Трускиновская Далия. Деревянная грамота

   - Я лучше еще раз до бани добегу, - возразил он непонятно в который раз. - Может, объявится Авдотьица. Ведь имущество ее там осталось.
   В утро того дня, когда расставили неудачную ловушку, девка прибегала на конюшни, спрашивала - не найдется ли для нее дельца. "Разохотилась..." проворчал Озорной. Данила уговорился с Авдотьицей, что наутро сам ее сыщет, а коли не сыщет - значит, и без нее управились. Но когда стало ясно, что розыск деревянной грамоты нужно начинать заново едва ли не с пестого места, когда он побежал через реку в бани - там девки не оказалось. И к вечеру не пришла, и наутро не появилась...
   - Добежать можно, - соглашался Семейка. - Добежать нетрудно, по льду-то, напрямик! Да только помяни мое слово - увел кто-то Авдотьицу из бани и поселил в тайном месте. Ведь как у зазорных да у гулящих девок бывает? Найдется добрый человек, жить с ней станет - и заберет оттуда, где для нее один соблазн. Мало ли добрых людей в баню ходит?
   - Вот еще один раз добегу, и коли ее не застану...
   - Гляди, свет. Нам перед Башмаковым ответ держать.
   В отличие от Тимофея и Желвака, Семейка ни единым словом не помянул Настасью-гудошницу, как если бы ее и на свете больше не было. Данила был ему за это благодарен. Может, если бы кто ему и впрямь сказал, что Настасья приказала долго жить, он бы вздохнул с облегчением. Заказал бы панихиду и поминанье, с полгода ставил бы свечки за упокой ее грешной души, и в конце концов ощутил себя свободным. А так - Настасья неделями не вспоминалась, а потом как заявится в прельстительном сне - так и ломай голову: к чему бы?
   Во снах она все больше распускала и чесала белым костяным гребнем свою вороную косу, так призывно усмехалась из-за распущенных волос, то скрываясь за ними, то выныривая голым смуглым плечом, что Данила ломился к ней медведем, взбегал по каким-то крутым лестницам, протискивался в дверцы, однажды даже по крыше полз. Вдруг сон уходил в какое-то завихрение, скатывался в несуразицу, и парень просыпался, словно в лицо ледяной воды плеснули.
   Если бы товарищи-конюхи про эти сны знали - сами бы отвели Данилу на Неглинку, не к Федосьице, понятно, а к другой сговорчивой девке, и деда Акишева поторопили - зимний мясоед почитай что кончился, в Великий пост брачными делами заниматься грешно, тем более - и не венчают, но сразу после Пасхи чтоб высватал для парня обещанную невесту!
   Нельзя, в самом деле, так томиться по девке, у которой в голове не то чтобы ветер - а мартовская метелица, из тех последних метелей, когда зима на прощанье душеньку отводит и куралесит, словно с цепи сорвавшись.
   Данилу выпроводили с конюшен без особой надежды на успех. И он, вернувшись, развел руками - Авдотьица сгинула бесследно.
   Тут уж Тимофей бухнул кулаком по столу!
   Сказал он Даниле такое, что Богдаш расхохотался, а Семейка посмотрел на Озорного косо. Сила слов оказалась такова, что парень пушинкой вылетел из конюшни. И мысль в голове была одна: поскорее пойти и сделать то, что велел Тимофей!
   Вот и поплелся Данила на Неглинку, к Федосьице.
   У него еще оставались деньги из выданных Башмаковым для розыска. Поэтому он пошел через Кремль, чтобы выйти к торговым рядам и купить подарок крестнику Феденьке. Понятия не имея, что требуется годовалому дитяти, Данила растерялся и позволил уговорить себя бойкому сидельцу. Дальше он уже шел с мельницей подмышкой. Мельница была мало чем поменьше настоящей, с крыльями, которые сами на ходу вертелись, новенькая, чистенькая, из ровнешенько оструганных желтых планочек. Встречние девки и молодые женки все, как одна, улыбались, и Данила сперва в растерянности себя оглядывал - не измарался ли в саже, не прилипла ли к шубейке какая дрянь. Потом уже и сам стал молодецки улыбаться в ответ. И, наконец, осознал, что все дело - в мельнице...
   Чем ближе к дому Федосьицы - тем смутнее делалось на душе. Данила даже вздумал, не заходя, поискать кого-то из ее подружек - хотя бы Феклицу, ту самую, что малоприятной ночью зазвала его в церковь - быть богоданным крестным. А то еще ведь и Марьица там поблизости жила...
   Неизвестно, до чего бы додумался парень, страх как не желавший объяснений с бывшей зазнобой, но повалил снег и нечаянно пришел ему на выручку. Уже у самого двора Федосьицы Данила чуть с ней самой не столкнулся. Девка выскочила, как ходила дома, ей нужно было через улицу к соседке перебежать, и она, схватив шубку, укуталась в нее с головой, и пролетела мимо, не глядя по сторонам, и исчезла за белой пеленой.
   После пожара она, как и собиралась, неплохо отстроилась. Дом стоял еще светлый, а за метелицей - даже почти неразличимый. И новое крытое крылечко было не в пример лучше старого, даже с резными перильцами.
   Данила вошел во двор, молясь Богу, чтобы Феклица была дома и ответила на все его вопросы. Во дворе он увидел двое саней, уже распряженных. В санях громоздилось увязанное в рогожи добро. Из одного узла глумливо скалилась деревянная козья морда с пакляной бородой и языком-трещоткой.
   И сразу стало ясно - прикатили скоморохи!
   Радостно и жутко сделалось Даниле. Мысли из головы разом все повылетали. А ноги сами понесли к крылечку. Он попытался объяснить сам себе, что вот сейчас увидит Третьяка, Томилу, Филатку, Лучку, и встреча с ними - как раз то, что ему сейчас необходимо. И сам знал, что отчаянно выдумывает оправдание для невольного и неудержимого полета души навстречу невозможному...
   Данила пролетел сквозь темные сенцы и распахнул дверь.
   Первое, что он увидел, были прислоненные к печке мушкет с бердышом. Парень изумился - да туда ли попал? И сразу же обнаружилась хозяйка мушкета.
   Настасья в синем опашне с оловянными пуговицами до пола, со связанными за спиной длинными рукавами, перекинув на грудь косу, сидела на лавке с крестником Феденькой, пристроив его так, чтобы паренек оседлал ей колено. Покачивая малыша, она тихонько напевала ему потешку:
   - На дубу свинья да гнездо свила, а овечка пришла да яичко снесла!
   Дитя улыбалось и тянулось ручками к ее лицу, норовя ухватить за нос.
   Данила так и встал в дверях, окаменев от неожиданности.
   Он знал, он чувствовал нутром, что без Настасьи это дело не обойдется. Но видел эту встречу в мыслях своих иной - ему казалось, что Настасья должна влететь в горницу, щуря темные глаза, смеясь своему же соленому словечку, лихая и отчаянная во всем, и в любви, наверно, тоже. Меньше всего он представлял ее себе у младенческой колыбели.
   Настасья повернулась. Лучина в светце была как раз между ней и дверью, и она не сразу разглядела вошедшего. Может, даже и вовсе не разглядела - а по тому, как он застыл и онемел, догадалась...
   - Куманек?!
   - Кумушка?! - тоже, как бы не веря глазам, спросил Данила. И врал ведь в этот миг неимоверно - он ощутил присутствие Настасьи еще взбегая на крыльцо.
   Она встала и, как была, с Феденькой на руках, шагнула навстречу.
   - Ох, да что это у тебя?..
   Данила взял мельницу двумя руками и завертел головой, не понимая, куда бы ее поставить, не на стол же...
   - Да кто ж тебе на шею эту ветрушку навязал? - воскликнула Настасья. Небось, с рук сбыл да и перекрестился!
   И рассмеялась-таки знакомым своим заливистым смехом.
   Данила ощутил, как кровь ударила в щеки.
   - Ну, хоть на лавку поставь, - сжалилась Настасья. - То-то Федосьица обрадуется! То совсем безлошадная была, а теперь - мельничиха! Знаешь, как говорится? Не ворует мельник - а люди сами ему приносят.
   Данила понял, что еще одно слово - он треснет проклятую мельницу оземь и выскочит из горницы. И таким бешеным взглядом посмотрел на развеселую куму, что и она это поняла. Как всякая девка, несказанно обрадовавшись ярости молодца, Настасья тут же пустилась на иное баловство.
   - Да что ж это мы, куманек, как неродные? Давай хоть обнимемся!
   Подошла, держа Феденьку на сгибе правой руки, левой забрала мельницу, ловко ее поставила на скамью и встала - глаза в глаза с Данилой.
   И тут случилось непонятное. Возможно, Настасья и сама не могла бы объяснить, как вышло, что она, заглядевшись в темные глаза парня, не нашла более ни единого веселого слова, а только молча протянула руку. Этой руке полагалось бы лечь на плечо для короткого объятия, какое и должно произойти между давно не видавшими друг друга кумом и кумой. Но Данила был в шубейке, на которой еще не растаяли снежинки. Рука, словно испугавшись сырости, как-то неуверенно протянулась вверх, выше плеча, и пальцы коснулись щеки, погладили очень осторожно, словно бы пробуя на ощупь - а есть ли она, эта щека, есть ли это неподвижное, неправильное безусое лицо, или только мерещатся...
   Данила тоже не понимал, что происходит, и за движения своих рук тоже не отвечал. Наверно, потому они и сделались совершенно деревянные, прямые, как палки. Эти вот несгибаемые руки сами собой поднялись - и тут обнаружилось, что ладони не ложатся на плечи Настасье, а вовсе где-то у нее за спиной. Так близко подошла кумушка к куманьку.
   Мгновенное просветление снизошло тут на Данилину душу! Такое, как ночью, в грозу, когда молния вдруг освещает весь мир сразу. Руки снова стали свои, быстрые, сильные, послушные, но не разуму они теперь подчинялись, а чему-то иному. Данила решительно притянул к себе Настасью, изумленную, надо полагать собственной покорностью.
   И тут заорал прижатый по оплошности крестник Феденька.
   Настасья и Данила друг от друга шарахнулись. Феденька продолжал вопить. Наваждение сгинуло.
   Ни в чем Данилу не упрекая, Настасья стала утешать дитятко, ласкать, целовать, тормошить, чтобы утихло и засмеялось. Данила же отступил назад, глядя на них двоих исподлобья. Больше всего на свете он хотел, чтобы кто-нибудь сейчас сюда вдруг заявился, пусть бы и Федосьица. Собственное волнение пугало его куда больше встречи с бывшей зазнобой.
   Угомонив Феденьку, Настасья дала ему кусок калача, чтобы мусолил, и посадила в колыбельку, сама же повернулась к Даниле:
   - Ну, коли пришел - так добро пожаловать. Раздевайся, садись. А мне Федосьица и не сказывала, что ты навещаешь.
   - Я тут с лета не был, - испугавшись, что Настасья сочтет его появление обычным, привычным, и хуже того - с любовной подоплекой, выпалил Данила.
   - Что ж ты так?
   - Служба.
   - Все на Аргамачьих конюшнях?
   - На них.
   - А сегодня-то зачем пожаловал?
   - Дельце есть, - и тут Данила наконец вспомнил о Башмакове, деревянной книжице и загадочных скоморохах, похитивших мертвое тело. - Томила мне надобен.
   - Он мне и самой надобен! - по Настасьиному голосу Данила понял, что шустрый скоморох чем-то предводительнице ватаги не угодил. - Когда еще его на Москву посылали! Он тут, сучий сын, какую-то кашу заварил и носу не кажет! Масленица, того гляди, начнется, а его с собаками не сыщешь!
   - А посылали зачем?
   - А чтобы место нам всем подготовил, с добрыми людьми договорился, если кто хочет у себя на дворе медвежью потеху видеть. Мы же со зверовщиками сговорились, у нас теперь медведи есть.
   - А где они? - радостно спросил Данила. Он сколько жил на Москве - ни разу плясового медведя не видывал, а хотелось! Теперь же он мог не только полюбоваться - посмотреть зверю в глаза, а то, может, и по шубе погладить.
   - А тут же, на Неглинке. Если ты и впрямь по Томилину душу, то я тебе скажу, где Третьяка найти. Он последний этого страдника видел. Может, хоть вдвоем отыщете!
   - И где же Третьяк?
   - А вот выйдешь на двор, прямо там дорожка к Феклице. Ты за ее избенку зайди - и через огород. В заборе дыра к соседям, ты туда полезай, тебя кобель облает, и тут на лай непременно кто-то голос подаст, да ты и сам крикни. Скажи - Настасья за Третьяком посылала. И потолкуешь с ним.
   Настасья говорила деловито, как будто для нее мгновенное объятие было лишь мысленным наваждением. Данила кивал. И чувствовал, что вот теперь все правильно. Он без лишних слов выполняет тайное поручение. Озорной и Семейка его издали одобряют.
   - А тебе-то самой он нужен?
   - Да пусть уж заглянет.
   Данила вышел на крыльцо и сказал "Ф-ф-у-у-у! .." Потом глубоко вздохнул. Холодный воздух окончательно прояснил мысли и чувства. Кроме того сделалось на душе радостно, хотя поводов вроде и не было. Данила стремительно зашагал по вытоптанной стежке, обогнул угол, Снегу на огороде навалило - выше колена. Данила, высоко задирая ноги, побрел к указанной дыре, обернулся на свои следы и с удивлением отметил, что косолапит почти как Семейка.
   Оказывается, прав был Богдаш, подметивший однажды невольное Данилино подражанье старшему товарищу в движениях и в мягкой беззвучной походке...
   Протиснувшись в дыру, Данила подождал собачьего лая, но кобель молчал. Тогда парень пошел наугад и у пристроенного к задней стенке подклета сарая столкнулся с хозяйкой, выносящей пустую бадейку. Судя по запаху, там держали поросят. Хозяйка домой не позвала, а обещала прислать Третьяка сюда, на двор. Ожидая его, Данила встал под навес крылечка, чтобы не превратиться в сугроб.
   Третьяк вышел к нему, приветственно раскинув руки.
   - Гляди ты, сыскал!
   Данила объяснил, в чем дело. Пожилой скоморох посмотрел на него внимательно. Может, и догадался, что не самому Даниле его блудный сотоварищ понадобился, а - велено сыскать. Может, и правду сказал, что Томила после той беседы на Красной площади появлялся ненадолго, да и сгинул опять. Понимая, что скоморохи друг за дружку держатся и между собой могут хоть в бороды вцепляться, а никому чужому своего не выдадут, Данила решил хоть про медведей узнать - точно ли привели, да где их держат, да можно ли поглядеть.
   Оказалось - живут мохнатые получше иного москвича. Москвич-то порой утром просыпается на печи - а у него усы с бородой в инее. А косолапому так нельзя...
   - С горбатыми у нас особая забота, - объяснил Третьяк. - Коли мы хотим, чтобы они нам всю Масленицу отслужили и никого не подрали, их заранее будить надобно. Они же с осени спать завалиться норовят!
   - И что же - петуха им к уху подносите? - удивился Данила. О медведях, да и вообще о всякой живности, исключая коней, он знал мало.
   - Можно и петуха, - согласился Третьяк, подивившись такому невежеству. Коли тебе его не жалко. Но мы их, горемычных, иначе будим. Они спать залегают, когда холодно делается. Как заморозки - там, считай, горбатого у тебя и нет. И мы их приводим в клети и овины, сговариваемся с хозяевами, и там они спят до Сретенья Господня, а то и подольше, это уж как в том году Масленица начнется. Потом же мы начинаем там печь топить, греть помещение. Горбатый и решит, что весна настала, и проснется! Потом с ним морока - ему поваляться надо, порычать - пробку выгнать.
   По круглым Данилиным глазам Третьяк понял, что опять требуется объяснение.
   - В гузне у него лайно спекается, надобно избавиться. У тебя что, запора никогда не случалось? Ну, а у него - каждую весну такое, несколько дней мается. А как выгонит пробку - тут мы и ведем его потихоньку в Москву, заранее сговариваемся, где ночевать по дороге будем. Ночевать-то непременно в тепле надобно! Вот привели мы своих горбатеньких, спрятали их до поры на Неглинке...
   - Мне бы поглядеть...
   - Ну, пойдем, покажу.
   Третьяк повел Данилу огородами через два двора, к третьему, где в подклете приютили горбатеньких.
   - Вот и ладно, - говорил по пути. - Я сам со вчерашнего дня их не видел. А ведь коли не проверишь - молодые непременно чего-нибудь начудят.
   - Это ты про Филатку с Лучкой?
   - Про них, про голубчиков. Сейчас ты их, родненьких и увидишь.
   Данила улыбнулся. Эти скоморохи были его ровесниками, с ними бы он как раз охотно встретился на равных, ведь как раз общества равных себе и не имел на Аргамачьих конюшнях. Дружок Ваня Анофриев разве что, так ведь и тот уже куда выше званием, потому что - женатый человек...
   Двор, где временно поселили медведей, был самый обыкновенный московский с жильем на высоком подклете, с крытым крыльцом, с непременными двумя сараями (хлева Данила не приметил, наверно, был где-то сзади), с банькой и летней кухней на краю огорода. И стоял он по-московски вольготно - даже люди небогатые ставили домишки свои не впритык, а имели довольно места и для двора, и для садовых деревьев, и для грядок.
   Навстречу Даниле с Третьяком выскочил Филатка.
   - Дядька Третьяк! А я к вам бегу! - не поздоровавшись, выкрикнул он.
   И точно, что бежал - тулупчик даже, не вдев рук в рукава, у шеи придерживал.
   - Ну, что еще стряслось? - сходу напустился на него старый скоморох. Оставь вас на полдня - непременно напроказите!
   - Томила приходил! - чуть не плача, сообщил Филатка. - Лучку сманил к себе в накрачеи! Я просыпаюсь - а он уж и мешок увязал! Я - обуваться, а его и след простыл!
   - Разминулись?! - кляня себя за пререкания с Тимофеем и Семейкой, воскликнул Данила. Ведь мог же застать подозрительного скомороха, мог - и проворонил!
   - А ты кто таков? - Филатка чуть ли не прыжком повернулся и приоткрыл от удивления рот. - Данила?! .
   - Уговорился, выходит, с бойцами на всю Масленицу? Переманили! Ах он блядин сын! Опоздал ты, мой батюшка, - Третьяк обратился к Даниле горестно и вроде бы искренне, уже не видя необходимости выгораживать товарища. Теперь-то хоть ясно, где подлеца искать! На Москве-реке он будет с утра и дотемна. А проку с него?!? Коли он тебе нужен - там его и домогайся! Еще что?
   - Лучку-то заменить нужно при медведях!
   - Сам знаю! - Третьяк запустил руку под шапку и почесал в затылке. Нестерка согласится?
   - Согласиться-то согласится! До Репы не добраться!
   Не успел Данила удивиться, как оказалось, что Репа у скоморохов не овощ, а прозвание человека.
   - Пьян, что ли? Так вывести его на двор и головой в ушат с водой кунать, пока не поумнеет!
   - Поди сам его выведи!
   - Ну, вынести! Вдвоем с Нестеркой не донесете?
   - Сам его выноси!
   Поняв, что дело неладно, Третьяк вздохнул.
   - Подсобишь, Данила?
   - Как не подсобить!
   Они вошли в подклет. Тут было тепло, но не настолько, чтобы ходить без верхней одежды, а тем более - спать.
   - Эй, Репа! Куда ты там запропастился? - привыкая к полумраку, крикнул Третьяк.
   Ему отвечал человеческий голос - голос страдальца, что третий день животом или чем иным мается, стонет так, что слеза прошибает.
   - О-о-ом-м-м! .. - проныл этот грубоватый, но безмерно жалостный голос. Н-не м-м-м-мо-о-гу-у-у-у...
   - Что это с ним? - забеспокоился Данила.
   - С кем?
   - Да с Репой же!
   - А что с Репой сделается! Спит без задних ног!
   - А-а?..
   - Да горбатый это ноет! Ты что - впрямь ни разу медведя не слышал?
   - Человеческим голосом?!?
   - Так уж у него получается. Ах ты, бес бы тебя побрал! - догадавшись, что стряслось, воскликнул Третьяк.
   В углу, на соломе, прикрытой рогожей, лежали двое, и лежали они в обнимку. Здоровенная мохнатая медвежья туша совершенно закрывала поводыря Репу, видны были только ноги в лаптях.
   - Миша, Мишенька! Мишенька-Иванец, родом казанец! - позвал Третьяк медведя. - Вставай, кормилец! Подымайся! Мишенька-Иванец!
   И стал делать рукой знаки снизу вверх, понятные всякому человеку.
   Медведь прогундосил нечто неприятное и грозное. Это был уже не стон, а почти рык.
   - Ведь не подпустит! - в отчаянии воскликнул Третьяк. - Говорил же дуракам - если напьется, ни за что к медведям не допускать! Ему-то, псу окаянному, с медведем-то спать тепло! А горбатый-то к нему теперь никого и не пускает! Вот ведь незадача! Он, может, так до завтрева проваляется! А нам-то к игрищам готовиться надо!
   - А ты возьми оглоблю, - посоветовал Данила.
   - С ума ты сбрел?!? Чтобы я наилучшего плясового медведя - оглоблей?!?
   - Ну, жди, покамест Репа проспится... - тут Даниле пришла в голову мысль...
   Он оглядел пространство подклета, особым вниманием пожаловав два высоко расположенных небольших окошка.
   - А что, дорог ли нынче бычий пузырь?
   Третьяк уставился на Данилу с превеликим подозрением.
   - Ты что это затеял?
   Затея была проста - выйти, дверь снаружи подпереть, взять ведерко воды, подобраться к окошку, распороть затягивающий его пузырь - да и прицельно выплеснуть воду на голову Репе.
   Ничего лучшего все равно придумать не удавалось - и Третьяк с Данилой согласился.
   Выплескивать воду велели Филатке - он самый тощий и верткий, ему и до окошка добираться удобно, и глаз у него верный - не промахнется.
   Одно окно оказалось неподходящим - слишком далеко было лететь воде, да и попала бы она в медвежий бок. Второе подошло.
   Стоя на плечах у Третьяка, Филатка разрезал засапожником пузырь, выдернул лохмотья, принял у Данилы ведерко и метко отправил воду в рожу спящему Репе.
   Заныл-застонал недовольный медведь.
   - Неужто все горбатому досталось? - уже щеголяя скоморошьим словечком забеспокоился Данила.
   - Да это Репа! - отвечал сверху Филатка. - Эй, дед! Каково пробужденьице?
   - Я тебя, выблядка! .. - донеслось из подклета.
   - Ну, слава те Господи, - проснулся!
   Репа, успокоив медведя, вышел на двор. Это оказался невысокий мужичок, смотреть на которого было опасно - такой страхолюдностью отличался. По лицу от рта вверх шел рваный шрам едва ли не до затылка, другое такие же покрывали голову. На них, глубоких, словно борозды, волосы не росли, разве что промеж ними, и то - нелепыми редкими пучками.
   Данила невольно отступил назад.
   - Кто это его?..
   - Да горбатые же! - объяснил Третьяк. - Это что - у иных, бывает, всю шкуру с башки спустят, и с волосами вместе! Ты бы, Репа, чем молодца пугать, принарядился, что ли...
   - И так сойдет, - проворчал медвежий поводырь и поспешил в дом вытирать мокрую голову.
   - Много же вам подадут, если это страшило вам медведей на масленицу выводить станет! Людей только распугаете, - сказал Данила.
   - А мы уж приспособились. Из конского хвоста ему волосы и бороду смастерили. Хвост-то от белого мерина, оно вроде и на седину похоже. Пришили прямо к шапке - народу и нравится! Видят, что волосы не свои, а им и смешно! А нам того и надобно! - Филатка улыбнулся.
   - Отчаянный он человек, - сказал про Репу Данила. - С горбатым в обнимку спит! Как его только блохи не сожрали?
   - Какие блохи, свет?
   - Медвежьи.
   Третьяк и Филатка разом рассмеялись.
   - Да с медведем-то слаще спать, чем с иной боярыней! - объяснил пожилой скоморох. - У него в шубе блохи не заводятся. Почему - не спрашивай, сам не ведаю!
   - Ишь ты! - восхитился Данила. - Коням бы такие шубы...
   Как человек, не раз покусанный мерзкими тварями в стойле и на сеновале, он брякнул это от души и не сразу понял, почему скоморохи опять зубы скалят.
   - В ватагу тебя возьмем, с нами не пропадешь! - пообещал Филатка. Вместо Томилы зазывалой будешь!
   - Ну так пойдешь, что ли, горбатого смотреть? - спросил Третьяк. - Или не стоит? Он сейчас недовольный. А ты лучше завтра приходи, ты теперь знаешь, где мы. Прости, брат, - не до тебя. Нужно Настасье про Лучку рассказать. Пошли, Филатище.
   - Да и я с вами, - сказал Данила. Он вспомнил, что про Томилу-то вопрос свой задал, а про Авдотьицу - позабыл.
   Узнав, что Лучку переманили, Настасья выругалась почище иного извозчика.
   - Послушай-ка, куманек! - вдруг обратилась она к Даниле. - Для чего тебе Томила надобен - не знаю и знать не хочу! Но коли ты его найдешь - дай уж нам знать! Мне бы его, блядина сына, до Масленицы сыскать! А коли я чего проведаю - так Филатку за тобой пошлю.
   - Срядились, - Данила кивнул, словно подтверждая нерушимость договора. И еще у меня к тебе, кумушка, дельце. Не знаешь ли, куда Авдотьица подевалась?
   - Да в банях же она.
   - В банях ее нет. Вещи оставила, а сама ушла. Я так решил - может, к подружкам на Неглинку?
   - Так это у подружек спрашивать надобно, у Феклицы, у Федосьи... Да вряд ли! Все же знают, что я приехала! Кабы Авдотьица здесь была - первая бы прибежала! А на что она тебе?
   Тут Данила закусил нижнюю губу.
   Мысль, которая зародилась, требовала времени, чтобы стать вразумительной.
   Настасья, внимательно посмотрев на куманька, повернулась к Третьяку и Филатке, которые понуро ждали ее распоряжений.
   - Ступайте пока, ясные соколы. Я уж что-нибудь придумаю... как всегда...
   В дверях скоморохи столкнулись с вбежавшей в сени Федосьицей. Они пропустили девку в горницу, она увидела Данилу - и окаменела.
   - Ты, свет, Авдотьицу когда в последний раз видела? - спросила Настасья.
   - Я-то ее на святках видела, девки гадать собрались, и она тоже прибежала, ночевала у Анютки с Марьицей. И потом, сказывали, разок приходила, - глядя сквозь Данилу, словно бы он был куском слюды в оконнице, отвечала Федосьица.
   - А сейчас она где?
   - Да в банях, поди! Кабы на Неглинке была - давно бы тут сидела.
   Настасья посмотрела на куманька - мол, видишь, не одна я так считаю. Данилу же, как всегда, когда он погружался в глубокое размышление, стало качать влево-вправо.
   Ему нужно было вспомнить, что говорил об Авдотьице Тимофей... Нет, Богдаш?.. Семейка!
   - А, может, она с кем-то сошлась и тот человек ее к себе жить увел? спросил Данила.
   Настасья повернулась к Федосьице, ожидая ответа, но упрямая девка делала вид, что и вопроса-то не слышала.
   - А не пошла ли она к кому жить? - усмехнувшись, пришла куманьку на помощь Настасья.
   - Мы бы знали! - воскликнула Федосьица. - Даже коли женатый бы взял знали бы. Мы друг за дружку крепко держимся.
   - Точно ли?
   - Точно! Как Бог свят - знали бы! - и Федосьица перекрестилась.
   - Видишь, куманек? - спросила Настасья. - Куда подевалась - один Господь ведает...
   И тут до нее дошло, что с подружкой дело нечисто. Одного взгляда хватило, чтобы в этом убедиться: Настасья строго посмотрела на Данилу, а он набычился и исподлобья сверкнул глазами на Федосьицу.
   - Вот оно что... Поговорить нам с тобой, куманек, выходит, надобно?
   - Выходит, что так... кумушка.