Полковник Наполеон сделал знак адьютенту, тот похлопал по плечу еще одного молодого офицера – и четверо мужчин смылись из гостиной так тихо и незаметно, как если бы их там вовсе никогда не было.
Но Кача насторожилась.
Не то чтоб она дорожила полковником – первый азарт миновал, Авы основательно высмеяли наивность девицы, полагающей, будто великолепный император может, как в сказке, оказаться в курляндской корчме и быть узнан по монетке. Наутро после грехопадения Кача и сама поняла, что сделала глупость. Однако мудрая Тоол-Ава утешила ее.
– Когда проживешь с мое, тебе будет достаточно тайной власти. А пока тебе еще нужна власть явная. Ну что же, таких игрушек нам для тебя не жалко, бегунья ты наша лесная, быстроногая… Поиграйся!
Кача отгородилась от Тоол-Авы ладонью с растопыренными пальцами, качнула рукой туда-сюда, и Ава одобрительно покивала.
– Шаль с плечика спусти, это же не виллайне, волосы на виски больше выпусти, юбочку надо чуть покороче…
И Кача исправно вообразила себе все эти перемены в сотканном из морока парижском наряде.
Она уже умела удерживать морок довольно долго, а затуманить головы полковнику и офицерам помогла Наар-Ава, посетившая корчму в виде горбатой старушки.
Теперь, когда обещанная Авами монета попала в мешочек, Кача могла вернуть своей рубахе из тончайшей кожи ее прежний вид, растворить в воздухе и шляпку, и шаль, и даже великолепные браслеты. Но она еще не умела ходить тропами нижнего мира, ей следовало покинуть баронскую усадьбу поверху, через ворота, а это значит – в виде полковницы, а не Авы.
Еще одной науке не обучили Качу Авы. Науки этой они сами не знали и знать не желали. Они считали ее искусством пришельцев – и тех балтов, что изгнали Лесной народ из родимых чащоб, и тех тевтонов, что поработили балтов, и тех поляков, что враждовали с тевтонами…
Авы напрочь отреклись от грамоты.
Поэтому, когда полковник в величайшем возбуждении показывал офицерам послание барона, Кача так и не поняла, из-за чего подняли суматоху. Никто не догадался прочитать сообщение вслух, а выдавать свою безграмотность глупыми вопросами она не хотела.
И вот теперь Кача почуяла что-то занятное…
Она подняла согнутую в локте руку, блеснула всем в глаза золоченым шариком шали, спрятала за точкой белого блеска лицо – и долго еще казалось, будто красавица Катринхен стоит у клавесина, задумчиво слушая модный романс.
А Кача тем временем уже торопливо и бесшумно шла вслед за бароном, полковником и двумя офицерами.
Они оказались в дальнем крыле усадьбы, где обычно никто не жил, но комнаты соблюдались в порядке на случай приезда гостей.
Господин барон отомкнул дверь.
Красавец гусар безмятежно посапывал на огромном диване. Его острый профиль великолепно рисовался на фоне желтой атласной спинки с мелким цветочным узором.
Радом на столике стоял поднос с остатками еды.
– Он! – не сказал по человечески, а с шипом выдохнул полковник. – Ну, господин фон Нейзильбер, я перед вами в долгу неоплатном! Насчет Баумана не волнуйтесь, я сам разберусь с Бауманом. А вам за поимку вражеского шпиона…
Полковник на секунду задумался. Что платят в таких случаях местным жителям – он знал. Как повышают в звании отличившихся военных – тоже представлял себе. А вот с поймавшим шпиона бароном он до сих пор не сталкивался.
Выглянув из-за полковничьего плеча, Кача узнала Сергея Петровича – и дыхание у нее перехватило.
Гусару грозила погибель!
Хотя синие глаза, помимо своей воли чаровавшие девиц и дам, были закрыты, Кача снова увидела и поросший ромашками пригорок, и серого коня, и пронзительный взор, от которого кружится голова.
Высокомерная усмешка раздвинула ее губы. Ей показалось, что наконец-то проснулась в ее душе и теле загадочная сила Ав.
Кача скрестила перед собой руки ладонями вперед и резко развела их в стороны.
Авы делали так – и возникала дымная пелена, рождалась мнимая видимость, даже голоса ненастоящие звучали. А ей ничего сотворить не удалось – потому, очевидно, что все силы и способности, пока еще скромные, уходили на мягкую шершавость черно-желтой шали с золочеными шариками, на металлический блеск браслетов, на прозрачность платья.
Как лежал спящий гусар – так и остался лежать, и все его видели! Вспомнив, что говорили знакомые горничные про обмороки юных баронесс, сопровождаемые суетой, беготней, вонючими флакончиками и стаканами холодного лимонада, Кача негромко ахнула и, стремительно опустившись на колено, улеглась с закрытыми глазами у полковничьих ног.
Мужчины обернулись – и увидели полковницу в обмороке.
Но Кача слишком всерьез восприняла все байки про придурь юных баронесс, ходившие среди прислуги. Девичьи штучки действовали на мужчин только в определенной обстановке, это были условия светской игры. А теперь мужчины оказались в кои-то веки заняты делом – они из рук в руки передавали вражеского шпиона.
– Как она сюда попала? – сам себя сердито спросил полковник Наполеон.
Адьютант метнулся было к Каче – но жест командира удержал его. Над самозванной полковницей наклонился барон фон Нейзильбер.
– С ней ничего не случится! – одернул его полковник Наполеон. – Господа, нужно связать его, пока он не проснулся. Закутать с головой в одеяло. Господин барон, можно ли незаметно отсюда выбраться в парк? Есть подходящий выход?
– Разумеется! – поглядывая на Качу, сказал господин барон. – Вон туда, направо и вниз по лестнице.
– Ступайте и распорядитесь подогнать карету к этим дверям. И возвращайтесь! Никто лишний не должен знать, что мы взяли этого гусара. И моей жене этого тоже знать пока не нужно. Вы поняли меня? Тогда вам не придется ничего объяснять Бауману. Гусар проснулся, ему пришла в голову какая-то дрянь – и он сбежал. Вы же не отвечаете за всю ту дрянь, которая приходит в головы пьяным гусарам?
– Ни в коем случае! – радостно отвечал барон фон Нейзильбер.
Кача приподнялась на локте.
На своем веку она знала лишь мальчишеские поцелуи Мача и близость полковника Наполеона, которая на нее большого впечатления не произвела. Возможно, если бы поручик Орловский провел с Качей ночь, она забыла бы его через три дня. Но сейчас-то красавец гусар был для нее навеки недосягаемым блаженством! Потому и вскипела кровь, и отрубилось начисто чувство меры…
Ни разу она еще не пробовала применять десять острых и горячих иголочек, которые часто ощущала собственным затылком. Но коли уж это могли все прочие Авы, значит, и в ней крылась способность, нацеливая хищные пальцы, передавать по воздуху точным прицелом короткие мысли?
Кача всю силу вложила в приказ полковнику.
Он вдруг остановился и затряс головой.
– Вернер, вы его видите? – с неподдельным ужасом спросил полковник.
Сам-то он видел лишь расхристанную постель. А гусара на ней не было.
Адьютант Вернер с порога обернулся и посмотрел на очумевшего командира. Но увидел он за командирской спиной такое, что разинул рот в немом крике.
Там, где только что лежала дама в полупрозрачном платье, окутанная дорогой шалью, стояла на одном колене настоящая, доподлинная ведьма – с длинными распущенными волосами, в темной рубахе с бахромой, с меховой сумкой через плечо, и ее горящие глаза лишали и слуха, и дара речи, и, видимо, многих иных способностей…
Кача, поймав полный ужаса взгляд, вскочила на ноги.
Она поняла, что произошло.
Ее силы еще не хватало на двоих.
Кача, не готовая к открытому столкновению с четырьмя мужчинами, безумно перепугалась. Ей и в голову не пришло, что сама она перепугала их еще больше.
Будь у мужчин при себе хоть один пистолет – лежать бы ей в коридоре с дыркой в груди. Но у них были только сабли. И никто не осмелился подойти к нечистой силе настолько близко, чтобы пустить в ход клинок.
Несколько секунд Кача и мужчины стояли, таращась друг на дружку. А потом им показалось, что ведьма, взмахнув кожаными лохматыми рукавами, взлетает в воздух, чтобы броситься на них сверху. И раздвинулись в улыбке ее губы, и сверкнули такие зубы, которым только человечье мясо подавай!
На самом же деле Кача вспомнила о последнем подарке Поор-Авы и двумя руками вставила в рот костяную челюсть. Рукава всплеснули – и этого оказалось достаточно!
Господин барон взвизгнул и понесся прочь. На сей раз был он в башмаках, а не босиком, так что произвел немалый грохот. А за ним, не стесняясь своего страха, кинулись полковник Наполеон и двое офицеров.
Кача негромко рассмеялась и побежала в другую сторону, к выходу в парк. Монетка лежала в меховой сумке – а все прочее немало насмешит Ав, следящих за ее подвигами на грани кристалла.
И действительно – Наар-Ава, посмеиваясь, ждала ее у высокой липы, вдоль ствола которой шла свежая трещина.
– Ну что, наигралась, красавица? – вроде бы без малейшего ехидства, вполне доброжелательно спросила она. – Если тебе нужны еще развлечения – ты скажи, мы позаботимся, ты же еще молоденькая… А жених-то, миленькая, для этого был подходящий. Он бы тебя по свету за собой повозил, наплясалась бы ты вдосталь, приятных слов наслушалась от самых что ни есть знатных и богатых господ…
Новоявленной Аве стало смертельно неловко за тот пыл, с которым кинулась она на выручку к синеглазому гусару…
– А с заданием ты великолепно справилась, умница наша, – похвалила Наар-Ава. – Еще немного – и сделаем мы тебе подарочек, наденешь его на свою красивую шейку…
Кача без единого слова зашла сзади, положила Наар-Аве руки на плечи – и липа приняла обеих Ав.
А полковник Наполеон с двумя своими офицерами обогнал господина барона, чуть не свалился с лестницы и ворвался в гостиную как раз в ту минуту, когда новый гость, склонившись над креслом, целовал ручку госпожи баронессы.
Гость обернулся. Это был господин Бауман.
Рядом стояли Герман и еще один молоденький офицерик-баварец. Господин Бауман усмехнулся, сделал шаг навстречу полковнику, слегка поклонился – и тут только понял, что влетевшие в гостиную пруссаки чем-то здорово перепуганы.
– Уж не встретились ли вы с привидением, сударь? – осведомился ехидный господин Бауман. – Говорят, в здешних старинных усадьбах…
– Ах! – перебила его госпожа баронесса. – А где же ваша супруга, господин полковник? Только что она стояла у клавесина!
– Моя супруга?!. – в полном изумлении повторил полковник Наполеон.
– Разве к вам приехала супруга? – спросил Бауман, прекрасно знавший о холостом состоянии полковника. – Неужели она и ваших прелестных крошек привезла? Как неосмотрительно!
Полковник онемел.
Он уже не понимал, есть у него жена или примерещилась, а уж насчет крошек вообще было дело темное. Лицо Качи при немалом усилии удавалось выманить из глубин памяти, а о детях полковник услышал впервые. Но сейчас он и в малюток готов был поверить.
Разумеется, господин Бауман ни сном ни духом не ведал о проказах новоявленной Авы. Не знал он и о послании барона. У него был план действий, достаточно серьезный, а барон фон Нейзильбер и полковник Наполеон как бы путались в ногах, мешая даже не осознанно, а всего-навсего своим присутствием на белом свете.
Но господин Бауман явственно видел – и полковник, и барон похожи сейчас на крупно нашкодивших псов. А сопровождающие полковника офицеры – так те просто здорово перепуганы.
Поэтому ловкий баварец уверенно взял власть в свои руки, что у него получалось неплохо. В результате через полчаса он избавился от черных улан. А еще через полчаса – и от баронского семейства.
Правда, был один странный момент – когда господин Бауман пытался стребовать с господина барона ключ от комнаты, где содержался гусар. Барон фон Нейзильбер сперва долго не мог понять, что означает слово «ключ», потом понес ахинею – будто бы гусар свободно шастает по усадьбе и потому в ключе не нуждается.
Ко времени этого избирательства они остались в гостиной втроем – барон фон Нейзильбер, господин Бауман и Герман. И господин барон, озираясь, сообщил, что в усадьбе творится неладное – кроме всего прочего, пропала красавица полковница, но на это почему-то никто не обращает внимания!
Господин Бауман принюхался – и, хотя спиртного запаха не заметил, властно отправил господина барона спать. И сам пошел в гости к поручику Орловскому.
Картина, представшая перед его взором, поразила его наповал.
Дверь в комнату была распахнута. Снаружи в скважине торчал пропавший ключ. А гусар как проспал все мистические чудеса в коридоре, так и продолжал спать дальше.
Господин Бауман выругался, вынул ключ, отдал Герману распоряжение – и тот, стараясь не сталкиваться с прислугой, покинул усадьбу. Выбежав к воротам, Герман огляделся, прислушался и заухал по-совиному. Ему отвечало такое же неумелое уханье, и из темноты возникли три всадника, все – в длинных плащах, в надвинутых на брови треуголках.
Первого и второго Герман приветствовать не стал, а вот третьему поклонился. И, когда тот спешился, Герман взял протянутый ему первым всадником пистолет, взвел курок – и, хотя парк был в это время совершенно пуст, повел закутанного в плащ гостя от тени к тени, от куста к кусту, пока незаметно не доставил его в усадьбу.
Господин Бауман тем временем растолкал гусара.
– Ах, это вы, сударь? – Сергей Петрович роскошно и длительно зевнул. – Добро пожаловать! Не объясните ли вы мне, где я нахожусь и как сюда заехал?
– Это я вас сюда привез.
– Ага, вспоминаю…
Вдруг гусар потянул носом воздух и резко сел на постели.
– Послушайте! Здесь была женщина!..
– Ну и что? – не понял гусарского волнения Бауман.
– Женщина!..
Гусар мало того, что оглядел свой наряд, состоявший из полотняной рубахи и суконных чикчир, которые с него, когда укладывали спать, не стали стягивать, он еще и ощупал себя.
– Она меня раздела!..
– Ну и что? – уже почти сердито спросил Бауман. – Всех нас время от времени раздевают женщины!
– Меня нельзя… У меня же невеста! Я ей слово дал! – воскликнул донельзя расстроенный гусар.
– Да пропадите вы пропадом! – возмутился вконец баварец. – Я-то думал, вы о серьезном деле!
– Где мой доломан? – испуганно спросил Сергей Петрович, обведя все еще туманным взором комнату. – Где мой ментик? Кивер где? Сабля?..
– У ваших друзей, – объяснил Бауман. – Не мог же я везти вас мимо наших конных разъездов в русском мундире! А теперь соберитесь с силами, придите в себя, вам предстоит важный разговор. От него многое зависит.
– С папашей? – жалобно спросил гусар. – Я вовсе не желал! Меня в беспамятстве… Я не могу жениться!
Господин Бауман пошарил взором и нашел потребное. Это был графин с водой.
– Нагнитесь, – велел аккуратный баварец, и когда гусар, плохо соображая, наклонил голову, вылил ему воду на затылок.
– Бр-р! Ух, хорошо! – воскликнул довольный гусар. – Давно бы так! Ну, так на чем мы остановились?
Бауман прислушался к шагам в коридоре, метнулся к двери, приоткрыл ее на волос и выглянул.
– А главное, где мы остановились? Это же не корчма! – малость протрезвевший гусар изучил убранство комнаты и сделал разумный вывод:
– Это приватный дом!
– Вот этот господин хотел бы с вами побеседовать, – сказал Бауман, отступая и пропуская к столу высокого полного мужчину в треуголке, закутанного в темную с пелериной шинель, а за ним – Германа. – Имени его я пока называть не стану, поскольку вы можете и не договориться. И в таком случае окажется, что вы знаете кое-что опасное…
– С незнакомцами безымянными объясняться не привык! – заартачился Сергей Петрович. – Мое слово порукой!..
– Порукой чему? – осведомился Бауман и улыбнулся. – Тому, что вы никогда и нигде не расскажете, с кем говорили этой ночью? Так для того и слово давать нужды нет – мы и без вашего слова о том позаботимся. Во-первых, сей господин останется для вас именно незнакомцем. А во-вторых, коли вы и сами догадаетесь, об этом нетрудно будет узнать по вашему лицу. И мы будем вынуждены принять меры.
Эта недолгая речь, хотя и произнесенная весьма приятным, бархатистым даже голосом, хоть и не содержавшая явной угрозы, мало обрадовала гусара.
– Нетрудно догадаться, что за меры, – заметил он.
– Нетрудно, – согласился Бауман. – Дело настолько серьезное, что мы не желаем ни малейшего риска. Вы можете изображать в курляндских лесах Шиллерова разбойника и погибнуть, когда вам только станет угодно. А мы – люди с положением, мы хотим благополучно завершить для себя сию бестолковую войну. И жить долго… Никому не хочется последовать примеру Фердинанда фон Шилля.
Гусар вспомнил, о ком речь, начал понимать ситуацию и для начала хмыкнул.
– Я готов вас выслушать. Если то, что вы мне скажете, не противно чести и воинскому долгу.
– Как можно! – воскликнул Бауман. – Все мы тут – офицеры и дворяне. Даже странно слышать такое.
– Если вы покончили с вашими реверансами, то можем и о деле поговорить, – сказал, садясь, человек в треуголке. Даже за столом он не снял ее и не распахнул толстой шинели. – Бауман, разлейте вино. Господин Орловский, как получилось, что вас перевели в другой полк? Ведь это в русской армии большая редкость.
– Дурацкая история, – помолчав, очень тихо сказал Сергей Петрович. – Был пьян, понаделал глупостей. Жалобу подали так хитро, что она легла на стол к его сиятельству…
Но фамилию высокопоставленного лица гусар не назвал.
– То есть скандальная история, – подытожил незнакомец. – Но поскольку вы не вышли в отставку…
– Какая отставка, сударь мой?! – взвился Сергей Петрович. – Бонапарт у самых ворот! Я Христом-Богом заклинал оставить меня в армии!
– По прибытии в Ригу вы должны были засвидетельствовать почтение господину Эссену?
– Это было желательно, но не обязательно. Но при чем тут генерал-губернатор?
– Он знал о вашем приезде?
– Знал, я полагаю… Мои друзья обещали сообщить ему, чтобы… ну, словом…
– Офицер, попавший в скандальную историю, особенно нуждается в протекции, я понимаю, – без особой деликатности сказал незнакомец. – Итак – вас в Риге ждали. Это очень хорошо. Ваше имя там известно, к вам готовы отнестись сочувственно, и вас ждали. Вот теперь, господин Орловский, слушайте меня внимательно. Я буду краток.
Незнакомец отпил вина из большой рюмки и закусил кружком колбасы.
– Что же вы не пьете? – спросил Бауман, подвигая к Сергею Петровичу вторую такую же рюмку.
Но тот помотал головой.
– Вы нас почитаете за врагов, а мы так же хотим избавиться от Бонапарта, как и вы, русские, – сказал незнакомец. – Он сел нам на шею, но ему там не место. Его русский поход – чистейшее безумие. Он, собственно, и не собирался так углубляться в Россию. Он ждал немедленной капитуляции от вашего императора. Но теперь он впервые за всю свою карьеру может проиграть.
– Какое там проиграть! – воскликнул гусар. – Все прет и прет!.. Простите… А мы все отступаем, отступаем…
– Вы отступаете по дорогам, где местное население вас охотно поит, кормит и всячески содействует. По какой дороге придется отступать ему, господин Орловский? – и, не дожидаясь ответа, незнакомец продолжал: – Мой… наш, то есть прусский корпус, благодарение Богу, оказался всего лишь в Курляндии. У меня и моих солдат есть возможность спастись. Уже ясно, что ни на какой Петербург мы не пойдем. И мы хотели бы снестись с господином Эссеном. Возможно, мы о чем-то сумеем договориться.
– Разве у вас нет иной возможности? – удивился Сергей Петрович.
– Вообразите, нет. В Риге полным-полно французских шпионов. Но это в основном поляки, и они преданы Бонапарту. Своих людей у нас, прусских офицеров, там нет.
– А те немногие, что после 1807 года пошли на службу к вашему царю, связи с нами не поддерживали. Даже если мы рискнем напрямую к ним обратиться – они из осторожности не пойдут нам навстречу. Где гарантия, что это не проказы воинской полиции Бонапарта? – спросил Бауман.
– Нужно доставить послание господину Эссену, – твердо сказал незнакомец. – И доставить так, чтобы ни одна душа не проведала. Это будет сделано в два этапа. Мы посылаем человека, который доставит господину Эссену ваше письмо, господин Орловский. Это для того, чтобы в нужное время и в нужном месте вас встретили. И вы уж повезете мое письмо. Таким образом вы и долг выполните, и к своим вернетесь.
– Отпустите меня – и я сам доставлю письмо генерал-губернатору! – воскликнул гусар. – Если это столь важно! Клянусь честью!
Незнакомец и Бауман переглянулись.
– Честь – это прекрасно, – пожав плечами сказал Бауман, а незнакомец кивнул. – Но мы должны избежать досадных случайностей. Если вас на том берегу Двины схватят как шпиона и обыщут, письмо наделает много шума. А именно его нам и не нужно. Ваше путешествие с письмом должно быть совершенно безопасным. Так что не спорьте, все уже решено.
– Мы с вами более не встретимся, – незнакомец едва заметно поклонился. – Прощайте, господин поручик. Вы мне понравились. Бауман, я на вас полагаюсь.
С тем он и вышел.
– Кто это? – первым делом пылко спросил гусар, когда дверь захлопнулась.
Бауман негромко рассмеялся.
– Вы что же, всерьез надеетесь, что я вам это скажу? Вы замешаны в очень серьезную политическую интригу, сударь мой. Поймите это наконец! И вам, как ни странно, удалось произвести на… удалось произвести приятное впечатление. Вам поверили. У вас тут есть перо и чернила?
– Откуда мне знать… – буркнул Сергей Петрович. – А нельзя ли мне это письмо продиктовать? Руки моей в генерал-губернаторской канцелярии все равно никто не знает.
– Можно, разумеется, – Бауман позволить-то позволил, но сам с некоторым недоверием покосился на гусара. – Если найдете писаря. В чем я сомневаюсь…
И он оказался прав. Не было в баронской усадьбе человека, владевшего русской грамотой. Сергей Петрович, поразмыслив, и сам это понял.
Если бы послание к Эссену угодило сперва к учителю правописания – был бы у бедолаги разрыв сердца. Но в генерал-губернаторской канцелярии, как здраво рассудили гусар и Бауман, и не такое видывали. Бауман достал из-за пазухи бумажку и, сверяясь с ней, стал неторопливо диктовать…
Глава восемнадцатая, о перелетном озере
Мне было смешно и грустно. Смешно – потому что пижон Гунар догадался: надел в дорогу новые белые кроссовки, и теперь они, заляпанные навозом, имели плачевный вид. Грустно – от зрелища, которое он старательно общелкивал со всех сторон.
Перед нами было странное обиталище: хибара, похожая на старый курятник, приспособленный к ней навес для техники, а рядом – фундамент дома, задуманного с размахом. Планировались, судя по всему, подземный гараж и финская баня в подвале. А тем временем хибару обживала семья с малыми детьми… И это было аллегорично.
– Угомонись, – сказала я. – Пожалей пленку. Нам выделили под репортаж всего одну полосу. А ты делаешь фотоальбом на тему «Разорение латышского села».
– Это будет кадр века, – возразил Гунар и полез в самое грязево, откуда ему померещился изумительный вид на недостроенный хлев.
– Ну, как? Поснимали? – спросил, подходя, хозяин хутора, Арнис, из той породы, которую в народе определяют просто – «мужик что дуб». В плечах он был – как два Гунара.
Я пожалела, что не взяла с собой Милку. Ей такие белокурые гиганты были по душе. Но Милка вкалывала как вол. Эрик не то чтобы сидел без работы, нет! Его никто не увольнял. Но всю его лабораторию отпустили в бессрочный отпуск без содержания. Примерно на полгода… Если Милка теперь и сидела на работе до восьми, то именно работала – сочиняла уставы для новых фирм и прочие регистрационные документы.
– Обидно, – ответила я, показывая на хлев.
– Вот и напишите, чтобы эти рижские господа поняли, – весомо потребовал Арнис. – Чего они добиваются? Чтобы мы вконец разорились?
Через двор ковыляла бабка в наброшенной на плечи пестрой спортивной куртке и резиновых сапогах. У меня к ним ко всем уже сложилось подозрительное отношение. Но эта вроде была обычная и нормальная – беззубая.
– Пишите, пишите! – приказала она, подходя. – Это русские во всем виноваты! Они нас разорили со своими колхозами!
– Колхозов давно нет, бабушка, – сказал Арнис. – А разорили нас подкупленные идиоты. Их там всякие жулики прикормили…
Я не стала спрашивать, что он имел в виду – наш Сейм или наше правительство.
– Почему все не так? – спросила бабка. – До войны наше масло в Англии и во Франции покупали! И теперь должны покупать! Масло хуже не стало!
– Да и мы хуже вроде не стали, – добавил Арнис, показывая нам огромные, мускулистые, жилистые руки. Такими руками гордился бы культурист, попавший в первую шестерку всемирного чемпионата.
– Во всем виноваты русские! – бурчала бабка.
– Во всем виноваты идиоты! – вдруг рявкнул Арнис. – Какой идиот придумал, чтобы нам вернули эти самые отцовские хутора?!. Это только злейший враг мог изобрести! Жили здесь люди, работали, детей растили – чуть ли не сорок лет жили. Приехали мы – подавай нам наш хутор! Подавай нам наш клочок отцовской земли в семь с половиной гектаров!
– На этом хуторе твой дед свиней растил и в Америку бекон продавал! – возмутилась бабка. – Пока не пришли русские!..
– А ведь умные люди предупреждали, – сказал, подходя, Гунар, – что оптимальная величина фермерского хозяйства – то количество земли, которое крестьянин может обработать с семьей или с одним батраком. Сколько ты на своей технике мог бы вспахать и засеять?
– Гектаров пятьдесят. А лучше бы семьдесят, – уверенно ответил Арнис.
– Вот и ученые то же самое сказали. И немецкие, и американские, – покосившись на бабку, заявил Гунар. – И у кого себестоимость масла будет ниже – у тебя с твоими тремя коровами на семи гектарах, или у соседского Янки с тридцатью коровами на сорока, скажем, гектарах? Где-нибудь в Видземе сидит такой же, как ты, умник на сотне гектаров и без единого трактора!