Трускиновская Далия. Деревянная грамота

   - А сдается, что девка права. Нечего им тут до Масленицы делать, согласился Богдаш. - А которые на Москве поселились и ремеслом занялись тем-то Земского приказа бояться нечего.
   - Кабы просто парнишку потеряли - то и нечего бояться, - сказал Тимофей. - А тут - парнишку вместе с этой проклятой грамотой! Врет Настасья! И ты, Данила, своей просьбой, может, делу вред причинил. Она пошла узнавать, правду узнала - да и предупредила своих: мол, я вас не выдам, да и вы помалкивайте! Помяни мое слово - она скоморохов покрывает!
   - Здешних, московских, что ли, покрывает? А какого рожна? - спросил Богдаш. - Они ей уж давно не свои! Что скажешь, Данила? Была меж вами когда речь о ее московской скоморошьей родне?
   Данила помотал головой. Настасья вообще никогда и ни о какой родне ему не говорила.
   - А откуда мы знаем, что тело для скоморохов выкрали? - продолжал Богдаш. - От одного лишь человека, от девки, то есть! От той долговязой Авдотьицы!
   - Настасье есть для чего врать, - не уступал Тимофей. - За своих вступилась. И уж больно скоро все разнюхала. А Авдотьице для чего врать? Что ей сказали на том дворе в Хамовниках - то и нам должна была пересказать, за то ей и деньги плачены. А, Данила?
   Данила кивнул.
   - Выходит, одна из двух девок неправду говорит! - сделал вывод Богдаш. И поди знай, которая!
   - Обе врут, - буркнул Тимофей. - Ты что - баб не знаешь? Им вранье слаще меда...
   - Ну уж нет! Либо - скоморохи выкрали, либо - не они! Так что, брат Тимоша, тут лишь одна врет! А вторая-то правду говорит! - со смехом возразил Желвак.
   Данила отмалчивался. Если товарищам этот словесный розыск был загадкой для ума, то парня он по живому мясу резал. Данила не мог взять в толк за что ему такое?! .
   Если Авдотьица - то почему? Что ей Данила плохого сделал? Он, может, единственный никогда не сказал гнилого слова про ее избыточный рост. И платил по уговору...
   Если Настасья - опять же почему? Потому ли, что целоваться полез?! .
   Будь Данила чуть постарше и поопытнее, то и знал бы: девка не на того обижается, кто пристает с поцелуями, а на того, кто не пристает.
   Трудно человеку, живмя живущему на Аргамачьих конюшнях в обществе холостых мужиков, разбираться в тонкостях бабьего зловредного норова. Данила же сейчас обязан был разобраться, иначе непонятно, в какую сторону дальше двигаться. И потому он сгоряча решил припомнить все плохое, что знал про обеих девок.
   За Настасьей числилось немало грехов - где-то в глубине души Данила, очевидно, и жениха ей не мог простить, того убитого прошлой зимой Юрашку Белого, - включая и отчаянное вранье, на которое даже дьяк Башмаков купился. За Авдотьицей Данила грехов не знал - с кем-то, конечно, жила невенчанная, но он этих людей в глаза не видывал...
   - Что надулся, как мышь на крупу? - спросил Тимофей. - Не хочешь на кумушку напрасный поклеп возводить? А она тебя разве пожалела? Ты вспомни, как через ее вранье чуть тебя Разбойный приказ не загреб! Спасибо скажи Богдашке да дьяку Башмакову - отстояли! И спина цела осталась!
   Это был веский довод - назвавшись другим именем, присвоив себе чужую судьбу, Настасья навела розыск на человека, по которому давно кнут и дыба тосковали, да и пропала, а потом подлинное ее звание с ремеслом и выплыли на свет Божий. Данила же и впрямь чудом тогда спасся.
   - Нет веры твоей куме! - Тимофей выкрикнул это так убедительно, что Данила кивнул. - Нет! Авдотьица - та душой пряма! За деньги трудилась! А Настасья - как лисий хвост, туда-сюда, туда-сюда! ..
   И показал рукой, как рыжий хвост, чиркая по снегу, заметает следы.
   - Постой, постой! Тоже ангела непорочного сыскал - Авдотьицу! возмутился Богдаш. - Хорош ангел с Неглинки! За деньги еще и не то сотворит!
   Данила поглядел на Желвака с надеждой - вот бы сейчас товарищ объяснил, что Настасья не может быть виновна во вранье, а как раз Авдотьица виновна!
   - Данила! - Тимофей окликнул его яростно и грозно. - Не дай девкам себя вокруг пальца обвести!
   - Меньше его слушай, Данила. Одна-то ведь точно правду сказала! перебил Желвак.
   - Сдается мне... - начал было он. Тут оба товарища разом притихли, потому что за Данилой такое водилось - ни с того ни с сего догадаться о сути происходящего.
   А он и высказать свою мысль боялся.
   Не могла ему соврать Настасья, и все тут! Год назад - могла, и без всяких затруднений. Да и как врала - пылко, страстно, от всей души! Сейчас же нет, нет...
   Он вспомнил, как она коснулась пальцами его щеки. После такого прикосновения вранье было бы предательством. А на предательство Настасья не способна. Он вспомнил, как она мстила за убитого жениха - и ведь не любила же всей душой, просто по-бабьи к сильному и надежному мужику в трудный миг прилепилась...
   Касалась ли Настасья вот так Юрашкиной щеки? Обнимала ли его - так?..
   То, что спаяло их тогда, ощущалось Данилой как цепь, длинная и тяжелая, обмотавшая их в миг объятия с ног до головы, и вес той цепи непременно должны были ощутить оба, не он один. Он не стал бы говорить красно и не дожил до таких лет, чтобы знать: то, что не сбылось, соединяет порой сильнее самого горячего брачного ложа. Но он чувствовал, что сила их безнадежного объятия - не сила его и ее рук, а совсем иное.
   - Ну так - сдается тебе? - пришел на помощь Богдаш.
   - Авдотьица врет.
   - С чего ты взял? - возмутился Тимофей.
   - С чего бы ни взял - давай-ка этот домысел обсудим, - Богдаш наконец-то скинул с плеч шубу, и она, вовремя прижатая спиной к дощатой стене за лавкой, давала ему и тепло, и удобство. - С чего бы вдруг до гостевания у Одинца Авдотьица нашу сторону держала, а потом переметнулась?
   - Переманили, - хмуро предположил Данила. Ему и про Авдотьицу плохо думать не хотелось.
   - Как - переманили? Поймали на вранье и сказали: ну-ка, девка, рассказывай, кто тебе заплатил за розыск, а мы заплатим вдвое?
   - И такое быть могло, - согласился вдруг Тимофей. - Она деньги любит.
   - А могло быть иное - среди бойцов былой полюбовник сыскался, заметил Богдаш. - У Одинца с братией сейчас денег-то немного, у них после Масленицы деньги появятся. Коли хорошо повоюют. Так, может, не деньгами ее взяли, а лаской.
   - Насчет ласки тебе, конечно, виднее, - Тимофей прищурился. - А, может, и медную сковородку подарили...
   - Да чтоб те с места не встать! - Богдаш вскочил, шуба рухнула наземь. Вот те крест - куплю ту сковородку да по лбу тебя тресну!
   Данила, ужаснувшись, схватил товарища в охапку.
   - Да ладно тебе, - сказал ему, даже не приподняв зада от лавки, Тимофей. - Ему до сковородки бежать далеко, пока добежит - остынет.
   И тут Данила вспомнил Семейку - вернее, тот позорный час, когда Семейка, не сходя с места, не повышая голоса, спас его от Сопли. Что-то было в их повадке одинаковое, в голосе - малость с ленцой, во взгляде, явственно говорившем: лучше отойдите, люди добрые, не то рассержусь... Надо было как можно скорее освоить эту мужскую науку - говорить негромко, без гнилых слов, и внушительно, как полный сил батька - с сыновьями-подростками, которых при нужде несложно и выпороть.
   - Пошли, Данила, - Богдаш двинул плечами, показывая, что объятие - не к месту. - Пошли, вдвоем все обговорим. Так что ты толковал - переманили Авдотьицу? Давай-ка сначала.
   Они вышли в проход между стойлами, оставив Озорного в одиночестве размышлять о медных сковородках. Богдаш, не оглядываясь, пошел вперед, накинув на одно плечо шубу, Данила - за ним, вспоминая...
   Вспоминал же он - что такого ему толковала Авдотьица, когда прибегала в последний раз?
   Вызвала из конюшен, встала с ним у ворот, чтобы все видели - молодого конюха подцепила (таково было мнение искушенного Желвака), стала расспрашивать, не нужно ли сбегать куда - она, мол, с охотой...
   И тогда же Данила, вспомнив про ее удачный розыск в Хамовниках, пошутил... пошутил... что-то он ей такое сказал смешное, на что она рассмеялась и подтвердила свою готовность хоть пешком по льду в те Хамовники бежать... и еще смеялась, что не худо бы всех соседок допросить, на что Данила ей сказал...
   Тут парень призадумался.
   Он ответил, что это вряд ли потребуется, имея в виду, что вот-вот должна сработать ловушка, а тогда уж розыск двинется вперед семимильными шагами, найдутся те налетчики, что похитили деревянную грамоту у подьячего с ярыжкой, и от них можно будет тянуть ниточку в Хамовники, а не наоборот...
   Авдотьица так явственно домогалась еще работы и, соответственно, денег, что Данила даже почувствовал себя неловко. Девка ему нравилась, он и не подозревал, что в ней такая неукротимая жадность завелась. Потому он и распрощался с Авдотьицей поскорее - выскочил-то на мороз в одном зипунишке, да и дела на конюшне сами не делаются.
   - Я вот о чем тревожусь, - честно признался он, когда Богдаш привел его в другое тихое местечко, самому Даниле прекрасно знакомое, - у водогрейного очага. - Не сказал ли я ей чего лишнего? В последний-то раз она прибегала перед тем, как мы за табачниками гонялись. Она все спрашивала - не надобно ли еще в Хамовники? А ей-то чем Хамовники полюбились? Я, может, ей сказал, что больше они нам не нужны, и она...
   Объяснить, какой вывод сделала Авдотьица из его слов, Данила не мог, хотя чувствовал - дело неладно.
   От очага шло ровное и сильное тепло. В первую Данилину конюшенную зиму уж как он это сооружение проклинал! Сколько сюда ведер ледяной воды перетаскано! Очаг вместе с вмурованным в него огромным котлом стояли в дальнем углу, на случай, если начнется пожар - чтобы не сразу на стойла огонь кинулся. Конюхи, что носили к стойлам ведра с теплой волой, по дороге половину выплескивали - а кому по воду бежать? А Данилке...
   - Она обезопасить тот двор в Хамовниках хотела, - понял Богдаш. Стало быть, у тех людишек, у Одинца с Соплей, совесть нечиста. И была нечиста еще до того, как они того сторожа при покойниках треснули и тело вывезли. Вот тебе еще довод - всякий разумный человек, чем кулаками махать, попытался бы тело выкупить. А эти сразу - в лоб! Оно и видно стеночники! Хотя Одинцу пора бы и поумнеть - я о нем слыхивал как о хорошем бойце. Говорят, старый знаток его охотницкому бою обучал.
   - А тебя кто учил?
   - А я не на Москве учился. Меня маленьким отсюда увезли, и вернулся я уже... - Богдаш замолчал, явно припомнив нечто малоприятное. - А потом вспомни, как у приказных грамоту отняли! Тоже ведь - набросились, прибили да и удрали. Одно к одному - кулачные бойцы потрудились!
   - И похоже, кто тело выкрал, тот и грамоту отнял, потому что уж тело-то с грамотой прочно связано! - воскликнул Данила. - Стало быть, Одинец, или кто там у него умный, потому Авдотьицу раскусил, что ждали неприятностей! Может, грамота и по сей день там обретается?
   - Поди знай! Коли неприятностей ждали - так и перепрятать могли. Гляди! Тащится!
   К водогрейному очагу неторопливо шел Тимофей. Его встретили молчанием.
   - Я вот подумал, - сказал Озорной, - что и сегодня-то мясные пироги дешевы, а завтра и вовсе за бесценок пойдут, должны же пирожники от последних припасов избавиться, не то - пропадут. Что, коли завтра с утра запастись да и устроить хороший обед? И на Кормовом дворе тоже все подчищать начнут. Я вот после вечерни туда загляну - авось и нам чего перепадет, не все же повара с кухонными мужиками по домам растащат.
   - А загляни, - позволил Богдаш. - Вон Семейка собирался с сестрой сговориться, чтобы блинов нам напекла. По сколько скидываться будем?
   Блинов и кроме как у Семейкиной сестры можно было раздобыть в большом количестве. Но конюхи не хотели жевать их на морозе, впопыхах, они хотели достойно сесть за стол, перепробовать все приправы, и выпить в меру, и неторопливо съесть столько, сколько брюхо примет.
   Пока обсуждали будущие блины - явился и Семейка.
   Вновь конюхи свели вместе все, что узнали, охотясь за неуловимой грамотой...
   - Завтра с утра, свет, пойдешь к тому Трещале, - решил Семейка. Купца с товаром, говоришь, скоморох поминал? А ты погляди - не появился ли в Трещалиной стенке кто новый. Ведь они, сучьи дети, не только ведомых бойцов из стенки в стенку переманивают, они еще и новых приводят да до поры в тайне держат! Отыщет такой замухрышка Перфишка где-нибудь в Пустозерске тамошнего надежу-бойца, сманит в Москву, прибережет его какой-нибудь Трещала до последнего - да вдруг и выпустит! А есть купцы и даже бояре, кого хлебом не корми - дай боем потешиться! И они стенке, которая им полюбилась, и вино выставляют, и денег дают. Вот и Перфишке перепадет.
   Данила слушал, кивал, увязывал Семейкины слова с тем, что знал и подметил сам.
   - Больше толку было бы, коли бы я к Одинцу пошел, - сказал он. - Но только с Соплей у меня дружбы не выйдет. Я с ним уже сцепился - сам до сих пор не пойму, что он на меня налетел?
   - Чего-то они с Трещалой не поделили, - ответил Семейка. - Сам же говорил - наследство чье-то, что ли. И Сопля вздумал, будто тебя Томила для чего-то в "Ленивку" подослал. Завтра с утра к Трещале с Томилой и беги! А мы твою работу выполним.
   Так Данила и сделал.
   Это было воскресенье - последний день перед Масленицей. Очевидно, Трещала считал учебные бои тяжким трудом - бойцов не гонял, они слонялись по двору, иные схватывались биться, иные отдыхали, некоторые вообще отсутствовали. Данила велел вызвать скомороха. Целовальник Гордей, признав парня, повел его в дом.
   - Бог в помощь! - сказал Данила и перекрестился на образа.
   - Заходи, раздевайся! - предложил Томила. - Заодно и поможешь.
   На полу у печи стояли два немалых глиняных горшка. Томила, сидя на лавке, прикладывал к ним поочередно кусок тонкой черной кожи. Похоже было, что он собрался обвязывать их по горлу, как это делают с маленькими горшочками, наполнив их горячим вареньем. Тут же, на краю лавки, лежали мокрые веревки.
   - Давай-ка пособи, - сказал Томила, беря горшок на колени. Придерживай кожу-то, а я обхвачу.
   Он взял кожу, которая, оказывается, уже была вырезана кругом, чуть больше двух пяденей в поперечнике, наложил на горловину, чуть присобрал и показал Даниле, как обхватить горшечное устье ладонями. Потом накинул петлю из мокрой веревки и затянул. Быстро и ловко вывязав узел, он вернул горшок к печке.
   - Половина дела сделана! - воскликнул он и взял второй кусок кожи.
   Когда управились с другим горшком, Данила спросил, для чего такое сооружение может понадобится.
   - Да это же накры! - удивился скоморох. - Большие накры, в какие палками бьют! Погоди, веревка высохнет, туже натянется, тогда я их доделаю!
   Он показал на две деревянные подставки, неприметно стоявшие в углу. Каждая была о четырех чурбачковых ножках и с круглым вырезом посередке, чтобы надежно установить горшок.
   - Без накр скомороху на Масленицу нельзя, - продолжал Томила. - Вот видишь, веревочки свисают? Так я ими накры к подставкам привяжу, так оно надежнее будет. А потом и между собой горшки свяжу, чтобы их при нужде через конскую шею перекинуть можно было. Раньше-то с накрами в битву хаживали! Так на лошадях и везли!
   Тут Данила вспомнил - летом, когда ходили с Семейкой к купцу Белянину посмотреть скоморошье представление, в переполохе как раз накры и были позабыты. Видать, так они тогда и пропали, если Томила новые мастерит.
   - А для кулачного-то боя они зачем? - спросил он.
   - Людей созвать, сигнал к началу дать, чтобы к боевой черте идти. Под них стенке хорошо наступать - бьют-то сперва все разом. И коли бой не заладился - накрачей бить в накры перестанет, бойцы разойдутся.
   - И что - неужто услышат, поймут и разойдутся?
   - Так заведено. Когда одна стенка другую за потылье выгонит, тоже накрачею знак дают - он умолкает.
   - А сегодня учиться будут?
   - Воскресенье же! Сегодня все отъедаются, кому надобно - лечится. Я вот буду Лучку обучать. Нарочно для него накры перетянул.
   Скоморох пошлепал ладонями по черной коже - накры зарокотали.
   - И что же - ты все время с бойцами на льду будешь? - Данила, видя, что сейчас - не до него, все же норовил хоть малость вызнать. - Ты же сам-то драться не станешь?
   - Коли Трещала с кем выйдет в охотницком бою силами померяться - то, может, и я за него в стенке встану. Трещала-то посильнее меня будет, если сыщется какой дуралей - так я с ним схвачусь, а с достойным поединщиком он. У нас тут, Данила, свои расчеты!
   В сенях раздались шаги, вошел Лучка в полушубке с длинными, едва ль не по колено, рукавами и сложенной вдвое рогожей под мышкой. В рогоже была какая-то доска вершка в полтора толщиной.
   - Вот, сладил! Веревки высохнут - начнешь привыкать. Что это у тебя гусли?
   - Молодцы просили потешить - я и принес, - Лучка скинул полушубок, достал из рогожки большие старые гусли, сел, положил их на колени, ущипнул разом две струны, поморщился и стал крутить колок. Тут же в сенях опять затопали, дверь приоткрылась и на несообразной с человеческим ростом высоте появилась бородатая башка.
   - Ну, скоро ли?
   - Да погоди ты! - прикрикнул Томила, но, видать, слишком велика была страсть бойцов к потехам: еще одна голова образовалась под первой, еще кто-то загрохотал сапогами вверх по лестнице: и стало ясно, что сейчас набьется полная комната народу.
   - Как по морю, как по морю, морю синему, - негромко, пробуя голос, пропел Лучка.
   - Да что ты про море-то? Ты срамную спеть обещал! - возмутился заглянувший первым боец.
   Томила взял у Лучки гусли и сам подкрутил колки.
   - Бес с вами, заходите, я вам сам спою! - позвал он стеночников. - Но потом чтоб по домам! Нечего тут околачиваться! Не то опять, как в прошлом году, сцепитесь - и некому будет на лед выходить!
   И сам пропел, сообразуя звучание голоса со звоном струн: "Как по морю, как по морю..."
   - Да на кой нам твое море-то?! . - возмутилась стенка. Она едва ли не вся оказалась в комнате, и Данила отступал, пока не оказался в самом углу под образами.
   - Могу и срамную! Мы, веселые, на это горазды! - Томила провел пальцами по гусельным струнам, они тихо отозвались. - Ну, не любо - не слушай, а врать не мешай!
   И рванул струнки, и пустил звон, другой, третий, да так уверенно, что мужики притихли.
   И запел-заговорил, с подмигиваньем, с ухмылочкой, с весельем в голосе:
   - А стать почитать, стать сказывать! А и городы все, пригородья все, малую деревню - и ту помянуть! А во Нижнем во славном Нове-городе, там в бубны звонят, в горшки благовестят, да помелами кадят, мотовилами крестят, стих по стиху на дровнях волокут!
   - Срамное где?! - возмутился кто-то молодым баском.
   - А во городе Руде нашла девушка муде! ..
   - Ого!!! - слушатели перебили скомороха дружным и счастливым хохотом.
   Томила, не смущаясь, поиграл со струнами, пока хохот не притих, и продолжал безмятежно:
   - Нашла девушка муде, притачала их к...
   Тут он поднял глаза на слушателей, как бы спрашивая - ну так куда же? И они ответили стремительно, дружно да складно, что вызвало новый хохот.
   Скоморох пропел то, что получилось, и завершил потешку:
   - Оглянулася назад - хорошо ли висят?!
   - Еще! Еще давай!
   - А любил я кобылу, коневу жену, она лучше, кобыла, поповой жены! Она денег не просит, в глаза не глядит, ах, в глаза не глядит, целовать не велит!
   - Ох! .. - молодцам уже и смеяться было нечем, но Третьяк только входил во вкус, и прибаутки одна за другую цеплялись, знал же он их превеликое множество.
   - А любил я поповну под лестницею, а за то меня кормила яичницею! А любил самое попадью под мостом, а за то меня кормила хво-рос-том!
   Он пустил громкий струнный перебор - и замер с поднятой над гуслями рукой:
   - Потешил? Выметайтесь!
   - Каждому свое спеть надобно, - объяснил он потом Даниле, уже отдав Лучке гусли и пробуя пальцем веревку на накрах. - Вон молодцы - жеребцы стоялые, им такого спеть, чтобы ржали. А то, бывает, вдовая купчиха или даже боярыня тихомолком веселых позовет. Ей другое, чтобы с девками да с комнатными бабами посмеялась да разожглась...
   Он тихонько запел:
   - А матушка дочери говаривала, говаривала да наказывала: а капуста в масле - не ества ли то, молодица в шапке - не девка ли то, а веселый молодец - не утеха ли то? А и ела чеснок - отрыгается, целовала молодца то забыть нельзя! ..
   Томила резко оборвал припевку и вздохнул, что для скомороха было уж вовсе неожиданно. Вспомнилось, видать, унылое... Но стыдным показалось скомороху тосковать у всех на виду, он выхватил у Лучки гусли и рванул струны самым разудалым образом:
   - Во хорошем, во зеленом садочке гуляла душа красна девица! ..
   Он повторил эти слова и продолжал песню с каким-то скрытым, потаенным удальством:
   - Гуляла душа красна девица, увидал удалой добрый молодец. Не моя ли то жемчужинка катается, не моя ли то алмазная катается? А уж я бы ту жемчужинку проалмазил, посадил на золотой свой спеченик...
   Данила удивился незнакомому словцу - что бы такое у молодца могло быть золотым?
   - Посадил на золотой свой спеченик, ко яхонтам, двум камушкам, придвинул! ..
   И опять Томила резко оборвал песню.
   - Спеченик - это что такое? - спросил Данила.
   - А непонятно?
   - Другое же слово есть!
   - Другое - не во всякую песню лезет.
   Данила вспомнил - ходил с Тимофеем в церковь, слушал проповедь, и батюшка на всю церковь, громогласно, называл то, что в Божьем храме произносить грешно, не менее коротким, но более благопристойным словом "уд".
   - Можно и так, - согласился скоморох, - да скучно получится. А спечеником у нас деревянный гвоздь называют.
   - Трещала-то сегодня будет? - спросил Данила.
   - Трещала у богатого купца обедает. А потом к другому зван.
   - Чтобы те купцы стенке денег заплатили?
   - Там все куда занятнее! Иной купец по-простому платит: полюбилась ему стенка, потешила его, он и дает старшему три или пять рублей, чтобы между молодцами разделить. Да только не те это деньги, ради которых рожу под кулак подставлять.
   - Поединщики за охотницкий бой больше получают?
   - За охотницкий - больше. Да ведь тебе не для того учиться надобно, чтобы на лед выходить. Я вас, конюхов, знаю - у вас другое на уме...
   - У тебя-то у самого что на уме? - неожиданно для себя спросил Данила.
   Скоморох вскочил с лавки.
   - А ведь я чуял! Ты неспроста к кулачным бойцам заявился! Чего тебе от нас надобно?!
   И он, возможно, сам того не осознавая, собрал свое ладное, опытное тело в стойку - левым боком вперед, левый кулак - к груди, правый - готов пролететь по дуге и обрушиться сверху.
   Данила мог бы повторить то, до чего додумался третьего дня скоморох, повздорил с Богдашкой, или с кем-то безымянным, не суть важно, охота посчитаться. Это и враньем-то великим бы не было - Данила сильно хотел разобраться с Соплей. Но сейчас, видя угрозу, он вдруг вспомнил о своей шляхетской гордости.
   - А коли чуял - так сам знаешь, чего мне надобно!
   - Вот оно что?! И кто ж тебя подослал? Молчи! Сам знаю! Нет у меня! Шиш он получит!
   Лучка, изумленный такой стремительной переменой настроения, только поворачивал голову от Данилы к скомороху и обратно.
   - А вот как закричу слово и дело государево... - негромко пригрозил Данила.
   - Кричи! Кричи! Соседи к шуму привыкли! Да не надсадись! Куда-а?!
   Тут лишь до парня дошло, что скоморох - в ярости, что удалось нашарить у него больное место, но толку с того будет мало - Томила готов бить, и бить насмерть!
   Данила кинулся напролом!
   Бывают мгновения, когда голову следует уволить от принятия каких бы то ни было решений, а всю власть предоставить рукам и ногам. Данила еще мог бы объяснить, почему оттолкнул подскочившего к нему Лучку, но о том, что сам он успел метнуться вбок, к лавке, догадался лишь тогда, когда предмет, им подхваченный за края обеими руками и вознесенный ввысь, был со всей дури надет на голову Томиле.
   Одновременно кулак скомороха, вылетев сбоку, так огрел парня по шее, что тот улетел к стенке.
   Все же Даниле повезло - он успел кое-как уйти в скрут. Болезненная наука, которую так сурово преподал ему Богдаш, втемяшилась-таки в косточки и в жилочки. Поэтому Данила, улетая, чуть ли не в воздухе развернулся, продолжая начатое скрутом движение, и, всего на миг оказавшись к противнику спиной, проскочил вдоль стены. Сила движения опять повернула его - и он, двинув одним локтем орущего Лучку, а другим - обалдевшего и почему-то бездействующего Томилу, оказался в сенях. Оттуда прыгнул на крыльцо, сбежал вниз и опрометью понесся к калитке.
   - Имай его! - пронзительно завопил Лучка, но было поздно. Те из бойцов, что повернулись к крылечку на этот вопль и увидели стоящего в дверях скомороха, уже не успевали настичь Данилу.
   - Кобеля спускай! - кричал сверху Лучка. Но и это приказание опоздало Данила выскочил на улицу. Некоторое время он бежал, потом перешел на шаг. Пронзительный голос Лучки словно застрял в ушах - хоть прыгай на одной ножке, чтобы его оттуда вытряхнуть.
   - Ишь ты, имай его... - пробормотал Данила. И тут голос снова возник в голове, прозвучал самый первый отчаянный Лучкин крик:
   - Гусли!!!
   И Данила наконец-то осознал, каким головным убором снабдил неприятеля.
   Он рассмеялся. Все было замечательно! Даже то, что колпак с меховой оторочкой остался в Трещалином доме. Горячая голова не нуждалась ни в каких колпаках! Легкие пушистые волосы, радуясь свободе, вскинулись, каждый закурчавился на свой лад.
   С этим ощущением нечаянного праздника Данила быстрым шагом несся к Аргамачьим конюшням. Он знал, что услышал от Томилы очень важные слова, и торопился скорее их обсудить с Семейкой, Богданом и Тимофеем.
   Товарищи, услышав в шорной про это новое похождение, только руками развели. Первым опомнился Тимофей.
   - Сам же ты, аспид, своими руками дверь к тому треклятому Томиле закрыл и засовом заложил! На какой козе мы теперь к нему подъедем?! .
   - Да я ничего плохого не хотел! Он сам как с цепи сорвался! оправдывался Данила. - Он... он...