Я смотрела на нее во все глаза.
— Поэтому я умолила следователя отпустить ее и признать, что это было не убийство, а несчастный случай.
— А как же ему это удалось? — удивилась я. — Удар ножницами в висок, в левый…
— Мне пришлось заплатить достаточно большую сумму, чтобы это получилось, — сказала Богунец почти спокойно. — У нас была фамильная драгоценность, передававшаяся из поколения в поколение, крест с сапфиром. Мы продали его, чтобы спасти имя Нателлочки, ее дальнейшую судьбу. Что этот крест! Я могу об этом говорить, не опасаясь повредить кому-то, потому что прошло уже много времени, гораздо больше двадцати пяти лет. Нателла не забыла добро. Сколько времени прошло, а она это помнила. Как дела у нее пошли хорошо, в прошлом году она смогла найти и выкупить крест обратно. Господи, я была так тронута! Да куда он мне сейчас! Я буду только бояться, что меня могут ограбить. Конечно, я подарила его Нателлочке.
— Алевтина Аркадьевна, а вам известно, у кого и каким образом Нателла выкупила крест?
— У кого — не знаю, а покупала она его вместе с моей двоюродной сестрой, Клепа живет здесь недалеко, на улице Восстания:
— Клепа?
— Клеопатра Антоновна… Ну что делать? — Богунец слабо улыбнулась. — Дали такое имя родители, вот и носит его всю жизнь.
— А почему понадобилась помощь Клеопатры Антоновны?
— Вы понимаете, это как-то с налогами связано, Нателлочке не очень выгодно было оформлять покупку на себя из-за каких-то налоговых сложностей. Ой! — Она закрыла рукой рот и с ужасом посмотрела на меня. — Я не должна была этого говорить, двадцати пяти лет еще не прошло. Я навредила Нателле?
— Не волнуйтесь, Алевтина Аркадьевна. Дело житейское.
— Правда? — обрадовалась Богунец. — Вы меня успокаиваете?
— Я же не из налоговой инспекции… А какой телефон у Клеопатры Антоновны?
— Все-таки я навредила Нателлочке, — опять испугалась Богунец. — Ну, да что теперь делать! — И она продиктовала телефон, который совпал с номером телефона последнего покупателя в списке ювелира.
— Ас каким сапфиром крест, Алевтина Аркадьевна?
— Ой, сапфир большой, девять с половиной карат, овальный, темный, почти черный.
— Спасибо вам большое, вы нам очень помогли, — от души сказала я.
«Только Нателлочке навредили», этого я вслух не произнесла. Какая-то это была удивительно чистая тетка, из старых интеллигентов.
— Алевтина Аркадьевна, мне уже неловко вас затруднять, я хочу задать еще несколько вопросов, можно?
Она кивнула и приготовилась слушать.
— Сколько времени вы прожили в Ленинграде после смерти вашего брата? Я имею в виду, до какого возраста Нателла росла у вас на глазах?
— Ой, — Богунец задумалась, — мы уехали в Москву, когда Димочка уже ходил в школу. Нателлочка, конечно же, как только представилась возможность, ушла от матери. Она с шестнадцати лет зарабатывала самостоятельно и жила на свои деньги..
— А десять лет она все-таки прожила с матерью?
— Да, — подтвердила Богунец. — Нателла часто бывала у меня, я, естественно, к ним ни ногой и не знаю, как складывались их отношения. Нателла очень гордая девочка и никогда не сказала ни одного плохого слова про мать.
— А мужа ее вы знали?
Я не ожидала, что этот вопрос так смутит мою собеседницу. Она покраснела, потом кровь отхлынула от ее щек и задрожали руки.
— Нет, вы знаете, я видела его всего раз, мы были практически не знакомы.
— А отчего он умер?
— Умер? — переспросила она, и руки у нее опять задрожали. — Я точно не знаю.
— А каких-нибудь подруг Нателлы вы знаете? Хотя бы давних, еще тех времен.
Богунец честно задумалась и никого не вспомнила.
— Вы знаете, — сказала она, — Нателлочка вела замкнутый образ жизни, все-таки трагедия, пережитая в детстве, наложила на нее отпечаток. Мне казалось, что она избегает людского общества.
— И работает при этом моделью?
— Да, как ни парадоксально это. Там она отделена от людей подиумом, и нет необходимости общаться, а за кулисами во время показов некогда.
— А про жизнь ее сына вы что-нибудь знаете?
— Понимаете, Димочку я в последний раз видела, когда он пошел в третий класс. На свадьбе у него я не была, с женой не знакома. Но все равно, их гибель была для меня ужасной трагедией. Порой мне кажется, что на нашей семье лежит какой-то рок. Может быть, это связано с крестом? — задумалась она. — Ведь все несчастья происходят, пока крест в семье. Когда крест был на стороне, у нас в семье был относительно спокойный период… Хотя нет… — И она оборвала себя на полуслове.
— Вы что-то хотели сказать?
— Я? Нет, я была несправедлива к кресту.
По тому, как она решительно сжала губы, я поняла, что больше мы ничего не добьемся.
Следующей нашей инстанцией была кузина Алевтины Аркадьевны, которая оказалась не такой утонченной, как Алевтина, даром что носила имя Клеопатра.
Она тут же сдала нам все секреты. Похохатывая, с сигаретой, зажатой в зубах, она поведала, что согласилась на просьбу племянницы выступить официальным покупателем, та ей что-то объясняла о причинах, но ей было все равно. А муж Нателлочки был посажен вместе с нею, по одному делу, и погиб в местах лишения свободы. Нателлочка получила пять лет за хищения, что-то они там с мужем химичили с левыми показами. Маленький Димочка был отдан на попечение матери Нателлы, и, вернувшись из заключения, она не спешила его забирать. Он вырос практически на руках бабушки, которая к старости, видимо, в шоке после счастливого избавления от тюрьмы, взялась за ум, пить бросила, посвятила себя внуку. Может, Диме и повезло, что мать его села и он оказался на попечении бабушки… Нателла, вернувшись из заключения, жила с каким-то оперативником, он за ней надзор осуществлял, там, где она квартиру снимала, и доосуществлялся, охмурила она его. Но что-то они быстро расплевались, и с тех пор, насколько известно Клеопатре, племянница живет одна, мужиков у нее нет. Вообще она с племянницей в последнее время общается крайне редко и ничего про нее не знает.
Когда оформляли покупку креста, сапфир в нем был темным, почти черным. Сейчас крест должен быть у племянницы, о его продажах и дарениях ей ничего не известно. Хотя формальной владелицей креста является она, крест с согласия Алевтины подарен племяннице, и ей абсолютно все равно, как племянница им распорядится.
Когда мы вышли на улицу, Сашка задумчиво сказал, что у моей Нателлы, как он выразился, должно быть что-то не в порядке с психикой; такие вещи, как убийство отца матерью на глазах ребенка, бесследно для ребенка не проходят. А потом еще зона; и мужика у нее-нету уже много лет…
— Да она лесбиянка, Машка, тебе в голову такое не приходило?
— Честно говоря, нет. — Я даже остановилась. — А разве лесбиянки такие бывают?
— Какие «такие»? — не понял Сашка.
— Такие очаровательные, душистые, умные…
— Господи, какой ты еще ребенок! — Сашка тоже остановился и погладил меня по голове.
Таким образом, уик-энд в Москве прошел плодотворно. Мы выяснили массу интересных вещей, ребенок опух от сидения перед телевизором. (В родном городе программы точно такие же, поддел его Сашка; ребенок только плечом повел.) Походя выяснили, что Москва — очень дорогой город, поэтому надо срочно уезжать от соблазнов. Если мне удастся установить, где Нателла Редничук заряжала крестик смертоносными лучами, я могу считать, что цепочка замкнулась: поскольку в моем распоряжении уже есть фотография, запечатлевшая жирного Вертолета в обнимку с тростиночкой Нателлой в интерьере какого-то ресторана, опознать который я не смогла в силу небольшого опыта посещения подобных мест. Вот разве что китайский ресторан, да и то за счет Вертолета… Камера, сделавшая снимок, была снабжена таймером, и было видно, что позирует эта парочка в день рождения Вертолета. Крест у него на шее уже висел, и он весьма недвусмысленно за него рукой держался, как бы демонстрируя только что сделанный подарок.
Более того, я нашла еще одну фотографию, сделанную в день рождения Вертолета, за полчаса до съемок в компании очаровательной Нателлы, судя по показаниям таймера. На ней Вертолет в тех же интерьерах и в тех же одеждах, но еще без креста.
Итак, уик-энд, закончившийся в поезде, — последний глоток свободы. С понедельника начинается «война», как говорят наши оперативники.
Может, прямо в лоб спросить у Нателлы, с кем она обнимается на фотографии перед РУВД?
Воскресный вечер я провела в РУБОПе: готовили конверты с постановлениями на обыски, их вскроют исполнители непосредственно перед выездом в адреса; инструктировали исполнителей, распределяли помещения, в которых предстоит работать. В понедельник я приду в РУБОП к десяти, раньше я не понадоблюсь. В семь часов утра народ разъедется по обыскам; пока их проведут, пока доедут в РУБОП из разных концов города, раньше десяти допросы не начнем. На всякий случай вызваны два дежурных адвоката, вдруг нам так повезет, что будет, кого и на чем задерживать…
Среди кандидатов на задержание братья Сиротинские, Анджела — по результатам обыска, вертолетовские бойцы, ездившие в лес с Бурденко: Ганелин, Гучко и Крамм. И Денщиков… Но этот, боюсь, выкрутится. Один потерпевший его опознавать не хочет, второй не может. Надеяться на то, что его сдадут подельники, не стоит. Остается фактически Скородумов, но он даже не допрошен, и Бог знает, когда его можно будет допросить…
С раннего утра я заехала в прокуратуру. Шеф уже был на месте, он всегда приходит рано, привык. У меня к нему был вопрос, который мучил меня с момента беседы с Клеопатрой Антоновной. Я лихорадочно пыталась вспомнить, в семьдесят первом году был шеф здешним прокурором, или нет. Он проработал здесь прокурорский срок, потом у него был перерыв, потом он снова сюда вернулся.
— Владимир Иванович, вы ведь ничего не выбрасываете? — с этими словами я вошла в кабинет прокурора района.
— Здравствуйте, Мария Сергеевна, — терпеливо сказал шеф.
— Извините, здравствуйте. Владимир Иванович, вы в семьдесят первом году здесь работали?
Шеф наморщил лоб.
— Вроде бы работал. Что нужно?
— Вы ведь ничего не выбрасываете? — повторила я вопрос;
— Что нужно?
— Ваши журналы по проверке материалов на освободившихся из мест заключения надзорников.
— Хм, — хмыкнул шеф. — Я тогда вел журналы не только на административных надзорников, а и на всех освободившихся, проживающих на нашей территории. За каждым из них был закреплен оперативник, который должен был осуществлять профилактику. Вы думаете, я найду журналы тридцатилетней давности? — с сомнением спросил он.
— Найдете, — заверила я шефа. — Я даже знаю, где они могут лежать. Вон там, в канцелярии, старые шкафы, времен очаковских и покоренья Крыма. Там лежат какие-то журналы, которые Зоя ни разу не доставала. Она только время от времени открывает шкафы, фырчит, что архивные дела и надзорки класть некуда, а здесь какая-то макулатура пылится.
— Ну, пойдемте. — Шеф, кряхтя, поднялся и повел меня в канцелярию.
И действительно, в шкафу нашел свои рабочие журналы за искомый год, и сам удивился, что эта макулатура так долго тут пылится. Он присел на табуретку рядом со шкафом и стал с умилением перелистывать свои записи. Я его понимала, со мной тоже такое происходит, когда я в своих залежах ищу какую-нибудь справку и натыкаюсь на свои обвиниловки или ответы адвокатам; я усаживаюсь рядом с залежами и начинаю читать старые бумажки как захватывающий детектив.
— Какая фамилия вас интересует? — спросил шеф, подняв голову от пыльных страниц.
— Редничук, — ответила я.
— Сейчас. В каком году освободился?
— В семьдесят первом.
— Так так, вот Редничук. Это женщина?
— Женщина, — подтвердила я.
— Вот тут у меня отмечено, что она прибыла не с лучшей характеристикой. В местах отбывания наказания дважды совершала насильственные действия сексуального характера в отношении других осужденных, раз с причинением телесных повреждений, отказов не терпела. Почему-то не возбудили «хулиганку», непонятно.
— А кто ее профилактировал? — приплясывала я от нетерпения.
— Смотрите, — шеф показал мне строчку в журнале. — Хороший был опер, — вздохнул он. — А что?..
— Владимир Иванович, спасибо вам огромное. — Меня трясло от возбуждения. — Я вам потом все расскажу! Я поехала в РУБОП, сегодня воюем. Работаем по взрыву!
…К моменту моего появления в РУБОПе в коридоре, пристегнутые к кольцам, вделанным в стену, дожидались члены «Русского национального братства», они же по совместительству бойцы гвардии Вертолета, ныне покойного.
— Вы с ними работали? — поинтересовалась я у Василия Кузьмича.
— Работали, — махнул он рукой. — Глухо. Тупые как пробки, сама увидишь.
Пока глухо, — спохватился он, увидев мое недовольное лицо. — Если хочешь, еще поработаем.
— Ну сейчас я их допрошу, и поработаете в свое удовольствие. «Грибники» здесь?
— Здесь-то здесь, только эти уроды отрицают даже то, что знакомы между собой и с Вертолетом.
— Понятно, — рассмеялась я. — Обычная история. Это делается просто, в протокол заносится вопрос: «Знаете ли вы такого-то?» Ответ: «Нет, не знаю». — «Чем вы объясните, что на предъявленных вам фотографиях вы изображены вместе?»
— «Не знаю, это случайность». — «Чем вы объясните, что в вашей записной книжке фигурирует фамилия и номер телефона этого человека?» — «Ума не приложу!» — «Чем вы объясните, что в его записной книжке фигурирует ваша фамилия и номер телефона?» — «Понятия не имею, его книжка, у него и спрашивайте». — «Чем вы объясните, что этот человек запечатлен в качестве свидетеля на вашей свадьбе на видеокассете, изъятой у вас дома при обыске?» — «…» Далее к протоколу пишется сопроводительная, и протокол направляется прямиком в программу «Потустороннее».
Я как в воду глядела, допрос всех троих происходил именно так, как я описала. Но это не страшно, пусть скажут эту чушь, а мы запишем, а они распишутся, да еще в присутствии адвокатов. Пусть потом суд посмеется.
С этими тремя «братьями» я разделалась в общей сложности за сорок минут.
Теперь предъявить их «грибникам» на опознание, внести сумятицу в стройные ряды и распихать по разным камерам. Пусть поволнуются, забудем о них на время.
Приехал генерал Голицын — как всегда, бравый, в ладной форме, нетерпеливо постукивающий о ладонь сложенными перчатками. Он привез с собой двух мужиков, иного слова к ним не подберешь. Оба огромные, с выпирающими животами, толстыми шеями, громогласные, они были похожи друг на друга, как однояйцевые близнецы, но таковыми не являлись. Один был из Главного управления по борьбе с организованной преступностью, а другой из Главного управления уголовного розыска. Они сразу стали вести себя как хозяева. Сначала тот, что был из ГУБОПа (я их различала только по цвету галстуков), стал орать на Кузьмина, почему оперативно-поисковое дело по Ивановым не правильно подшито. Потом тот, кто приехал из ГУУРа, стал орать на Голицына, почему в ОПД по убийству Бисягина отсутствует пункт о проверке на причастность к преступлению лиц, ранее судимых за аналогичные преступления, из числа проживающих на территории. Напрасно ему в три горла присутствующие доказывали, что некого проверять, так как на нашей территории еще никто не был осужден за взрыв депутата Госдумы, он даже юмора не понял, похоже, что упивался звуками собственного голоса и на прочие раздражители не реагировал.
Все эти крики долетали до ушей задержанных, и на пользу делу это не шло.
Появился Кораблев, ездивший на обыск к Сиротинским, и шепнул мне на ухо, что в багажнике машины Сиротинского-братца обнаружены детали радиоуправляемого взрывного устройства. Сами по себе они даже в собранном виде взрывного устройства не образуют, поскольку отсутствует запал, так что на этом его не приземлишь, но если эксперты докажут сходство с частями того устройства, на котором подорвался Бисягин, становится уже теплее… Я уже заранее знала, что скажет на это Сиротинский: «Подбросили!»
Когда шла предвыборная кампания, я с удовольствием читала в «желтой» прессе биографии кандидатов в депутаты. Каждый третий из них в свое время пострадал от произвола правоохранительных органов, и смешно было читать, как банальные статьи за хулиганство или кражи трансформировались в репрессии за вольнодумство. Опера из РУБОПа (тогда еще РУОПа) принесли газетку с предвыборной статьей кандидата от «северодвинских», в которой тот рассказывал, что ему пришлось провести три месяца в тюрьме по сфабрикованному обвинению в незаконном хранении подброшенного ему, с целью вывести его из политической борьбы, оружия. Опера, которые «фабриковали» это дело, со смехом говорили, что, если бы они хотели изъятое у него оружие подбросить, им пришлось бы заказывать контейнер, — в двух руках все, что у него изъяли, было не унести: пистолет-пулемет, сто сорок патронов к нему — целый мешок, две гранаты, два «вальтера» со сбитыми номерами, куча фальшфейеров — морских факелов…
А на тему «подбросили» или «сфабриковали» у меня есть еще одно воспоминание — о том, как я проходила преддипломную практику в одной районной прокуратуре и меня послали в тюрьму знакомить обвиняемого с делом. Я тогда впервые в жизни пришла в следственный изолятор и была придавлена видом этих клетушек — следственных кабинетов, с обшарпанной мебелью, тусклой лампочкой и крошечным зарешеченным окошком под самым потолком. Мне показали кабинет, где предстояло работать, и я стала ждать, когда мне приведут клиента. В окошко был виден кусок ослепительно голубого неба, ветер с бешеной скоростью гнал белые облака, похожие на дымки от пушечных выстрелов; и я с радостью подумала, что через несколько часов я выйду отсюда на ветреную набережную, под это ослепительное небо и пойду мимо свободных людей, а человек, который вошел в следственный кабинет, позевывая и недовольно щурясь — он спал в камере, а его, оказывается, разбудили и подняли к следователю, — вот он проведет здесь долгие годы, пока за окнами в решетках будут сменяться сезоны и набережную будет то заливать дождем, то засыпать снегом. Представив себе эти долгие годы в тускло освещенном помещении за решеткой, я внутренне содрогнулась. А клиент с мрачным видом сел за стол и начал лениво перелистывать дело. За другой стол в том же следственном кабинете (следователи и адвокаты давно уже не имеют прав на уединение с клиентом, из помещений для работы тоже понаделали коммуналок, и бывает, что за одним столом ты пытаешь подследственного, а за другим какой-нибудь адвокат из новых, нимало не стесняясь, что его слушают чужие уши, заверяет своего подзащитного, что будет прятаться от следователя, когда придет время «закрывать» дело, а клиент чтобы не соглашался на другого адвоката, и тогда следователь будет вынужден отпустить обвиняемого из-под стражи, а адвокат тем временем купит подзащитному липовые документы тысячи за две баксов, и тот сможет уехать в страны СНГ и поселиться там под чужим именем, при сегодняшнем бардаке никто его никогда не найдет), — так вот за другой стол пришли из суда знакомить осужденных с протоколом судебного заседания. И вот мой клиент, особо опасный рецидивист, разбойник, семь раз судимый, с помятым лицом заслуженного зэка и насупленными бровями, встречается глазами с точно таким же помятым субчиком мрачного вида, и они солидно друг друга приветствуют, и один другого спрашивает — мол, ты чего здесь? Да вот сижу, дело на меня сфабриковали…
Сфабриковали? — переспрашивает первый. Ну да, от первого до последнего листика.
А ты? И на меня тоже сфабриковали, ужас.
Так что, если послушать наших клиентов, у милиции и прокуратуры где-то должен быть оружейный склад, откуда без сожаления берутся и подбрасываются борцам за демократию разные пушки и снаряды, и еще должен стоять контейнер с марихуаной, которую подбрасывают всем без исключения задержанным по статье о наркотиках, а также запасной морг, откуда привозят в лес трупы, закапывают, а потом приводят туда ни в чем не повинного человека и заставляют сказать, что это он тут труп зарыл. А главное, столько лет уже наши клиенты пережевывают одно и то же, придумали бы что-нибудь новенькое… Ну ладно, людей мы задержали, убийство докажем, я в этом почти не сомневаюсь, найти бы только еще мастерскую! Найти бы место, где все эти адские машины изготавливались, гараж этот, подвал или загородный дом!.. А то наши эксперты, связавшись с экспертно-криминалистическим центром в Москве, уже намекают, что с помощью ну очень похожих радиоуправляемых взрывных устройств в соседних областях были уничтожены два преступных авторитета, крупный бизнесмен и ранен директор топливной компании. Почему, собственно, и прибыли на поле боя двое штабных подполковников — аж из ГУУРа и ГУБОПа — оказать на местах практическую помощь в раскрытии серьезных преступлений, то есть обожраться водкой и проследить, чтобы их имена в сводке стояли на первом месте. Но их прибытие вселило в меня надежду, что доблестный уголовный розыск вкупе с борцами с организованной преступностью уже плотно взяли след, иначе бы старшие товарищи не сорвались из Москвы в нашу провинцию, если бы раскрытием не пахло…
Конечно, братец Сиротинский как заведенный повторял: «подбросили» и «сфабриковали». Я недрогнувшей рукой вписала в графу «основания задержания»:
«при нем обнаружены явные следы преступления», и отправила его в камеру. Выйдя в коридор поразмяться, я присоединилась к группе не задействованных в реализации сотрудников, которые слушали рассказ Кораблева про задержание вертолетовских бойцов-троих «русских братьев» с удивительно русскими фамилиями:
Ганелин, Крамм, Гучко, — которые с утра пораньше уже позанимались в спортивном комплексе «Русского национального братства», загрузились в иномарку и понеслись по магистратам. И рубоповцы, со своими слабыми техническими возможностями, чуть было не потеряли их, почему и решили, от греха подальше, брать их на ближайшем светофоре. Вот они встают на перекрестке, а рубоповцы с опозданием подлетают к светофору, выскакивают из своей тачки и со всех ног бегут к искомой иномарке, поскольку на светофоре уже желтый и «братья» сейчас рванут изо всех сил. Ребята рывком открывают двери иномарки и вытаскивают из машины «братьев», и все бы хорошо, но сидевший на водительском месте Гучко начинает отчаянно вырываться и изо всех сил тянуться к панели управления. Завязывается борьба.
— Ах ты, сволочь, думаю, — рассказывал Кораблев, размахивая руками, — небось уехать хочешь под шумок; врешь, не выйдет, и колочу его сзади, а он все отбивается. Наконец мне удалось его скрутить и от машины оттащить, и тут машина поехала, еле поймали! Оказывается, он чего к машине рвался? Машина с автоматической коробкой, там два положения: «драйв» и «стоп», стояло на «драйве», вот он и рвался на «стоп» передвинуть.
Я включилась в беседу и в красках рассказала, как задержанный Крамм, ожидая конвоя и воспользовавшись тем, что адвокат Соболевский ненадолго вышел из кабинета, спросил, навалившись на стол и исподлобья на меня глядя: «Мария Сергеевна, адвокат — еврей?» — «Да нет вроде, — пожала я плечами, — а какое это имеет значение?» — «Не-ет, Мария Сергеевна, — с видом и интонацией корифея науки, готового за свои научные убеждения взойти на костер, заявил Крамм, понизив голос, — поверьте мне, он еврей!..»
(Через день Кораблев принес мне какой-то таблоид, напечатанный на бумаге, которая раньше шла под штампом «изготовлено из отходов». Подвал первой страницы был посвящен войне, развязанной сионистским правительством нашей многострадальной Родины в отношении молодых патриотов, не желающих мириться с жидомасонством на русской земле. Война ведется руками продажной прокуратуры, и в частности самой продажной ее сотрудницы, то есть следователя Швецовой, которая на самом деле не Швецова, а Швецовер, и не Мария Сергеевна, а Муся Срулевна; далее меня обзывали «кавалерист-девицей с черепами в петлицах».
Несчастная Швецовер объявлялась врагом русского народа, и там же было заявлено, что она как враг народа подлежит ликвидации. Добрый Кораблев мне сказал, что он узнавал, там, где ему эту парашу дали, — до меня еще руки не скоро дойдут, по крайней мере, в этом году приговор не приведут в исполнение, я могу не волноваться. Под статьей мозолил глаза броский черный призыв: «Росичи! Неужели мы будем терпеть, когда в застенках сионистов льется кровь наших братьев по оружию?! Надо показать жидам и масонам силу нашего национального братства…»
Сбоку была напечатана репродукция картины «Все на оборону Петрограда!» — «Странно, — сказала я Леньке, двумя пальцами сложив этот национально-полиграфический шедевр, — пока что льется кровь от рук „русских братьев», их-то крови еще ни капли не пролилось, по крайней мере, в застенках прокуратуры».) На наш хохот из своего кабинета вывалился Кузьмич и поманил меня пальцем.
Опера сразу рассосались по своим рабочим местам, как их и не было, а Кузьмич, когда я вошла к нему в кабинет, сказал, что есть неприятные новости: Денщикова и Анджелу не найти (у Денщикова обыск не планировался, ему утром должны были вручить повестку и привезти в РУБОП), и старшего Сиротинского, бывшего опера, тоже не могут найти.
— Василий Кузьмич, ну как это не могут найти? Адреса есть?
— У Анджелы дома никого, Кораблев клянется. Без нее ломать не стали.