Если кто-то и искал этой ночью пленницу, то он ушел, не найдя ее, и вряд ли собирался вернуться…
   И тут Абриза поняла, что среди тех трупов наверняка лежит женщина, похожая на нее, как старшая сестра, и если она не мертва, то умирает! Иначе она бы встала и пошла искать свою вновь обретенную дочь.
   В дочери еще не успело созреть никаких чувств, кроме благодарности за освобождение и прекрасное имя. Но и этого было достаточно, чтобы устремиться на поиски.
   Абриза обошла все тела, переворачивая каждое вверх лицом, укрывая и укладывая достойно. Ни одной женщины среди них она не увидела.
   Куда делась та, что сманила ее с верблюда, накинула ей на шею загадочное ожерелье и приказала бежать, было совершенно непонятно. Матери так не поступают, обиженно подумала Абриза.
   Ведь получалось так, что она осталась одна в этой страшной пустыне, не имея пищи и воды, не рассчитывая на помощь, ибо те, кто хотел освободить ее, очевидно, решили, что она опять угодила в плен, а Фатима, скорее всего, уверилась в том, что Абризу у нее отбили, и поехала дальше без нее.
   Молодая женщина невольно опустилась на песок и задумалась.
   Прежде всего нужно было позаботиться о воде и пище.
   Она еще раз обошла убитых, обшаривая тела, потому что кусок ячменной лепешки может лежать и за пазухой. И прежде всего нашла то, что оказалось кстати, – почти выжатый, но все же сохранивший два глотка влаги стебель сахарного тростника. Еще ей достались небольшая торба с вяленым мясом и горсть фисташек, на чем она и прервала поиски, вдруг осознав их нелепость.
   Что касается воды – Абриза вспомнила, что незадолго до побоища маленький караван остановился напоить животных и наполнить бурдюки. Когда Фатима в спешке уводила горными тропами и пещерами тех, кто уцелел после налета на райскую долину, было не до припасов. С высоты верблюжьего горба Абриза видела колодец, обнесенный стеною по пояс мужчине, сложенной из массивных каменных глыб. Рядом лежали плоские выдолбленные камни, из которых поят животных. Невольники наполнили черные бурдюки из овечьих шкур до отказа, и они раздулись так, что короткие ножки нелепо растопырились. Если бы у нее был сейчас такой бурдюк!
   Возможно, она могла бы дойти до того колодца и – и что же? Напиться? Ей не в чем было унести воду, хуже того – Абриза не знала, в каком направлении идти. Даже если бы она задумала вернуться в разоренный рай – то где находится та долина? За какими горами?
   Сильно озадаченная своим безнадежным положением, Абриза взобралась на отдаленный холм, и тут сердце молодой женщины, к ее немалому стыду, обрадовалось. Она увидела лежащих лошадей и еще несколько убитых воинов.
   На лошадях могли быть торбы и бурдюки. А что касается покойников – как и всякая девица, выросшая среди вечно вооруженных мужчин, тем более – угодившая вместе с отцом и прочими родственниками в Святые Земли, Абриза их не боялась. Она бы охотно помолилась над телом христианина, но те, кто похитил ее, и те, кто отбил ее, были приверженцы ислама. Как за них молиться, она не знала.
   И неудивительно, что первым делом Абриза направилась к лошадям.
   Нашлись притороченные к седлам и бурдючок с финиковым вином, и бурдючок с верблюжьим молоком, и немалый бурдюк для воды, хотя ее там оставалось совсем немного, и даже кожаные плоские чашки, из тех, что лепят из буйволовых кож на раскаленных камнях.
   Как следует обобрав мертвых лошадей, Абриза решила, что неплохо бы и убитым по эту сторону холма мужчинам закрыть лица.
   Их было четверо. Двое распростерлись на камнях каждый сам по себе. А еще двое лежали один поверх другого.
   Абриза подошла к ним – и склонилась над мальчиком лет пятнадцати, подобным гибкой ветке, с нежным пушком на щеках, чьи глаза еще этой ночью были огненно-черными, чьи брови сурово сходились на переносье, как у зрелого мужа. Теперь же и брови разгладились, и глаза, бездумно устремленные в утреннее небо, как бы просветлели. Но наполовину отрубленная рука все еще сжимала ханджар.
   Израненный мальчик, чья грудь была в засохшей крови, лежал лицом вверх на теле бородатого мужчины более чем крепкого сложения, как если бы он защищал этого человека до последней капли крови.
   – Какое отродье шайтана посылает сражаться детей? – прошептала Абриза. Мальчик еще не вышел из возраста пажа, уж ему-то не полагалось сопровождать господина в бой, поскольку до возраста оруженосца ему оставалось добрых три года. А этот был одет как взрослый воин, в плотный серый кафтан, туго подпоясанный широким кожаным ремнем, и поверх него – в просторную белую джуббу из тонкого полотна. И оружие у него было такое, что по руке зрелому бойцу.
   Она осторожно стащила мальчика с тела мужчины, положила его на камни – и тут лишь вспомнила, что у приверженцев ислама положено хоронить тех, кто погиб в пути, завернув каждого в его собственный распущенный тюрбан.
   Приподняв красивую голову, Абриза нашла кончик тюрбана. И, когда она размотала его весь, на камни пролились черным потоком длинные и блестящие локоны, примета подлинного бойца.
   Тут ей стало безумно жаль этого мальчика, чуть ли не до слез, и она с презрением посмотрела на того, кого он прикрыл своей грудью, потому что это мужчине надлежало заслонить мальчика, а не наоборот.
   Тот лежал на спине, раскинув руки, так что ввысь вздымался круглый живот, тоже перехваченный кожаным ремнем с бляшками. И кожа эта была толщиной чуть ли не в палец, поскольку иная такого живота, наверно, не удержала бы.
   Устремленная в зенит, подобно гномону солнечных часов, борода его была, точно банный веник, а сам он плотным сложением смахивал на кабана, который проглотил черные перья, и концы их торчат у него из горла.
   Но и этого мертвеца, как бы он ни был гнусен, нельзя было оставлять с открытым лицом.
   Абриза склонилась над ним – и увидела, как пузырится на губах между жесткими и длинными усами кровавая пена.
   Мальчику удалось-таки спасти этого пузатого, этого скверного, этого врага Аллаха! И он дышал!
   Она осторожно освободила широкую грудь мужчины и обнаружила три глубокие раны, нанесенные сплеча ханджаром, причем, как и следовало ожидать, было разрублено плечо.
   Этот человек потерял много крови, да еще провел ночь на холоде, так что нить его жизни могла прерваться каждый миг. Возможно, его спас именно толстый живот – ведь покрытые жиром тела дольше удерживают тепло.
   Абриза еще не выбросила тростниковый стебель, хотя он и стал похож на тряпицу. Влажным стеблем она отерла запыленное лицо этого болотного кабана – и ахнула.
   Она узнала одного из командиров в войске Ади аль-Асвада. Его звали Джеван-курд, не упоминая отцовского имени, прозвища-куньи у него тоже не имелось, и он был один из самых преданных.
   Как же попал сюда Джеван-курд? Выходит, ночной налет на караван райских беглецов совершил Ади аль-Асвад? Но где же тогда сам Ади?
   Расспрашивать раненого было бесполезно. Он едва дышал. И все же Абриза взяла его обеими руками за голову и приподняла, как будто это облегчило бы его участь.
   – О Джеван! Ты слышишь меня? – прошептала она. – Только не умирай, слышишь, только не умирай! Если умрешь ты – умру и я…
   Прошло мгновение, и другое, и третье. Раненый, лежа в забытьи, продолжал дышать.
   – Я дам тебе воды, о Джеван! – Абриза вдруг вспомнила, что среди ее добычи есть и вода. – Потерпи немного, сейчас я принесу ее!
   Сбегав за бурдюком, Абриза омочила в воде пальцы и отерла губы Джевану. Потом налила в чашку – но оказалось, что курд слишком тяжел для ее рук, она не смогла приподнять его настолько, чтобы вода из кожаной чашки не пролилась мимо рта на шею, да и опасно было двигать человека с такими ранами.
   Тогда Абриза набрала воды в рот и из губ в губы напоила Джевана-курда. Он пил, не осознавая своего блага.
   Затем она принесла вино из фиников и, за неимением ничего лучшего, промыла им раны, стараясь не заглядывать в их глубину. Разорвав джуббу погибшего мальчика, она кое-как наложила тугую повязку – и ей стоило немалых трудов просунуть полосу ткани под широкой спиной курда.
   Под этой довольно грязной повязкой края ран все же сомкнулись.
   Солнце между тем поднималось все выше и начинало заметно припекать. Если раненого не погубил ночной холод, его непременно должна была погубить дневная жара.
   – А вот посмотрим! – воскликнула Абриза.
   Ей не из чего было соорудить над курдом палатку. Полотнища нашлись бы в избытке – но не было кольев. Аллах не был настолько милостив, чтобы, кроме сломанных ханджаров и потерянных в схватке щитов, предложить ей хотя бы два-три копья.
   Абриза сбегала за холм и принесла оттуда все аба и джуббы, какие только нашлись. Затем она уселась рядом с раненым, накинув чью-то джуббу на голову и заслоняя курда собой от прямых солнечных лучей. Рядом она положила все свои припасы и взяла в рот кусочек вяленой баранины, жевать которую – долгое занятие, так что ее могло хватить на несколько дней.
   Тени получилось слишком мало.
   Абриза огляделась в поисках больших плоских камней, из которых можно было бы поставить невысокую стенку, достаточную, чтобы дать тень лежащему человеку. Но тут она посмотрела, откуда падают лучи, прикинула – и поняла, что вскоре островок тени появится возле холма, и в нем будет спасение для них обоих.
   Откуда у нее взялись силы, чтобы, взяв раненого за ноги, медленно отволочь его к месту будущего островка, Абриза не знала. Больше она ничего не могла сделать ради его блага.
   Джеван-курд все еще дышал.
   Абриза отерла пену с его губ и коснулась ладонью лба. Лоб был жарким. А лицо тем не менее отливало синевой. Похоже, раненый уже унесся душой к вратам рая и приветствовал их стража Ридвана.
   Всем сердцем противясь мысли о смерти, Абриза сжала виски курда, умоляя Всевышнего о его спасении, и слова христианских молитв сбивались у нее на арабский лад, и сама она не понимала, на каком языке шепчет эти безумные молитвы.
   Она обещала поставить пудовую свечу перед образом Богоматери и раздать милостыню нищим у дверей мечети…
   Вдруг она поняла, что не имеет права молиться Богоматери, ведь на ней даже нет креста, крест отдан непонятно кому сквозь щель между полом и крышкой люка.
   Абриза подобрала мелкие камни и выложила перед собой кривоватый крест. У нее не было сейчас другого занятия, кроме как читать молитвы – и она снова заговорила вполголоса, но жара утомила ее, и она продолжала твердить слова про себя, и опять помянула всуе Аллаха…
   Солнце совершало свой путь, но Абриза не видела неба и солнца. Понемногу она впала в некое небытие, утратив представление о времени.
   А руки женщины тем временем обрели самостоятельную жизнь. Пальцы бродили по лицу Джевана-курда, растирая его там, где оно не было скрыто бородой, забирались под тюрбан и искали там, искали, искали каких-то скрытых под кожей бугорков, чтобы круговыми движениями разбить их, расплавить, разогнать. Глаза Абризы сами собой при этом закрылись.
   Когда же она, немного опомнившись, чуть подняла веки, то увидела, что голову и плечи раненого окружает клочковатое бледно-оранжевое с сероватыми язычками сияние. Но это не удивило ее. Откуда-то Абриза знала, что это сияние непременно должно быть.
   Снова прикрыв глаза, она позволила рукам спуститься туда, где плечо и грудь были перехвачены повязкой…
   И вдруг она ощутила холод.
   Это была не легкая прохлада тени от холма. Холод подступил сверху и снизу.
   Открыв глаза, Абриза сразу же открыла от изумления и рот. Солнце близилось к окоему. Земля пустыни стремительно отдавала тепло дня и принимала холод ночи.
   Абриза встала и пошатнулась. Ей хотелось в хаммам, в облако горячего пара, и чтобы умелые жаркие руки разогнали кровь в ее окаменевших ногах. Она просидела над раненым целый день, вовсе не заметив этого.
   Кое-как ковыляя, она принесла толстые аба, укрыла раненого, так что осталась торчать одна борода, и улеглась с ним рядом. Уже укутавшись, она выпила верблюжьего молока и погрызла фисташек, стараясь выплюнуть скорлупки подальше.
   В сущности, ей даже пить не хотелось, и только бил озноб, совершенно необъяснимый.
   Джеван-курд проворчал что-то невнятное и пошевелился. По движению ткани Абриза поняла, что он положил левую руку себе на грудь. Она прислушалась к дыханию – оно было почти прежним. В темноте она не видела, выступает ли на губах пена, и провела по ним пальцем, задержав его подольше. Губы курда были сухими.
   Абриза выбралась из-под аба, потянулась за бурдюком с водой и опять напоила раненого из своих губ, подумав при этом, что если он действительно пойдет на поправку, то всю воду придется отдавать ему, а ей останется только вино из фиников.
   А между тем дрожь становилась все сильнее, так что в поисках тепла пришлось прижаться к раненому. И Абриза с горечью подумала, что и первый поцелуй ее губ достался губам умирающего, и первое ее добровольное объятие – ему же…
   Она не поняла, когда прекратился озноб, а разбудило ее уже солнце.
   Прежде всего Абриза приподнялась на локте и поглядела в лицо раненому.
   Он дышал, и дыхание его было ровным, и забытье сделалось похоже на сон.
   Тут только Абриза поняла, что погибли они оба.
   Если бы Джеван-курд, невзирая на ее заботу, ночью умер, она завернула бы тело в распущенный тюрбан, взяла всю оставшуюся пищу и воду и пошла искать тот колодец. А теперь она обязана была остаться с этим человеком до тех пор, пока он не придет в себя и не сможет двигаться, раз уж Аллах сохранил ему жизнь. И это означает смерть от голода и жажды.
   – О Ади… – прошептал Джеван-курд. – Ради Аллаха…
   Абризе доводилось сидеть у постелей раненых. Человек, в теле которого три такие здоровенные дыры, не может выздоравливать так быстро, как тот, кто случайно оцарапался собственной шпорой! И все же курд не только победил смерть. Он как будто поймал огромными, поросшими длинным волосом руками ускользавшую жизнь, и притянул ее к себе, и вцепился в нее мертвой хваткой, именем Аллаха закляв ее не покидать его.
   Набрав в рот воды, Абриза дала курду попить. Он сделал такой жадный глоток, что она дала ему еще. И тут он открыл глаза.
   – О женщина… – сказал он. – Что это со мной?..
   Испугавшись, что он попытается приподняться, Абриза уперлась руками ему в плечи, коснувшись при этом повязки, прикрывавшей рану.
   Очевидно, ее пальцы чему-то обучились за минувший день. Здоровое плечо было на ощупь теплым, раненое Абриза сперва ощутила таким, будто оно налилось железом, и даже явственно увидела это железо, серое с волнистыми полосами, и это был тот индийский металл, что идет на лучшие ханджары, и даже на вид он был обжигающе ледяным.
   – А вот я сейчас возьму этот клинок в руку… – услышала Абриза внутри себя женский голос, который, возможно, даже был ее собственным голосом. – А вот я сожму его легонько, чтобы не пораниться… А вот я его согрею… Вот так, вот так… А вот я переведу руку выше, к острию, потому что там металл еще холоден, как родниковая вода…
   Голос уговаривал железо согреться, пальцы легонько сжимались и разжимались. Абриза положила правую руку поверх левой, накрывшей рану, и сама не заметила, как принялась, вторя голосу, бормотать вслух.
   Джеван-курд замолчал и закрыл глаза, больше не пытаясь говорить. Мощное, плотное тело обмякло.
   Под пальцами Абризы, гулявшими по плечу, груди и даже животу раненого, происходило какие-то движение. Было так, словно кончики чьих-то пальцев пытаются прикоснуться к ее ладони изнутри, сквозь кожу курда, и отдаляются, и появляются вновь.
   И вдруг возник небольшой, упругий кулачок.
   Он усердно пробивался изнутри к руке Абризы, вздрагивая и как бы плавая там, под кожей. Но когда она окружила его пятью остриями нацеленных пальцев, так, что ему некуда было деваться, он отказался выходить на поверхность.
   Все это время Абриза не меняла повязок, чтобы не тревожить ран курда. Но сейчас, когда пальцы встревожились, когда обе руки взволновались, она и подумать не успела, как, нашарив спрятанную в поясе раненого маленькую джамбию, срезала пропитавшуюся кровью ткань.
   Ран не было. Они затянулись прозрачной пленкой, отливающей розовым, и под ней было видно, что края еще не сошлись окончательно, что в глубине каждого рубца лежат, подобные маленьким жемчужным ожерельям, нити пузырьков, каждый величиной с мушиную головку.
   Абризе было не до пузырьков.
   Она глядела на округлый бугор, торчащий посреди волосатого живота, как раз там, где шла снизу полоса мужской шерсти, устремляясь чуть ли не к подбородку.
   Откуда-то она, знала, что ее пальцам не управиться с этой мерзостью, но сама она – не бессильна!
   Там, натянув кожу, скопился белый гной.
   Абриза уткнула в вершину бугра острие джамбии и ударила по своему кулаку, сжимавшему рукоять, другим кулаком. Гной брызнул прямо ей в глаза. Она еле успела зажмуриться.
   Не испытав при этом ни страха, ни отвращения, и лишь наскоро утершись рукавом, молодая женщина сжала плоть вокруг разреза, выдавливая остатки гноя. Казалось бы, все ей удалось выгнать на поверхность скользящими движениями пальцев, и пошла уже жидкая сукровица с немногими темными сгустками, но руки чувствовали – дело не доведено до конца.
   Что-то еще было в этом плотном животе, до чего пальцы не могли добраться.
   Аблиза легла грудью на бедра Джевана-курда, приблизила губы к ранке, обжала ее вокруг ладонями и резко втянула в себя сукровицу.
   Что-то внутри подалось, как бы подскочило вверх – и рот ее наполнился плотной, как похлебка с ячменной мукой, и отвратительной на вкус дрянью.
   Абриза выпрямилась и как можно дальше выплюнула то, что попало ей в рот. Даже не посмотрев на свой плевок, чтобы ее не замутило, она схватила бурдючок с вином из фиников, как следует прополоскала рот и, убедившись, что дурной вкус исчез, сделала большой глоток.
   И от вина-то ей сделалось неладно. Оно пропиталось запахом бурдюка, и этот кислый кожаный запах оказался даже хуже запаха верблюда, а он приводил Абризу в бешенство.
   Потом она опять склонилась над курдом и выдавила из ранки остатки гноя. Пальцы, прислушавшись, сообщили ей, что опасность миновала и в теле раненого царит спасительное тепло.
   На всякий случай она промыла вином и рубцы, и рану от гнойного нарыва, а потом наложила на них новую повязку. А между тем уже наступил вечер, подполз ночной холод, а вместе с ним Абризу одолела невозможная усталость. Легкий озноб привязался к ней, и если бы у нее была кожаная коробочка с кремнем и прочими принадлежностями для разведения огня, она бы согрела себе хоть вина.
   Абриза подумала, что такая коробочка может быть у тех мертвецов за холмом, которых она обшаривала в поисках пищи, но не огня.
   – Подожди меня, о Джеван, – обратилась она к раненому, как будто он мог ее слышать. – Я попробую развести огонь и согреть еду… иначе я умру… Подожди меня еще немножко!
   – Во имя Аллаха… – отвечал курд, и непонятно было, бредит ли он, или говорит, осознавая сказанное.
   Абриза поднялась и, совершенно обессилев, побрела к холму. Каменистая почва под ногами почему-то была теплой, а голову и вовсе охватил жар. Колени подогнулись, Абриза опустилась наземь и ощутила блаженство.
   Благодетельный сон снизошел на нее.
   Когда она проснулась, солнце стояло низко у окоема. Абриза приподнялась на локте – и обнаружила, что укрыта джуббами и аба. А рядом, повернувшись к ней спиной, преклонил колени на разостланном коврике некий человек и старательно славил Аллаха.
   Потребовалось время, чтобы она осознала: этот человек – Джеван-курд, и он до такой степени пришел в себя, что вопит призывы и хвалы на всю пустыню.
   – О Джеван! – воскликнула она.
   Прервав молитву, курд с неудовольствием обернулся к ней.
   – Погоди, о женщина! – приказал он. – Мне немного осталось.
   От прославления Аллаха он перешел к изъявлению покорности Всевышнему и завершил молитву. Но, когда он встал с колен, Абриза опять спала.
   Этот странный и блаженный сон затянулся надолго.
   Проснулась Абриза оттого, что ее не слишком сильно, но и не слишком бережно трясли за плечи.
   – Поднимайся, о женщина, возблагодари вместе со мной Аллаха! – требовал курд. – Нельзя же столько спать!
   Солнце близилось к зениту. На голову Джевана-курда была накинута джубба и он заслонял собой Абризу от горячих лучей.
   Абриза села.
   Местность вокруг немного изменилась. Она не сразу поняла, что исчезли тела мальчика и еще двух убитых. Но появился холмик из тех камней, что покрупнее. Очевидно, курд нашел что-то, способное заменить заступ и лопату, и, как умел, похоронил одного мертвеца, а других оттащил туда, где они не огорчали бы взгляда.
   Кроме того, он раздобыл кремень и кресало, выложил из камней небольшой очаг и даже что-то на нем сготовил, судя по уголькам.
   – Как это я проспала всю ночь и утро до полудня? – удивилась Абриза.
   – Ночь и утро до полудня? – переспросил Джеван-курд. – Ты – бесноватая, о женщина, или твой разум от бедствий улетел? Клянусь Аллахом, ты спала ночь и день, потом еще ночь и еще день, а потом еще одну ночь! А если бы я не разбудил тебя, ты и дальше бы спала!
   – Погоди, о Джеван, дай мне понять, что со мной произошло! – прикрикнула на него Абриза, к которой вернулись и прежние силы, и задиристый нрав. – Я пошла к холму, чтобы найти на тех мертвецах коробочку с принадлежностями для огня. Как же я оказалась здесь?
   – Я принес тебя, о несчастная, – объяснил курд. – Когда ты ушла, я лежал без движения, но видел и слышал тебя. Настала ночь, а ты не возвращалась. Тогда я подумал – а почему это, ради Аллаха, я боюсь пошевелиться? Я приподнялся, встал и пошел. Твое платье я заметил издали, и благодари Аллаха, что он дал тебе надеть в эти дни желтое платье! Если бы на тебе было красное или черное, я бы не заметил тебя на склоне холма.
   – Что же было потом?
   – Потом я хотел приподнять тебя, и я согнулся, и подвел под тебя руки, но мне помешал выпрямиться мой живот, – хмуро признался курд. – Вернее, у меня пропала та сила, которая должна быть у мужчины в спине и животе. Я пошел, принес теплые аба, укрыл тебя и лег с тобой рядом прямо на том склоне.
   – Ты не разбередил свои раны? – забеспокоилась Абриза.
   – О каких ранах ты мне тут толкуешь, о женщина? – высокомерно спросил Джеван-курд.
   – У тебя были разрублены грудь, плечо и досталось животу, о несчастный! – воскликнула Абриза. – Я уж боялась, что ты помрешь, и сидела с тобой, и лечила тебя чем могла.
   – Грудь, плечо и живот? Аллах отнял у тебя разум, о женщина! – возмутился курд. И с силой хлопнул себя кулаком по мощной волосатой груди. Очевидно, это не вызвало у него не то что боли, а даже неприятного ощущения, что было по меньшей мере странно.
   – О Джеван, о бесноватый, что ты делаешь? – закричала Абриза. – Еще и трех дней не прошло, как у тебя вот тут и вот тут все было разворочено и окровавлено! Потрогай свои шрамы, о несчастный!
   Она ухватилась за полы его фарджии, и распахнула их, и задрала на ошеломленном курде рубаху, и распутала повязки, и коснулась пальцами пересечения красных рубцов, проведя вдоль каждого из них сверху вниз, до самого живота. И они были наподобие шнурков, которыми женщины привязывают к голове изар.
   Вид этих шрамов поразил Абризу. Она видела, что и с ней, и с раненым творится что-то необычное, но не ждала такого скорого и безусловного успеха от своего диковинного лечения.
   – Ты удивительная красавица, – сказал вдруг Джеван-курд, приосанился и подкрутил длинный ус. – Погоди немного, я вспомню какие-нибудь подходящие стихи и скажу их тебе.
   – Зачем мне от тебя стихи? – крайне изумилась молодая женщина. – Разве сейчас время для стихов?
   – Без этого добиваться твоей близости было бы неприлично, клянусь Аллахом!
   Абриза немедленно убрала руку с живота курда.
   – Потрогай свои рубцы сам, о Джеван! – приказала она. – И не говори мне о близости. Объясни лучше, что было потом!
   – Утро было потом, и я вернулся туда, где оставалось так много вещей, и увидел, что все это время лежал рядом с Алидом…
   Джеван-курд вздохнул и склонил голову перед холмиком из крупных серых камней.
   – Ты говоришь о мальчике? – осторожно спросила Абриза. – Он спас тебе жизнь. Когда ты упал, пораженный тремя ударами, он сражался над твоим телом, пока его не убили, и он упал на тебя, прикрыв тебя собой, и только поэтому ты спасся и тебя не прирезали, о несчастный.
   – Откуда ты знаешь, о женщина? Ты видела то сражение? – осведомился курд, трогая себе грудь, обнаруживая поочередно все три шрама и проникаясь недоверием. – Но я не мог свалиться от таких царапин, клянусь Аллахом!
   – В таком случае, объясни мне, о сын греха, как вышло, что ты несколько дней и ночей лежал наподобие камня, боясь пошевелиться, и откуда взялись эти, как ты их называешь, царапины!
   – Я воистину лежал камнем, клянусь Аллахом, и все это время ты трогала меня руками, – согласился Джеван-курд. – Растирания – тоже один из способов лечения, и я знал индийского лекаря, который только так и снимал боль. Объясни наконец, кто ты, о женщина! И откуда ты взялась?
   – Разве ты все еще не узнал меня?
   – А почему это я должен тебя узнать? Благодарение Аллаху, у меня есть свои жены, и я не имею обыкновения смотреть на женщин, принадлежащих другим, даже если они из дерзости открывают передо мной лицо, – отрубил курд. – А ведь ты по виду и повадкам из благородных, и у тебя наверняка есть отец или муж, и такие, как ты, всегда были для меня запретны. Вот если на войне моя рука дотянется до какой-нибудь пленницы – это другое дело, этого и сам Аллах не возбраняет, о чем ясно сказано в Коране!