Увидев, что она во второй раз была осуждена в шестьдесят шестом году — тогда же, когда и Редничук, я из чистого любопытства спросила, где Ардашева отбывала срок по этой судимости; ведь женских зон, куда отправляются осужденные женщины из нашего региона, не так уж много. Ардашева отвлеклась от секретничанья с адвокатесой и назвала мне номер колонии, который я видела на конверте из дома Редничук. Этот номер был зафиксирован у меня в записной книжке, и я не поленилась достать ее и проверить, правильно ли я помню. Ну, значит, они должны были знать друг друга, подумала я, может, мне Ардашева что-нибудь расскажет про Нателлу интересное…
Извинившись еще раз за то, что отвлекаю ее от беседы с адвокатом, на что Ардашева замахала руками — «ничего, ничего, поговорить всегда готова, у нас тут развлечений мало», я спросила, помнит ли она эту зону, и не сталкивалась ли она там с Нателлой Редничук. Ардашева мгновенно переменилась в лице.
— С душечкой Нателлочкой? — пропела она. — Дело прошлое, сколько лет назад… Она меня чуть не убила.
— В каком смысле? — удивилась я.
— В прямом, — ответила Ардашева, каменея лицом. — Вот вы, извините, не знаю вашего имени-отчества, какой ориентации?
— В каком смысле? — снова удивилась я.
— В сексуальном.
— Хм. Традиционной.
— Вот и я традиционной ориентации, несмотря на большой стаж лишения свободы. Нравы тут сами знаете какие. Я в той колонии уже второй срок отбывала, когда прибыла Нателлочка собственной персоной. Надо же, сколько лет прошло, а я так все хорошо помню, — сказала она ровным голосом, с тем же каменным выражением лица, по которому невозможно было прочитать ее истинные чувства. — Откуда что взялось в этой девочке из хорошей семьи, — продолжала Ардашева. — Она как с цепи сорвалась. Выбрала себе подругу, а та уже жила с коблом. Вы знаете, что это такое?
— Да, — кивнула я, — активная лесбиянка?
— Вот-вот. Я их вообще-то тоже не люблю, — сказала Ардашева, видимо, уловив еле заметный оттенок брезгливости в моем голосе. — Я, знаете ли, предпочитаю мужиков. Хотя они тоже кобели еще те и хорошего от них мало.
Вот тут на ее лице на секунду мелькнуло мечтательное выражение.
— А Нателлочка была хорошенькая, как картинка, я в жизни таких красивых баб не встречала, говорю без всякой зависти. До сих пор помню, какая она куколка была. В общем, она с коблом подралась из-за подруги и избила кобла так, что та с месяц лечилась. Начальница колонии глаза на это закрыла, поскольку кобел этот уже всем в печенках сидел. Но Нателлочка как раз тот месяц и прожила с подругой, а потом ее выкинула, разлюбила, распустила слух, что та не моется.
И стала искать другую подружку. Вот я ей тут и понравилась. Она ко мне и так, и сяк, беседы задушевные, но я-то понимаю, чего ей надо, и вежливо объясняю, что не на ту напала. А она прямо из себя выходит; ей когда отказывали, она вся белела, глаза становились совсем бешеные, думаю, прямо убить может. В один прекрасный вечер, после работы свободное время, сижу, носки свои штопаю. Она подсаживается и сначала мне плечико гладит, а потом уже открытым текстом режет, чего от меня хочет. А она мне к тому времени уже надоела хуже горькой редьки, ну я и психанула и довольно резко ее от себя отпихнула. А эта девочка из хорошей семьи хвать ножницы, которые рядом со мной в коробке лежали, и мне в висок, да еще что-то прошипела типа: «Не доставайся же ты никому!», или «Раз моей не будешь, значит, ничьей!».
Ардашева отвела с левого виска светлые волосы, и я увидела чуть заметный шрам в виде звездочки, цветом он уже не отличался от окружающей кожи, просто выпирал немножко.
— И что же дальше? — заинтересованно спросила я.
— А что? — пожала плечами Ардашева. — Я от удара потеряла сознание. А когда в себя пришла, Нателлочки рядом уже не было. Я поднялась кое-как, ножницы вытащила, ватой дырку в голове заткнула, девки мне как-то рану продезинфицировали, даже зашить попытались, вот от этого у меня и звездочка такая образовалась некрасивая. — Она снова приподняла с виска волосы. — На следующий день я даже на работу пошла, а там мне плохо стало, температура, голова кружится. Меня в изолятор положили, сказали, что пневмония, а я про рану-то ничего не говорила, а врачу там особо много не нужно. А когда я поправилась, Нателла ко мне больше не подходила и даже не смотрела в мою сторону. Но я точно скажу, она бешеная. Если что не по ней, она и убить может.
Когда ей отказывают, она сама не своя делается. А вы-то с ней где столкнулись, что про нее спрашивали?
— Да у меня дело об убийстве ее сына.
— А у нее сын был?
— Да, и к моменту осуждения он уже родился.
— Странно, — удивилась Ардашева. — Она про сына никогда и не вспоминала. А кто ее сына убил?
— Не знаю, вот ищу.
— Она и грохнула, — убежденно заявила Ардашева.
— Да нет, мужчина убивал.
— Значит, хахаль ее.
— Вы же говорили, что у нее нетрадиционная сексуальная ориентация, — напомнила я.
— Да мозги запудрила ему, долго ли умеючи, — отмахнулась Ардашева. — Вот помяните мое слово, она и грохнула.
— Не думаю, — медленно сказала я…
А в голове начала складываться картинка, совершенно невероятная. Но ведь Пруткин говорил, что ему никто не поверит, если он расскажет, как все было.
Нет, это надо обдумать. И уточнить еще кое-что. А что, если прямо спросить у Пруткина?.. Нет, пока рано.
До прокуратуры я добралась только к половине восьмого, в который раз подумав, как хорошо, что у моего ребенка есть бабушка, а то куда бы он девался неприкаянный, пока я по тюрьмам да по РУБОПам разъезжаю…
Горчаков терпеливо ждал моего прибытия, поскольку помнил, что я обещала привезти бумажник Скородумова. Я не торопясь, сняла куртку и сапоги, переобувшись в сменную обувь на десятисантиметровых каблуках. (Высоченные каблуки — моя слабость, я бы не ограничивалась десятью сантиметрами, но с двенадцати начинаешь уже падать вперед, да и по пожарным лестницам лазать менее сподручно…) Лешка за стеной, по-моему, уже затаил дыхание. Наконец я торжественно вошла, громко стуча каблуками, и шлепнула перед ним на стол конверт с моей подписью и печатью.
— Найдешь понятых? — спросила я Лешку, садясь на стул и вытягивая ноги. — А то я уже без сил.
— Сей момент, — отозвался Горчаков, выбегая в коридор.
Я слышала, как он вербует понятых из числа пожилых благообразных дам, ждущих под дверями кабинета Кочетовой, которая сегодня тоже что-то припозднилась. Наконец он уговорил двух почтенных леди, пообещав им, уж не знаю, какие блага. Дамы вошли в кабинет и затаились в уголочке.
— Ну что, открываем? — спросил он, держа конверт в руках.
Я кивнула, и он, убедившись, что конверт не вскрывался и печать цела, отрезал ножницами край конверта. Из него он вытащил бумажник и торжественно раскрыл его. Внутри лежали деньги — четыреста рублей сотнями, металлическая мелочь, в прозрачном окошечке помещалась фотография женщины, наверное жены, — и еще одно отделение было закрыто на молнию, оно-то было самым пухлым.
— Понятые, подойдите поближе, пожалуйста, — попросил Лешка, прежде чем расстегнуть застежку-молнию.
Дамы послушно подошли поближе и наклонились к Лешкиным рукам. Он расстегнул закрытое отделение и вытащил оттуда четыре кассеты необычного вида и размера — крохотные, с узкой пленкой.
— Та-ак…
Мы с Лешкой переглянулись. Вот еще одно осложнение вспухло перед носом: нам не на чем было эти кассеты послушать или посмотреть. По крайней мере, сегодня и сейчас не на чем.
— Что будем делать? — спросил меня Лешка.
— Сейчас запакуем эти кассеты в отдельный конвертик, составим протокол сегодняшнего осмотра и в нем укажем, что из бумажника извлечены четыре микрокассеты, которые помещены в другой бумажный конверт и заклеены и опечатаны, а понятые распишутся, — посоветовала я.
Лешка кивнул, он прекрасно понял, зачем это делается: поскольку сейчас мы посмотреть микрокассеты не можем, оставим это до лучших времен, — сейчас понятые не смогут засвидетельствовать их содержание. Чтобы избежать в дальнейшем обвинений в подмене кассет — мы пока не знаем, что на них записано, но вдруг там важные улики, — надо упаковать их до осмотра таким образом, чтобы исключить возможность подмены. А в следующем протоколе осмотра, когда раздобудем, на чем эти кассеты смотреть и слушать, укажем, как они были упакованы и как упаковка вскрывалась.
Дамы все так же послушно расписались в протоколе и, не задавая лишних вопросов, так и ушли снова на свою вахту под дверями помпрокурора Кочетовой.
— Машка! Скажи, где был бумажник? — тут же вцепился в меня Горчаков.
— В больнице, у лечащего врача Скородумова, доктора Пискун, в сейфе лежал, — устало ответила я, разглядывая свои туфли и думая, что сапоги опять грязные; надо же, почти весь день на машине ездила, а сапоги все равно умудрилась извозить.
— В больнице?! Как тебе это в голову пришло?
— Очень просто. Там они уже были, там уже искали, значит, второй раз не полезли бы. А Галину Георгиевну я давно знаю. Когда мы с Кораблевым туда ездили, я, соблюдая конспирацию, зашла к ней под благовидным предлогом и попросила похранить пакет с вещами ее больного.
— Ну, а что Анджела?
— Ой, Лешка, я же со вчерашнего дня извелась вся: как же я ее в РУБОПе оставила, что там с ней делать будут, как показаний добиваться?..
— Ну, Машка, я с тебя смеюсь, — и вправду рассмеялся Алексей. — Это же не второй отдел уголовного розыска, рубоповских-то ребят мы же знаем как облупленных, что они такого страшного могли с ней сделать?
— Ну не знаю, еще Кузьмич так многообещающе сказал, что она, мол, все расскажет…
— Ну и что?
— Приезжаю я туда, с замиранием сердца спрашиваю, как там Анджела? Кузьмич мне широко улыбается и ведет в кабинет к Кораблеву, там сидят Анджела, Ленечка и еще один опер, я его раньше не знала, симпампунчик такой, косая сажень в плечах. Анджела пьет кофе, курит, а они вокруг с зажигалками вьются и воркуют над ней. Анджела улыбается, хихикает, с ними заигрывает, меня увидела и говорит: а что же вы так долго не шли, я хочу дать показания, давайте писать протокол… Я ей — сейчас ваш адвокат придет, а она — мне не нужен адвокат, давайте записывайте, чего я буду говорить.
— Ну ты хоть подождала адвоката? — спросил Горчаков.
— Обижаешь… Конечно, я ее с адвокатом допрашивала, в качестве дополнительной гарантии добросовестности следствия. Полный расклад, Денщиков в дерьме по уши, она еще эпизод вымогательства дала, о котором мы не знали.
Причем она рассказала, что ей известно про обыск у Скородумова, что инструктаж оперов происходил при ней, Игоречек Денщиков им втолковывал, что им надо искать любые кассеты, где фигурирует его особа, иначе им кран-ты. Потом, когда стало известно, что Скородумов в больнице, Денщиков ужом извивался, чтобы заполучить его вещички, поскольку подозревал, что тот кассеты с собой носит. А потом она по поручению Денщикова звонила регулярно в больницу и интересовалась состоянием Скородумова, поскольку имела жесткие инструкции — в любое время, если станет известно о его смерти, сообщить на пейджер Игоречку.
— Как себя в травмпунктах вести, мол, мазочки на стекла, и тэ пэ… Это Денщиков ее учил?
— Вестимо, — кивнула я.
— Лучше бы этот гад смрадный по своим делам вещдоки хоть раз правильно упаковал, — в сердцах сказал Лешка. — Слушай, а где Денщиков такую способную девушку подцепил?
— Ха, это самое интересное. В бассейне, как и Костенко. А бассейн, знаешь, где?
— Где?
— В клубе «Фамилия».
— Где?!
— Да-да, у Нателлы Ивановны. Там, конечно, только избранные отдыхают, но Игоречка прокурор города привел, а Костенко пришел вместо своего генерального директора, тот не смог почему-то и отправил Костенко вместо себя с абонементом.
Только они там плавали, а Анджела массажисткой трудилась, чего нигде не афишировала, ни в каких травмпунктах. Не работает, и все. Кроме того, она мне игриво сказала, что она, конечно, «би».
— Чего?!
— Деревня! Объясняю: бисексуалка…
— Что, сразу с двумя может?
— Дурак!
— Ну, «би» она, и что?
— А то, что она хоть с рубоповцами и кокетничала, но мне тем не менее заявила, что мужики — это так, фигня, женщины ей нравятся больше, а вот, в частности, ее хозяйка, Нателлочка-это что-то! При этом именно Нателлочка ее приучила к садомазохистским игрищам, так что с потерпевшими по вымогательствам она не особо себе на горло наступала — Маша, у тебя телефон надрывается, наверное, Сашка тебя уже с фонарями ищет, — прервал меня Горчаков.
Я поднялась, но трезвон в моем кабинете прекратился, зато зазвонил Лешкин аппарат. Сняв трубку, он протянул ее мне:
— Это Василий Кузьмич.
— Я слушаю, Василий Кузьмич, — сказала я в трубку.
— Хорошо, что я тебя застал, Машечка. Приезжай-ка срочненько, я тебе машинку пришлю.
— А что случилось-то, Василий Кузьмич?
— Мы по взрывникам работаем, есть интересная информация. Сейчас мы кое-какие действия предпринимаем, может потребоваться твое присутствие, чтобы сразу и закрепить.
Я встала и пошла к себе одеваться.
— Маш, может, с тобой поехать? — крикнул мне вслед Лешка.
— Да ладно, Лешенька, отдыхай.
В РУБОПе мне первым делом налили чаю и придвинули тарелку с большим бутербродом с вареной колбасой. Но я отказалась. На бутерброды с колбасой, хоть батон был очень свежим, а колбаса вкусно пахла, я уже смотреть не могла, организм просил чего-то горяченького.
Василий Кузьмич мне объяснил, что они тут еще побеседовали с Анджелой — покурили, кофейку попили, полюбезничали, — и она назвала им один адрес, где, Кузьмич уверен на сто один процент, находится мастерская по изготовлению радиоуправляемых подарочков. И как раз после этого «наружка» отчиталась: подхватили бывшего опера Сиротинского наконец и довели его прямиком до этого самого адреса, где он и засел. Надо сейчас выписать обыск на этот адрес, без санкции прокурора, неотложный, рабочий день уже кончился, и хорошо бы проехаться вместе с ребятами в адрес.
— Ты в машине посидишь, пока они там хату посмотрят, а потом сразу сориентируешься — допросить кого, изъять, задержать, ну сама увидишь.
Сиротинского возьмут, так надо будет с ним вопрос решать. Ладно, Машечка? — Он заглядывал мне в глаза.
— А кто поедет? — спросила я, смирившись с неизбежным.
— Твой другая Кораблев и наши старшие товарищи из ГУУРа и ГУОПа.
— Да-а? — удивилась я. — Неужто тряхнут стариной и покажут, как надо работать?
— Ну! — подтвердил Кузьмич. — Потом будешь рассказывать, как тебе повезло, с такими зубрами выезжала.
— Это им повезло, раз они со мной выезжают, — мерзким голосом сказала я.
— Ну ладно, это вы там с ними определитесь.
Пришел Кораблев, а за ним подтянулись москвичи.
— Ну что, никого больше не надо в подмогу? — спросил их Василий Кузьмич.
— Не надо, — загрохотали в два голоса эти здоровяки.
Кораблев только плечами пожал. Пока спускались вниз, он обратил внимание на мои грязные сапоги, сообщил, что некрасиво женщине расхаживать по присутственным местам в нечищеной обуви, и посоветовал купить специальную губку, которую можно носить с собой, и в случае необходимости протирать грязные сапоги. Вот он без такой губочки никуда не выходит, и в доказательство он достал из кармана куртки и продемонстрировал мне губочку в пластмассовой коробке.
В машине нам было никак не рассесться, поскольку мужики галантно предоставляли мне переднее сиденье, но москвичам даже вдвоем было не поместиться сзади, а уж Кораблеву там было совсем некуда головушку приклонить.
Я плюнула и пошла назад, села в угол, все равно мне сразу на месте не выходить; ко мне всей тушей прижался москвич с блестящим галстуком (из ГУОПа, подумала я, гууровец сегодня в галстуке в полосочку), а на трех квадратных сантиметрах у двери устроился Ленька. По дороге добрые дяди из Москвы рассказывали про эту самую банду взрывников и про то, что бандитские умельцы там взяли обыкновение минировать оставленные ими помещения, и даже не оставленные, просто вышли в магазин — и заминировали. Два участковых у них так подорвались, устройство сработало один раз на открывание двери, второй раз — аж на голос.
Когда мы подъехали к нужному дому, москвичи стали выяснять, куда выходят окна искомой квартиры. Высчитали с большим трудом окна, после чего один из них спросил Леньку:
— Парень, ты вооружен?
— Вооружен, — Кораблев показал им пистолет.
— Ну давай иди вперед, мы тебе спину прикроем. Сначала лучше нам всем гуртом по лестнице не топотать, а как войдешь, мы сразу за тобой.
— Ладно, — согласился Кораблев.
Он вышел из машины. Я видела, как он достал из кармана губочку и протер свои и без того сверкающие ботинки. Потом аккуратно губочку упаковал обратно, вытащил ствол, передернул затвор, дослав патрон в патронник, и вошел в парадную.
Мы стали ждать. В машине тихо играла музыка. Москвичи притихли и даже не разговаривали друг с другом. Я закрыла глаза и откинула голову на спинку сиденья. Почему они не идут за Ленькой? — подумала я. Вроде бы уже пора, он давно подошел к квартире. Они же обещали ему спину прикрывать! Я открыла глаза, подняла голову и убедилась, что москвичи сидят, как и сидели. Я, конечно, не особо сильна в их оперских манерах, но ведь они русским языком обещали ему спину прикрыть… Они сидели не шелохнувшись, глядя перед собой, а я ругала себя за то, что стесняюсь задать им вопрос: чего они ждут? Почему не идут вслед за Кораблевым? Из подъезда, в котором скрылся Ленька, донесся какой-то звук. Я вздрогнула, но они даже не шелохнулись. И вдруг я поняла, чего они сидят: они ждут, подорвется он или нет. Если нет, спустится за ними, а если хата заминирована, они услышат. И словно отвечая на мои мысли, в парадной глухо ухнуло. Послышался звон стекол, грохот. Чуть погодя кто-то крикнул.
— Что же вы сидите?! — резко спросила я.
— Нормально, нормально, — забормотали они в два голоса.
— Да что нормально-то?!
И в этот момент ухнуло еще раз, только в два раза громче.
— Опа! — довольно сказал один, с переднего сиденья.
Полуобернувшись ко мне, он подмигнул и сообщил, что «эти ребята», взрывники, за которыми мы охотимся, всегда «двойку» закладывали: у самой двери один заряд, слабенький; он рванет, только чтобы попугать, бдительность притупить, и те, кто входит в квартиру, пережидают, думают, что уже все, и идут дальше, и вот тут-то ухнет по-настоящему.
Мне было не выйти из машины, дверь с моей стороны не открывалась, и я с силой пихнула в бок москвича, сидящего рядом со мной:
— Дайте мне выйти!
Тот даже не шелохнулся.
— Еще немного посидим, вдруг там «тройку» заложили, — пробормотал он.
Тут я пожалела, что не получила оружия, — я бы его пристрелила. Водитель дисциплинированно ни во что не вмешивался.
— Нет, «тройки» нет, теперь пошли, :
— обернулся бугай с переднего сиденья к напарнику.
Они выгрузились из машины и неторопливо потопали в парадную. У меня потемнело в глазах. Потом запрыгали золотые звездочки… Теперь я уже боялась выйти из машины и подняться туда, на место происшествия. Что-то там с Ленькой?
— Что там с Ленькой? — спросила я водителя уже вслух. — Может, сходите туда?..
— Не могу, — ответил он, — не могу оставить машину.
— Ну я же здесь сижу!
— Все равно не могу.
Я посмотрела на часы. Ленька ушел двадцать восемь минут назад. Господи, что там с ним?! Никто не выходил. Зато к парадной с воем подъехала «скорая помощь», за ней две пожарные машины. Мне оставалось только наблюдать, потому что у меня вдруг стали ватными ноги, я бы не смогла встать. Когда в проеме двери парадной показались силуэты врачей в белых халатах, ведущие под руки мужчину в темной куртке, я подумала, что миновало уже несколько часов, но взгляд на собственное запястье убедил меня, что не прошло и десяти минут. Вели они Леньку. Онемение в ногах прошло, я вылезла из машины и подошла к ним.
— Леня, как ты?
Голова у него безвольно болталась.
— Контузия, — сказал один из врачей. — Он не слышит.
— Это страшно?
— Не смертельно, — ответил второй.
Они повели его к машине «скорой помощи».
Ну слава Богу, хоть жив… И мне вдруг так все надоело. Мне остро захотелось другой жизни, мира, добрых человеческих отношений… Стало противно, что я стою здесь ночью одна, в темноте, на ветру, что при мне только что фактически послали на смерть человека, моего товарища…
— Пошли! — крикнул мне гууровец, высунувшийся из парадной, и призывно махнул рукой. — Осматривать пора.
И я пошла…
Добравшись под утро до дома, я разбудила Сашку и горько разрыдалась у него на груди. Я рыдала из-за того, что меня в университете не учили военным действиям. Я проходила криминалистику, уголовное право и процесс, судебную психологию, меня учили обрабатывать и фиксировать отпечатки пальцев, изымать слепки следов, квалифицировать преступные деяния и составлять процессуальные документы. Но меня никто не учил прятать вещественные доказательства, чтобы их не украли мои продажные коллеги, и мне не рассказывали, как нужно отправлять дело зональному прокурору, предварительно вытащив из него самые важные документы, чтобы их содержание не стало известно обвиняемым.
Да что там криминалистика! Жить меня никто не учил! Я только сейчас, больше десяти лет проработав следователем, стала мало-мальски разбираться в людях. Меня выпустили в жизнь совершенно неподготовленную, до окончания школы держали в инкубаторе, а потом открыли дверцу и выпихнули: «Лети!» И — делать нечего — я замахала своими куцыми крылышками, и жила как умела, а теперь оказалось, что я просто перелетела тогда в другой инкубатор. А за пределами этого инкубатора джунгли. Я устала находиться в перманентном состоянии борьбы, я женщина, в конце концов!
Сашка терпеливо меня слушал, поддакивал, гладил меня по голове. Потом спросил:
— А что сегодня делать будешь?
— Сегодня Денщиковым займусь, и в страховую контору съездить надо, посмотреть, какой же договор они состряпали, хотя я процентов на восемьдесят знаю…
— На Иванова? — спросил Сашка.
— Ага, — кивнула я.
— Слушай, а с крестом ты разобралась до конца? Между прочим! Ты убрала крест из своего сейфа?!
— Нет еще. А куда я его дену пока? Его надо на экспертизу направлять. Да я и не бываю практически в своем кабинете, не волнуйся.
— Машка, ты понимаешь, что у тебя кабинет уже заражен, раз у этого креста такое сильное излучение?! Как маленькая, прямо. Скажу Горчакову, чтобы он тебя в твой кабинет не пускал, пока там не произведут необходимую очистку или другое помещение тебе не дадут.
— Ага, кабинет прокурора района…
— Все, спать.
«Заткнули рот», — горько подумала я, устраиваясь на подушке, и тут же заснула. Уже во сне пробормотала, что на сегодня у меня запланировано еще одно мероприятие, слышала, как Сашка поинтересовался какое.
— Раскрыть убийство Чвановых, — еле слышно проговорила я, всхлипывая и ворочаясь, и отключилась.
Но жизнь внесла коррективы в мои наполеоновские планы. Наутро мне пришлось заниматься совсем другими делами. Когда я уже собиралась уходить на работу, позвонил Василий Кузьмич и тревожным голосом сообщил, что его и оперативника Гарина, который занимался вертолетовской темой, вызывают к прокурору города.
— Зачем? — удивилась я.
— С материалами на квартиру Денщикова.
— Да-а? А какие претензии?
— Зачем «корки» завели на прокурорского работника без согласования с прокуратурой города.
— Не поняла. А при чем тут согласование?
— Нельзя якобы проводить оперативно-розыскные мероприятия в отношении прокурорского работника без согласия его руководства.
— Василий Кузьмич, ну вы же грамотный человек. Во-первых, нигде в законе таких ограничений нет, а во-вторых, вы что, проводили оперативно-розыскные мероприятия? Насколько я понимаю, изъятие документов на квартиру еще не является оперативно-розыскными мероприятиями. Успокойтесь вы, ничего вы не нарушили.
— Твоими бы устами, Машечка. Только мой нос чует ба-а-а-льшие неприятности.
Старый волк Кузьмич как в воду глядел. Меня тоже пригласили на этот разбор полетов. Председательствовал Дремов, присутствовали начальник отдел Будкин и разбираемые. В их числе оказалась и я.
— Какое право вы имели? — распалялся Дуремар. — Это же прокурорский работник! Так вы и за мной скоро следить начнете!
Поскольку Василий Кузьмич со своим подчиненным выбрали самую грамотную тактику — молчать, Дуремар пытался и меня вовлечь в свару. Свои упреки он адресовал в основном мне.
— Да поймите же, документы, собранные РУБОПом по квартире Денщикова, никоим образом не собирались путем оперативно-розыскных мероприятий, только запросы-ответы. Да если бы даже они и проводили оперативно-розыскные мероприятия в отношении Денщикова, — закон этого не запрещает.
— Что значит «не запрещает»? — взвился Дремов. — Всегда так делается, приходят к прокурору города, сообщают ему о разработках…