Трускиновская Далия. Деревянная грамота

   - Он сказывал, она за печатным мастером замужем, - напомнил Данила. Не может быть, чтобы от мужа ничему путному не научилась.
   - Больно хорошо ты про баб думаешь, - осадил его Тимофей. - Вот послушай...
   Он рассказал про дуру-бабу, из мастериц царицыной Светлицы, что додумалась принести в Верх корешки приворотные - бабки ее научили мужа приворожить, так она с теми корешками и расстаться не могла, и сама же их там и потеряла. Дело вышло шумное, дальше некуда, первое, что взбрело на ум нашедшей эту дрянь сенной девке, - испортить хотят государыню, и с чадами вместе! Многих мастериц тогда на дыбу поднимали...
   Потом Семейка вспомнил что-то еще про бабью дурь - и так они коротали время, дожидаясь условных двух свистов, а их все не было и не было...
   Молчал же Богдаш по уважительной причине - женка, с которой условился встретиться за деревянной церковкой Заиконоспасской обители, все не шла и не шла!
   Желвак сперва переминался с ноги на ногу, потом стал и вовсе приплясывать. Он для соблазнительного дела обул нарядные желтые сапоги, не предназначенные для ночных зимних дозоров. И шапку нацепил щегольскую, корабликом, с бархатными отворотами, с золоченым запоном посередке, и под шубой был на нем полосатый зипун до колен, не простой, а тафтяный на подкладке, со многими пуговицами. Под зипуном же - чистая вышитая рубаха, и порты хорошие, и пояс шелковый плетеный, и и еще за пазухой печатный пряник с пышнохвостым петухом для подарка красавице. Ничего дороже пряника Богдаш ввек бы женке дарить не стал.
   Уже пришло Желваку на ум, что красавица попалась ревнивому супругу, что поймана, прибита, и ждать далее не имеет смысла. Тут заскрипел снег под черевичками и появилась она - взволнованная, даже и на вид перепуганная.
   - Ступай, ступай прочь скорее... - зашептала она.
   - Муж гонится? - Богдаш приосанился. Уж заехать-то в ухо чурбану, от которого женка, заскучав, по сторонам поглядывает, он был всегда готов.
   - Да убирайся же ты, Христа ради! .. - взмолилась красавица.
   - А что стряслось-то? - не слыша шума погони и поняв, что это - одни бабьи глупости, коли не лукавство и притворство, Богдаш попытался обнять свою избранницу.
   - Вот как схватят - так и поймешь! Всю подноготную из тебя выбьют, пообещала она. - Уходи - потом придешь! Потом... завтра... к обедне...
   А больше и сказать ничего не смогла - Богдаш принялся ее целовать.
   - Уходи... сгинешь ведь! .. - выдохнула она, отпихивая от себя молодца.
   - Да не бойся! Пойдем к тебе... заласкаю... - шептал в самое ухо Богдаш.
   И тут словно гром небесный грянул!
   - Ага-а-а-а!!! - заорал неведомый голос. - Вот он где! Имай его, подлеца!
   Богдаш отскочил от женки, прямо на лету разворачиваясь.
   Кроме пряника, было у него под полой шубы и еще одно угощеньице - не для красных девок и блудных женок, а для назойливый мужей. Звалось оно медвежий нож. Клинок был тяжелый и длинный, крестовина - большая, знающие люди сказывали, что таким чингалищем и впрямь можно медведя порешить, а уж очумелого муженька - и подавно!
   Но против медвежьего ножа был не одинокий муж-чурбан с каким-нибудь ослопом, а целое воинство. Справа и слева оказались вдруг не кто-либо, а стрельцы с пищалями.
   И объявился вдруг пылающий факел, осветивший возбужденные лица.
   - Ну, сказывай! - гремел меж тем тот, кого Богдаш все еще почитал за обманутого супруга. - Кто тебя сюда подослал?!
   - А ты кто таков? - грозно спросил Богдаш. - Тебе самому тут чего надобно?!
   Он пытался разглядеть возмущенного мужика, но тот был в шапке и в тулупе с поднятым воротом, откуда торчала лишь борода, сам - гора горой, а глотка - мало чем послабее Тимофеевой.
   - А надобно мне знать, какой злодей тебя нанял и сюда подослал! И что тот злодей-немец велел тебе отсюда вынести! Коли добром повинишься - то и не будет тебе ничего, а коли упираться станешь - повяжем, и правду уже на дыбе из тебя добывать станем! А ты - ступай сюда!
   Это относилось к обомлевшей женке. Она не шелохнулась, только поднесла к губам сжатые кулачки да тихо ахнула.
   - Ого?!? - изумился Желвак. - И что же я подрядился отсюда вынести? Букварей мешок?
   Он покосился на стрельцов - те воткнули в снег древки бердышей, пристроили в нарочно сделанных выемках дула пищалей и честно целились в Желвака.
   - Вот то-то они, враги государевы! - воскликнул мужик. - Сколько тебе в Немецкой слободе заплатили, чтобы ты здесь околачивался да чужих женок приманивал? Гаврила Михайлович! Выдь, глянь-ка на аспида!
   - Не вопи, Степа, - тут из-за стрельцов вышел пожилой человек в тулупе внакидку поверх шубы с большим бобровым воротником, в руке у него тоже был факел. - А ты, молодец, не валяй дурака, а покорись Земскому приказу. Не то...
   Тут стрельцы как-то особенно опасно шевельнули свои пищали.
   - Не дам! - соблазненная Желваком женка вдруг кинулась между ним и пищальными стволами. - Вот только стрельни, Гераська! ..
   Главный во всем воинстве крикун выскочил вперед и стал оттаскивать красавицу за руку.
   - Караул! - закричала она. - Всю Москву на ноги подыму!!!
   - Аспида не упускайте! - приказал пожилой человек.
   Тут Богдаш понял, что в общей суматохе ему и впрямь может перепасть пищальная пуля.
   Он сунул пальцы в рот и свистнул тревогу - долгим и коротким свистом.
   Очевидно, чего-то этакого от него ждали - опытным глазом он уловил яркую искорку зажженного фитиля и кинулся боком в сугроб, и перекатился...
   Выстрел не достал его, зато раздался точно такой же свист и глуховатый стук копыт.
   - Держись, Богдаш! - громогласно потребовал Тимофей и вылетел из-за поворота.
   В руке он держал пистоль и уже искал взглядом, куда посылать пулю.
   - Что за черт! - воздев факел ввысь, воскликнул Гаврила Михайлович. Назад, молодцы! Ты, что ли, Тимофей?! . Твоя глотка звероподобная?!?
   - Деревнин, мать твою!!! - отвечал из сугроба Богдаш вместо Тимофея.
   - Стой, молодцы! Это конюхи! - крикнул своим подьячий. - За каким бесом вас сюда принесло?
   - А тебя, Гаврила Михайлович? - спросил, подъезжая и опуская пистоль, Озорной. Рядом с ним, ноздря в ноздрю, был Данила на Головане, вооруженный самым опасным, что только может быть в схватке конного с пешим, - той замечательной помесью пистоли с бердышом, что досталась ему полгода назад от самого Деревнина...
   - Тут розыск Земского приказа! - вмешался Стенька. - Подите прочь тут у нас ловушка! ..
   И замолк, сообразив, кто угодил в ту ловушку.
   - Так ты - с Аргамачьих конюшен конюх? - напустилась на встающего Желвака соблазненная им на непотребство женка. - Так ты тут скитался, чтобы дуру из здешних сыскать?!
   И чудом уклонился Богдаш от хорошей оплеухи.
   - Стой, баба! - прикрикнул на женку сверху Тимофей. - Ты чья такова?
   - Да вот его жена! - тыча пальцем в Стеньку, отвечала Настасья. Улестил меня, аспид! Ловушка, говорит, ловушка! Государю, говорит, послужи! Врага заманим, который на Печатный двор тайно явится про грамоту вызнавать! Я и поддалась! ..
   - Жену, стало быть, Богдашке подставил? - изумился Тимофей. - Ну, хорош!
   - Так кто ж знал! - вскричал Стенька в таком отчаянии, что вызвал всеобщий хохот.
   Стрельцы - те ржали, как жеребцы стоялые, хлопая друг дружку по плечам и утирая рукавицами невольные слезы. Пищали на бердышах ходуном ходили. Тимофей грохотал сверху. Семейка с Деревниным - и те довольно громко смеялись. В конце концов расхохотался и Богдаш.
   - Ну, зазнобушка, чуть было меня за тебя не пристрелили!
   За общим шумом немногие расслышали долгий свист, а что сейчас понабегут стрелецкие караулы - это и вовсе никому на ум не пришло.
   - Так, выходит, мы друг дружку ловили? - спросил, отсмеявшись, Деревнин. А спрашивал он старшего из конюхов, Озорного, потому что в таком щекотливом деле старшие должны договариваться.
   - Выходит, так, - отвечал Тимофей. - Не обессудь, Гаврила Михайлович мы люди подневольные, сам понимаешь, кто нас послал.
   - И за здешними женками бегать тоже он велел? - осведомился Деревнин.
   Тимофей хотел было ответить округло, но обходительно, но тут вмешалась Наталья. И не потому, что хотела испортить мужской разговор, а просто возникло некоторое молчание, а ей непременно нужно было задать мужу вопрос:
   - Так сковородка-то мне будет?
   - Отстань ты со своей сковородкой! - возмутился Стенька. - И без тебя тошно!
   С таким хитроумием налаженная им ловушка на гонца из Немецкой слободы сделалась общим посмешищем.
   - Ты о чем это, свет? - полюбопытствовал Семейка, как всегда, ласково. Скажи, не стыдись!
   - Да он мне за то, чтобы я молодца приманила, сковородку к Масленице новую обещал, медную, в пять алтын! Кабы не сковородка - я бы и не пошла!
   - В пять алтын, говоришь? - Семейка оценивающе поглядел на Желвака, словно бы спрашивая у присутствующих: а что, люди добрые, стоит ли молодец таких денег?
   - Дешевле не отдают, как ни торгуйся, - подтвердила Наталья. - Я-то идти не хотела, а он посылал! И каждый раз выспрашивал - что да как. А он-то, конюх-то, как раз и любопытствовал про Печатный двор, а моему-то дураку и радость!
   Стенька замахнулся на жену кулаком.
   - Тихо, тихо! - одернул его Тимофей. - А то вон Богдаш тебе за ловушку спасибо скажет...
   Желвак буркнул нечто невразумительное.
   - Ну, я полагаю - надобно разойтись подобру-поздорову, - весомо сказал Деревнин. - Вам - своя дорожка, нам - своя.
   - Погоди, Гаврила Михайлович! Ты и вправду веришь, что грамота все еще на Печатном дворе? - спросил Тимофей.
   - Пока мой дурак каждый вечер докладывал, что какой-то неведомый добрый молодец на его наживку клюнул и про тайные ходы к печатне разведывает, так верил, - прямо отвечал подьячий. - Теперь уж и не знаю, как быть.
   Хитер был Деревнин! И не согласился, и не воспротивился, а ловко извернулся.
   - Вот и я не знаю, как быть, - тут Тимофей обвел взглядом конюхов. Полезай в седло, Богдаш, да и поедем на конюшни. Больше нам тут делать нечего - или ты со Степановой женкой недолюбился?
   Богдаш невольно поглядел на Стенькину Наталью.
   Она же смотрела на него прямо-таки говорящими глазами.
   - Сучий ты сын! - кричали те огромные глазищи. - Я-то душой распалилась, к тебе прикипела, спасти тебя хотела! Я-то мучалась, сомневалась, металась, уж и не знала - то ли мужа слушаться и государю служить, то ли тебя, подлеца, любить! А ты-то?! .
   Желвак как-то неловко развел совсем деревянными руками...
   И тут раздалось свирепое:
   - Кто стрелял?!?
   С двух сторон подбежали два стрелецких караула.
   Какое-то время вообще ничего нельзя было понять, шум стоял невообразимый. В этом шуме даже Тимофеев громоносный голос ненадолго потерялся. Наконец Тимофей с Деревниным на пару призвали к порядку всех стрельцов - и участвовавших в ловушке, и караульных.
   - Да не галдите так, сволочи! Где старший? - потребовал Деревнин. Ты, что ли?
   Десятник и ответить не успел - в наступившей тишине Богдаш услышал вдруг нечто такое, от чего вздернул опущенный было до того, что короткая борода в тулуп уперлась, подбородок и сказал быстро:
   - На конь!
   Приказание это относилось к нему же самому - Тимофей, Семейка и Данила с коней не сходили.
   Семейка, схватив под уздцы Полкана, вытолкнул его вперед, чтобы Богдаш мог быстро сесть в седло. Ни он, ни Озорной даже не спросили - что такого расслышал товарищ в ночи. И Богдаш тоже ничего не стал растолковывать - а послал Полкана вперед.
   Изумленные Деревнин, Стенька и стрельцы не сразу догадались завопить вслед.
   Данила скакал бок о бок с Семейкой и чувствовал, как душа наполняется радостью. Ничего в мире не могло быть лучше такой ночной скачки - в ней было неописуемое веселье для души, и оно вместе с морозным воздухом втекало в грудь и расходилось по телу, делая его легким и ловким. И не все ли равно, ради чего сорвался с места и позвал за собой товарищей Богдаш!
   Желвак вел погоню почему-то в сторону Москвы-реки.
   - Глянь! - наконец крикнул он, когда уж вылетели на берег неподалеку от стены Китай-города. - Уходят!
   Тут лишь Данила понял - Богдаш чутким ухом уловил скрип санных полозьев у забора Печатного двора. Пока захлопывалась и вновь открывалась ловушка Земского приказа, кто-то, воспользовавшись отсутствием стрелецких караулов, поспешивших на выстрел, подогнал сани - и теперь уходил во всю конскую прыть, уходил тем путем, которым зимой можно было мчаться, не давая никаких объяснений воротным сторожам и не останавливаясь с проклятиями перед решеткой, загородившей улицу.
   Сани, освещаемые огромной серебряной луной, уже неслись по льду Москвы-реки, вверх по течению, а куда - непонятно.
   Семейка, мысливший быстрее, чем полагалось бы простому конюху, сразу послал своего Ворона вперед - и тот не столько сбежал, сколько съехал на лед, сбился с намета, выровнялся - и уже не Богдаш, а Семейка повел погоню.
   - К берегу отжимай! - крикнул Тимофей.
   Если конный еще мог выбраться на берег в любом месте, то сани нуждались в нарочно сделанном спуске. И теперь главное было - не дать им до спуска добраться.
   Похоже, Голован не меньше Данилы был рад ночной скачке. Парень почувствовал по его ровному, мощному ходу, что силища у бахмата немеряная, и он будет рад, коли позволят еще немного той силы выплеснуть. Данила подбил его под пузо каблуками, хлестнул пару раз поводьями по шее - не сильно, а чтобы понял - незачем сдерживать свой бег. И Голован вынес его вперед, пошел вровень с Семейкиным Вороном.
   И сани, и конные миновали Кремль, теперь по правую руку было уже Чертолье.
   Те, кто мчались в санях, запряженных добрым возником, поняли - дело плохо, не до жиру - быть бы живу!
   Из саней вылетело темное, продолговатое, вроде длинного и битком набитого мешка, покатилось по льду.
   - Данила, подбери! - приказал Тимофей. И Данила, осаживая возбужденного бахмата, направил его к мешку, не сразу осознав, что товарищи-то продолжают изумительно прекрасную погоню, а ему - сторожить теперь эту непонятную вещь.
   Сани неслись куда-то в сторону Хамовников.
   А в мешке?! .
   Что может быть в длинном мешке, выкинутом из саней, несущихся во весь мах?
   Почему-то первое, что пришло на ум, - мертвое тело! Возможно, то самое, которое исчезло в Хамовниках, хотя было совершенно непонятно - как же оно вынырнуло на Печатном дворе?
   Данила всякого навидался и знал, что невозможно лишь спать на потолке одеяло слетать будет. Прочее же - в руке Божьей. И что иное, такой неожиданной величины, можно вывозить среди ночи с Печатного двора, как не мертвое тело?
   Он подъехал к мешку, и тот подтвердил его предположения - по виду был похож на увязанный труп.
   Мертвецов Данила не боялся.
   С ним уже случилось то, что вышибает подобный страх из подростка основательно. Он проснулся в сарае, на сене, укрытый одним рядном с больным отцом, прохваченный утренним холодом, и даже не сразу понял, что холод отовсюду... Приподнявшись на локте, он долго смотрел в отцовское лицо, пытаясь уловить дыхание. Дыхания вроде не было, а потрогать лицо пальцем не мог. Что-то внутри - запрещало. Он отполз, встал на ноги, тихонько, как если бы боялся разбудить, и вышел на двор. Там уже выпроваживали в стадо корову. Данила подошел к хозяйке и сказал ей, что с отцом - неладно. Он уже понял, что стряслось, но мысли в голове были тупые, неповоротливые, почему-то ощущалось сильнейшее облегчение, а слез не оказалось вовсе. И, стыдясь этого облегчения и этого отсутствия слез, он сбежал со двора, предоставив приютившим их хозяевам все похоронные заботы...
   Голован подошел к мешку, наклонился и стал обнюхивать.
   Это показалось Даниле странным - еще минувшим летом норовистый бахмат отказался подойти к покойнику, пришлось применить силу. А тут, на тебе, и подошел, и нюхает, и...
   - С нами крестная сила! .. - прошептал потрясенный Данила.
   Голован вцепился в мешок зубами и тряхнул его с превеликим неудовольствием. Валяется же всякая дрянь на дороге - вот что хотел он сказать всаднику. И всадник понял, и спешился, и приподнял мешок, отпихнув от него конскую морду.
   Мешок был хоть и не пушинка, однако мертвое тело в себе вряд ли содержал. И шел от него запах... Данила, не хуже Голована, принюхался. Запах был чем-то знаком.
   Но, коли внутри не мертвец, то и няньчиться с мешком было бы смешно. Данила подхватил его, перекинул через конскую холку, сам сел в седло и поскакал вдогонку за подозрительными санями и лихими товарищами.
   Он обнаружил всех троих сразу за речным изгибом.
   Они сделали то, что и собирались, - без всякого членовредительства оттеснили сани к берегу и заставили санника, взбежав на крутой скат, пронестись по нему десятка три саженей. Наклон был достаточный, чтобы сани не удержались и опрокинулись.
   Те, кто удирали от погони, а было это двое мужиков, вылетели на лед. У них, к счастью, не случилось оружия, и теперь они злобно и уныло переругивались с конюхами.
   - Гляди ты - руку поломал! - отвечал на заведомо лживую жалобу Богдаш. Сейчас и вторую поломаю!
   - Сюда! - позвал, заслышав копытный стук, Данилу Семейка. - Ну, что там у тебя, свет?
   - Ваше добро? - Тимофей указал плетью на привезенный мешок.
   - Какое наше?! Знать не знаем, отродясь не видывали!
   Семейка подъехал и улыбнулся Даниле.
   - Взяли сучьих детей!
   - Понюхай! - предложил ему Данила. - Не пойму - трава сушеная, что ли?
   Семейка наклонился, потянул коротким носом...
   - Ого! Давай-ка сюда!
   Он повернул мешок и развязал его, сунул вовнутрь руку и точно - вынул жгут каких-то темных сухих листьев. Запахло сильнее.
   - Что это? - спросил, подъехав, Тимофей.
   - А не чуешь?
   - Да это ж табак! - заорал Богдаш. - Ну, теперь ясно, чего они улепетывали! Спины свои ненаглядные берегли!
   - Тьфу! Еретики проклятые! - заругался Тимофей. - Мало вас за тот табачище порют? Вот раньше тем, кто нюхает, ноздри рвали, все равно, мужик ли, баба ли! И правильно делали! Больно добр государь к вам, к нехристям! Сказано - когда у людей дым изо рта пойдет, последние дни настанут! Адово пламя приблизить вздумали!
   - Точно - табак! - воскликнул Данила.
   - А ты почем знаешь?! - Тимофей обернулся к воспитаннику, яростно желая отчитать его за разврат и непотребство.
   - Окстись, свет! Он же у нас шляхтич! - напомнил Семейка. - У них там, в Орше, поди, все паны трубки курят!
   - Оттуда вся ересь и пошла! - Тимофей был грозен необычайно. - С Литвы, от литовских людишек!
   - Да не галди ты, уши заложило! - одернул его Богдаш. - Что с этими делать будем?
   - А к Башмакову! Сказывали, у него в приказе какого-то табачника недавно тайно выпороли. Вот пусть и разбирается!
   - А нас что - за табаком посылали? - напомнил Богдаш. - Ну-ка, братцы, прямо говорите - где грамота?!
   Мужики, которые так неудачно вывезли с Печатного двора незаконно хранимый там табак, все еще сидели на льду у опрокинутых саней, набычившись и вознамерившись отрицать свою причастность к мешку до самой дыбы. Новое обвинение их словно бы встряхнуло и возмутило.
   - Какая еще грамота?! Знать не знаем никакой грамоты!
   Богдаш соскочил с Полкана.
   - Надоели вы мне, постылые!
   Он поднял одного из мужиков за грудки и хорошенько встряхнул.
   - Грамоту отдавай!
   - Да знать не знаю! ..
   Придержав одной рукой за ворот, другой Богдаш заехал горемыке в ухо и лишь тогда отпустил.
   - Да что ты дерешься! .. - взвыл тот. - Сказано же - не было грамоты!
   - Все зубы у меня выплюнешь, сволочь!
   - Да Христом-Богом! ..
   - Пошли, в санях поглядим, - не обращая внимания на Желвакову расправу, сказал Даниле Семейка. - За пазухи этим страдникам заглянем. Мешок растребушим. Где-то же она должна быть!
   - Не найдем впотьмах, - возразил Данила. - Айда к нам на конюшни!
   - Не выбросили бы по дороге... Как тот мешок...
   Решили среди ночи Башмакова не будить, в Кремль не ломиться, а дознание провести в Больших конюшнях, что в Чертолье. Там, где стоят возники для государевых саней, каптан и колымаг. А дурьи головы из Земского приказа пусть хоть до утрени Печатный двор охраняют - делиться с ними своей удачей конюхи не собирались.
   Когда печатных мужиков встряхнули хорошенько, то оказалось: табак они по распоряжению Арсения Грека тайно везли туда, откуда был взят, - в Замоскворечье, на Крымский двор. Там посольская свита не только табаком - и обувкой приторговывала, мягкими ичедыгами, в которых женки любили зимой по горницам ходить, и тафтой, и камкой, и конской упряжью, а в старые времена - прославленными крымскими луками.
   Крымский двор был строением такого рода, которые чинили лишь тогда, когда в полную негодность придут, потому что посол крымского хана со свитой там жил не постоянно, а от случая к случаю. И это было для противозаконной торговли весьма удобно - стрельцы всех дырок в заборе знать не могли.
   На Больших конюшнях нашлись и факелы, и место во дворе, где тщательно рассмотреть, чуть ли не по досточке перебрать сани. Самих мужиков тоже оглядели и ощупали внимательно. Ничего похожего на деревянную книжицу, как она была описана в столбцах Земского приказа, не сыскали.
   Пока возились - и утро приблизилось. Решив угостить Башмакова табачищем на завтрак, конюхи вместе с добычей вернулись в Кремль и сдали ее с рук на руки и под расписку нужным людям. После чего вышли на еще пустую Ивановскую площадь и неторопливо побрели к своим конюшням.
   - Ну, этого нам Земский приказ долго не простит! - весело восклицал Богдаш. - Крепко мы их проучили! Уж коли мы не соколы - так кто же?!
   - Да, табачников ловить - их забота, - подтвердил Тимофей. - И где ведь, бляжьи сыны, угнездились?! На печатне! Говорил я - еретик тот Арсений!
   - А я полагал - литовские людишки табак везут, - заметил Семейка. - А оказалось - крымцы.
   - Крымцы еще и не то привезут. За ними - глаз да глаз! Знаешь, сколько караулу у Крымского двора? Три десятка стрельцов! До чумного сиденья - и вовсе полсотни было, - напомнил Тимофей.
   - И все - купленные! - Богдаш расхохотался.
   - А они - торговать умудряются, - продолжал Тимофей. - Теперь ведь и не докажешь, что эти мешки с табаком с Крымского двора. А правда ли, что крымцы говорят: коли кто после обеда табак не курит, у того или табака нет, или ума нет?
   - Истинная правда. Теперь только то и докажешь, что Грек для себя где-то табак добыл, испугался, что найдут при выемке, да и велел мешки вывезти, - разумно сказал Семейка. - А что Греку? Его патриарх любит, в обиду не даст. Вот уж его за дым из пасти пороть не станут.
   - Он к табаку, поди, еще в Турции приохотился, когда бусурманином был. Все отстать не может, - рассудил Озорной. - А патриарху то, поди, в забаву! Поругает - да и сам потом посмеется.
   - Вместе с тем Греком... - совсем тихо заметил Семейка.
   - Да-а... Может, и сам то зелье пьет? Втихомолку, а?..
   Между конюхами завязался спор - как употребляют табак? Иные, оказалось, настаивают на нем вино, иные даже жуют томленые в горшках с разными приправами листья.
   На конюшнях Тимофей повел всех в свой уголок, где мастерил слюдяное окошко. Там на лавочке стояла грубовато сбитая деревянная шкатула, виду странного - высокая и узковатая.
   - Вот и проверим... - бормотал он, открывая шкатулу. - Вот и убедимся...
   - Да что ты там затеял? - спросил Богдаш. - Оконце, поди, еще не готово, а ты на всякую блажь время переводишь.
   - А что, Богданушка, не сменять ли нам тебя на медную сковородку? - с неожиданным ехидством осведомился Тимофей. - Пять алтын сбережем! А шуму от нее не в пример меньше!
   - Да чтоб они все передохли! - воскликнул Богдаш. И непонятно было то ли сковородкам погибели пожелал, то ли хитрым женкам, гораздым на обманство, то ли даже Земскому приказу.
   Данила тихо давился смехом, да и Семейка с ним рядом тоже подозрительно хмыкал и постанывал.
   - Да не вопи ты, вон - выпей-ка лучше! - Тимофей протянул добытую из шкатулы и уже открытую баклажку.
   Богдаш взял ее обеими руками, поднес ко рту, отхлебнул - и едва не выронил.
   - Эт-то что такое?...
   - Горячий сбитенек, свет. С ужина стоит. Что, плох?
   - В самый раз! - злобно выкрикнул Желвак, и тут уж Данила с Семейкой захохотали в голос.
   - Давай сюда! - потребовал Данила, отнял баклажку и возгласил, как полагалось всякий раз, когда конюхи садились пить:
   - Быть добру!
   Сбитень не обжигал, как полагалось бы, но был той приятной теплоты, которая на самом деле нужна промерзшему зимней ночью человеку. Данила передал баклажку Семейке, тот, отпив, - вернул Тимофею. И Тимофей, тоже отхлебнув порядочно, принялся ее прятать в свою изнутри слюдяную шкатулу.
   Богдаш следил за перемещениями сбитня с великим недовольством. Вдруг он решительно протянул руку:
   - Черт с вами - допью!
   Отхлебнул и добавил, хоть и с опозданием, зато - от всей души:
   - Быть добру!
   * * *
   Наутро в Земском приказе было горестно. Тайно, на ухо, Емельяну Колесникову сообщили, что конюхи-то на заре доставили каких-то двух людишек в Приказ тайных дел. И мешок еще приволокли, а что в нем неведомо. Мешок длинный - возможно, что и мертвое тело.
   Тел приказные навидались довольно, что в мешках, что в рогожах, что одетых, что нагих, это в них трепета не вызвало. Непонятно было, зачем такое сокровище тащить к Башмакову в палаты - мог бы и на дворе разглядеть, что надобно...
   Оставалось лишь гадать - нашли конюхи деревянную книжицу, или же не нашли. А ежели не нашли - что же теперь Земскому приказу делать?
   Протасьев прибыл на службу, как ни в чем не бывало - как если бы и не к нему тайно, в сумерках, пожаловал еретик Арсений Грек. Стенька вытаращился на подьячего - но тот за сорок лет службы в приказе видывал и пострашнее вещи, чем возмущенная рожа земского ярыжки.
   - Гаврила Михайлович, да что ж это?.. - шепнул Стенька на ухо Деревнину.
   - Пошел вон, - шепотом же ответил подьячий. - Да хоть снегом умойся, что ли...