Воспитание не позволяло Мачу послать разговорчивого деда подальше.
– Вон там, – махнул парень рукой. – Там, если с господином бароном столковаться, можно хороший дом поставить, есть где скотину пасти…
Странный дед громоносно расхохотался.
– Мне с твоим господином бароном не толковать! – заявил он. – Где захочу – там и раскинусь, лишь бы место было подходящее. А на баронов разных мне начхать!
Мач с большим удивлением уставился на деда. Тот вроде был в своем уме, а если и спятил – то совсем недавно. Местные сумасшедшие ходили босиком и в лохмотьях, а этот – как богатый хозяин.
– Лишь бы раскинуться вольготно!.. – мечтательно повторил дед. – И чтобы девицы по вечерам пели…
– Девиц у нас тут предостаточно, – с тем Мач, поклонившись, и подался прочь. Но, оглянувшись, он увидел, как странный дед стоит посреди дороги, уперев здоровенные руки в бока, смотрит мечтательно в небо, и широкая его грудь подымается и опускается от полного дыхания так, что за двадцать шагов видно.
Мач ехал наугад. Вряд ли гусар, маркитантка и цыган по сей день сидели в корчме, дожидаясь неведомо чего.
Он смылся воевать за свободу в разгар спора, и не спора даже, поскольку никто определенного мнения не отстаивал, а просто затеянного Паризьеной и Сергеем Петровичем шумного разговора.
Разумнее всего было погрузить гусара в цыганскую кибитку и везти его с большим бережением в Ригу. Сергей Петрович, с одной стороны, этот план поддерживал, потому что он был разумен, а с другой – в Ригу, к новым командирам, ему совершенно не хотелось. Адель Паризьена же умом понимала, что гусара нужно выпроводить из вражеского тыла от греха подальше, а сердцем… Конечно, она могла последовать за гусаром в Ригу. И кем же она там будет? Маркитантка была особой хотя и буйной, но практичной. Она знала, что может прицепиться к любому полку французской армии – и с голоду не умрет. А в чинном немецком городе, где все способы заработать на жизнь, включая самые непотребные, расписаны на годы вперед и передаются в семьях из поколения в поколение, ей было бы трудновато найти местечко. Не в судомойки же подаваться, не в горничные же к почтенной купчихе, не в белошвейки! Паризьена лучше владела той иглой, которой чинят конскую сбрую, чем той, которой собирают оборки кружевного чепчика.
Выбор для обоих был невелик: или в Ригу, или по летнему времени вести разбойничий образ жизни, благо лесов предостаточно.
В конце концов Адель твердо решила, что нужно ей с гусаром расставаться ради его и своего блага. То есть – ему продвигаться на северо-запад, к Риге, а ей – аккурат на юго-восток, вдогонку за армией. Судя по всему, она еще могла поймать за хвост корпус маршала Удино. Ешка и Пичук были посланы за кибиткой, которую вместе с малышами цыган укрыл в одному ему ведомом месте, прежде чем отправляться на выручку к поручику Орловскому.
Но цыган вовсе не хотел расставаться с маркитанткой. У него во всей этой истории была своя логика – избавиться от соперника. При всем своем хорошем отношении к гусару, Ешка вовсе не хотел, чтобы тот стоял между ним и Паризьеной.
Проболтавшись невесть где два дня, а Адель и Сергей Петрович ждали его в корчме, рассказывая друг дружке походные приключения, цыган и мальчишка вернулись без кибитки. И рассказали прежалостную историю. Выходило так, что против бедных детишек ополчились соседние крестьяне, и все из-за корзины с гнилой репой. И тем пришлось удирать неизвестно куда, заметая следы. Ешка причитал, едва не плача, а Пичук так старательно поддакивал, что Адель заподозрила было неладное.
Ешка клятвенно пообещал, что свое семейство и кибитку он в ближайшее время обнаружит, потому что наверняка в окрестностях будут пропадать и репа, и морковь с огорода, и даже куры со дворов, а других цыган здесь не слоняется. Адель и Сергей Петрович, разведя руками, командировали его на дальнейшие поиски. Без кибитки нечего было и думать пускаться в дорогу.
Но Адель предложила поменять бивак. Нельзя слишком долго сидеть на одном месте, угодив во вражеский тыл. Из корчмы Синего зайца перебрались в корчму Вороны.
А корчма Вороны была первой, куда к вечеру, устав и от дороги, и от тряского хода старой клячи, явился Мачатынь вместе со своим мохнатым воинством.
Впрочем, когда синеглазый гусар, выйдя во двор по соответствующей надобности, вдруг увидел эту странную компанию, ему было не до смеха.
– Ты что же это, братец? – растерянно спросил он. – Ты же домой поехал! Что ж ты опять по дорогам шатаешься?
Мач, спустив Инциса на траву, соскочил с клячи. И встали в ряд перед гусаром все трое – кот, пес и насупленный парень. Гусар уж вовсе ничего не понимал…
– Беда у меня дома… – долго промолчав, сказал Мач. – Все вверх дном… Сволочи эти пруссаки, скоты и негодяи! Перебить их надо! Всех до единого!
– Так ты хочешь, чтобы я тебе помог перебить пруссаков, всех до единого? – изумленно спросил гусар. Мач кивнул. Тогда Сергей Петрович до того громко расхохотался, что во двор корчмы выскочила Адель.
– Клянусь пузом святого Гри!.. – воскликнула она. – Мало нам было хлопот!..
– Сергей Петрович, да не я же один, нас много соберется! – пылко обещал Мач. – Парни прячутся в лесах! Ко многим ведь уже эти чертовы пруссаки приходили, зерно забрали, скот увели! А я все здешние тропки знаю, я ночью в лесу дорогу найду, я через болото с закрытыми глазами пройду! Сергей Петрович!
– Ищи себе другого командира! – поняв, к чему парень клонит, напустилась на него Адель. – Ему в Ригу нужно пробираться, к своему начальству! Решат еще, чего доброго, что он дезертир!
Но синие глаза гусара уже вспыхнули.
– А что? – сказал он. – Еще Костюшко, когда случился польский бунт, крестьян в сильную конницу сбил. Чем курляндский мужик хуже польского?
– Серж! В своем ли ты уме? На что тебе этот курляндский эскадрон? – спросила Адель. – Потерпи немного, попадешь в Ригу, покажешь себя командирам в деле и получишь эскадрон как все порядочные люди!
– Почему же? – весело спросил гусар. – Дело живое, дерзкое!
– Глупое дело! – отрезала Паризьена. – Если хочешь, забирай с собой парня в Ригу. Это куда умнее.
– Не поеду в Ригу, – буркнул Мач.
Адель резко повернулась к нему, совсем уж было выпалила что-то сердитое, но сдержалась, и только тихое рычание, смахивающее на ворчание свирепеющей кошки, послышалось на дворе. Вслед за этим лицо француженки внезапно прояснело, и нежная, полная неуловимого смысла улыбка раздвинула уголки вишневых губ.
– Да ведь не только от пруссаков тебе следует ждать неприятностей, мой маленький Серж… – проворковала она. Мач от такого обращения вылупил глаза. Видно, шальная маркитантка времени в корчме зря не теряла.
– Я тебе об этом говорить не хотела… – продолжала Адель. – Поскольку особой нужды не было. А придется, если ты не выбросишь из головы свою крестьянскую кавалерию.
– Говори! – приказал гусар. – Чего уж там…
– Ну так вот – ты про майора фон Шилля слыхал? Нет? А напрасно! Это тебе живой урок… то есть уже покойный… Три года назад, когда наши вошли в Пруссию, майор фон Шилль вывел свой гусарский полк из Берлина – а он, мой маленький Серж, тоже был гусаром! – и повел против французов. Ну, там тогда были такие объединенные рейнские войска, то есть немецкие войска, которые Бонапарту помогали. Значит, пошел он и против объединенных… Конечно, добровольцев этот фон Шилль не знал, куда девать… (тут Адель выразительно посмотрела на Мача.) Не приведи, Господи, и тебе, Серж, и тебе, Мач, идти победителем по стране, где тебя ненавидят… Ну, говорят, очень скоро у него в отряде стало за тысячу сабель.
И у Сергея Петровича, и у Мача засверкали глаза, руки сами потянулись, у одного – к сабельному эфесу, у другого – к короткому ножу.
– Да только плохо все это кончилось, – остудила их пыл Адель. – Как раз тогда прусский Вильгельм с нашим императором наконец поладил. Без большой, правда, радости. А что еще старому дураку оставалось? Сам же он и послал войска против своего сумасшедшего майора. Хорошо хоть, в бою убили, а то виселица ждала.
Сергей Петрович и Мач повесили носы.
– Вот я и думаю, что нечего здесь затевать авантюры, – веско завершила Адель. – Кто знает, может, через месяц ваш император с нашим помирятся, и ты же окажешься кругом виноват!
Сергей Петрович изумился и призадумался. Мач с беспокойством следил за его подвижным лицом. Хвостатые приятели, казалось, все понимали – так в эти минуты присмирели.
– Не думаю я, что государь пойдет на мировую, прежде чем господ французов из России не выставит. – размышляя, вымолвил гусар. – Однако права ты, Паризьена, от наших генералов, по штабам штаны просидевших, всякой пакости ожидать можно… У нас же генералы – сплошные немцы!..
И столько было в его взгляде тоски по горячему, живому делу, к которому не судьба руку и саблю приложить, что потупилась Адель, больно ей стало за синеглазого гусара.
– А я останусь здесь, – твердо сказал Мач. – Я здесь их бить буду. Где встречу, там и буду бить… А потом и французы подойдут…
Адель уставилась на парня, открыв рот. И махнула рукой. Объяснять ему политические коловращения было, во-первых, долго, а во-вторых, и безнадежно.
Тут все трое услышали стук копыт.
Кого-то во весь опор несло к корчме.
Мгновение длилось замешательство. А потом Сергей Петрович выхватил из ножен саблю, Мач шустро вооружился его седельными пистолетами, в руках у Адели тоже оказалась сабля. Уже не стук, а гром копыт стремительно приближался. Гусар сделал жест, означавший – прячься! Мач с Паризьеной укрылись за углом корчмы, а сам он встал боком за старой березой.
Черное кудлатое облако распороло ветер прямо перед его носом, и сразу же перед коновязью вздыбил жеребца странный всадник.
Его невообразимые лохмотья плясали на ветру. Но что за конь был под ним! Вороной, без единого пятнышка, красавец жеребец, тонконогий, широкогрудый, с высоко задранной оскаленной мордой, яростный и великолепный! Всадник, хоть и поднял его в свечку уверенной рукой, хоть и заставил его застыть на несколько мгновений, как прекраснейшая в мире статуя, но всех жеребцовых затей, видно, еще не знал.
Постояв красиво, как будто радуясь внезапно обретенному равновесию, конь исхитрился одновременно чуть ли не грудью оземь кинуться, дав при этом задними ногами отчаянного козла. И сразу же рухнул, перевернулся на спину, забил в воздухе копытами.
Всадник успел не только удержаться в седле при этом сюрпризе – он еще и, соскакивая, исхитрился поводья в руке удержать, перекинув их стремительно через конскую шею. И гордо встал в полушаге от конской морды, совершенно не боясь кованых копыт. И смотрел при этом на Паризьену весьма выразительно. А потом еще и дернул за поводья, заставляя буйного коня встать.
– Где ж ты такого взял? – чуть не захлебываясь восхищением, воскликнул гусар, подбегая.
– Где ж цыгану взять лошадь? – вопросом же отвечал Ешка, глядя на свою добычу даже с некоторым презрением. – Иду по дороге, гляжу – ремешок лежит. Ну, в цыганском хозяйстве ремешок всегда пригодится. Взял я его, иду себе, потом оборачиваюсь – глядь, а к другому-то концу конек привязан. Пришлось взять…
– Серж! – взвизгнула тут Паризьена. – Смотри! Седловка-то прусская!
Гусар и маркитантка переглянулись. Ешка совершил самую опасную в своей жизни кражу.
– Боже мой, Боже мой… – запричитала Паризьена. – Что мне с вами со всеми делать? Вы же хуже малых детей, клянусь пузом святого Гри! Вас же на минуту нельзя без присмотра оставить! Чуть недоглядишь – один в лес разбойничать удерет, другой у генерала лошадь уведет, третий!..
Она яростно уставилась на Мача, не в силах придумать и для него подходящее сумасбродство.
– Где кибитка с детьми? – шепотом спросил гусар Ешку. – Где Пичук?
– Пропала! Так-таки и пропала! – прошипел цыган, но так, чтобы Адель услышала. – И Пичук пропал! Как теперь быть – прямо не знаю!
И повис на поводьях, потому что жеребец, повалявшись в пыли вдоволь, поднялся на ноги и наладился прочь.
– Надо что-то делать… Надо искать детей… – уже не вопила, а сосредоточенно бормотала Паризьена. И вдруг хватко вцепилась в Ешкин шиворот.
– Папаша!.. – только одно слово она и сказала, но такую охапку чувств вложила в него, что Ешка пришел в совершеннейший восторг.
Адель трясла отца-одиночку, как будто надеялись вытряхнуть из его лохмотьев всех цыганят. Сергей Петрович попытался за локотки оттащить бешеную маркитантку, но получил такой тычок, что пошатнулся, и тут уж Мач подхватил его обеими руками. А Ешка, у которого зуб на зуб не попадал от такого темперамента, попытался, нырнув за спину Мачу, подставить его Адели вместо себя. За что и был облаян Кранцисом.
Корчмарка, выглянув на шум и увидев, как странные постояльцы вцепились друг в дружку, от греха подальше заперлась в своей корчме и даже заложила дверь засовом.
– Будьте вы все неладны! – сказала наконец Адель. – Видно, судьба мне возиться с вами до скончанья века!
– Не так уж и плохо, поскольку он недавно и начался, – заметил Сергей Петрович, откидывая рукой серебрящуюся прядь и утирая пот со лба.
– Так ты не поедешь догонять арьергард своего маршала Удино? Или к штабу маршала Макдональда? – спросил нахватавшийся от маркитантки военных словечек Ешка.
– Да куда я поеду?!.
– Точно? – не унимался он.
– Клянусь пузом святого Гри!
Тут Ешка сунул в рот не то что восемь пальцев, а, похоже, и оба кулака. Раздался свист. И этому сногсшибательному свисту отвечал похожий.
– Ты что это затеял? – забеспокоился гусар.
Сергей Петрович, простая душа, все же знал, что цыгане на войне часто нанимаются в лазутчики. Ешка столько времени пропадал незнамо где – и мало ли чем могли подкупить цыгана?
Цыган расхохотался. И тут же послышался за корчмой треск.
Адель, Сергей Петрович и Мач побежали на шум. Инцис и Кранцис – за ними.
Прямо сквозь кусты ломилась запряженная в кибитку лошадь. Поводья держал смеющийся Пичук, а над его кудрявой головой торчали в три этажа физиономии прочего Ешкиного потомства.
– Ах ты лихорадка вавилонская! – воскликнул гусар.
Адель же попросту расхохоталась.
Подошел Ешка, ведя в поводу вороного жеребца.
И наступило странное молчание.
Цыган, гусар, маркитантка и Мач неторопливо переводили глаза с лица на лицо. Даже малыши притихли.
Первым осознал ситуацию Инцис. Без лишних размышлений подошел котяра к повозке, наскоро поточил когти об оглоблю – и прыгнул прямо в объятия к цыганятам. Кранцис, набегавшийся за день, почесал задней лапой за ухом – и уставился на Пичука в надежде, что ему укажут рукой, где располагаться. Пичук похлопал по сложенной в восемь раз старой попоне – и пес моментально оказался рядом с возницей.
– Ну, мой маленький Серж? Что будешь делать со всем этим воинством? – спросила Адель. – Возьми на воспитание! Лет через десяток будет у тебя свой эскадрон!
– Эскадрон!.. – гусар даже возмутился. – Хороша компания! Орава младенцев, пес и кот! Только дойной коровы недостает!
– Однако ж придется тебе компанию возглавить, – не унималась маркитантка. – Другого-то эскадрона тебе пока не дадут.
И направилась к коновязи за своей Фортуной.
– В Санкт-Петербургской кунсткамере место столь несусветному эскадрону!.. Эскадрон! Эскадронище!..
– И командование придется принимать сразу же, – настойчиво внушала Адель. – Того гляди, придут искать вот этого красавца…
Она повела рукой в сторону Ешки, от чего цыган приосанился, но палец маркитантки ткнул в краденого жеребца.
Сергей Петрович буркнул что-то под нос.
– Ну, что же ты?… – спросила маркитантка и добавила, как полагается во французской армии при обращении к начальству: – … мой командир?..
Сказала она это так, что Ешка безнадежно вздохнул.
– Сколько лет мечтал эскадроном командовать… Дождался! Указом его императорского величества поручик Орловский назначается!.. – провозгласил гусар и вдруг замолк, прислушиваясь. Насторожился и Ешка.
– По коням! – крикнула Адель и вскочила в седло. Все ее имущество было уложено в два мешка и приторочено сзади.
Вороной с минуту не давался Ешке. Когда цыган с ним сладил, уже и Мач сидел на своей убогой кляче, и Сергей Петрович – на сером Аржане. Даже Пичук приподнялся, ожидая приказа…
– Несусветный эскадро-он! Слу-шай мою ко-ман-ду! По трое в ря-ад за-ез-жа-ай! – торжественно, как полагается, пропел гусар.
И получилось рядов – один ровно.
Но встал он поперек дорожки, ведущей к корчме, так твердо, как если бы за ним построилось несокрушимое воинство.
– Обоз пойдет в арьергарде, – распорядился командир.
– Сзади пристраивайся! – перевел Пичуку на человеческий язык Ешка.
– На рыся-ах – марш! – Сергей Петрович заломил кивер зверски набекрень, присвистнул – и Аржан с места принял именно широкой, неутомимой полевой рысью.
Глава тринадцатая, о вольной песне
Конечно, будь Сергей Петрович во главе боевого гусарского эскадрона – повел бы лихих наездников большой дорогой, ни от кого не таясь, и даже с той целью, чтобы барыням и барышням дать полюбоваться. Но когда в состав эскадрона входят цыганский табор, беглый крепостной местного барона и украденный у какого-то прусского офицера жеребец, лучше такое воинство вести узкими лесными дорожками, уже не тропками, потому что по ним сани с дровами зимой запросто проезжают, но еще и не большаком.
Ехали молча.
Гусар прекрасно понимал, что через парочку опасных деньков выберется он из цыганской кибитки, отряхнется – и пойдет докладывать начальству, где столько времени пропадал. А начальства он не любил – тем более, что оно уже было предуведомлено о печальных обстоятельствах его перевода из полка в полк. Да и кто любит слишком осведомленное начальство?
Впереди покачивался в седле, опустив голову, Сергей Петрович. Следом – Паризьена, так и норовя сбоку заглянуть ему в лицо. Но нарушить раздумье синеглазого гусара она не решалась.
Даже Ешка и Мач не перебрасывались шуточками. Все словно берегли тишину вокруг командира.
Первым почувствовал неестественное молчание сам Сергей Петрович. Он повернулся к эскадрону – и широкая улыбка раздвинула ему губы, пытаясь смягчить маской бесшабашного веселья острые черты осунувшегося лица.
Смотрела Паризьена в это лицо, затаив дыхание, и если бы произнесли милые губы: «Иди за меня на смерть, Адель!», то она и пошла бы. Такая острая жалость разрывала изнутри сердце. Смотрела она – и казалось ей, что прибавилось седины в пепельном чубе, что совсем побелели виски… а лицо так и остается вечно-молодым…
Изрядно грустно было Паризьене, а резкая зубастая улыбка Сергеева еще более грусти прибавила.
– Ну, что ж вы, други, приуныли? – спросил гусар. – Что за панихида? Кого оплакиваете? Бодрее, други! Вот песню бы… Ага, вспомнил!
Недоумение отразилось на всех лицах при виде этакой бодрости. Но препятствовать Сергею Петровичу не стали. Каждый про себя решил, что при сердечной хворости песня может получше лекарства послужить.
– Я слышу голос громкой славы! Бегу, лечу на бой кровавый! – вдруг что есть мочи завопил Сергей Петрович.
С ближайшего куста сорвалась стайка воробьев и в панике улетучилась.
Кони присели на задние ноги.
Эскадрон ошалело уставился на командира, причем рот Мачатыня сам собой открылся от изумления, бедняжку Адель передернуло, как от вида призрака, а Ешка весьма натурально изобразил гримасу зубной боли и даже тихонько зашипел при этом.
Каждый час эскадрон обнаруживал в своем командире все новые достоинства, но, видно, пришел черед и недостатков. Природа, увы, совершенно обделила красавца гусара музыкальным слухом, да и голосом соответственно, о чем сам он и не догадывался.
– Кланусь пузом святого Гри! – выдохнула Адель. – Серж, ради Бога, что это было такое?
– Это из оперы! – гордо отвечал Сергей Петрович. – Ты полагаешь, только у вас в Париже опера имеется? Я, будучи в Петербурге, сам видел на театре «Днепровскую русалку» и «Илью-богатыря»! Так-то! Оттуда и песня сия!
И он опять с удовольствием завопил, а физиономии эскадрона мгновенно свело, как от неспелого крыжовника, и кони, кроме привычного Аржана, отступили к обочине. А тому и отступать было некуда.
Видя, что боевой марш навеял на эскадрон странное настроение, Сергей Петрович решил исполнить что-нибудь попроще.
– Я младенька, весела, весела, а была бы веселей, веселей!.. – старательно вывел гусар.
– Серж! – не выдержав, застонала Адель. – Серж, я тебя у-мо-ляю!..
– Кабы мне, младой, подрость поскорей, и дружка бы я себе нажила! – мужественно завершил куплет Сергей Петрович. Пока он вспоминал следующий, все некоторое время хранили потрясенное молчание, лишь копыта постукивали.
– А была там еще такая ария, – гусар вновь вознамерился петь, но Паризьена уже пришла в себя. При всех своих нежных чувствах к Сергею Петровичу она уразумела, с каким неугомонным вокалистом свела ее судьба. Меры следовало принимать немедленно, ибо Паризьене пришла в голову жуткая мысль – ведь за такие вокализы человека и разлюбить недолго!
А своей любовью к Сергею Петровичу, при всей ее безнадежности, Адель дорожила, поскольку в бродячей, полной опасностей жизни эскадрона главным было то, что нечаянно связало вместе эту несусветную четверку – дружба ли, любовь ли, надежда ли… Да и в прежней походной жизни самой Паризьены ничего более прекрасного, яркого, пылкого и нежного не имело места…
– Нет, милый друг! – решительно пресекла она Сергееву попытку. – Нашел место для арий! На марше и песни должны быть походные.
– Могу и походную! – воскликнул Сергей Петрович.
– Да и я бы спел! – перебил его Ешка. – Только пусть научат! А ты, Мач?
Парень задумался на мгновение.
– На войну идя, оставил в колыбели я сестрицу… – негромким и чистым голосом пропел он. – На войну идя, оставил в колыбели я сестрицу… А с войны придя, увидел вышивальщицу-девицу… А с войны придя, увидел вышивальщицу-девицу…
Он старательно повторял строки, как если бы с ним песню кто-то подхватывал, и она не становилась оттого хуже, наоборот – в ней прорезалась особая печальная прелесть, прелесть безнадежности.
– Матушка моя, скажи мне, матушка моя, скажи мне, кто же это, в самом деле? Кто же это, в самом деле?.. Это, сын, твоя сестрица, это, сын, твоя сестрица, что оставил в колыбели, что оставил в колыбели…
Адель громко вздохнула.
– Вышивальщица-сестрица, вышивальщица-сестрица, вышей знамя боевое, вышей знамя боевое! Вышей алым и зеленым, вышей алым и зеленым – и расстанемся с тобою, и расстанемся с тобою…
Песня, хоть и негромкая, и не маршевая, несла в себе страшноватую правду – уходя на войну, можно не только пасть там красивой смертью, можно и поселиться на войне, жить там себе да жить, беспокоясь лишь о том, чтобы врагов надольше хватило. Но Мач еще не понимал этого. Он и на вечную войну был сейчас согласен! И только пролетел закоулками памяти да сгинул тоненький голосок его малышки-сестрички…
Слушая эту песню, эскадрон притих и настроился на минорный лад.
– Хорошо, да не то, – вздохнул гусар. – Паризьена, а ты знаешь подходящую песню?
Паризьена закусила губу.
Это было ей обещано когда-то – она уже ехала на гнедой кобылке по солнечной дороге, она уже смотрела в синие глаза и запевала песню! И сейчас она узнавала все – интонации голосов, запахи и краски. Как будто оказалась она тут, на краю цивилизованной Европы, лишь затем, чтобы пропеть славную песню времен своего детства.
Песню, рожденную от чистого сердца и угодившую на службу к негодяям… впрочем, об этом Адель старалась думать пореже… а то бы получилось, что бесполезно была пролита кровь под эту песню, кровь тех, кого маркитантка любила и теряла, любила и теряла…
Кто наобещал ей эту лесную дорогу, чей приказ она сейчас выполняла – Паризьена не могла ни понять, ни вспомнить. Да и вообще нечего было ей вспоминать, не оказалось у нее в тот миг прошлого, а на свет она появилась из глубины повозки, привлеченная шумом стычки, чтобы увидеть синие глаза!
И Адель, не пытаясь что-либо понять, просто запела.
– О дети родины, вперед, настал день нашей славы! – негромко и отрывисто пела она.
От мелодии, точно пронизанной вспышками света, подтянулись всадники и резвее пошли кони.
Все четверо наездников ехали сейчас почти что в ряд. Паризьена повернулась к Сергею Петровичу и изумилась – никогда еще синеглазый гусар не смотрел на нее с таким восторгом, но от этого ясного взгляда на миг стало ей страшно – столько было в нем пронзительного, сумасшедшего, светлого блеска.
Если бы она взглянула в другую сторону – то увидела бы ту же самую сумасшедшинку в глазах Мача. Как будто песня была ключом от тайной дверцы в глубине души, и сейчас Паризьена выпустила на свет Божий два пламени, два прекрасных безумия…
– К оружию, граждане, смыкайтесь в ряды! – продолжала Адель все громче и громче. И далекое эхо, проснувшись, откликнулось, и кони выступали весело, и Мач, не зная слов, но обладая природным слухом, непостижимым образом уже подпевал. Один Ешка хмурился – что-то ему в этой вольной песне было не по нраву.
– Что это за песня? Что это за песня?!. – нетерпеливо спрашивал Сергей Петрович, норовя заглянуть Адели в глаза.
– Марсельеза! – быстро, между двумя строчками, ответила Адель, и последний куплет пропела уже в полный голос, с такой яростью, с такой гордостью, что залюбовались ею и Сергей Петрович, и Мач, а о Ешке и говорить нечего – цыган даже в стременах привстал, всем телом потянувшись к Паризьене.