– Ты где была?
– У крестной. Крестная заболела, меня хозяйка на день к ней отпустила. А ты? Ты домой возвращаешься?
Тут Кача поняла, что на боку у нее, между бедром и ладонью, что-то есть. И сразу же вспомнила – узелок, просто узелок с припасами, а в нем – туесок с недопитой квашей.
– Домой! – отвечал довольный Мач. – Как там без меня? Искали?
– Искали, – сообщила Кача, доставая туесок. – Только теперь барону не до тебя. К нему там, говорят, немцы понаехали. Эти… пруссаки!
– Освобождать? – восторгу Мача не было предела. – Так нужно домой скорее! Если начнут делить господскую землю, я должен быть дома. Ведь будут по числу взрослых сыновей давать, как ты полагаешь? А мои умные братцы обязательно исхитрятся мою землю к рукам прибрать!
И, естественно, протянул руку к туеску.
– Да нет, – задумчиво сказала Кача. – Про это речи пока не было. Немцы приезжают, уезжают, но это – военные господа. Им, наверно, воевать, а не освобождать положено. А наши сидят и ждут, пока на них с неба пироги посыпятся!
– Сама знаешь, чего можно дождаться с неба, особенно когда птички пролетают, – усмехнулся Мач, отхлебывая. – Пойдем. Если ты домой возвращаешься, так нам по дороге.
Наар-Аву он совершенно не замечал.
Десять незримых иголочек нежно прикоснулись к затылку Качи.
– А с какой стати им нас освобождать? – вдруг спросила она. – Мы сидим и молчим, ждем, пока камень родит! Откуда они знают, что нас нужно освобождать? Они нас спрашивали?
С каждым словом в голосе девушки все сильнее закипала ярость.
– Сидим, как кроты в норках! – продолжала она, даже удивляясь собственному воодушевлению. – И ты тоже хорош! Селедок на грядке выращивать – вот и все, на что горазд! Ну, что ты стоишь и руками развел, будто отцовскую усадьбу продал?
– А что я должен делать? – спросил ошарашенный Мачатынь, действительно разводя руками, отчего сабля шлепнулась наземь.
– Откуда я знаю! Ты же обещал, что избавимся от господ! И будем жить себе, поживать на своей землице, а всех чужих с нее прочь прогоним – и немцев, и русских, и поляков, и цыган!.. А уж тогда!..
Ничего такого Мач никогда не говорил, да и не мог говорить – в тех краях, где он жил, вдалеке и от Даугавы с ее плотами и стругами, и от городов, и от торговых путей, латышское население было довольно однородным, иноземцы попадались не настолько часто, чтобы их возненавидеть.
Но в эту минуту он словно услышал в голове свой собственный голос, толкующий про изгнание жадных немцев, грубых русских, хитрых поляков, вороватых цыган… А в голосе Качи, внезапно оборвавшемся на самом главном, звенело такое прекрасное обещание!..
– Ты права! – воскликнул он, подхватывая с земли саблю. – Пока еще они до нас доберутся! Этак опять мы вместо своего урожая первым делом начнем господский убирать, а у самих рожь перестоит и осыплется! Нет, нужно успеть до жатвы освободиться.
– Нужно успеть! – подтвердила Кача. – Ты ступай, ступай… Я сама доберусь. За меня не волнуйся!
И эти слова означали вовсе не то, что она благополучно доберется до дому. Кача вложила в них совсем иное – Мач вполне может быть в ней уверен!
– Постой! Я тебе что-то покажу! – Мач достал монету.
– Ничего не разобрать, – отвечала Кача, и вдруг в глазах прорезалась ночная кошачья зоркость и четкость.
На монете был изображен мужчина в профиль, с короткими волосами, причесанными так, что каждая волнистая прядь выделялась, с голой шеей, с упрямым ртом.
– Это сам французский король Бонапарт! – гордо сказал Мач, уж так гордо, будто он и был Наполеоном Бонапартом. – Вот кто принесет нам свободу!
– Наполеон Бонапарт… – прошептала Кача и уж не слушала больше пылких речей жениха. Более того – они вдруг стали ей совершенно не нужны. Она лишь кивала, думая совсем о другом. Профиль зачаровал девушку. И она медленно отступала, отступала… а невесомо лежащие на плечах пальцы вроде бы и не тянули ее за собой, и все же направляли шаги…
Мач размашисто шагал по дороге, беседуя со своей мудрой невестой, обещая ей златые горы и чудеса в решете. А невеста уже давно пробиралась тесными тропками нижнего мира, держась за уверенно скользящую Наар-Аву.
– Я иду, я иду… – негромко повторяла Наар-Ава, и ее спина распрямлялась. – Возвращаюсь, возвращаюсь, перехожу подземную жилу… Не подхвати меня, подземная жила, я тебе зла не желаю…
– Плавно-плавно-плавно-плавно… – вдруг издали загудели Авы.
И Кача вслед за Наар-Авой отделилась от ели.
– Умница, красавица, бегунья наша лесная, быстроногая! – услышала девушка восторженные и ласковые слова. – Как ты держалась, как говорила! Сразу видно – древняя, мудрая кровь!..
Кача даже смутилась немного. Она не считала, что достойна таких бурных похвал. И когда пыталась вспомнить, что такого наговорила Мачу, – получалось смутно, словно воспоминание о ярком и запутанном сне.
– Что же теперь с ним будет?! – вдруг воскликнула девушка. Она внутренним взором увидела спину быстро шагающего прочь парня – и на фоне светлеющего неба эта крепкая и широкая спина четко выделялась…
– Хочешь знать? – спросила Виирь-Ава. – Ну-ка, попробуй, погляди в кристалл сама.
Заворчал бубен. Кача уставилась на полированную грань, пока еще плоскую. Она страстно желала, чтобы в кристалле возникла уже знакомая ей глубина – и действительно, темное пятнышко появилось, малость просветлело, обозначились крошечные суетливые фигурки, но такие они были точечные, так мельтешили, что девушка ничего не могла понять.
Кача рассердилась. Кача даже замахнулась на кристалл кулаком. Мельтешня притихла. Теперь пятно на грани было совсем светлым – вверху вовсю светило утреннее солнце, внизу теснились широкие спины, подстриженные затылки мужчин, платки женщин, а посередине при желании можно было разглядеть физиономию Мача. Он о чем-то яростно толковал собравшимся людям, и они, судя по всему, были очень его словами довольны. Кача не расслышала, но уверенно угадала одобрительный гул толпы. Вызвать из глубины кристалла звук она еще не умела.
Мач уж больно долгую держал речь – Кача захотела узнать, чем же все кончится. Уловив ее желание, фигурки в кристалле стали двигаться быстрее, как будто их дергали за ниточки. Кача сосредоточилась – фигурки успокоились. Тогда она опять позволила кристаллу ускорить суету – и увидела, как Мачу подвели неоседланную лошадь, как он вскочил ей на спину, крикнул что-то, вызвавшее общий восторг, помахал над головой обнаженной саблей и ускакал.
Тем временем Виирь-Ава провела узкой ладонью по разрезу на коре, и края сошлись.
Авы бесшумно окружили Качу. Она подняла от кристалла голову.
– Нельзя ли его как-нибудь унять? – спросила Кача. – Он же людей под палки да под розги подводит!
– Не он, так другой подведет, такое сейчас время, – объяснила Ваам-Ава. – У каждого времени – свои ветры, а в этом веке вольностью потянуло. И к тому же – что ты так за этот народишко волнуешься? Это больше не твой народ! Ты нашла свой – и радуйся! С нами ты не узнаешь, что такое оплеуха и розги.
– Мы тропами нижнего мира тебя ходить выучим, – ласково сказала Наар-Ава. – Покажем, где входы, где выходы.
– И зелья варить тебя научим, – пообещала Виирь-Ава. – В моих лесах много занятных травок водится. Вот взять хоть ужиную…
– Ужиная травка? – изумилась Кача. – Так она и в самом деле растет?
– Растет, растет! – дружно подтвердили Авы.
– А я думала – сказка…
Виирь-Ава, одной рукой сорвав стебелек и поднеся его к самому носу Качи, другой забрала кристалл.
Но Кача еще успела разглядеть на грани возбужденное лицо своего незадачливого жениха. Мач, очевидно, вопил, широко разевая рот, и были видны рядом такие же возбужденные и вопящие лица.
– Он – сейчас?.. – вдруг вспомнив, что Дитя-Зеркало непременно должно погибнуть за свободу, с ужасом спросила Кача.
– Да оставь ты в покое кристалл! – рассердилась Поор-Ава. – Виирь-Ава, возьми и спрячь его. Если даже сейчас – что с того?
Девушке стало страшно.
– Конечно, ты можешь сейчас убежать от нас, ты же лесная бегунья, найти его, увести, спрятать, – сказала Тоол-Ава. – Но ведь мы все равно найдем для него возможность умереть за свободу. А вот ты никогда не узнаешь одну тайну…
Наар-Ава, стоявшая ближе всех к Каче, достала из-под своих колдовских ожерелий что-то маленькое, блестящее, мгновенно приковавшее взгляд девушки.
Это был желудь и два листка при нем. И желудь, и листки отливали металлическим блеском.
– И ты никогда не узнаешь священную тайну Ав!.. Нашу главную тайну!.. – прошептала Наар-Ава.
– Осторожно! – вскрикнула внезапно Тоол-Ава. – Камень!
Сразу несколько рук рванули Качу прочь от главного камня, к которому она подошла ненароком.
– Рассвет близится, – сказала Поор-Ава. – Никогда не стой здесь ни на рассвете, ни на закате. Даже перед самым рассветом близко не подходи! Тогда камень излучает колдовскую силу.
Кача с опаской посмотрела на плоскую глыбу.
– Немало людей погубил этот камень, – хмуро добавила Поор-Ава. – Мы не хотим тебя потерять. А теперь – слушай…
– Слушай, слушай… – зашелестели голоса Ав, зашелестели сразу со всех сторон. – Есть дерево, священное дерево, нами вскормленное, нами вспоенное, нашу силу в себя впитавшее, силу тысячи Ав за сто поколений…
– За сто поколений… – очарованно повторила Кача, и тут ей позволили прикоснуться кончиками пальцев к блестящей кожуре.
Прохлада овеяла душу девушки. И сквозь забытье, подобное предрассветному легкому сну, она слушала, слушала, слушала… хотя никто уже не говорил ни слова, не шелестел загадочно, не манил искрой на округлом боку желудя… да и не лес уже окружал зачарованную девушку…
Глава двенадцатая, о том, как уходят на войну
К родному дому Мач пробирался тайком, как вороватый цыган.
На душе было тошно и пакостно.
Он сделал все, что мог. А что из этого вышло?
Отцовский хутор встретил его странной тишиной. Никто не подавал голоса – ни коровы, ни овцы, ни куры, ни женщины… Плохая это была тишина.
Мач устал, как последняя скотина. В своих странствиях по окрестным усадьбам он сорвал голос и потерял гнедого. Какая-то добрая душа снабдила его клячей, которая на вид была старше всадника и хромала на все четыре копыта. Ему пришлось целый день прятаться на чердаке пасторского дома, при малейшем подозрительном шуме укладываясь в гроб, который старенький пастор заботливо для себя припас – так уж в этих краях водилось. И никто не позаботился о том, чтобы покормить глашатая свободы хоть вчерашней кашей.
Он, в минуту смертельного перепуга, хотел было и от баварской сабли избавиться – да только крестная Эде, в чьей риге он пытался приладить саблю под стропилами, выгнала его наружу метлой – и с саблей вместе. Больно ей было нужно хранить такое сокровище! А если кто увидит?..
Оставив убогую клячу за кустами, сквозь знакомую дыру в плетне Мач забрался во двор.
Двор был одновременно захламлен и пуст. То есть не было ничего живого, зато валялась зубьями вверх борона, выломанная дверь хлева, скамейки из дома, еще какая-то рухлядь.
Вдруг с лаем примчался Кранцис. Он скакал у ног, подпрыгивал, лизал в щеку и так подвывал, так скулил, будто силился рассказать недоброе. Вслед за ним появился и Инцис, жалобно мяукая.
Мач подхватил на руки обоих хвостатых приятелей и расцеловал их в морды. Так и застала его мать – с барахтающимися псом и котом в обнимку.
– Сынок! – крикнула она и побежала навстречу. Парень бросил Инциса с Кранцисом и распахнул объятия.
Но истосковавшаяся мама, подбежав, первым делом замахнулась и отвесила ему хорошую оплеуху.
– Ты, негодник, что натворил?! – воскликнула она. – Думаешь, я про твои безобразия не слыхала?..
Мач понял, что с возвращением он поспешил.
– Я ничего такого не делал! – принялся он оправдываться. – Я только говорил людям, что вслед за пруссаками придут французы, и жить станет гораздо легче. Они нас освободят… работать больше не придется, разве что в своем хозяйстве…
– И кричал, чтобы немедленно перестали выходить на барщину! – первая оплеуха пришлась по левой щеке, зато вторая – по правой.
Мач ошалело тряхнул кудлатой головой – и вдруг увидел на траве брошенный отцовский пояс.
– Да что тут у вас стряслось? – воскликнул он. – Где отец? Где Каспар? Где Петерис? Где Гриета, дед, Мартиньш?..
– Отец?!.
Мач схлопотал и третью оплеуху.
Тут только он понял, что произошло.
– Ты о чем думал? – яростно спросила мать, и Мач поразился – редко, очень редко подымала на детей голос эта бодрая, крепкая, певучая женщина. – Ты о братьях думал?
Надо отдать Мачу должное – вообще-то он иногда думал о своих умных братцах. Но, проповедуя в окрестностях свободу, напрочь позабыл о собственном семействе. Свобода – это было прекрасно! А семейство, в особенности братья, было чересчур привычно и вовсе ни к чему посреди всей этой великолепной суматохи.
К тому же, Мач, как третий отцовский сын, не мог рассчитывать на большое наследство. И это тоже не способствовало большой любви к старшим братьям.
– Что мы теперь делать будем? – продолжала яростная мать. – Отец у нас сейчас – не работник. А рожь убирать? Мартиньш в имение уйдет, ему припас нужно дать…
– Опять в имение? – удивился Мач. Ему, бедолаге, трудно было усвоить, что после всех страстных речей, песен, беготни, народного гвалта и потасовок опять приходится брать в руки косу, вилы, или что там по погоде полагается…
– Ты что, забыл – долг за нами! Еды в доме – хорошо коли на два дня.
– А мешок с крупой?
Четвертая оплеуха прояснила судьбу мешка с крупой. А рука у мамы была тяжелая.
Мач присел на корточки, держась руками за щеки.
– Поросят прямо здесь зарезали. Овец и коров увели – но старостина Гриета прибегала, сказала – они на дворе у старосты, можно будет откупиться. Все из-за тебя! Только Кранцис с Инцисом уцелели.
– Главное – едоки живы, – мрачновато пошутил Мач, но тут-то мать и разрыдалась.
– Ну, что еще случилось? И где братцы? Что с дедом?
– Дед?.. В бане дед… – сквозь слезы произнесла мать.
– Что же он среди недели в баню забрался? – уже почти понимая, что случилось, но не желая верить, спросил Мач.
– Как хоронить будем – не представляю! – воскликнула мать. – Пастору за каждое слово плати! Каспар с Петерисом пропали, никто ничего понять не может – пруссаки их что ли увели? Рекрутами?
Мачатынь совершенно растерялся. События развивались совсем не так, как он предполагал, вдохновленный две недели назад вольнолюбивыми речами примерещившегося ему пасторского кучера.
С одной стороны, исчезновение братьев наводило на боевые мысли – из того поместья, где Мач позавчера проповедовал свободу, несколько парней ушли в лес. Время летнее, жаркое – лучше отсидеться под елкой, чем угодить с подводой и лошадью на воинскую службу к пруссакам. В этом была своя опасность – если все же поймают, не миновать порки… Но какое-то сложное чувство подсказывало Мачу, что его умные братья нашли способ оказаться в безопасности.
И опять же, после всей суеты последних дней он смотрел на братьев несколько свысока, поскольку он хоть словесно, а сражался за свободу, они же были где-то далеко, и чем занимались – непонятно. Даже малость обидно сделалось Мачу – для кого он за свободу-то боролся?.. Он даже подумал – рано или поздно ее добиться все же удастся, так нужно придумать какой-нибудь закон, чтобы не вопившие перед воротами баронских усадеб братцы имели поменьше прав и на землю, и на скот… включая и их, братцев, потомство… до седьмого колена, как говорит в таких случаях господин пастор…
– А тут еще и ты совсем с ума спятил! – завершила мать обзор ситуации. – Хоть бы какая от тебя польза, так нет – одни неприятности! Ведь из-за тебя к нам к первым они приходили! Из-за тебя все забрали!..
– Денег я немного раздобыл! – вспомнил наконец парень. – Возьми… чтобы деда…
Не больно много, пять рублей дал ему Сергей Петрович. И для пастора это – на один кус, но все же…
Мать быстро взяла протянутые монетки.
– А теперь – живо за дело! – приказала она. – Сперва – дверь навесить на хлев. Овец и коров я уж как-нибудь вымолю, уговорюсь со старостой… И со двора – ни ногой!
– Нужно еще немного подождать, – сказал Мач. – Просто это не те к нам пришли, кого мы ждали. Понимаешь, сперва пришли пруссаки. А потом придут французы, и уж они дадут нам свободу! И землю поделят! Как у литовцев!
– Что-о? – мать замахнулась, но Мачу и четырех полученных оплеух с лихвой хватило, он успел отскочить. – Ты и мне будешь толковать про литовцев? А знаешь ли, что нам сказал вчера господин пастор? Пришла бумага из Митавы, и он ее вслух читал. Бумага подписана важным господином, генералом… генералом… Ну, который там у них главный. Называется – про-кла-мандия… кла-матия?.. Половину не понять, а вторая половина такая – если кто перестанет на барщину выходить, будет господам и старостам сопротивляться, того солдаты накажут. Это они умеют, черт бы их взял… А приказать выпороть может любой их военный!
Мач вздохнул. Что-то не ладилось в Курляндии со свободой…
– И тот военный господин, что в баронской усадьбе гостил, сказал то же самое, – добавила мать. – Наши женщины к нему побежали, чтобы солдат унял. Перепугали они нас – все в черном, и лошади черные, и на шапках хвосты какие-то до задницы! А он велел передать, что если господин барон будет нами недоволен, то мы вообще пожалеем, что на свет родились.
– Выходит, поладил он с нашим бароном… – потерянно заметил Мач.
– Наверно, его там как лучшего гостя приняли.
– Еще бы! Маде, судомойка, выбегала, рассказала соседской Гриете, что на обед подавали! Прямо рождественский обед закатили. А на ночь…
Тут мать, на минутку позабыв про все свои беды, фыркнула.
– …на ночь он в корчму удрал! – уж совсем веселым голосом сообщила она. – Буянил там со своими, черными… с чертями черными… И чего они там только не натворили! Всю ночь корчма гудела, как будто в ней сам нечистый поселился. Утром… да, вчера утром они и ушли. Одни – в сторону Митавы, другие погнали скот во-он туда, а их главный отправился в сторону Закюмуйжи.
– Та-ак… – протянул Мач, уже кое-что прикидывая в уме. – Стало быть, главный и велел выпороть отца?
– Не знаю я, кто велел его выпороть… – нахмурилась мать. – Но что он велел пороть всякого, кто только будет сопротивляться этим проклятым пруссакам, я уверена.
– Не скажешь ли, как он выглядел?
– Да как русские военные господа – в мундире, с саблей, в треугольной шапке, на груди всякие штуки блестят…
– Ну, мамушка, на войне половина военных господ в треугольных шапках! Какой он на вид? Высокий, низкий, молодой, старый?
– Невысокий, на старосту Андрея похож, только бритый… – стала вспоминать мать. – Лицо полное, с виду приятное… Лет, наверно, сорок… Да откуда мне знать, я его не крестила!
– Хорошо… – пробормотал Мач. – Далеко он уехать не мог… Значит не будет у нас теперь на Рождество ветчины? Значит и деда хоронить не на что было бы? Ну, пруссаки чертовы…
– Ты что затеял? – насторожилась мать. – Не пущу! Мало нам досталось?
– Звали меня бить пруссаков, а я, дурак, отказался! Думал – они люди! А они?!. Пистолеты Сергею Петровичу отдал, дурак! – завопил Мач. – Вот уж точно – третий отцовский сын!
– Выпорю! Сама! – закричала и мать, не на шутку перепугавшись такого азарта. – Пруссаков бить! Да тебя же и убьют! Тоже вояка нашелся! Воевать с пруссаками собрался!
– Но ведь так всегда было: на войну брали из коней старшего, из сыновей младшего! – отвечал Мач, не на шутку раздухарившись. – Потому что у него еще невесты нет!
И вспомнил про Качу.
О том, как ведут себя солдаты с крестьянскими девицами, он уже догадывался.
Мать сперва удивилась тому, что шалый сынок внезапно замолчал, ахнул и покраснел. Потом же по-женски поняла, что было причиной.
– А узнать, как делишки у твоей невесты, не желаешь? – сердито осведомилась она.
Конечно же, сватов к Каче она не посылала и не собиралась, более того – надеялась присмотреть с годами парню более подходящую жену. И потому приготовилась сообщить ему новости даже с некоторым злорадством. Поскольку случилось то единственное, что могло оттолкнуть Мачатыня от Качи.
– Конечно, хочу! – воскликнул Мач и сразу же замотал головой – мол, не надо, молчи, ты же скажешь сейчас что-то скверное…
– Так вот, невестушка твоя жива и здорова, – весьма выразительно начала мать, как бы не замечая явного протеста сыночка. – Можно надеяться, что ей в жизни повезло.
– Где она? – догадываясь о горькой правде, перебил Мач.
– Искать ее не надо… пока, во всяком случае. Потом, Бог даст, сама придет… когда все ее счастье прахом пойдет…
– Она не виновата! – вскрикнул парень.
– Виновата, сынок, – тут мать наконец-то смягчилась. – Виновата. Все девушки спрятались, кто у родных в баронской усадьбе, кто в лесу, кто где. Она одна осталась. Стоило их главному ее поманить – она и побежала за ним! В корчме с ними, с пруссаками, веселилась! И ее уже в господской шали видели.
Мач повесил голову.
– И не смей ее искать! – совершенно некстати приказала ему мать. – Она теперь вообще никому в невесты не годится. Все ее позор видели.
Мач не понимал… не понимал!..
Ведь тогда, на дороге, она явственно дала ему понять – будет ждать, дождется, не откажет! Сколько же дней потребовалось, чтобы она предпочла другого? Сколько часов?..
– Пойду я… – негромко сказал он. – Теперь я и за Качу с ними рассчитаться должен.
– Да чего ж за нее рассчитываться? – искренне удивилась мать. – Знаешь, как говорится? Кто охотно танцует, тому охотно играют. Вот она и пожелала сплясать.
– Все равно пойду… Благослови – и пойду я, а то как бы Сергей Петрович без меня не уехал.
Посмотрела мать на сына, так изменившегося в считаные минуты, и перестала понимать, как же ей быть. Две недели назад она бы прикрикнула построже на своего непутевого – и никуда бы он не ушел. И кончились бы через годок-другой мальчишеские проказы, и в дом пришла бы молодая работящая невеста, но только не Кача, не Кача! Так мечталось этой латышской матери – и точно так же мечтается и русской, и польской, и даже цыганской матери, нарожавшей сыновей…
Но, посмотрев в запыленное лицо, она поразилась внезапной суровости черт. Мальчик стал мужчиной – и она не знала, что же теперь сказать мужчине, который собрался на войну и просит ее благословения.
Поэтому она, не мудрствуя лукаво, замахнулась для очередной оплеухи, как будто оплеухами можно было вернуть Мачатыня в его прежнее, мальчишеское состояние.
– А в хозяйстве кто останется? – крикнула она. – А дверь на хлев кто навесит? А деда кто хоронить будет? А братьев искать? Ты посмотри, что на дворе творится!
Мач и сам видел, что творится.
Но и оставаться тут он не мог.
Незачем было налаживать хозяйство и чинить хлев. Парень хлебнул свободы и не желал хозяйствовать, как прежде, в подневольном состоянии. А чтобы жить по-новому, следовало привести сюда не зловредных пруссаков, а настоящих французов, которые не попали в Курляндию по какому-то недоразумению.
Он резко повернулся и побежал прочь.
Мать постояла, постояла, да и заплакала.
А двое хвостатых приятелей кустами отправились догонять парня. Обнаружил он их уже довольно далеко от дома. Кранцис, которому надоело соблюдать конспирацию, ткнул его снизу носом в левую ладонь, поскольку правая была занята – Мач тянул за повод бестолковую от старости клячу.
– Откуда же ты тут взялся? – удивился Мач. – А ну, живо домой! Кранцис не отставал.
– Что, тоже воевать собрался?
Пес с тем же упрямством во взгляде, что и у хозяина, шел рядом.
– Ладно, – сказал Мач, – возьму тебя, хотя и некому будет двор стеречь… все-таки не в одиночку воевать иду…
Но когда он надумал-таки сесть в деревянное крестьянское седло, то несколько растерялся. Такого зрелища он еще не видывал.
На седле ехал еще один бравый вояка – Инцис. Видно, незаметно запрыгнул туда с плетня.
– Ты с ума сошел! – напустился на него Мач. – Собака – это я еще могу понять, но кто же едет на войну с котом?!.
Инцис молча щурился. На его мохнатой мордочке тоже была написана непреклонность.
– Черт с вами! – решил наконец Мач. – То-то Сергей Петрович посмеется… и Ешка… и Паризьена…
Он осторожно, чтобы не смахнуть наземь кота, сел в седло, и Инцис с удобствами устроился у него на ногах. Кранцис бежал следом.
Дорога была пустынна. Пруссаки временно куда-то ушли, а местные жители не решались высунуть носы со дворов. Но одна странная встреча на этой пустынной дороге у Мача все же произошла.
Навстречу ему из, казалось бы, непроходимых кустов вышел огромного роста кряжистый дед. Был он в чистом, низко подпоясанном сером кафтане, так что над узорным кушаком круглилось солидное брюшко. Голубовато-сивая, округло подстриженная борода веселого деда торчала во все стороны, а голову, невзирая на жару, покрывала лохматая ушанка, мастью схожая с бородой.
– Привет тебе, паренек! – обратился дед к Мачу. – Далеко ли паренек собрался?
– Отец послал коней привести, – соврал Мач, потому что крестьянские кони в военное время могли оказаться леший знает где, и проверить его слова деду было никак невозможно.
– А ты, паренек, из здешних?
– Из здешних, – нетерпеливо отвечал Мач.
– Красивые у вас места, – безмятежно сообщил ему дед. – Решил я, понимаешь ли, с места сняться да у вас тут расположиться. Где бы, как ты полагаешь, поудобнее можно раскинуться? Я приятное место ищу – чтобы рощица или лесок неподалеку, чтобы крепкий хозяйский хутор рядышком, где бы по вечерам девицы песни пели…