– Вернуться на родной клочок отцовской земельки им захотелось… – проворчал Арнис, имея в виду неугомонную бабку. – Я вот думал у соседа в аренду взять – не дает. А дает двоюродный брат – так это в соседней волости, ездить туда-сюда – на один бензин разоришься. Что там в Риге слышно – опять бензин подорожает?
– Зато восстановили историческую справедливость и каждому вернули дедово наследство, – Гунар вздохнул. – В Риге, думаешь, легче? Моя тетка себе пятиэтажный дом вернула.
– Дом – это хорошо. Ходи себе раз в месяц по лестнице и собирай с жильцов деньги, – улыбнулся Арнис. – И спи хоть до обеда.
– А капитальный ремонт в пятиэтажном доме за свой счет делать? – поинтересовался Гунар. – Дом на глазах разваливается! Ей разбитое стекло в подъезде вставить не на что!
Мужик что дуб почесал в затылке.
– Денационализация… – проворчал он. – Надо было каждому возвращать имущество в приличном состоянии. Дом перед тем, как вернуть хозяйке, отремонтировать…
– На какие шиши? – хором спросили мы с Гунаром.
– А меньше бы они по заграницам ездили! – взорвался Арнис, имея в виду наше ненаглядное правительство и наш с такими воплями избранный парламент.
– Эти русские так загадили дома, что их теперь и за десять лет не отремонтируешь! – встряла бабка.
Арнис махнул рукой.
– На хутор ей захотелось, внуков растить и овечку пасти! Купил я овец – все газеты трещали, что овцеводство спасет Латвию. Породистых, голландских! И кому она нужна, эта шерсть? Продал на мясо.
– Чтобы обрабатывать шерсть, нужна промышленность. А промышленность у нас была на импортированной рабочей силе. Так что в ближайшие двести лет нам придется обходиться без промышленности, – объяснил Гунар.
– Понавезли этих русских, дали им квартиры! – прокомментировала бабка. – Русских школ пооткрывали!
Подумала и добавила:
– Европа нам должна помочь.
– Уже помогла! – взорвался Арнис. – Сбросила сюда все свои протухшие консервы! А я бычка не могу на мясокомбинат сдать! Холодильники у них полны, магазины наше мясо по такой цене брать не хотят, так не могу же я отдавать им бычка за гроши, себе в убыток!
– Русские виноваты, – подытожила бабка.
Я оглядела двор в поисках навозных вил. Внутренний голос подсказывал, что другим средством старую дуру не проймешь.
– Кредит получить – проблема! Закупочные цены – гроши! Что весной сажать – уму непостижимо! Раньше был госзаказ – теперь орудуй на свой страх и риск. Вы, сударынька, записывайте! – разбушевался Арнис. – Молокозавод со мной за молоко с февраля рассчитаться не может! Денег у них нет! А все холодильники маслом забиты! Продать не могут!
– Они за высокую цену держатся, – сказала я, корябая исписавшимся стержнем по блокнотному листку. – А на базаре полно импортных маргаринов, которые не хуже масла. И дешевле вдвое.
– Так наше масло же лучше! – прямо взвыл Арнис. – Мы же им всю Европу в тридцатые годы снабжали!
– Когда каждый сантим считаешь, то покупаешь маргарин, а не масло, – заметил Гунар. – Масло моя Лига теперь только для детей берет. И хорошее мясо тоже…
– Это русские во всем виноваты… – безнадежно прошептала бабка. – Все испортили, все разорили, маргарин привезли…
– Не в город же возвращаться… – Арнис громко вздохнул. – Кому мы там нужны, в городе?..
– Вы были нужны на баррикадах, – отрубила я, закрывая блокнот.
– Чтоб я еще когда в жизни сел на баррикаду!
– Чтоб я еще когда в жизни таскала туда термосы!
Мы с Арнисом уставились друг на дружку. Но узнавания не произошло. Может, я и наливала ему в пластмассовый стаканчик горячий кофе, может, он и подставлял мне этот стаканчик…
– А ведь как тогда все было прекрасно… – пробормотал Гунар. – Все вместе, все – заодно, и с песнями… Я такие кадры сделал!..
– Ты-то уж молчал бы! – я вспомнила, как он чуть не сорвал фоторепортаж. – Ты не на баррикады ходил, а сына коньяком обмывал. Тебя туда и не заманить было – там же объявили сухой закон!
– Что там объявили? – мужик что дуб неожиданно расхохотался. – Какой закон? Вы, сударынька, на радио спросите, во что им этот сухой закон влетел! Те герои, что радиокомитет охраняли, оттуда все импортные микрофоны потаскали и на Чиекуркалнском рынке на водку обменяли! Я там ночевал, я знаю.
Он стоял перед нами – здоровенный, провонявший машинным маслом, совершенно ошалевший от неудач. Он уже не понимал, в какую сторону кидаться, чтобы не только накормить, но и одеть детей. Потребовал, чтобы мы через газету узнали, где теперь продаются резиновые сапоги, без которых деревенскому ребенку никак нельзя. Именно – дешевые, черные, резиновые сапоги советского образца.
Похоже, именно его я тогда угощала кофе с пирожками. А он меня угостил сейчас парным молоком – и сказал, что для горожан это экзотика, у них там сплошные заграничные лимонады, а про молоко все как бы забыли. Это было чистой правдой.
– Пусть эти господа в Риге перестанут наконец дразнить медведя, – потребовал Арнис, тыча пальцем в мой блокнот. – Ведь все – из России, и бензин, и электричество. Я до сих пор линию до хутора не дотяну. Столбы поставил – а провода оплачивай сам. На какие шиши?
– До войны керосиновыми лампами комнату освещали, а масло в Англию продавали! – опять встряла бабка. – Вы, сударынька, напишите прямо – виноваты русские! А мы, крестьяне – хоть в постолах, зато в свободной Латвии!
Арнис сплюнул. Гунар помотал головой. Бабка зациклилась…
– Заставишь ее обуть постолы, как же! И пока не помрет, будет голосовать за всякую чушь! – сказал Гунар, когда мы выбрели к шоссе и встали возле автобусной остановки.
– Она – за национал-идиотов, но Арнис-то, я думаю, поумнел?
– А его никто голосовать не пустит. Он же не гражданин.
– Арнис?!
Мне и в голову не пришло спросить этого здоровенного латыша о его гражданстве. Допустим, приезжим русским гражданства не дают, и в этом, возможно, есть какой-то смысл… Но Арнис?
– Он тебе жаловаться не стал, а мне сказал, – объяснил Гунар. – Его бабка, старшая сестра этой чертовой перечницы, в четырнадцатом году как эвакуировалась девчонкой в Россию, так и вернуться забыла, там замуж вышла. Кстати, за латыша. Перечницу-то в двадцать третьем привезли, а эта только в пятидесятых приехала. Ну вот, и получилось, что она с двадцатого по сороковой год в Латвии отсутствовала. А ты же знаешь закон – гражданином может быть лишь тот, кто лично, или же в виде сперматозоида, проживал в свободной Латвии с двадцатого по сороковой!
– Или в виде яйцеклетки, – дополнила я. – Значит, Арнис под закон не подпадает. Но он же чистокровнейший латыш!
– Такие же чистокровные латыши четыре года назад вернулись в Латвию из Сибири и не могут получить гражданство, – напомнил Гунар. – Мой родной брат – не гражданин!
– Володька?!
Сюрприз за сюрпризом, черт бы их побрал…
– Мама у меня тоже не гражданка, я по отцу записался. А Володька – от другого отца. Ясно? – и Гунар отвернулся, чересчур внимательно вглядываясь в пустой горизонт.
– Мы автобус не упустили? – забеспокоилась я. – Они же тут два раза в день теперь ходят.
– Интересно, как здесь детей в школу возить собираются, – буркнул он.
Гунару предстояло снаряжать в первый класс свою вторую дочку. А Лига ждала четвертого малыша. И это было уму непостижимо – в наше время рожать детей!
– А чего собираться? Еще лет пять – и в школу ходить некому будет. Немного потерпеть осталось, – ответила я. – Нет детей – нет проблемы.
Недавно мы с Гунаром побывали в родильном доме. И поняли, что газетные вопли о смертности, вдвое превышающей в Латвии рождаемость, – чистая правда. Если так пойдет и дальше, через десять лет она будет независимым государством свободных пенсионеров.
Вдруг придорожные кусты зашевелились. И оттуда, где тропинке быть никак не полагалось, вышел человек.
– Гляди! Голубой дед! – шепнул Гунар.
И впрямь – сивая дедова борода имела явственный голубоватый оттенок. А в остальном это был простой деревенский дед, крепкий, в огромных резиновых сапогах, в заляпанном ватнике и даже, несмотря на теплую весну, в лохматой ушанке. Старая ушанка тоже отливала голубизной.
В руке он нес помятое ведерко.
– Люди добрые, – обратился к нам этот сивый кудлатый дед, чью бороду не расчесать было и граблями. – Вот – рыбку…
Я заглянула в ведро. Там плавало в тесноте несколько крупных окуней.
– Простите, никак не можем, – я заюлила, пытаясь повежливее отказаться от покупки. – Нам в Ригу возвращаться, сперва на автобусе, потом электричкой, да и нести эту рыбу не в чем…
– Я вам ведерочко дам, – пообещал дед, глядя с невыразимой тоской.
Глаза у него были поразительно яркие, голубые с прозеленью.
– Что же мы у вас ведерочко забирать станем? Ведерочко вам самому нужно.
Нам с Гунаром только и не хватало сейчас покупать ведерко к рыбе впридачу. И тащиться с ним за полсотни километров…
– Ведерочко вы мне потом вернете. Мне бы рыбку мою бедненькую выручить…
Гунар посмотрел на меня, я – на него, и мысль нас озарила одна и та же: ну вот, сумасшедшего Бог послал…
– Задыхается моя рыбка, – объяснил странный дед. – Какой-то скот запасся горючим, пока еще дешевое было, врыл цистерны возле самой воды. А они возьми да протеки! Выручите рыбку мою, пустите в чистую воду!.. А ведерочко обратно принесите, вот тут в кустики поставьте… Или даже можете не приносить…
Жалко было смотреть на диковинного старика.
– Где ж ты теперь, дедушка, чистую воду найдешь? – со вздохом спросил Гунар. – Все ведь изгадили…
– В речку пустите, – взмолился дед. – Есть же тут какие-то речки! Найдите чистенькую… Можете ведерочко и не приносить, я другое найду. Мне бы только рыбку выручить…
Он присел на придорожный камень и низко опустил голову. Казалось, еще минута – и сползет дед, окажется перед нами на коленях.
– Давай сюда ведерко! – твердо сказал Гунар. – Дотащим, а?
– Дотащим! – как можно бодрее пообещала я. – Что ты, дедушка? Плачешь?..
– Зачем я только сюда перебирался? Убираться мне отсюда надо, – сказал дед. – Снимусь вот ночью – и подамся куда-нибудь. Вы, люди добрые, не знаете ли где хорошего местечка? Болотца, никому не нужного, чтобы от жилья подальше?
– Болот теперь тут будет предостаточно. Как мелиорацию забросили, так и болота заведутся, – Гунар приподнял ведерко с рыбой, и по его физиономии я поняла, что если в одной руке тащить сумку с фотоаппаратурой, а в другой рыбу, то далеко не уйдешь.
– А ведь как мне тут сперва понравилось! – продолжал дед. – Земелька ухоженная, порядок соблюдается, речки свежие и роднички, воздух хороший, цветы, птицы… И соседи были почтенные. А что теперь? Думал, девицы по вечерам петь на бережку будут. Какие там девицы! Налетели как-то со своими парнями – думал, оглохну. Опять же – теперь все вспомнили мое перелетное происхождение. Лети, говорят, туда, откуда снялся, нам мигрантов не надобно! Люди добрые, что это за слово такое дурное – «мигрант»?..
– Не думай об этих глупостях, дедушка. Дураков всегда хватало, – сказала я. – Что, Гунчук, дотащим ведерко?
Он призадумался.
– Можно в Даугаву выпустить, – подумав, решил он. – Правда, и там уже не вода, а таблица Менделеева. Но ничего чище поблизости нет.
– И на том спасибо, – дед забавно поклонился. – Может, и я вам когда пригожусь. Позовете – откликнусь.
– Как же мы тебя позовем? Ты же нам имени не назвал, – заметил Гунар. – Я, к примеру, – Гунар, а ты?
– А вот по имени меня называть не надо, – строго сказал дед. – Положим, снялся я и полетел. Услышу имя – опущусь туда, откуда прозвучало. Так ведь и тебя погубить недолго, и прочую живую тварь. Имя я тебе на бумажке запишу. Вдруг местечко для меня присмотришь – тогда кликай.
Мы так и шарахнулись. Дедово безумие становилось каким-то устрашающим.
– Да вы не бойтесь! – воскликнул он. – Вы мою рыбку спасете, а я вас в беде не брошу. Дайте чем писать-то…
И он написал на задней страничке блокнота… Я сразу сунула нос – но после явления путиса, после похождений упрямого двойника меня это имя вовсе не удивило.
Я поняла, кто стоит перед нами.
– Пойдем, Гунчук, – сказала я. – Пойдем, автобус ждать не станет. Мне еще репортаж писать, тебе – проявлять, печатать, и вообще…
Дед усмехнулся.
Наши глаза встретились.
– А ведь позову…
– Зови, – отвечал он. – Только – осторожно!
И помахал на прощание рукой.
И растаял в придорожных кустах.
Автобус, конечно же, был переполнен. Гунар берег свой сундук с аппаратурой, я отвечала за ведро. На повороте из-за прибрежной зелени сверкнуло озеро.
Это было небольшое, но очень красивое озеро. И даже представлять не хотелось на этом месте гнилую трясину.
Как бы в ответ на печальные мысли вода, вылетев из ведра, мазнула меня по щеке и плюхнулась обратно.
Неподалеку от железнодорожной станции мы спустились к реке и выпустили окуней.
– А могли и поджарить… – вздохнул Гунар. – Ты с электрички куда пойдешь?
– Домой поеду, а ты?
– Я – на базар. Не составишь компанию?
Я вдруг вообразила себе Гунара на базаре таким, каким привыкла видеть его всегда: длинное аристократическое пальто, черная широкополая шляпа, и этот сундук через плечо – фирменный, между прочим, сундучок с дорогой аппаратурой. Но он давно уже стал другим – потому что ходить в потертой курточке было прилично, а в обтрепанном длинном пальто – уже неприлично. И богемная шляпа в конце концов стала так выглядеть, будто ее корова жевала… На новые денег не было. Вообще ни у кого из нас в то лето не было денег.
На базаре все было чуточку дешевле. В хозяйстве, где работает один муж, а жена с малышами сидит дома, каждый сантим на счету.
Картошку Гунару привозил какой-то деревенский родственник. Но макароны и крупу, маргарин и яйца он брал на базаре. В его сундуке даже лежало несколько сложенных полиэтиленовых пакетов – вдруг подвернется что-нибудь подешевле. Еще полтора года назад невозможно было вообразить себе щеголя Гунара на базаре с пакетами…
Я тоже прикидывала, брать ли шпротный паштет загадочного качества, но дешевый, или колбасу, качество которой – на виду, зато цена гораздо выше.
Наконец мы отоварились под завязку.
– Твоей Лиге колготки не нужны? – спросила я. – Тут сейчас можно недорого купить.
Гунар задумался – может ли он, фотожурналист с именем, позволить себе купить для жены запасные колготки. И, видимо, решил – кутить так кутить!
– Пошли!
Мы настолько друг к дружке привыкли, что я бы при нем, пожалуй, и белье могла выбирать без стеснения.
Та площадь Центрального рынка, где когда-то стояли ряды великолепных роз и гладиолусов, была забита странными людьми – все они, выстроившись, как на параде, тупо глядели в асфальт, а на вытянутых руках держали самые неожиданные вещи. Я бы не могла простоять вот так целый день, чтобы все равно не продать старый утюг или кофточку. А они вот могли. В Риге ни один завод, ни одна фабрика толком не работали. Эти люди умели только то, чему их научили – а научили покорно сидеть за конвейером. И вот они продавали домашние вещи.
Мы протискивались вдоль колготочного ряда. Гунар полностью доверил мне выбор, а сам охранял от карманных воров мою сумку.
– Вот эти – какого размера? – спросила я, выуживая из связки пару колготок. И тогда лишь глянула в лицо продавщице.
– Всех размеров, – сперва заученно ответила она, а потом уже опознала мой голос. Наши глаза встретились.
– Господи, да что вы здесь делаете? – изумилась я.
– Колготки продаю, – сказала Мария Наколаевна. – Стыд и срам. Соседке на работе зарплату колготками выдают. Она на «Авроре» работает… Вот мы и договорились. Возьмите колготочки! Я вам по себестоимости отдам…
– Сколько вы имеете с пары колготок? – строго спросила я библиотекаршу.
– Да не все ли равно? Гроши.
– Сколько?
– Пять сантимов.
– И за день?
– Больше лата еще не получалось… Плюс пенсия…
Я поняла, что произошло. Мария Николаевна не сдала экзамена по государственному языку. И ее, естественно, спровадили на пенсию. Тем более, что вдова оккупанта…
Держась за колготки, свисающие с ее плеча, я задумалась. Она вполне могла бы писать рецензии на книги для нашей безумной газетки… Ага, как же! В Латвии перестали выпускать литературу на русском языке, а из России тупые сумочники везли исключительно порнуху и кровавые боевики на свой не обремененный излишествами вкус…
– Загородили дорогу, мигранты проклятые! – услышала я старушечий голос за спиной. – Если людям пройти не дают, то и убирались бы…
Я обернулась. Старуха! Зубастая, однако… Ну, будут сейчас тебе мигранты!
И я ей выдала на чистейшем латышском языке фразу, в которой соединила все скверные словечки, какие только знала.
Старуха уставилась на меня – и по ее глазам видно было, что она меня узнала.
А потом эта маленькая, кругленькая, хищная старушенция сделала рукой так, будто прогоняла вставший между нами туман. И пропала, рассосалась в толпе. На ее месте уже стояла молодая женщина, вполне миролюбивая, и протиснулась мимо меня она с извинением, да только чем-то мне эта красавица не понравилась…
Моя злость нашла совсем неожиданный выход.
Я выхватила из сумки палку колбасы так, как в каком-нибудь позапрошлом веке выхватывала бы из ножен шпагу.
– Вот это – для Тарошки! Подарок от меня!
Библиотекарше было неловко брать царский подарок – дешевую чайную колбасу. Но она скорее бы голодала сама, чем оставила голодным пса.
– Вы приходите ко мне в гости, чаю попьем… – зашептала она. – Я вам хороших книжек дам, у меня есть, они мне больше не нужны, не на базар же нести…
И я пообещала прийти к ней на чай – лишь бы она успокоилась и взяла колбасу, а то на глаза Марии Николаевны навернулись явственные слезы. А колготок взяла шесть пар – и Лиге, и себе, и Милке.
– Я тебе с гонорара отдам, – сказал Гунар, пряча колготки в сундук.
– Бог с тобой, – ответила я. – Пошли. Если я сейчас не выпью кофе, то помру.
Мы уже знали, где в Старой Риге самый дешевый и самый дорогой кофе. Была еще в редакции банка растворяшки – но до редакции пешком долго, а ехать – два талона. Проще зайти в кафе, так на так и получится.
Возле дверей кафе нам решительно заступили дорогу. Двое. Крутые. Я заслонила Гунара – если ему повредят аппаратуру, он просто пойдет и повесится.
– Здравствуйте! – сказал плечистый парень лет этак двадцати, коротко стриженый, с серебряной загогулиной в ухе, одетый на приблатненный лад – кожаная курточка и широкие штаны от спортивного костюма. Причем курточка явно была мала.
Среди моих знакомых таких парней не числилось. Я, естественно, скроила гордую рожу, всячески показывая, что впервые этих громил вижу.
– Не узнаете? Славка…
– Ничего себе! – воскликнула я вместо всякого «здрасьте».
– Вы не пугайтесь, – попросил он. – Униформа… приходится… А это мой одноклассник.
– Мы же вроде на «ты» были?
– В театре…
И мы разом вздохнули.
Нашего театра больше не было. Его самоличным решением закрыл министр культуры, наилепший друг Аллы Пугачевой, кумир российской провинции маэстро Раймонд Паулс. Знали бы Пугачева и провинция, какой патриот проснулся в маэстро. Теперь ему аплодировали не за музыку, а за фразу «Риге вполне хватит одного русского театра».
Парни стояли передо мной, похожие, как два птенца из одного инкубатора. Им так полагалось.
– Ну и правильно сделал, – сказала я. – Ты не дитя малое, должен зарабатывать на жизнь. Как Кристинка?
– Кристинка? А никак, – беззаботно отвечал Славка. – На фиг я ей сдался.
– Ты, кажется, опять на полметра вырос. И в плечах поширел.
– Качаюсь. Шеф велел.
О чем еще мы могли поговорить, стоя у дверей кафе? О Шекспире?
– Ты приходи, – попросила я. – Обязательно! Чаем напою. Помнишь, где я живу?
– Помню. А вы… ты – как?
– Как белка в колесе. Приходи, слышишь? И если кого из наших встретишь – приводи!
– А?..
Вопрос замер у него на кончике языка. Я знала, о ком он собирался спросить. Ребята, забегая ко мне в гости, не раз встречали там его. И все про нас, поганцы, понимали…
Я вздохнула и махнула рукой. Возможно, Славка уже знал горькую правду.
Горькая правда, горькая, как осиновая кора… как кофе без сахара, потому что сахар – это целый сантим, а до зарплаты – неделя. И выброшена куча денег на колготки. Милка, положим, отдаст сегодня вечером…
Будь она неладна, эта правда…
Я пришла домой в таком настроении, что впору бить посуду.
Ингус нашел себе на кухне хорошее место – конфорка газовой плиты. Я молча ужинала, а он светил мне заместо электричества.
– Ты будешь сегодня работать?
– Нет, мне репортаж писать. И слезоточивую историю.
Он имел в виду роман, но роман мне теперь был не по карману. Завтра следовало сдать репортаж о невезучем хуторе и одну халтуру. Нашелся сумасшедший еженедельник, куда я раз в две недели приносила рассказ на полосу о несчастной любви, ревности, измене, но непременно с назидательным финалом. Я уже перелопатила всю Милкину биографию, сюжеты иссякали, а упускать халтурку не хотелось. О себе разве что написать?.. Лоджия, увитая диким виноградом, в который вплетена мерцающая елочная гирлянда, летняя ночь, и большая рука, коснувшаяся моей щеки и завитков на лбу, и голос, в котором слышится недоуменная усмешка: «Никогда не думал, что встречу женщину с такими волосами…» Это достаточно слезоточиво?!?
– Ну, что ты, что ты… – зашептал Ингус, когда я запрокинула голову. Это с давних времен был мой самый лучший способ удержать слезы.
– Чтоб они все сдохли! – ответила я. – Чтоб они своими языками подавились, эти национал-идиоты! Ведь знала же я, что во всем мире национально-освободительное движение потерпело блистательный крах! И никто из этих безумных идеалистов решительно ничего не добился! Чтоб они сдохли!
– Кто? – спросил Ингус. – Ну, кто?
Мне стало от этого вопроса стыдно. Я не могла призывать погибель на целый народ. Требовалось точное определение – кто именно из народа должен сдохнуть, и по каким признакам я его для этого предназначила. Но даже если я составлю список всех этих высокопоставленных болтунов, даже если прокатится волна скоропостижных похорон – что дальше? Ведь новые болтуны и бездельники только и ждут, чтобы занять их высокооплачиваемые места в министерствах…
А молодость моя уходит, а звонки из России становятся все реже, и давно уже не слышала я вопроса: «Так собираешься ты отсюда уезжать или нет?»
Он сказал тогда на вокзале, что творческому человеку в этой новорожденной стране больше делать нечего. И предложил следовать за ним. Я пришла в восторг и… и… и не могу я никуда отсюда уехать!..
– Я скоро сама национал-идиоткой стану, – отвечала я. – Только с другой стороны. Знала бы, кто все это затеял, – своими руками пристрелила бы. Ведь стоит же кто-то за всеми этими дурацкими событиями!
Он промолчал.
– Все плохо, – продолжала я. – Так плохо, что дальше некуда. И телефон не звонит. И денег нет. И ничего не сбылось… Нет! Не смей мне подсовывать кошельки! Откуда я знаю, где ты их берешь!
Путис, взлетев было, опять опустился на конфорку.
– Тебе действительно нужно отсюда уезжать, – сказал он. – Хочешь – унесу туда, где?..
– А документы? Российский паспорт ты мне тоже сделаешь? Теперь с этими визами и границами проклятыми и в гости-то съездить – проблема…
– Что-нибудь придумаю, – на Ингуса накатило упрямство. – Тебе здесь оставаться незачем. Я вижу, как ты здесь мучаешься. Поверь мне, что ничего хорошего тут не будет.
– Ты что, заглядывал в будущее? – зная, что он на всякие фокусы способен, с большим интересом спросила я.
– Нет, в будущее я не заглядывал. Но ты позволь унести себя отсюда! Ты мне поверь, здесь будет очень плохо! – отчаянно твердил он.
– Здесь будет разрушено все, здесь все перегрызутся между собой, здесь перестанут рождаться дети! Я могу тебя спасти!
– Откуда ты знаешь?
– Знаю! Здесь все погибнут, здесь все обречены, ты мне поверь и ни о чем не спрашивай! А я унесу тебя туда… к нему!..
– А если я спрошу? – молчание было мне ответом.
– А если я прикажу тебе рассказать?..
– Прикажи, – вдруг решившись, сказал Ингус. – Я же дал тебе такое право…
– Хорошо. Итак… итак… ну, давай сначала, что ли?
– Я не знаю, что было сначала, – признался он. – Не знаю, откуда я появился, кто меня породил. Но нас, путисов, было много. Мы просыпались, служили, засыпали, просыпались… Потом оказалось, что я уже один, а хозяйка моя – женщина. Ава. Тоол-Ава. Я не знаю, как она стала моей хозяйкой! Чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что она меня украла. И дала мне другое имя, чтобы обязать меня к повиновению.
Я не мешала ему говорить. И он честно признался в том, что ко мне его подослали. Им, Авам, важно было получить моего двойника. И они получили этого двойника! Вместе с его песнями!
– А ты дала мне мое собственное имя! – вдруг воскликнул Ингус. – В нем нет ни звука от твоего имени! Понимаешь? Ты не обязала меня к повиновению!
– Но почему же ты тогда повиновался? – уже догадываясь о печальной правде, спросила я.
– Мне приказали, – просто и коротко ответил он. – Но светить мне осталось уже недолго. И только ты попыталась меня спасти. А у них все рассчитано. И все свершилось, как задумано. Что нужно, чтобы погубить народ? Нужно, чтобы его женщины перестали рожать детей. А для этого что нужно? Чтобы они утратили веру… После войны женщины рожают много малышей! После чумы – тоже. И народ возрождается. А теперь Авы нашли верный путь. Народ губит сам себя… и очень скоро погубит… сам себя сожжет… как и было задумано…