Трускиновская Далия. Деревянная грамота

   - Я вас! - прикрикнул Потапыч и с молодой прытью вскочил в те же сани.
   - Ги-и-ись! Ги-и-ись!!! - раздалось с первых саней и, получив чувствительный удар кнутом, пошел крупной рысью молодой сильный возник. За первыми санками понеслись и вторые. Стенька стоял столбом, глядя, как улетают в разудалую масленичную ночь Вонифатий с украденной невестой, детинушка Нечай да безмерно счастливая Авдотьица.
   Однако надобно было и о себе позаботиться. Калашниковский-то приказчик сколько-то отвалит за молчание, однако спина - не казенная. А коли сейчас поднять тревогу - то можно будет и вывернуться. Поднять шум, начать ломиться в калитку! Мол, вынесли у вас - не понять что, на санях увезли, и мы, Земского приказа людишки, издали заметили, пока добежали - саней и след простыл...
   Стенька кинулся к калитке, но услышал вдруг за спиной повелительное слово:
   - Стой! Стой, кому сказано?!
   Он и встал в пень! Вроде бы все, замешанные в похищении, укатили, так кто же тут еще балуется? Что за баба?..
   - Повернись, орясина...
   Он повернулся и увидел статную девку, ростом гораздо ниже беглой Авдотьицы, но и не маленькую, а в самый раз.
   Девки бояться было стыдно.
   - Да ну тебя! - рявкнул он, опять устремившись к калитке.
   - Гляди ты, какой шустрый! Видал, куманек? - спросила девка кого-то незримого. - Нет уж, шуму подымать не дадим. Не дадим, куманек?
   Стенька опять повернулся. Рядом с девкой стоял молодец в меховом колпаке, плечистый, но безбородый. Стоял крепко, расставив ноги, чуть покачиваясь.
   - А не дадим, кумушка! - отвечал этот блядин сын, страдник, худяк, пес бешеный, аспид недобитый, Данилка Менжиков!
   Очевидно, они из укромного места, неведомо для Вонифатия и Авдотьицы с Нечаем, наблюдали за похищением.
   - Да вы ж меня под батоги подводите! - воскликнул Стенька.
   - Коли заорешь - батоги тебе медовым пряником покажутся! - пообещала девка.
   - Гляди у меня, песья лодыга, - добавил треклятый Данилка.
   Некоторое время все трое молчали. этого времени хватило, чтобы Стенька осознал всю бедственность своего положения.
   - Говорил же мне мой подьячий! - прямо застонал Стенька, однако не громко, в меру. - Говорил же - все у этих бесовых баб из-за полюбовников! Говорил же, что Авдотьица, блядина дочь, с кем-то снова связалась! .. А я, дурак, его не послушал!
   Вдруг он замолчал, словно бы осененный великой мыслью.
   - По-о-онял... - как бы самому себе не веря, протянул он, и вдруг слова хлынули, полетели, понеслись, друг дружку обгоняя: - А грамота-то, выходит, - проклятая! Как с ней связались - так одни несчастья! Да это не грамота - это нечистая сила! Оборотень - вот что это, как Бог свят оборотень! Как леший водит - так и она водит! Вроде совсем в руки далась а вот тебе шиш вместо грамоты! Шут знает кем обернулась! И вам тоже шиш!
   Это уже относилось к Данилке Менжикову как таковому и ко всем конюхам вместе взятым.
   - Погоди, молодец! Ты что такое несешь? - удивилась девка и повернулась к страднику, псу бешеному, худяку и аспиду. - И ему, что ли, та грамота понадобилась? А, куманек?
   - И не спрашивай, кума! Прав приказный - та грамота хуже всякой нечистой силы. Беса, сказывают, можно в рукомойник загнать и закрестить, а грамоту крести не крести - глаза отводит и пропадает, - честно признал окаянный Данилка. - Вроде совсем уж нагнали и ухватили - а вместо грамоты тебе такое, что и слов нет. Нам вон вместо нее мешок с табачищем достался...
   - Так, может, не грамота глаза-то тебе, куманек, отводит? Может, бес-то твой - человечьего роду-племени? - и девка перевела взгляд с куманька на ярыжку.
   - Сама бы поискала! - огрызнулся тот. - Сама бы за ней по всей Москве погонялась! Только что в руки давалась - ан вместо нее дуля!
   Сейчас Стеньке казалось, будто он и впрямь всю Москву обошел и объездил, преследуя проклятую книжицу из тонких дощечек.
   - Не грамота глаза мне, говоришь, отводит? - переспросил Данилка.
   И остался стоять с приоткрытым ртом - как видно, пришла ему мысль, но смутная, пока еще бессловесная.
   - Знаешь, как бывает? На видном месте лежит, а ты и не примечаешь, подсказала девка. - Пока носом не ткнут.
   Стенька насторожился. Смахивало на то, будто подлеца Данилку сейчас как раз и ткнули носом в грамоту. И сам он воплями своими в этом дельце участие принял...
   Он махнул рукой, повернулся и пошел прочь.
   Все на свете у него не заладилось. О чем наутро докладывать Деревнину непонятно. О том ли, как помог у его приятеля Белянина девку выкрасть?! А до утра еще дожить нужно. Наталья, поди, давным-давно спит и свет потушен. Если и дальше все так же пойдет - непременно впотьмах скамья сама собой опрокинется или горшок с полки слетит!
   - Не печалься, молодец! - крикнула вслед чернобровая девка. - На грамоте свет клином не сошелся!
   - Эх! .. - и тут Стенька вспомнил, как звали в Соликамск.
   Сейчас бы не то что в Соликамск - в Енисейск, в Китай! Оставив за спиной и жену постылую, и приказ осточертевший, и Москву со всеми ее бляднями...
   Но укатили быстрые санки - не иначе, нагонять обоз, и не позовет уже никто прочь из Москвы, и жизнь продолжается такая, какая есть - с невеликими радостями и преогромными неприятностями. Только и счастья - на Масленицу блинами отъесться!
   Тут Стеньку вдруг осенило - завтра же государь выедет бои смотреть! С раннего ж утра надобно быть в приказе! Суета, шум - а потом ведь за верную службу от государя и наградные, поди, будут?..
   И он, уже не беспокоясь о Наталье, а душой переместившись в завтрашнее утро, поспешил, полетел, и морозный воздух с растворенным в нем снежным блеском, войдя в грудь, наполнив ее до предела и раз, и другой, сотворил чудо - Стеньке полегчало...
   * * *
   Данила и Настасья глядели вслед разнесчастному земскому ярыжке. Данила одновременно думал - слова Настасьи имели смысл, и что-то в голове на этот смысл отозвалось, да и пропало... Настасья же вдруг расхохоталась.
   - Ну, куманек! Надо же! Теперь понял, как девка два приказа вокруг пальца обвела? И я хороша - всегда за простую считала! Гляди ты, какую сеть сплела!
   - Пошли отсюда, кума! - велел Данила, забеспокоившись, что на этот звонкий хохот уж точно выбегут белянинские сторожа.
   - А пошли!
   Они вернулись туда, где оставили санки с возником, на которых Настасья привезла Данилу полюбоваться похищением.
   - Теперь веришь, что Авдотьица в этом деле с грамотой - ни при чем?
   Данила молчал. Признаваться в ошибке, пусть даже такой, он не желал. Шляхетская гордость не дозволяла.
   - Да она и слов-то таких не знает! - воскликнула Настасья. - До таких ты лет, куманек, дожил, а не знаешь, что для девки главное! Да она воз грамот отдаст, и бумажных, и всяких, за своего Егорку! Столько его ждала, наконец встретила - она же за него, как цепной кобель, горло перегрызет, как медведица, кому хочешь кости переломает! Так что не думай более про Авдотьицу, ни при чем она...
   - Как же - ни при чем! А кто нам, конюхам, головы морочил?! возмутился Данила.
   - Так я тебе и толкую - ради Егорушки своего она бы и патриарху, прости Господи, голову заморочить не побоялась! Ты, видать, никак не поймешь, как все получилось. А мне Феклица растолковала. Авдотьица, когда вещи забрала, чтобы к Калашниковым перенести, ей похвасталась. Ведь когда вы Авдотьицу на двор к Одинцу подсылали вызнавать про мертвое тело - она там Егорку-то и повстречала. Атаман на дворе бойцов учил, она глядит: детина, всех прочих на голову выше! Парнище - кровь с молоком! Стоит в стенке, в самом челе, - залюбуешься! И ты уж не сердись на нее, Данилушка, повинилась она перед атаманом.
   - Перед атаманом? - тут Данила вспомнил, как Одинец отрекся от всех девок разом, вскипел было - и тут же сообразил, что за атамана вполне можно было принять и его подручного - Соплю.
   - Перед кем же еще? Сказала, что ее высматривать да вынюхивать послали. Что, мол, ведомо Приказу тайных дел учинилось, что выкраденное тело мертвого парнишечки на этот двор привезли, и надо как-то конюхов со следа сбить. А тот атаман ей и присоветовал, чтобы на скоморохов сказала. Он хотел тебя с товарищами на Томилу навести - и навел! И Авдотьица потом к нему в Хамовники не раз прибегала, доносила, как розыск продвигается.
   - Точно - Сопля! А мы-то вздумали, будто она Земскому приказу продалась!
   - Никому она не продалась - а с суженым своим повенчаться хотела. Она-то девка ловкая, а он детина неопытный, вот она ему, к атаману вроде бы по делу бегая, и вскружила головушку. А на Москве ей с ним оставаться нельзя - сам понимаешь. Тут Авдотьицу всякая собака знает. Каждый рад будет парня огорошить - мол, взял за себя, дурак, девку с Неглинки! И стала она думать - куда бы с ним податься. И думала, куманек, недолго, потому что, кроме ваших тайных дел, еще одним дельцем занималась молодца с девицей сводила. Вонифатия Калашникова с Лукьяна Белянина племянницей - Любушкой.
   - Что ж тот Калашников по-христиански посвататься не мог? - наконец удивился Данила. - Непременно со двора девку свести надобно было!
   - А не мог, куманек. Вонифатий сам себе не хозяин, над ним старший брат Андрей есть, тот - всем имуществам хозяин. И Андрей с Лукьяном Беляниным только что в бороды друг другу не вцепляются. Вот Вонифатий и догадался выпросился у брата в Соликамск ехать, управляющего соляными промыслами сменить. И так подгадал, что сразу и невесту с собой из Москвы увез. А Авдотьица про это знала и в ноги Вонифатию поклонилась - возьми, мол, с собой! Садись в сани, куманек, до Яузы довезу и дальше поеду своего непутевого с гуслями искать. Сыщу - как Бог свят, по шее дам за все его пакости!
   Они разместились поудобнее, Настасья взяла вожжи, чмокнула, конь сперва зашагал, а там и грунью пошел.
   - Одного не пойму - как девка с Неглинки могла с белянинской племянницей сговориться, - признался Данила. - Гостиной сотни купцы своих дочек как боярышень берегут.
   Ему неловко было говорить Настасье в затылок, и он подался вперед, для чего пришлось обхватить девку. Но как раз на это Данила и не жаловался.
   - Ну, как вышло, что Авдотьица взялась Калашникова с белянинской дочкой сводить и почему это у нее получилось - я тебе растолкую, - сказала Настасья. - Обычно этим женщины средних лет и почтенного звания промышляют, чтобы комар носу не подточил. И Вонифатий, высмотрев Любушку в церкви, свою крестную засылал. Да только вот в чем беда - Белянин высоко мыслью вознесся, надеялся, что с княжеским родом породнится. Пробовал однажды княжну Обнорскую за сына взять, обжегся, все равно неймется!
   - Знал бы, кому за это в пояс кланяться! - напомнил Данила Настасье ее участие в разоблачении преступного княжича с сестрицей.
   - Любушка Белянину не родная дочь, а племянница, от старшего брата Иннокентия осталась. У него самого сперва сыновья, а потом уж дочери рожались. Он понимал: коли Любушку хорошо выдаст - и дочерей тоже в родовитые семьи пристроит. И потому мамка Любушкина берегла ее - пуще некуда! Стало быть - увозить надобно... Вонифатий с крестной и так, и этак замышляли - не выходит! И тут-то мы, веселые, им подсобили...
   - И в это дело ты впуталась! - изумился Данила. - И тут без тебя не обошлось!
   Настасья снова расхохоталась.
   - Не поверишь, куманек, - без меня обошлось! А заварила кашу-то Федосьица. Помнишь, как летом наши Белянина тешили да от облавы убегали?
   - Да уж помню. Вы бы за Семейку-то Амосова хоть свечку Богородице поставили, - упрекнул Данила. - Он же всех спас!
   - Семейку твоего я знаю... - Настасья помрачнела на миг, но вновь заговорила весело, с обычной своей распевной лихостью. - И вот что Федосьица девкам на Неглинке потом сказывала: пока Томила с Филаткой купца тешили, она с Дуней за кустам стояла и глядела, какие женщины и девки на крыльце собрались. Да и обомлела! Мамку Любушкину она признала. Мамка-то, куманек, - из наших!
   - С Неглинки, что ли?
   - Догадлив ты, куманек! Погуляла та Ефросиньица немало, потом вздумала, что пора и честь знать, - исчезла. Куда-то подалась, где ее отродясь не видывали, и там замуж вышла и овдовела. А с мужниной родней она поладила, за нее слово замолвили, и в комнатных женщинах у одной купеческой женки оказалась. А это была Иннокентия Белянина семья, и женка брюхатая ходила. Ефросиньица-то после смерти мужа тоже брюхата оказалась, вот в семье и решили - коли что, будет хозяйское дитя кормить. И родила она сыночка, да не зажился на свете, и стала Любушке мамкой. И жила в мамках до самой чумы. В чуму и Иннокентий, и жена его, и младшие дети, и чуть ли не вся дворня померли. А Любушку вместе с мамкой Лукьян Белянин к себе взял. А наши девки ее не скоро приметили - она со двора редко выходила. Пробовали с ней в церкви заговаривать - знать никого не желала. И звать ее ныне Ефросинья Архиповна, и ходит в шубе с хозяйского плеча! Федосьица ее потому лишь и признала, что Марьица Мяскова ей как-то показала на улице Ефросиньицу да рассказала все ее святое житие...
   - Вон оно что... - Данила даже головой покачал.
   - Вот когда Вонифатий с крестной до Любушки добирались, нашлась добрая душа - подсказала следов на Неглинке искать! И Авдотьица взялась свести Калашникова с Любушкой, и к Ефросиньице приступила, и принялась ее пугать живы-де те товарки, с кем ты блудила, и коли заговорят - сгонит тебя твой купец со двора в тычки! Не позволит свое невинное дитятко лелеять!
   - Авдотьица-то?
   - Она, куманек, когда припечет - сурова. Бывало, напьется какой-нибудь гость пьян, денег платить не хочет, над девкой измываться примется, - так сразу Авдотьицу звали. Она уж наловчилась брови сдвигать да лаяться. А тут ей Вонифатий денег пообещал, да когда эта Ефросиньица стала Любушке потворствовать - и ей подарков немало перепало.
   - Будет ей наутро от Белянина подарок! - воскликнул Данила.
   - А не жадничала бы - с собой бы увезли. В Соликамске она, глядишь, опять бы замуж пошла, там на промыслах мужиков много, а баб мало. Ничего, не пропадет! Коли со двора погонят - есть ей куда идти. И Авдотьица ей столько всякого добра передала - впору лавку открывать! Вонифатий ни сукна, ни камки, ни кисеи, ни полотен добрых для нее не пожалел.
   Говорила Настасья жестко, даже с удивившей Данилу злостью. И странно ему было - девок с Неглинки, которые за деньги на блуд легко шли, она в подружках держала, а Ефросинью Архиповну, за деньги доброе дело сотворившую, не жалела...
   - Ну и Бог с ней, - решительно прекратил сердитую речь Данила. - Как же Авдотьице удалось их свести?
   - А тебе на что? Сам, что ли, боярышню высмотрел да хочешь, чтобы подсобили? - Настасья метнула на него взгляд, который, возможно, был испытующим. - Они сперва в церкви встречались за обедней, переглядывались, потом Любушка ночью в сад выбегала, через ограду с Вонифатием говорила. Авдотьица их стерегла. И до того договорились решили, что Белянин за Вонифатия дочку никогда не отдаст, так надо бежать и венчаться тайно. Когда я по твоему дельцу стала Авдотьицу искать - мне про эту затею сказывали, да кто ж знал, что все между собой так увязалось! Вот скажи я тебе, что Авдотьица помогает молодцу купеческую дочку со двора свести, - что бы ты мне ответил? Что это вас, конюхов, не касается!
   Данила надулся - он и впрямь бы так ответил.
   - А теперь мы уже можем концы с концами связать, кулачных бойцов - с купеческой дочкой! Авдотьица знала, что Вонифатий все разумно устроил: уговорился с братом, что поедет в Соликамск, покажет, на что способен. И Авдотьица рассказала ему про Егора и попросилась ехать вместе с ним хоть в Соликамск, хоть в Китай, лишь бы Егорушку своего из Москвы увезти да и самой подальше от Неглинки убраться! Хочешь ли знать, как дальше она дело повела?
   - Хочу, кума.
   Настасья и без того на дорогу лишь краем глаза глядела, все норовила к куманьку повернуться, теперь же и вовсе натянула вожжи, остановила возника, села поудобнее...
   - Как вас, конюхов, обхитрить, она сама додумалась - там все быстро решать пришлось, не с кем посоветоваться было. А вот как Егорку от бойцов забирать - тут она с Марьицей, с Федосьицей да с Феклицей совещалась. Коли его просто увести - так атаман живо сообразит, кто тут расстарался, и пошлет своих на Неглинку. Нужно было погоню по ложному следу пустить. Девки соображали - да и про Томилу вспомнили!
   Настасья никак не желала признавать за Авдотьицей ума и сообразительности, и это показалось Даниле забавным. Видать, девка себя самой умной всегда полагала, подумал он, - а тут другая ее обскакала...
   - Побежала Авдотьица, отыскала этого дурака и говорит: у противников-де ваших с Трещалой в Хамовниках новый боец завелся, крепкий детина, сразу в чело ставят, а привели-де из Мещерских лесов, а отдал-де его Перфишка Рудаков, которого все бойцы знают как облупленного. И на Москве никто еще того детину не видал! Томила с Трещалой подумали - да и решили с Перфишкой Рудаковым договориться. Уж я не знаю, что ему пообещали, а только пошел Перфишка, как стемнело, на двор, где Егорку держали, и вывел его оттуда. Авдотьица же за ними следом шла - и дала Егорке знак, и от того Перфишки они удрали. А ее девки еще надоумили - парня-то все Нечаем кличут, а у него ведь еще и крещальное имечко есть. Так пусть бы бойцы всюду Нечая искали, а ты его теперь только Егором и зови, и чтобы он сам себя Нечаем назвать не вздумал! ..
   - Ловко! - одобрил Данила. - Что ж она мне тихонько не сказала - мол, не мешай, суженый сыскался, я замуж выхожу, а не козни плету?..
   - А она о тебе все это время помнила, куманек. Ты ведь нам всем - не чужой. Подарок тебе Авдотьица отдать велела.
   - Что еще за подарок? Вроде не заслужил! - несколько смутившись, буркнул Данила.
   - Ан нет - заслужил. Она - девка памятливая, и на зло, и на добро. А ты ей доброе слово сказал.
   - Когда ж это я успел?
   - Когда - это уж сам вспоминай, а мне она так говорила: обещал-де куманек Данила, что и зимний мясоед кончиться не успеет, а жених посватается. И, видно, мало грехов накопил Данилушка - его слово до Божьего слуха долетело. А я ему в ту пору ответила: по-твоему выйдет - с меня подарок! И все по его слову сбылось - встретила я Егорушку. Теперь-де, коли не отдарю, пути с Егорушкой не будет.
   - И чем же Авдотьица меня отдарила?
   Настасья засмеялась.
   - Совсем девка с ног сбилась - приданое-то пришлось в считаные дни собирать! И вся Неглинка ей помогала! А ей же еще надо было жениху всего необходимого припасти. И больше всего мороки было с чеботами. Егорка-то у нас - Егорище, богатырище, ему поди сыщи сапоги или чеботы - взмокнешь, за ними по торгу гоняючись. Вот ей девки и приносили, которая где раздобудет, большие сапоги. Одни она и оставила для тебя, куманек.
   - Да что ж это деется?! - Данила не знал, смеяться или все же сердиться. - Долго ли меня девки с Неглинки обувать-одевать будут?!
   - Ты, Данилушка, с ними породнился! Ты теперь всей Неглинке - кум! Настасья положила руку ему на плечо. - Данила, а Данила? Ты чего усов-то не отрастил? Просила ж, умоляла!
   Ей было весело. Чужое краденое счастье, чужая любовь наперекор всему взбаламутили ее. Не зависть, нет, иное владело Настасьей! И прежде всего зимняя, хмельная, морозная, разудалая ночь, ночь тайных встреч и жарких поцелуев, скрипа санок и топота копыт владела ею. Не то чтобы она хотела испытать беззаветное чувство юной Любушки или отвагу увлекающей жениха к венцу Авдотьицы - было в ее жизни и то, и другое...
   А вот забыться, улететь с милым другом неизвестно куда, насладиться короткими и жаркими речами, смелыми поцелуями, собственным головокружением...
   Данила же решил, что веселье относится к несостоявшимся усам, и ничего не ответил. Ну, не росли они еще, только собирались! И, хотя Тимофей и Богдаш утешили - добрая, мол, примета, к долгому житью, - с того легче не становилось. Житье-то еще когда будет, а усы уже теперь надобны!
   - Данила?.. - и Настасья, балуясь, прижалась к нему.
   Тут словно искра между ними проскочила. Все веселье с Настасьи сошло, когда она поймала взгляд своего сердитого куманька. Тяжелый, настойчивый, от которого невольно откидываешься назад и запрокидываешься, вдруг утратив и зрение и даже, кажется, слух... Ах, кабы не зима, не узкие сани, не теплая шуба! ..
   Всего лишь на миг возникло в ней желание покориться - и тут же сгинуло.
   - Ги-и-ись! Ги-и-и-ись! - завизжала она, ловко пришлепнув длинными вожжами по конскому крупу. И снова понеслись санки!
   - Ты куда это, кума?!
   - На Неглинку! За чеботами!
   - Да ладно тебе! Какие чеботы?! Есть же у меня сапоги!
   Она, не обращая внимания, гнала возника вперед и вперед, навстречу скользили другие сани, с веселыми пьяными людьми, а где-то, наверно, уже по Стромынке летели, догоняя обоз, Авдотьица с Егоркой да Вонифатий с Любушкой. Весь мир несся в эту ночь на легких санях и праздновал недолгую счастливую вольность.
   Но Данила не чувствовал этого всеобщего полета. Он был озабочен делом. Товарищи остались на Трещалином дворе, ломая головы над участием Авдотьицы, а он единственный знает правду - и не может ее сразу же сообщить! Хоть выпрыгивай из саней да беги назад...
   И когда он уж совсем решился на это, Настасья натянула вожжи.
   - Сейчас за чеботами забегу, погоди малость!
   Отдав вожжи Даниле, она поспешила к калитке, вошла, была облаяна псом но и лай был веселый. Неглинка тоже справляла Масленицу - девки гуляли! Данила прислушался - пели.
   Раз уж выпало сидеть в санях и ждать, он снова, в который уж раз, принялся перебирать подробности дела о грамоте. Тело утащили люди Одинца это ясно. Настасья, не зная, проговорилась: Авдотьица призналась атаману, что конюхи участвуют в розыске, и он не послал ее с этими бреднями в общеизвестном направлении, а научил подсунуть конюхам иной след... Кабы он был тут ни при чем - то и мудрить бы не срал... или стал?..
   Но для чего Одинцу с братией вообще понадобилось мертвое тело? Почему выкрали - ясно: боялись, что к ним прицепятся из-за деревянной книжицы. Но тело-то им на кой ляд сдалось?
   Или при теле было еще что-то, наводящее на умную мысль тех, кому велено вести розыск?
   Данила постарался вспомнить бедного парнишку - чистенького, нарядного, в матерью или сестрами вышитой сорочке... Может, крест на груди был приметный? Может, ладанка с особым смыслом?
   Ведь рано или поздно объявилась бы родня старого Трещалы! И родители парнишки объявились бы! Чего ж добивались воры?..
   Не оттуда, куда входила, а совсем из другой калитки, шагов на полсотни дальше, появилась Настасья с мешком, быстро подошла, забросила его в сани.
   - Слушай, куманек! Я тебя до самой Яузы не довезу - мне поскорее возвращаться надобно! Тут Томилу, оказывается, ждут! Ох, подкараулю живого места на нем не оставлю! Да и Лучке достанется!
   А ведь Томила похвалялся Перфишке, будто грамота - у него с Трещалой, вспомнил Данила. Врал, чтобы Перфишка к ним Нечая привел? Но какой же загадочный смысл имеет это треклятое дедово наследство, коли ради него знающий многие тайны кулачных боев человек не побоялся нажить себе таких врагов, как Одинец с братией?
   Но врал ли Томила?
   Ведь носился же он, как очумелый, по Красной площади в день, когда сыскалось мертвое тело! Или он выслеживал кого-то, к этому делу причастного?
   Одинца? Соплю? Еще кого-то, пока неведомого?
   - Погоди, кума. Не надо меня на Яузу везти - я с тобой останусь.
   - Это еще зачем?
   - А чтоб тебе не одной с Томилой разбираться.
   - Ну, куманек! Да одна-то я больше добьюсь, чем с тобой! Думаешь, он на меня руку подымет?
   - Всяко бывает...
   - Так ведь и я - не боярышня! Думаешь, я по ночам безоружная хожу? А вот коли он со мной мужика увидит - точно драка будет. Он ведь биться-то умеет, его старый Трещала еще поучить успел...
   - А что, кумушка, многих ли старый Трещала биться учил?
   - Многих, куманек.
   - А Одинца с Соплей?
   Настасья задумалась, припоминая.
   - Да, были вроде на Москве такие бойцы... Одинец ведь - стеночный атаман? Коли тот самый - то и его, поди, Трещала учил.
   Данила почесал в затылке.
   Как-то Тимофей рассказывал - несколько лет назад подьячие Разбойного приказа проворовались - кто-то из них за деньги столбцы переписал да и отдал человеку, к которому сведения попасть не должны были. И у всех подьячих, даже Земского приказа, даже безместных, что с Ивановской площади, на всякий случай образцы почерка брали. И вроде бы можно даже по почерку сказать, у кого и когда человек писать учился...
   Если применить эту мудрость к кулачным бойцам - то те, кого обучал Трещала, бьются примерно на один лад, и Данила уже видел, как именно. А Богдана Желвака учил совсем иной мастер, и так научил, что для Богдана Сопля - не противник! Очень внимательно следил Данила за их боем и въяве увидел то, о чем Богдаш толковал, - и свиль, и скруты...
   Конечно же, он понимал, что против сильного стеночника не устоит, у стеночника такой удар - коня с копыт сбить может, а состязаются они промеж себя порой так - кто больше полновесных ударов выдержит. Но он уже не видел ни в Сопле, ни в Томиле опасных соперников! Он знал, чем их можно одолеть! А остальное в тот миг заменил ему боевой порыв, замешанный, чего греха таить, на давней его хворобе - шляхетской гордости...
   - Нет, кума, я с тобой останусь.
   - Да на кой тебе?
   - Нужен мне Томила.
   - Так что ж, мне с тобой тут полночи на улице торчать? В тепло-то я тебя взять не могу - там гуляют, а ты человек посторонний...
   - А ты меня к медведям спрячь, - усмехнулся Данила. - Я бы с ними поладил.
   - Дались тебе медведи...
   Некоторое время они стояли молча, потом Настасья подошла и прижалась к Даниле.
   - Обними, куманек, теплее будет. А то, чтоб согреться, плясать позову.