Трускиновская Далия. Деревянная грамота

   - Никогда не видывал, как ты пляшешь.
   - Коли хочешь, в субботу с собой возьму. Мы на богатый двор званы, и с куклами, и с медведями. Я тебе и на гудке сыграю. Меня ведь потому гудошницей прозвали, что лучше меня на Москве нет. Дай мне гудок - что хочешь изображу, хоть веселье, хоть тоску, хоть божественное. И во все душу вложу...
   - Ты уж вложила раз душу - дьяк Башмаков заслушался, - напомнил Данила.
   - Эк чего вспомнил! - развеселилась девка. - Про девичьи горести рассказывать - большого уменья не надо. Мне та Настасьица, которая Русинова, рассказала свою печаль, а я и запомнила, как она чуть в рев не срывалась. Ты вот хоть бы медведя изобрази - как он на задние лапы встает, как он пляшет! Это потруднее будет.
   Настасья отошла, опустила голову, постояла и - преобразилась.
   Вроде сделалась чуть ниже ростом, вроде плечи вперед подала, спину чуть округлила, голову самую малость опустила, руки перед собой словно в воздухе подвесила. И пошла вперевалочку, а потом и с прискоком - ну, чистая плясовая медведица!
   - Я медвежат люблю, - сказала она, когда парень перестал хохотать. Двух или трехмесячные - они как детишки. Топают на задних лапах, словно человеческие младенцы, что ходить учатся. На колени к тебе лезут, лапами обнимают! Наверно, правду говорят, будто медведь раньше человеком был.
   Но не медведи пришли на ум Даниле - он вспомнил, как Настасья тихонько напевала, играя с крестником Феденькой.
   Ему рано еще было заводить семью - просто и все кругом говорили, и сам он был убежден, что жениться надобно, как Ваню женили, - смолоду, чтобы не избегаться. И дед Акишев обещал непременно позаботиться... Но сейчас на протяжении долгого мига, Данила был женат, был отцом, был в своем будущем доме, где, все дела переделав, сидит на лавке нарядная жена и тешит веселого младенца. Разумеется, это сидела присмиревшая, счастливая Настасья... ее он видел и - никого другого...
   Но до того стремительно все у них шло в последних встречах, что невозможное померещилось совсем близко.
   И то же самое происходило с Настасьей. Она подошла вплотную, подняла глаза, подставила лунному свету лицо.
   - Девятнадцать-то тебе есть, куманек?
   - Давно уж, - соврал Данила.
   - Постой! ..
   Кто-то спешил к ним, снег под сапогами поскрипывал. Настасья, оттолкнув Данилу, заступила путь - да и пропустила того человека, и пошел он хотя и быстро, однако выписывая ногами кренделя, и принялся стучать в калитку.
   - К Марьице, что ли, пожаловал? Вот ведь незадача - стой тут да карауль сучьего сына! ..
   Еще несколько человек они пропустили, и посторонились, когда трое саней подряд пронесись мимо и умчались туда, где виднелась недостроенная Троицкая церковь - на устрашение всем, кто вздумает что-то затеять без патриаршего благословения, как затеял закладывать новые приделы здешний церковный староста.
   Время шло, становилось-таки холодно. Веселье стихало.
   - Мерзнешь ты тут из-за меня. Ступай греться, я и сам Томилы дождусь.
   - Нет уж, вместе дождемся. Давай лучше в сани сядем, там полость меховая, укутаемся. Носит же его! ..
   Данила, представив, как устроится в санях в обнимку с Настасьей, первым поспешил туда, залез и тогда лишь обернулся. Настасья стояла, повернув голову. И тут же послышался далекий скрип шагов.
   - Сиди, не вылезай! - потребовала она и накинула полость так, чтобы укрыть парня с головой. Шаги делались все слышнее - и точно, это оказался Томила, тащивший за собой санки с грузом.
   - Ну, здравствуй, свет мой ясный, на множество лет! - приветствовала его Настасья.
   От такой неожиданности он окаменел.
   - Явился? Не заблудился? Приехал с пареными грошами по реке Алтын?!
   - Да ну тебя! - отмахнулся Томила. - Завтра поговорим, сейчас спешу очень!
   - Спешишь? А завтра тебя с собаками по всей Москве искать? Ты куда, выблядок, гусли девал?!
   - Отдам я тебе гусли, завтра же отдам! Нет их у меня с собой! Не видишь, что ли?
   - А где ж они?
   - А у Лучки спроси!
   - Лучка их для тебя брал!
   - Брал - да и обратно взял!
   - Да что ты врешь! Говори, куда гусли подевал!
   - Да целы те гусли, целы, ничего им не сделалось!
   Тут Данила понял, о чем речь, и чуть было не вылез с возмущением из-под волчьей шкуры. Сам же он, своими руками, разбил искомые гусли о Томилину дурную голову...
   - А коли целы - вот у меня сани, едем, ты мне их сразу же и отдашь!
   - Людей из-за такой дряни будить?!
   - Раньше про людей думать нужно было!
   Очевидно, Томиле пришла в голову хитрость.
   - Уговорила, Настасья. Я вот только санки завезу куда обещал - и поедем по гусли.
   - Что в санках-то за товар?
   - А накры. Я для Лучки новые смастерил, потом он в них на льду бил, а сегодня они мне для дела понадобились, а на льду другий человек бил, Ерш из Некрасовой ватаги...
   - Так что же, Лучка - на Неглинке?
   - Он тут у девки гуляет.
   - У которой девки?
   - Почем я знаю! Я уговорился у Марьицы Мясковой те накры оставить. Пусти, Настасья, я живо обернусь...
   - Стой!
   Оба разом оглянулись - в санях вырос человек и стряхнул с себя меховую полость, а затем выпрыгнул на снег.
   - Данила! - воскликнула Настасья.
   - Давай их сюда, свои накры, - потребовал Данила, в два шага оказавшись у маленьких санок.
   - Сыскался! Блядин сын! - приветствовал его Томила. - Сам пожаловал! Ну, не обессудь! За все с тобой посчитаюсь!
   - Это он про гусли, - негромко объяснил Настасье Данила. - Гусли-то я ему об башку расколотил...
   - Вконец изолгался! - крикнула Настасья. - Вот только сунься к нему!
   - Тебя не спросился! - глумливо отвечал Томила. - Давай, подходи! Сподобишься моего кулака!
   - Тебе надобно - сам подходи! - потребовал Данила, встав так, как стоял перед дракой с Соплей Богдаш, и точно так же с силой встряхнув руки. Кулаки сжались сами собой, но в запястьях было непривычное ощущение
   словно бы кровь быстрее побежала.
   Это требование несколько озадачило Томилу - в схватках, что в станочном бою, что в охотницком, бойцы сходились равномерно. Однако было у него в запасе кое-что, чего Данила вблизи еще не видывал. Всякий надежа-боец, что, зажав в зубах шапку, прорывал строй противника, владел этими короткими стремительными ударами, наносимыми одновременно с шагом, что ли шаг - то полновесный удар, и - следующий шаг с ударом разом, и так вперед, не оборачиваясь, потому что те, кто за спиной клином ломил в брешь, примут ошарашенных на свои кулаки...
   Он шагнул вперед раз и другой, а на третьем шагу в голову Даниле полетел кулак. Парень, как умел, ушел в скрут. И сразу же отвесил оказавшемуся совсем близко Томиле почти такую же пощечину, как Богдаш Сопле.
   Надо полагать, в пощечину он вложил всю душу, да еще направил ее так, чтобы прибавить скорости Томилиному стремлению вперед. Скоморох, мотнув башкой, сделал еще шаг - и упал на колени. Данила же, не соблюдая никаких правил охотницкого боя, бросился к санкам и стал сдирать с накр рогожку.
   - Ну, куманек! - воскликнула Настасья. - На, держи!
   И сунула ему свой засапожник с нарядной красной шелковой кистью.
   Данила содрал рогожку - в санках действительно стояли связанные между собой накры.
   - Они или не они? - сам себя спросил он.
   - Берегись! - крикнула Настасья.
   Томила поднялся на ноги.
   - Ага-а! .. - прохрипел он. И рванул полу тулупа, и выхватил нож.
   Горько пожалел Данила, что не взял с собой свой подсаадачник, с широким клинком, с игольчатой тонкости острием. Настасьин засапожник, меньше пядени длиной и с кривым лезвием, против Томилина ножа был словно игрушка. Однако Настасья не врала, когда говорила, что ночью безоружной не ходит. У нее в рукаве непременно имелся кистень.
   Она и выхватила свое надежное оружие, да только в ход его не пускала зажала в кулаке и надвигалась на Томилу со словами:
   - Страдник, пес бешеный! Шел бы ты прочь! Убирался бы ты с Москвы, окаянный! Глаза б мои на тебя не глядели!
   И ее можно было понять. Все же Томила был ей - свой, тоже скоморох, тоже на Москве - неродной, и в трудную минуту они опять могли объединиться до лучших времен. Она не хотела губить Томилу, как год назад едва не погубила метким ударом Ивашку Гвоздя, и подводить его под розыск Приказа тайных дел она тоже не желала. Ей казалось, что удастся, как удавалось раньше, одним лишь грозным словом с ним управиться.
   Но Томила озверел от позора. Сопливый мальчишка поставил его оплеухой на колени про красивой девке, которая, как знать, могла ведь и с ним самим в постели однажды оказаться!
   - Ну, бей, ну, бей! - повторял он, надвигаясь на яростную Настасью. И вдруг метнулся вбок, проскочил мимо нее, кинулся к Даниле.
   Настасья не успела его ухватить хотя бы за рукав и, разворачиваясь, завизжала.
   Как Данила увернулся от ножа - он и сам бы не мог объяснить. Уже когда они вдвоем рухнули в снег, оказалось, что он обеими руками вцепился в Томилину правую и норовит ее вывернуть, Томила же, барахтаясь, норовил так высвободить левую, чтобы ударить парня по голове, а лучше всего - в висок.
   Но не зря визжала Настасья - ей ответил из темноты примерно такой же пронзительный крик.
   - Сюда, сюда! - принялась она звать неведомо кого, одновременно наклоняясь над Томилиной спиной и пытаясь скользнуть рукой так, чтобы рвануть на себя и придушить скомороха.
   И совсем близко раздались скрип полозьев, конский храп, мужские голоса. И вплотную с Настасьиными санками остановились розвальни, а оттуда первым выскочил статный молодец с торчащими из-под шапки золотыми кудрями, с золотой курчавой бородкой.
   - Ну-ка, пусти! - и он, оттолкнув девку, ухватил скомороха за левую руку и так провез по снегу - что борозда вышла чуть ли не до стылой земли. А то, что рука оказалась вывернута неестественным образом и скоморох дико заорал от боли, его меньше вснго волновало.
   - Жив, свет? - прыгнув следом, оказался рядом с Данилой другой молодец, протянул ему руку, дернул и поставил парня на ноги.
   - Велик Господь - успели! - с тем из саней выкарабкался третий. А четвертый вылез молча - видать, неразговорчивый попался.
   Извозчик же остался сидеть с вожжами в руках - во-первых, ему еще не заплатили, а во-вторых - любопытно же!
   - Пусти! - велел Данила Семейке, который все еще держал его за руку, и, совершенно не беспокоясь о Томиле - уж Богдаш-то с ним разберется! подобрал со снега Настасьин засапожник и наконец склонился над накрами.
   - Ты что это затеял? - спросил Тимофей.
   Парень молча ударил ножом в первый горшок, пробил кожу, нож провалился, Данила выдернул его и пробил второй горшок. Там стукнуло. Данила сунул руку в прореху и вытащил сложенные вместе темные дощечки.
   - Вот она, грамота, - сказал негромко. - Глядите, товарищи, вот она какова...
   * * *
   Приказные работали помногу. В день и десять, и двенадцать часов выходило. Дьяк в государевом имени Дементий Башмаков должен был сообразовывать свои труди с государевым распорядком дня. Коли государь не пропускает заутрени - то и дьяк в то же время уже должен быть бодр и готов к исполнению должности. Поэтому Башмаков являлся в Приказ тайных дел очень рано, разом с истопниками, и конюхи про то знали.
   Он успел войти, снять шубу с шапкой, произнести краткую молитву перед образами и посмотреть, не прибавилось ли на столе бумаг, когда доверенное лицо, истопник Ивашка, сунул в дверь голову и сообщил, что дьяка домогаются конюхи с Аргамачьих конюшен.
   - Ну, заходите, - велел Дементий Минич Башмаков. - Неужто отыскали?! .
   Он даже встал, но из-за стола, за которым при свете двух восковых свечек разбирал бумаги, не вышел. Как всегда, сидел с непокрытой головой, без скуфейки, и Данила, опять же как всегда, подивился его высокому, обширному лбу.
   Конюхи поочередно вошли и чинно перекрестились на образа. Последним появился Одинец.
   - А ты кто таков? - удивился хозяин Приказа тайных дел. - На Аргамачьих конюшнях такого не попадалось!
   - Это, твоя милость, кулачный боец, - как старший, объяснил Тимофей Озорной. - Он и стенку построить, и в охотницком бою схватиться, государя в Масленицу потешить, он и учить горазд. А по прозванью - Акимка Одинец.
   - И что же - меня спозаранку учить собрался? К сегодняшним боям, что ли?
   - Выкладывай, Одинец, - тихо сказал Данила. - Чего уж там...
   Аким шагнул вперед, вынул из-за пазухи деревянную книжицу и выложил перед дьяком на стол:
   - Вот, Господь свидетель, добровольно, дабы из-за нее смуты не было. Гляди, батюшка Дементий Минич...
   - Неужто она? - Башмаков повернулся к Даниле, верно угадывая, что опять его рук дело.
   - Она самая, - и парень добавил, подражая Тимофееву вежеству: ...твоя милость.
   Дьяк взял грамоту, повертел; книжица открывалась непривычным образом, он догадался, попробовал прочесть хоть слово и недоуменно посмотрел на Одинца:
   - Сам-то разумеешь, что тут написано?
   А сам проводил пальцам по буквам, выстроенным на неровно наведенной линии, по удивительным буквам, словно бы процарапанным шильцем, чтобы потом втереть в царапины что-то темно-бурое, по старому и местами уже поотставшему лаку на дощечках.
   - Написано про давние времена, про времена Бояновы, - уверенно отвечал кулачный боец. - Теперь и никто, поди, не прочтет. А хранить надобно! Эта книжица от деда к внуку передается.
   - Времена Бояновы? Так это - сказки! - весело отвечал дьяк. - Вон государю бахаря из Костромы привезли - он и про божественное, и про Бояна толковал! Это - утеха. А я о деле спрашиваю. Откуда книжица взялась? Кто написал, для чего?
   - Кто написал - этого мы, батюшка Дементий Минич, уже никогда не узнаем, - уверенно сказал Одинец. - Книга - с тех времен, когда еще и бумаги не было. Еще до татар, поди, писана.
   - Да нет, не писана, - трогая пальцем знаки, заметил дьяк. - До татар, говоришь? Откуда такие сведения?
   - Да деревянная же! - Одинец, видя, что Башмаков, держа в руках вещь, для него, Одинца, святую, стал входить в раж. - Вся русская грамота деревянной была! Вот почему ее огнем палили! Да и спалили подчистую! А что не спалили - то теперь уничтожить норовят, потому что в той деревянной грамоте - правда! И она на буковых досках писана, потому что бук - не гниет, а лишь слабо тлеет!
   Во все время этой речи Тимофей, как старший, пытался добиться Одинцова молчания известным способом - пихал его левым локтем в бок.
   - Буковые дощечки, стало быть? - уточнил Башмаков. - А как же к тебе самому эта древность попала? И почему вокруг нее столько всякой суеты?
   - Она мне в наследство досталась. Законное мое наследство, от старого Трещалы.
   - Кто таков старый Трещала?
   Тут Одинец несколько удивился. Ему редко приходилось беседовать с людьми, не знавшими этого имени, и он еще до встречи с Башмаковым был убежден, что уж Приказа тайных дел-то дьяк про старого Трещалу знать обязан. А тут - такое непонимание! ..
   - Данила! - видя, что Одинец лишь молча развел руками, сказал Башмаков. Говори ты.
   - Деревянная грамота, твоя милость, у кулачных бойцов от наставника к ученику тайно передается незнамо сколько лет, - кратко объяснил Данила. Сперва, может, ее и прочитать умели, а теперь уж никак. Только и помнят, что песнопение Бояново, или молитва, уж не знаю...
   Тимофей, занявший очень удобное для старшего места посередке, стал пихать Данилу правым локтем: какие тебе еще Бояновы молитвы, блядин сын, мы все тут православные!
   - И ты - последний, кто ее унаследовал, - сказал Одинцу Башмаков. Что ж так плохо берег?
   Боец повесил голову.
   - Батюшка Дементий Минич, прости его, дурака, - подал голос Богдаш. Ему в своем грехе признаться трудно, а коли не признается - так без того ничего объяснить не сможет! Он мертвое тело из избы Земского приказа выкрал!
   Дьяк призадумался, вышел из-за стола, встал напротив Одинца - не такой рослый и плечистый, но при нужде - вполне годный в противники, и даже не по силе, а по упрямому норову и бойцовской сметке, которых ему было не занимать.
   - Ну, что же - выкрал и выкрал. Сам пришел и повинился - так, Аким?
   - Так, твоя милость! Коли сам пришел и грамоту принес - то и повинился! воскликнул Тимофей.
   Дьяк видел, что конюхи всеми силами выгораживают бойца. Догадался и о другом - Одинца удалось сюда привести, пообещав ему, что дьяк Башмаков справедливо в его деле разберется и никакой обиды чинить не будет. И от того, что эти четверо, немало в тайной кремлевской жизни понимающие, пришли сейчас к нему, к дьяку, не с враньем, а с доверием, он неожиданно улыбнулся.
   - Данила! Ты все знаешь - продолжай!
   - И много лет назад досталась эта грамота одному бойцу, звали его Трещала. Он и сам бился и в стенке, и охотницким боем, а под старость стал других учить. И было у него два лучших ученика - внук, молодой Трещала, да Аким Одинец. И он думал - кому грамоту передать? Кого из выучеников самым достойным признать? Ведь многие на Москве из тех, кто кулачные бои любят, про нее знали, только громко о том не говорили. Кому отдашь - того и лучшим будут считать, за него и его стенку об заклад биться. А жил старый Трещала один, жена померла - правильно говорю, а, Одинец?
   - Пока еще не соврал, - буркнул, предчувствуя рассказ о воровстве, боец.
   - Сколько живу - ни разу не слыхивал про деревянные грамоты, - не в силах все же побороть сомнения, молвил Башмаков.
   - А ты у кулачных бойцов спроси! - не выдержал долгого смирения Одинец. Молодые могут не знать, а постарше - те скажут: у кого деревянная грамота, тот по старинке кулачному бою учит, как завещано. К нему и нужно идти! Он и стенку так построит, чтобы стояла прочнее каменной, и в лад бить выучит, разом наступать, разом отступать, когда - челу, когда крыльям. И в охотницком бою драться правильно научит, по-дедовски. К тому, у кого грамота, учиться шли и за ученье платили!
   - Не галди! - одернул его Тимофей. - Не на льду, чай. В палатах!
   Покои, отведенные под Приказ тайных дел, были невелики, а горенка, где Башмаков принимал наедине нужных людей, и вовсе мала, стол со стулом, да аналой перед образами, да лавка под окошком, да печь - ничего более, однако Тимофей, бывавший во всяких хоромах, именно за скромные размеры особенно уважал это помещение. И своим уважительным отношением как бы говорил: в обширных-то покоях суета одна, а тут, где ничего лишнего, дело делается!
   - Дальше кто говорить будет? - спросил дьяк. - Ты, Аким? Или Данила?
   - Он пусть сказывает, - буркнул Одинец. - Я ему все растолковал. У него складнее выйдет.
   - И жил при том Трещале правнук, от старшей дочери, Маркушка, продолжал Данила. - Сама дочь где-то в Измайлове, что ли, замужем, а парнишка при деде жил, за ним присматривал. Вот деду совсем плохо стало, помирать собрался, и мучился до последнего - кому грамоту передать? И родному внуку хотелось, и понимал, что Одинца лучше воспитал, а внук пьет без меры!
   Это Данила выпалил уже от души, вспомнив, как ходил Трещала по двору меж стенок с головой, полотенцем обмотанной, и маялся.
   - А вы, я гляжу, подружились, - заметил Башмаков. - Крепко ты за Акима-то вступаешься!
   Это еще не было упреком, но Данила опомнился. Обвинения в потворстве похитителю мертвого тела он не желал.
   - А они оба, и Трещала, и Одинец, деда навещали. И Трещала сговорился с соседкой - как дед будет помирать, чтобы за ним послали. И на Тимофея-апостола...
   - Днем ранее, - поправил Озорной.
   - ... или днем ранее деду совсем худо стало. Мучился, мучился, причастили его, исповедали, а как стемнело - он, видать, и решился. Дал Маркушке грамоту и велел наутро снести к Одинцу.
   - Ты за печкой, что ли, там стоял? - строго спросил Башмаков.
   - Не стоял - а про тому сужу, что парнишка был одет-обут, не впопыхах, босиком и без шапки, выскочил. Старый Трещала решил, видать, что коли он после исповеди и причастия чист душой, так чтобы уж до конца быть праведным и справедливым! А парнишка той деревянной грамоте цену знал. И тут же ему, видать, совсем худо стало. Соседки забегали парнишке, Маркушке, помочь, они же попа позвали, они же знали, когда поп после исповеди и причастия ушел так, Семейка?
   - Ушел, когда смеркаться стало, выходит, тогда старик был жив, подтвердил Семейка. - Коли судить по тому, что парнишка выбежал одетый, он испугался дедовой немощи и собирался соседок звать.
   - А тут как раз молодой Трещала навстречу! - убежденно объявил Данила. И что между ними вышло - не знаю, твоя милость, врать не стану, а только парнишка от него убежал и грамоту унес. То ли проболтался, что грамота Одинцу завещана, то ли Трещала сам догадался - Бог весть. И тот Трещала побежал за парнишкой, и бежали они до торговых рядов, а там стояли распряженные сани. И Маркушка забрался в одни сани и укрылся рогожей. А Трещала стал его искать, и всполошил сторожей, и начался шум. Парнишка вылезать, видно, побоялся, сидел там, ждал, пока все стихнет, да и заснул. И замерз. А грамота при нем была. Утром их нашли...
   - Я у него вскоре после Крещения был! - вспомнил вдруг Одинец. Просил, он - ни в какую: тебе-то тебе завещаю, однако до смерти с ней расставаться не желаю. С тем и помер! А куда грамота запропала - Бог весть! Мы приходили в пустой дом, искали, я знал, где он ее прячет.
   - Это вы уже наутро приходили, - напомнил Данила. - Когда грамота в Земский приказ попала. А Трещала об этом раньше вас узнал и стал думать, как бы ее из приказа добыть. А вы с Соплей все думали - куда Маркушка подевался...
   - Что же открыто за парнишкой не пришли? - спросил Башмаков. Непременно нужно было смотрителя кулачищем благословить! Иначе вам, бойцам, и жизнь не мила!
   - Так они же знали, что у парнишки деревянную грамоту нашли! А написано не по-русски, твоя милость сама видит, - Данила был безмерно рад ввернуть приятное дьяку слово. - Они и побоялись, что примут за еретиков! А объяснять подьячим, что это за книжица, не хотели. Те-то, поняв, что Одинец за нее ничего не пожалеет, по миру бы его пустили! Или бы обманули - да и не вернули грамоту! А она для него - как... как...
   - Он до последнего молчал - за грамоту боялся, - добавил Богдаш. - Он бы и с тем смирился, что она у молодого Трещалы, - лишь бы к приказным не попала и не пропала! Мы уж, грешным делом, думали, будто он и невесть чего натворил! А он за грамоту пострадать готовился...
   - Украсть-то проще оказалось - никому ничего не обьясняй, а бей себе сплеча! - дьяк был недоволен и недовольство свое выказывал чересчур явственно. - И что же, куда тело увезли?
   - Сперва - в Хамовники, потом дали знать Арине, матери Маркушкиной, она приехала и в Измайлово повезла, там схоронили. А старого Трещалу молодой хоронил...
   - Погоди, Данила! - воскликнул Башмаков. - А кто ж тогда у приказных грамоту отнял?
   - А Трещалин подручный, скоморох один...
   - Томилой звать! - не вовремя подсобил Тимофей.
   Данила больше всего боялся, что, рассказывая о розыске, невольно наведет дьяка на скоморохов. Томила тот еще подарочек, черти б его драли, но от него, паскуды, ниточка к Настасье тянется. И надо же - влез Озорной!
   - Трещала, когда парнишку проворонил, видать, не один был, - быстро заговорил Данила. - Он понял, что парнишка на торгу где-то спрятался. И до утра он там с товарищем крутился неподалеку. А утром, как торг зашумел, еще какие-то Трещалины людишки подошли... А, может, и не подошли, это уж у него спрашивать надобно. Я к тому клоню, твоя милость, что когда в санях мертвое тело нашли, Трещала с подручным сразу про то прознали. И приказных они попросту выследили.
   - Мы и сами полагали - кто тело увез, тот и грамоту отнял, - добавил Тимофей. - Правду узнали, только сыскав грамоту. Да и то...
   - Кто на приказных напал, сам ли Трещала, подручные его, - того не знаем, не обессудь, твоя милость. Грамота же им была нужна для того, чтобы лучших бойцов к себе переманивать и чтобы добрые люди за Трещалину стенку об заклад бились! Есть такие охотники, что про кулачный бой лучше Одинца и Трещалы знают! - Данила мотнул головой в сторону бойца. - И их тайно известили, кому старый Трещала грамоту передал! Ну, все же как на ладони! Они прослышали про грамоту - сразу приготовились за Трещалу об заклад биться! Потому Трещалины подручные к нему в стенку лучших бойцов втихомолку сманивали, чтобы в последний миг их выставить! А в ту пору пришел обоз из Касимова...
   - Какой еще обоз? - удивился Башмаков.
   - Торговый обоз, и был при нем посадский человек Перфилий Рудаков, и тот Перфилий где-то в Мещерских лесах парня подобрал, по прозванию Нечай. А тот парень ростом повыше Богдана будет... - Данила повернулся, склонил голову набок, сравнивая воображаемого Нечая и стоящего наяву Желвака, да и завершил: - На четверть с гаком!
   - Здоровый детина! - одобрил Башмаков. - Тот Рудаков его, поди, со двора свел, чтобы, вернувшись домой, в бойцы определить?
   - Точно так, твоя милость, а парень тот, Нечай, и у себя дома на лед выходил. И Рудаков знал, что деревянную книжицу должен был получить Одинец, - Данила для убедительности указал рукой на бойца. - Вот он и свел Нечая к Одинцу. Там и обнаружилось, что парень худо-бедно драться обучен. А потом Трещалин подручный Рудакову растолковал, что грамота-то у Трещалы, и уговорил забрать парня у Одинца и отвести к Трещале. Уговорились они - и тут Рудаков пропал.
   - Куда же он пропал? - чуя неладное, спросил Башмаков.
   Данила развел руками.
   - Его не только мы - его многие искали, твоя светлость, - вмешался Тимофей. - Он, падла, тем промышлял, что при рукобитье посредничал. Сам знаешь, батюшка Дементий Минич, с начала Масленицы эта круговерть начинается, а к четвергу уже не на жизнь а на смерть об заклад бьются, большие деньги ставят. А за Перфишкой такое водилось - стакнется с кем-то из атаманов и хитрит, а потом кому нужно на ухо шепнет - за которую стенку ставить. На сей раз он с самим Трещалой и стакнулся. И шепнул кое-кому из купчишек, что у Трещалы и наследство дедово, и лихой боец припасен.