Неизвестно, до чего бы додумалась маркитантка, но странный шум подняли снаружи лошади. Раз уж она все равно не спала, то пошла взглядуть.
И вот что обнаружилось.
Вороному прусскому жеребцу каким-то образом удалось отвязаться.
Скорее всего, Ешка небрежно затянул узел на поводьях.
Жеребец осторожно огляделся и увидел, что двое бойцов эскадрона бодрствуют. Напротив, свесив хвосты, сидели рядышком на широком пне два приятеля, Инцис и Кранцис. В кибитке им спать было несподручно – разметавшиеся детишки так и норовили ненароком прижать да придушить…
Крупный, сильный жеребец пренебрег присутствием этих самых скромных и немногословных бойцов осточертевшего ему эскадрона. А напрасно.
Когда он, мотнув головой, направился от коновязи прочь, первым сорвался и перекрыл ему дорогу Кранцис. Умный пес и лаять боялся, чтобы не разбудить двуногих товарищей, и эскадронное имущество упускать не имел права. Он тихо заскулил.
Жеребец шагнул к нему – и Кранцис, опасаясь конских копыт, попятился. Все же он, рыча и скаля зубы, задерживал беглеца, сколько мог.
Тем временем Инцис, соскочив с пня, взобрался на дерево, чьи низко раскинутые ветви протянулись над самой коновязью.
Вороной жеребец, очевидно, терпеть не мог кошек. И, встретившись взглядом с Инцисом, что засел, съежившись, на ветке и с холодной ненавистью смотрел ему прямо в глаза, жеребец рассвирепел. Упрямый кот находился как раз на уровне его морды. Решив на прощание причинить эскадрону хоть такой ущерб, жеребец оскалил зубы и попытался укусить кота за бок.
Не знал он, с кем имеет дело!
Старый вояка, отточивший когти и клыки на соседских псах, мгновенно увернулся.
А когда к нему опять потянулась огромная морда, когда опять вздернулась губа, открыв большие желтые зубы, он крепкой лапой с растопыренными когтями отвесил вороному жеребцу здоровенную пощечину.
Пришлась она по самому чувствительному месту – по храпу.
И что тут началось!..
Вороной жеребец, изумленный внезапной и острой болью, отскочил, взвился на дыбы, заржал, влетел задом в кусты, раздался треск, а затем и лай Кранциса, с которого оказалась снятой всякая моральная ответственность за мирный сон эскадрона. Другие лошади тоже забеспокоились.
Тут и появилась Адель.
Она поймала в кустах очумевшего от ужаса и боли жеребца. Она крепко вытянула его Ешкиной плеткой за попытку побега. Она основательно привязала его к коновязи и похвалила бдительного Кранциса. Кранцис посмотрел на кота – мол, тут есть и его заслуга. Адель и того приласкала.
Когда она вернулась в корчму, Инцис соскочил с ветки и опять забрался на пень. Кранцис встал передними лапами на пень, обнюхал кота – и тот позволил лизнуть себя в ухо.
Спали бойцы эскадрона, и во сне шаря рукой оружие. Спали оседланные, с чуть-чуть ослабленными подпругами кони. Серый полосатый кот сидел, не двигаясь, и прислушивался к первым птичьим голосам. С этого дня и он был полноправным членом несусветного эскадрона, хотя знал об этом только Кранцис.
И потому Инцис не укладывался под бочок к мохнатому приятелю.
Он стоял на страже.
Глава двадцать восьмая, о рождении магии
Теперь я по городу ходила с большой опаской.
Очевидно, не следовало лишать Качу ее магического желудя.
Авы подсылали кого-то покопаться у меня в квартире. К счастью, дома случился Ингус и нагнал на воришек страху.
Еще вчера вывалился на меня из подворотни здоровенный пьяный мужик, облапил, стал шарить по груди и по шее. Я вывернулась. Зубы у мужика были удивительные для бомжа или алкоголика – белейшие, чуть ли не с боб величиной. Поор-Ава?..
Все-таки наивности у них хватало – они считали, что я непременно вывешу желудь на шею, если не уложу его в коробку с фамильными драгоценностями. А я его на карабин посадила и по мере необходимости пристегивала то к сумке, то к ключам, то к фурнитуре джинсов.
И не давал мне покоя один вопрос: есть связь между магией желудя и неувядающей молодостью Качи?
Гунар проявил пленку – и никакой медведицы мы там, понятное дело, не увидели, а увидели молодую женщину, еще не достигшую тридцати, приятную собой, с длинными темными волосами. Когда Кача чуть не стала полковницей-Наполеоншей, ей было около девятнадцати. Теперь, чуть ли не два столетия спустя, она постарела хорошо если лет на шесть-семь…
Так что я появлялась на улицах или с Гунаром, или с кем-то из коллег, а Милке в последнее время было не до меня. Я знала, в чем дело, я не обижалась, и когда она меня вызвонила, когда позвала поискать в Старой Риге не слишком дорогое кафе, я поняла – это наш прощальный кофе…
Мы шли от вывески к вывеске, и все ей было не так, все ее раздражало.
– …И пусть вымирают! – повторяла Милка. – И пусть идут ко дну! Национал-идиоты траханные! С меня – хватит!
Старая Рига очень похорошела. На каждом фасаде сияла вывеска – или банка, или невразумительной, зато заграничной структуры. Но Милка не видела всего этого великолепия. Она шла сквозь прекрасную готику, совершенно ее не замечая. Человек, доведенный до крайности, в упор не видит готики.
Поперек узкой улочки все еще торчала баррикада из бетонных блоков. На ней сидели двое, спиной к спине. Один был длинный, тонконогий, со светлыми волосами по плечо, схваченными резинкой в модный хвостик. Его опущенную голову охватывала тканая полоска – черные знаки Ужа по желтому полю. Рядом лежало старое кокле. Другой был невысокий крепыш, тоже очень хмурый и озабоченный. И он, запрокинув голову, приоткрыв рот, смотрел ввысь…
Парни поочередно вздыхали.
– Сидят! – громко сказала Милка. – Сидят! Да чтоб они с голоду померли на этой баррикаде!
– Сегодня не помрут, – заметила я. У парней был начатый пакет кефира и сверток из промасленной бумаги.
Увидев нас, долговязый протянул руку и извлек из недр баррикады плакат на палке.
«Русские, ваша историческая родина ждет вас!» – гласил этот убогий плакат.
– А пошел ты в задницу! – с чувством произнесла Милка. И обвела взглядом все романтическое великолепие изуродованного баррикадой перекрестка – фасады неподдельного семнадцатого века, знаменитую брусчатку, немногим выше – шпиль церкви Екаба.
Таким яростным образом она прощалась. В ее сумочке уже лежали билеты на самолет.
Тут непонятно где зазвонил мобильник.
Долговязый парень зыркнул глазами туда-сюда и, сунув голову с рукой в щель между блоками, снял трубку и дал быстрые указания:
– Ну да, да, да, отгружай! В банк зайти не забудь! И сразу отправляй свободные фургоны… Какая «Рама»? «А-ро-ма»!.. И не звони мне сюда больше… Вечером в офисе…
Он вынырнул, опять зыркнул глазами, посмотрел не на меня, а на мои черные волосы и выставил плакат так, чтобы я мимо него не проскочила.
– Привет из Гамбурга! – сказала я этому национальному бизнесмену, хотя не знала точно, из Гамбурга, Бремена или даже Кельна, а то и из Швейцарии гонит его фирмочка дешевый маргарин.
Парень ошалел.
– Так мы зайдем в кафешку? – спросила я Милку.
– Знаешь, уже не получится, Эрик один дома.
Милка уставилась на меня беспокойными глазами.
– Думаешь, ему там будет хуже? – задала она вопрос, который и ее немало беспокоил. – Думаешь, климат, жара? Так там же шестнадцать климатических поясов! Будем жить в горах, там прохладно, говорят…
– Хуже не будет.
– Если я его не увезу, он тут в петлю полезет! – убежденно заявила она. – Он же – как дитя малое! Семнадцать изобретений… Он же только изобретать может, только работать по двадцать пять часов в сутки! А кому это здесь надо?
Я пожала плечами. Глупый, однако, вопросец…
– Ничего, будет в Израиле одним латышом больше. Там для его мозгов применение найдется… – злорадно буркнула Милка.
– А не найдется, так Америка под боком, – печально пошутила я.
– Насчет денег не беспокойся!
– Я и не беспокоюсь.
– С первым же гонцом!
– Да ну тебя…
Эрик – хороший, порядочный, честный мужик, только вот свободы он не выдержал. Смотрел, смотрел по телевизору какую-то ахинею и стал медленно заваливаться набок. Если смотреть телевизор шестнадцать часов в сутки, то от него одного инфаркт схватишь. А занимался этим Эрик в таком количестве потому, что два года болтался без работы. Все деньги, сколько Милка смогла собрать, ушли на операцию и больницу.
Я посмотрела на осунувшееся некрасивое лицо. Она была действительно некрасива – как я этого раньше не замечала? И постарела, и взгляд стал затравленный. Но сейчас она была куда ближе, чем четыре года назад – элегантная президентша крошечной фирмы в бриллиантовых сережках, спешащая между презентацией и банкетом еще провести час в номере-люкс с шальным президентом такой же лихой фирмочки.
Бриллиантовых сережек, о которых она всю жизнь мечтала, уже не было…
Имелась еще одна проблема, о которой Милка мне не говорила, но я и так знала. На ее фирме висел немалый кредит. Если бы не болезнь Эрика, не этот стремительный отъезд в Израиль, она рассчиталась бы вовремя. Милка очень уважала деньги, вела им точный счет и страшно обижалась моему пренебрежению к всякой бухгалтерии. Если она махнула рукой на деловые обязательства – то что это значило?
Возможно, то, что она все-таки любила своего покорного, тихого, растерянного, никому больше не нужного Эрика.
– Пошли отсюда, – сказала я.
Нечего ей было смотреть на этот прекрасный город, попавший в лапы к дуракам. По этим улочкам она бродила с одноклассниками, в этих кафе сидела с женихом. Нечего!
И мы пошли прочь. И мы шли по торговым улицам рижского центра, рассуждая о контейнерах, долларах, израильском климате и прочих серьезных вещах. Кажется, мы даже дошли до борьбы с арабскими террористами, когда ко мне с лаем бросилась бледно-рыжая собака … коккер-спаниэль… и белесый, как бы выгоревший, мысик на лбу… Таро?..
Пес, как всегда, с разбегу уперся передними лапами мне в бедро и лаял, лаял…
– Таро? Ты? – спросила я его. – А хозяйка где?
Милка тоже брала у Марии Николаевны всякую нетленку – когда еще здесь книги были в моде. И Таро она знала. Хотя он, подлец, ее в упор не видел – чувствовал ее искреннюю нелюбовь к четвероногим.
Мы завертелись на месте – библиотекарши не было.
– Ты удрал, что ли?
Пес заскулил-запричитал.
Что-то случилось.
– Где баба Маша? Таро, где баба Маша? А ну-ка, веди! – велела я.
– В магазине, наверно, – решила Милка. – Дай-ка я загляну.
– Да нет, – нагнувшись и удерживая пса за ошейник, возразила я. – Гляди, барбос-то без поводка. Что-то тут не так… Таро, где баба Маша?
– Домой, Таро! – вдруг догадалась Милка. – Домой!
И он привел нас на пятый этаж старого дома, и оказалось, что дверь квартиры была не закрыта…
Мария Николаевна лежала в жалкой комнатке – ей, судя по всему, было очень плохо. Таро прыгнул на постель – и худая, серая, морщинистая рука выбралась из-под клетчатого пледа, легла на густую палевую шерсть.
Мы загалдели, полезли в холодильник – нужно вызвать врача, нужно накормить больную!
– Нечем, – очень тихо сказала она и заплакала. – У меня только пакет муки остался… Я Тарошку выпустила, чтобы добрые люди подобрали… Что же – ему вместе со мной помирать?.. Еле до двери дотащилась…
В холодильнике было тепло и пусто.
В кухонном шкафчике действительно стояли только жалкие остатки геркулеса и этот самый пакет.
– Вам что, пенсию не принесли? – спросила Милка.
– Принесли. Я за квартиру заплатила…
– Перебилась бы квартира, так ее, перетак! – Милка в ярости блещет таким красноречием, что хоть уши затыкай. Но у Марии Николаевны на это движение уже не было сил.
– Как же можно за квартиру не платить? – искренне удивилась она. – Девочки, миленькие, родненькие, позаботьтесь о Тарошке, чтобы в хорошие руки, девочки, доченьки…
– Что же вы не позвонили? – домогалась я, выкидывая из своей сумки на стол сосиски, колбасу, бананы.
– Скорая?! – рявкнула в трубку Милка. – Здесь человек умирает! От голода! Старая женщина! Улица Свободы пятьдесят шесть – девятнадцать!
Ей ответили что-то официальное.
– Хорошо! – воскликнула Милка. – Я сейчас же вызову сюда полицию и журналистов. Как ваша фамилия?
Очевидно, фамилию назвать отказались.
Милка раскрыла рот – и нетрудно было догадаться, что из этого рта вылетит. Я выхватила у нее трубку.
– Если через десять минут не приедет машина, через пятнадцать минут здесь будет весь Дом печати, – как можно спокойнее сказала я. – И телевидение. А узнать вашу фамилию не проблема.
И сразу же положила трубку.
Действительно – скорая помощь прибыла через десять минут. Молодая докторша еще и накричала на нас с Милкой – где мы были раньше?! Она выпалила какие-то многосложные медицинские названия с таким видом, будто не знать их – преступление. Санитары тем временем уложили Марию Николаевну на носилки и понесли из комнаты. Таро словно приклеился к хозяйской руке.
– Тарошку возьмите… – просила библиотекарша, уплывая. – Тарошку…
Я оттащила пса за поводок.
– Положение тяжелое, – сказала докторша. – Где же вы все были раньше? Сперва не покупают старикам лекарств, а потом вызывают скорую!
– На какие шиши? – спросила яростная Милка. – Вы хоть знаете, почем теперь эти проклятые лекарства?
Уж Милка-то знала…
– Хочу вас предупредить, – докторша вздохнула. – Надежды очень мало. Организм старый, изношенный… недоедание, авитаминоз… В общем…
– Ясно, – неожиданно лаконично отвечала Милка.
Таро, словно все поняв, отчаянно залаял.
Докторша, не прощаясь, вышла.
– Пакет муки… – сказала я. – Последний пакет муки…
Что-то в этом было такое… такое…
– Наследство! – воскликнула реалистка Милка. – Последний пакет муки и барбос!
– Последний пакет муки и барбос… – повторила я, и прозвучали эти слова на редкость тупо.
– Ты долго собираешься тут сидеть? – спросила она. – Где ключ? Надо все запереть. Как ты думаешь, у нее в России есть родственники?
Тут оставалось лишь пожать плечами. Возможно, что-то знали в библиотеке, откуда Марию Николаевну уволили за то, что она в шестьдесят восемь лет не смогла освоить государственный язык.
Последний пакет муки и барбос…
– Пошли, Тарошка, – сказала я псу. – Где твой поводок? Пошли, будешь теперь жить у меня.
Он посмотрел мне в глаза – и я снова почувствовала, что пес все понял. Он покорно протянул шею, чтобы я могла пристегнуть поводок, и пошел со мной, даже не обернувшись на комнату, где прожил всю свою собачью жизнь.
– Тебе только собаки сейчас недоставало, – заметила Милка.
– Что-нибудь придумаю, – как всегда, беззаботно ответила я. Но думалось вовсе не о том, что она имела в виду. Мне думалось о той ночи, когда синеглазый друид кричал про старую и новую магию, про болезненное и причудливое рождение магии!.. Если бы он успел выкрикнуть побольше!..
Чувствуя, что делаю очень важную, хотя с виду и нелепую вещь, я вышла вместе с Таро на кухню и открыла кладовку. Мария Николаевна ошиблась – кроме пакета муки был еще начатый пакет соли. И я положила их в старую хозяйственную сумку. Они были мне нужны… они уже стали мне совершенно необходимы… и знать бы – зачем?..
Выходить из подъезда на поводке этот рыжий тип отказался. И в самом деле – какое я имею право выводить его на прогулку? Для этого у него хозяйка есть?
Пришлось Милке нести мою сумку, а мне волочь за ошейник упирающегося пса. И что меня удерживало от непотребной ругани – я не знаю.
Иного выхода не было – Милка проводила меня до самого подъезда.
– Ну, пока, – сказала она. – Позвони завтра. Поговори с Эриком… Теперь она искренне радовалась, когда Эрик часами рассказывал мне по телефону какие-то анекдоты из жизни своей лаборатории. Он знала – человеку, которого лишили будущего, необходимо что-то светлое в прошлом. И она не кричала с кухни, что он занимает телефон всякой хреномудией. Свобода и независимость пошли Милке на пользу…
Вообразив, как придется втягивать Таро вверх по незнакомой лестннице, я ужаснулась. Но забдерживать милку еще дольше не имела права.
Я отворила дверь в подъезд и сразу же затворила ее.
– Мил!
Она обернулась.
– Ну, что там?
– Пьяная сволочь какая-то. Засела на лестнице!
– Много их там?
– Один.
– Чтоб он сдох!
До чего же мы озверели, подумала я, до чего же мы озверели!..
На Таро надежды было мало. Коккер-спаниэли могут разве что погрызть хозяев, а вообще это псина не бойцовая.
Поди знай, кто и зачем меня там караулит…
Мы с Милкой вошли в подъезд вдвоем. Пьяная сволочь сидела на нижней ступеньке, сгорбившись носом в коленки. Я вдоль стеночки, держа Таро за ошейник, впритирку к своему бедру, обошла пьяную сволочь. Милка убедилась, что обошлось без приключений, и закрыла дверь с другой стороны.
А я поняла, что приключения этой ночи еще только начинаются. Потому что у парня на нижней ступеньке был очень знакомый затылок… и курточку эту, давно тесную в плечах, я тоже помнила… и блеснула в ухе серебряная загогулина…
– Славка! – возмущенно крикнула я. – А ну, встань! Нашел где дрыхнуть!
Он с большим трудом оторвал стриженую голову от коленок.
– Я пьян, – сообщил он, как будто этого я за версту не видела и не чуяла. – Я пьян. Ты пустишь меня переночевать?
– Нет, я оставлю тебя сидеть на лестнице! – сказала я, спускаясь и протягивая этому дураку руку. – Ты с какой такой радости?..
– Погоди… – сказал он. – Погоди, я все тебе расскажу… Только возьми меня к себе… А это кто? Собака?
– Нет, крокодил.
Увидев, как я, сопровождаемая незнакомым псом, вваливаюсь в дверь, обнятая здоровенным качком и обремененная большой сумкой, Ингус кинулся было мне на подмогу – он не понял, что означает это странное объятие.
– Иди, иди… на кухню, на комфорку!.. – велела я ему. – Чайник, скорее…
Ингус обвил хвостом сумку и поволок на кухню.
Славку я обрушила в кресло и тогда лишь стянула с него куртку. Рукав и подол оказались разодраны.
Большая кружка горячего кофе немного привела парня в чувство. Он пил, обжигаясь, но зачем-то ему была нужна эта боль. Потом он грохнул кружкой о столик.
– Сволочи! Суки! – сказал домашний мальчик, воспитанный на Шекспире в оригинале. И добавил довольно много нецензурщины.
– Сама знаю, – я погладила его по руке. – Что еще?
– У меня одноклассник застрелился! Суки!..
– О Господи…
И Славка заговорил – да так, что понять было очень трудно. Как будто два человека наперебой рассказывали мне эту дикую историю. Один пытался в трех словах изложить биографию двадцатилетнего парня – сперва школьника из приличной в прошлом семьи, потом безработного, потом охранника, потом шестерки в какой-то дикой фирме, так неудачно ставшего свидетелем заказного убийства, что на него же это убийство и повесили. Другой перебивал – парень, около недели прожив на нелегальном положении, успел обзвонить всех друзей и попрощаться с ними, кое-кому даже подарки оставил. А пистолет у него был как бы служебный…
– Вот! – Славка достал из кармана широких спортивных штанов зажигалку в виде револьверчика. – Он мне говорит, что во вторник поедет в Юрмалу и застрелится, а я, идиот, беру! Даже дураком его не назвал! Даже не подумал!..
Зажигалка лежала на широкой ладони, а ладонь дрожала.
– Какая же я скотина! – воскликнул Славка. – Ты не прогонишь меня? Я не могу домой… Я не могу… Там отец пьет. Слушай, ты же в газете работаешь – это правда, что правительство даст субсидии отставникам, которые захотят выехать в Россию?
– Брехня, – ответила я. – Если и даст, то по сто латов на рыло. Далеко твой батька на них уедет? Ты пей, пей кофе, я еще сварю.
– Возьми, – Славка протянул зажигалку. – Спрячь… Я не могу, понимаешь?.. Забери!
– Давай.
Пальцы мои коснулись смешного револьверчика – и вновь почувствовала, что необходимая вещь отыскала меня. Ничего себе приветик от самоубийцы… плюс наследство Марии Николаевны… мука и огонь… к чему же это клонит судьба, к какой магии? Друид велел – не проходи мимо, бери подарки судьбы, потому что иначе не возникнет новой магии. Что же такое сейчас у меня возникнет?
Было уже довольно поздно, Славка уже заснул в кресле, когда в дверь позвонили – но как-то нерешительно. Таро, забравшийся за кресло, высунул морду, но даже не гавкнул. В конце концов, это не его дом, чтобы охранять. Я пошла открывать.
На пороге стоял Гунар.
Под мышкой у него было что-то вроде корыта, завернутого в клеенку.
– Заходи, – с трудом поверив глазам, сказала я. – Какими судьбами? Ты хоть знаешь, который час?
– Я по делу, ты только не удивляйся… – вид у Гунара был какой-то изумленный. – Меня Лига прислала. За кулинарной книгой… Ты же собираешь кулинарные книги?.. Со старыми рецептами? Ты же ей про них говорила? Ну вот, она меня и прислала…
– А зачем ей в такое время суток кулинарная книга?
– Она хочет печь хлеб.
– Ночью?
– Ночью…
– А она… она – не того?
Я покрутила не то чтоб пальцем, скорее всей кистью, и не то чтоб у виска, скорее у щеки. Это означало не то чтоб безумие, но близкое к нему состояние.
– Похоже на то. Истерика… – отвечал Гунар. И замолчал основательно.
Ладно – я пошла на кухню, где имелась целая полка кулинарной литературы. Он поплелся следом.
– Извини, пожалуйста, – сказал он. – Я только возьму книгу – и сразу же ухожу. Никакого чая.
– Без чая не отпущу.
– Мне только книгу… Квашню я у тетки Милды взял, она дала на два дня, как положено, со старой закваской…
– Что стряслось? – решительно спросила я. – Давай, выкладывай! Ведь что-то стряслось!
Он отвернулся к стенке.
Такое уже было недавно – когда у него сперли в троллейбусе драгоценный никоновский объектив прямо из сундука. Редко мне доводилось видеть плачущего мужика – и не хотела бы я еще хоть раз в жизни смотреть на такое!
– С детьми все в порядке?
– В порядке…
– Так чего же она?..
– Ты же знаешь, я в долги влез…
– Она пронюхала?
Он покивал головой, когда-то – кудрявой, теперь волосы поблекли, поредели, и вообще не так уж много осталось от его прежнего блеска… примерно столько же, сколько от стройного глазастого мальчика, читавшего по-английски сонеты Шекспира, – в заматеревшем Славке… И мне зеркало тоже не льстило.
Нетрудно было догадаться – Лига закатила скандал. Четверо малышей, да пятый в животе, а глава семейства позволяет украсть у себя объектив. И до чего же она могла додуматься в ходе скандала? До резкого сокращения расходов?
– Если бы я мог уйти… – пробормотал Гунар. – Если бы можно было взять и уйти… Сил больше нет…
Я уже читала в каком-то конкурирующем издании, что многие старики наловчились сами печь хлеб в газовых духовках по старым рецептам. Вроде получается куда дешевле и даже вкуснее. Очевидно, и тетка Милда тем же развлекается! Им легче – у них есть на эту возню время! Куча времени. Воз времени. Умнее сидеть у духовки, чем торчать целый день на рынке, распялив руки с гирляндами колготок. Заработать за день двадцать сантимов или сэкономить их же на хлебе – так на так и выходит.
Неужели у Гунара счет пошел на сантимы?
– Чайник… – сказала я Ингусу. – И лети куда хочешь, воруй у кого хочешь, только чтоб через десять минут здесь была полная сумка продовольствия!
Впервые я попросила его что-нибудь принести. И этическая сторона дела была мне совершенно безразлична.
Ингус качнулся в воздухе, что выглядело согласным кивком, и просочился сквозь оконное стекло.
– Что это? – спросил Гунар.
– Свет от фар, – ответила я. – Ступай в комнату, без чая я тебя не отпущу. Держи! Сам смотри – где есть хлебные рецепты, а где их нет.
С десятком книг он поплелся в комнату. Я убедилась, что Ингус зажег горелку под чайником, и достала из хлебницы батон. Без бутербродов я это горюшко тоже не отпущу…
Плохо. Очень все плохо. Наследство от старушки и подарочек от самоубийцы… Ничего себе вечерочек…
Таро залаял на Гунара. Очевидно, кошачий дух учуял. Дома у Гунара с Лигой кошки не переводились.
Я, оставив бутерброды, поспешила в комнату.
Но палевый пес кинулся, оказывается, к Гунару, как к лучшему другу. И Славка, выкарабкавшись из глубокого кресла, уже протягивал ему руку с большим достоинством. Держался он так же прямо, как всякий мужчина, старающийся скрыть опьянение.
Мужчины смотрели в глаза друг другу – один, уже трепанный жизнью, уже загнанный ею в угол, не имеющий права отступать, и другой, впервые толком осознавший, какая мерзость творится вокруг.
И один был моим другом, а другой пришел ко мне за спасением… как будто я могла помочь!..
На кухне что-то грохнуло об пол. Грохнуло увесисто, со звяком. Видно, Ингус набил сумку консервами.
А за окном раздался ровный гул. Не самолетный, нет! Я узнала этот гул. Я знала, кто раскатисто плывет над облаками, ища себе местечко в этом замусоренном мире. И ведь уйдет за рубеж, поминай как звали, оставив нам только грязную трясину с битыми бутылками, ржавыми жестянками и дохлыми лягушками!
Звать его – опасно. Я-то знаю, что бывает, если позвать по имени перелетное озеро. Где услышит свое имя – там и плюхнется на землю, подминая все живое и неживое. А не позвать – еще того хуже.
Но если не по имени?
Я открыла окно.
– Сюда, дедушка! Ко мне! – крикнула я. – Помнишь, кому ты ведерко с рыбой отдал? Сюда скорее! Ингус, лети, веди его сюда!
Огненный шар вырвался из кухонного окна и взмыл в небо.
– Ни фига себе! – воскликнул Славка. Гунар вытаращился на меня, как на привидение.