью, чтобы Чванов, успокоенный наличием такого договора, до нужного ею срока оставался без охраны. Эта аудиозапись, пояснял Скородумов, сделана 10 октября в больнице, где он находится в связи с сердечным заболеванием, обострившимся после известия об убийстве его работодателя, сделана на случай его, Скородумова, смерти, для передачи правоохранительным органам, заинтересованным в раскрытии убийства семьи Чвановых. Правда, в настоящее время он не намерен передавать имеющиеся материалы в распоряжение правоохранительных органов в связи с их недостаточностью для привлечения Редничук к уголовной ответственности.
Следующая запись на той же кассете была сделана через два месяца после первой. Скородумов рассказывал, что ему удалось раскопать страховой договор, заключенный якобы Чвановым, о котором самому Чванову ничего известно не было.
Страховую сумму по завещательной записи получила Редничук и потратила ее на приобретение ювелирного изделия — креста, украшенного драгоценными камнями, который передавала, с неустановленной целью, на три дня одному из руководителей Института радиологии, посещавшему ее фитнесс-клуб. В настоящее время, говорил Скородумов, им проводится работа по установлению лица, исполнившего убийство.
Третье сообщение на той же кассете относилось к лету этого года.
Скородумов ровным голосом отчитывался, что исполнитель убийства им до сих пор не установлен, однако Нателлой Редничук при реконструкции загородного дома было обнаружено место установки скрытой видеозаписывающей аппаратуры, и она заподозрила, что в распоряжении Скородумова имеется видеозапись происшествия седьмого октября. В связи с этим у него есть основания полагать, что обыск по постановлению следователя прокуратуры города Денщикова был предпринят не только в целях обнаружения компрометирующих его материалов, но и, по заданию Редничук, в целях обнаружения и изъятия материалов, относящихся к убийству семьи Чвановых. Поэтому в настоящее время он занят тем, что устанавливает возможную связь между Денщиковым и Редничук.
— А что, — сказала я Василию Кузьмичу, — вполне возможно: Редничук пожаловалась Вертолету на Скородумова, а тот подтянул Денщикова для исполнения задания, тем более что его интересы с Нателлиными совпали.
— Нет, Машечка, — покачал головой Кузьмич, — не стала бы Редничук подставляться перед Вертолетом и фактически признаваться, что где-то есть на нее компромат. Вертолет бы этот компромат сам к рукам прибрал, если бы нашел.
Думаю, она скорее нашла выход на Денщикова через Анджелу.
— Похоже, — согласилась я.
— Тем более что Анджела что-то лепетала, что Игорек Вертолету слил какую-то важную информацию, помимо того, что Вертолета москвичи заказали, что-то такое ценное, с компроматом связанное, что Вертолету могло пригодиться…
— Да? А когда это было?
— Да незадолго до дня рождения Вертолета, за месяцочек примерно.
— Да? Василий Кузьмич, а не могло быть, что Нателла действительно вышла на Денщикова со своими проблемами, а тот именно эту информацию слил Вертолету? А Вертолетик ею воспользовался и подписал себе приговор: стал Нателлу шантажировать, но не на ту напал, и польстился на подарочек… Мне, кроме этого варианта, что-то больше ничего в голову не приходит, зачем Нателла отправила своего дружка закадычного на тот свет, двухсот тысяч не пожалела.
— А может, он ей и без компромата стал руки выкручивать, он же ее «крышей» был?
— Нет, Василий Кузьмич, раз Нателла пошла на такой шаг, значит, ситуация могла разрешиться только полным устранением Вертолета.
— Ну хорошо, покопаемся еще в этой куче.
— Так что, на следующей кассете видеозапись убийства?
— Давай посмотрим, — Кузьмич тоже волновался.
Да, на кассете оказалось записанным убийство Ольги Чвановой. На убийце действительно была куртка один в один с кораблевской. Не такая, как была изъята у Пруткина. Лица преступника не было видно под маской из черных колготок, но фигура была как на ладони. Одно можно было сказать с очевидностью: это не маленький и худосочный Пруткин.
У меня закололо сердце.
— Василий Кузьмич, родненький, остановите, — взмолилась я.
Одно дело — читать об этом в протоколах и даже осматривать уже мертвое тело. Но видеть, как преступник методично наносит удары ножом отчаянно борющейся с ним женщине, отпихивая при этом детей, и знать, что это не кино, а настоящее убийство — невыносимо.
Когда пленка остановилась, Кузьмин тихо сказал:
— Где бы стакан водки опрокинуть…
Ожидая в следственном кабинете, пока мне приведут Пруткина, я не испытывала торжества от того, что я знаю, как все было. И вообще ничего я не испытывала — чувство опустошения было моей единственной эмоцией. И Пруткин это уловил.
— Я опять без адвоката, Владлен Ильич.
— Это хорошо, — отозвался он. — Такие вещи лучше обсуждать без посторонних.
Мы помолчали. Потом я нехотя достала из сумки фотоотпечаток, который мне на японской аппаратуре сделали с видеозаписи, и положила его перед Пруткиным.
Он не стал брать его в руки, глянул и перевел глаза на меня.
— Я же предупреждал, что поверить в это трудно. Что Ельцин, что он, — Пруткин кивнул на снимок мужчины с ножом в руке, — у меня шансов никаких.
— Зачем согласились? — спросила я для проформы.
— Таким людям не отказывают. Я же его знал двадцать пять лет, еще тогда был его человеком, в вашем районе. Дружил я тогда с милицией, иначе сидел бы уже не четвертый, а сто четвертый раз. Подсвечивал ему кое-что, ну и он мне, чем мог, помогал. Я же понял сразу, зачем я ему нужен. Если бы взяли нас прямо там, он бы меня подставил, а сам бы выкрутился, — мол, поймал на месте преступления. Один он не мог пойти. А кому он, кроме меня, мог довериться?
Только мне, потому что я у него в кулаке сидел. Он столько про меня знает, что я ему не страшен.
— Он и так вас подставил.
Мы с Пруткиным говорили тихими голосами, без выражения, как будто оба обессилели.
— Нет, на меня вышли без него, случайно. А тут все совпало, кражи из дач, куртку нашли с кровью. Я до сих пор не знаю, как на ней кровь оказалась.
— Нож он вытер о вашу куртку. И в вашу печку лезвие бросил.
— Ну, это случайность, что на меня вышли. Он, как узнал, прилетел.
Посидишь, говорит, от силы полгода, потом все развалится, только не рыпайся.
Ну, я смотрю, за полгода зашкаливает, ну и отказался от своих признаний. Я тогда действительно под дурью был. Но про него я нигде никогда не скажу.
— Уже сказали.
— Это не имеет значения, — махнул Пруткин рукой. — Разговор неофициальный.
Даже если он будет сидеть передо мной и признаваться, я все равно отопрусь. Я вообще его не знаю. Наше сотрудничество документально не оформлялось.
— Ну ладно. Мне только интересно, зачем он это сделал?
— Да, это интересно. Мне он, знаете, что сказал? Что эти люди, муж и жена, развращают своих детей, ну, развратные действия в отношении их совершают, там мальчик и девочка, так вот оба, и муж, и жена, с ними такое вытворяют. И чем дальше, тем больше. И надо это остановить. А в тюрьму их нельзя: во-первых, не доказать, а если дети на них будут показания давать, они детей убьют. А во-вторых, каково детям будет, если мама с папой в тюрьме сгниют за то, что с ними совершали? Им же житья не будет… Так что выход только один…
Нателла Редничук, подумала я, ее легенда, бесспорно. «Какая жизнь у девочки будет, если мама в тюрьме за то, что убила папу?» — вспомнила я Нателлочкину тетю.
Из изолятора я поехала в главк. Чем дальше, тем муторнее становилось у меня на душе.
— Сергей Сергеевич на месте? — спросила я у пожилой секретарши в приемной.
— На месте. Как вас представить?
— Швецова из прокуратуры.
— Минуточку. — Она нажала на кнопку внутренней связи. — Сергей Сергеевич, Швецова из прокуратуры.
— Пусть заходит, — раздался голос Голицына из динамика.
Я вошла в кабинет и притворила за собой дверь. Генерал встал из-за стола, обошел вокруг него и принял от меня куртку.
— Присаживайтесь. Кофе хотите?
— Нет, спасибо.
По предложению генерала мы сели не к столу, а в угол кабинета, где стояли два кресла и журнальный столик.
— Сергей Сергеевич, я раскрыла убийство Чвановых, — бесцветным голосом сказала я.
— Поздравляю. — Его-то голос был не бесцветным, а очень даже насыщенным модуляциями.
— Особо не с чем.
— А что такое?
— Я не знаю, что делать дальше, — призналась я. — Посоветуйте.
— Нужна помощь, люди? — Он внимательно на меня посмотрел.
— Нет. Я только хочу знать, чем она вас купила. Вы же знали, что она собой представляет.
— О чем вы? — Он еще по инерции улыбался.
— Почему вы не отказались?
— Я вас не понимаю, — но улыбка уже исчезла, у губ сложилась жесткая складка.
— Вы же знали, что Нателла собой представляет. Она не человек, у нее нет человеческих чувств. Неужели вам в голову не пришло, что она вас использует?
Голицын молчал.
Я достала из сумки фотографию парочки на фоне РУВД.
— Узнаете?
Рядом я положила фотоотпечаток с видеозаписи убийства.
— Узнаете?
Следующей на столик легла выписка из прокурорского журнала — про то, что профилактику поведения Редничук Н. И., освободившейся из мест лишения свободы 18 февраля 1971 года, осуществляет оперуполномоченный Голицын С. С.
— Помните?
Голицын молчал.
Из сумки я достала диктофон с кассетой из «прослушки». Включив воспроизведение, я услышала голос Голицына: «Але! А Романа можно? Рома? Живой еще? Ну, с наступающей тебя годовщиной!..»
— Узнаете? Вы же практически при мне туда звонили, разговор в четыре часа.
Вот распечатка ваших переговоров с мобильного телефона. Помните день взрыва?
Вот ваш исходящий звонок — аккурат по домашнему телефону Вертолета.
— Схулиганил, — неожиданно сказал Голицын. — Я знал, что Вертолета слушают, а тут подвернулся такой удобный случай еще раз подставить его под убийство Чвановых. Я ведь и год назад понимал, что он первый кандидат под подозрение, он ведь Чванову угрожал.
— По просьбе Нателлы Ивановны.
— Просто Нателлы, — машинально поправил он меня и осекся. — Чего вы хотите?
— Не знаю, — честно ответила я. — Наверное, отдать кому-нибудь это дело и забыть о нем. Она правда сказала, что ее сын и невестка совершают развратные действия в отношении детей?
— Хуже. — Голицын достал из кармана пачку сигарет, зажигалку и закурил. — Не возражаете? — запоздало спросил он.
— Что вы, что вы, чувствуйте себя совершенно свободно…
— Не ерничайте. Судя по всему, вы знаете о наших отношениях?
— Я знаю, что они были. — Маша… Можно мне вас так называть? Вы мне в дочки годитесь.
Я кивнула.
— Я очень виноват перед Нателлой. У нее была тяжелая жизнь. Зона, смерть мужа, ребенок, который не узнал ее, когда она вышла из заключения… Да еще и я. Ничего хорошего я ей не смог дать и ужасно обидел. Она чуть не умерла из-за меня. Выгнала меня потом, и правильно сделала. А я до сих пор не могу себя простить. Мы не виделись много лет. Когда она меня нашла в прошлом году и сказала, что только я могу ей помочь, у меня язык не повернулся ей отказать.
Она рассказал мне о ситуации, и я согласился с ней, что другого выхода нет, детей можно спасти только так.
— И вы ей поверили?
— Да, Маша, я ей поверил. Я ей привык верить еще тогда. Мне до сих пор бывает тошно, когда я думаю о Нателле и нашей с нею совместной жизни. Она была на три года меня старше, я был еще сопляк и вел себя как сопляк. Я принимал как должное то, что она корячится на каких-то показах в тьмутаракани, чтобы денег заработать, меня обеспечить. Она ведь мне даже рубашки и дезодоранты покупала.