Тут же крепкие красные верблюды несли каждый по два тюка и по вооруженному всаднику, всего же их было пятнадцать, да еще пятеро вьючных. Столько же конных наездников возглавляли и замыкали караван, из них четверо составляли разъезд, который то рыскал, заезжая вперед, то удалялся вправо или влево, и, не обнаружив опасности, возвращался.
   В середине каравана ехали четверо всадников, одетых побогаче, и каждый из них был по-своему необычен.
   Хайсагур вгляделся в переднего – и губы его приоткрылись, рот округлился, возглас изумления едва не сорвался…
   На прекрасном коне, вороном с белыми ногами, ехала переодетая мужчиной женщина, высокая и статная. Именно к ней возвращался разъезд, чтобы сообщить об увиденном и получить новое распоряжение. О том, что это она распоряжалась, Хайсагур понял по уверенным движениям ее правой руки, задававшим направление поиска. Конец ее тюрбана, полощась на ветру, то прикрывал, то открывал левую щеку, на которой виднелись хорошо известные Хайсагуру синие знаки.
   Он сразу узнал Джейран – ибо не нашлось бы в землях правоверных другой женщины с такими буквами на щеке.
   – Ради Аллаха, зачем это она забралась в земли огнепоклонников? – сам себя спросил Хайсагур. – И каким образом стала предводительницей воинов? И где, наконец, она раздобыла коня, достойного царской конюшни?
   Тут он, сам того не ведая, угадал истину – под седлом у Джейран был аль-Яхмум, который по вредности своего нрава никого другого к себе не подпускал.
   Остальные трое были, как и Джейран, в широких белых джуббах поверх фарджий, так что Хайсагур решил, что эти трое – мужчины.
   Один был невысокого роста и плотного сложения, с красивым лицом, ухоженной бородой, недлинной и широкой, и видно было, что управление конем доставляло ему множество хлопот. Этот неуклюжий всадник или же так несуразно закрепил стременные ремни, что правое стремя было у него отпущено куда ниже левого, или же на одной половине зада у него был чирей – так что он съезжал, выпрямлялся, ерзал, дергался, кренился вправо и влево, и имел при этом весьма жалкий вид.
   Другой сидел в седле так, словно конная езда была ему привычна с детства и радовала душу. Этот всадник, тоже с красивым лицом, но с совсем иной осанкой и повадкой, то и дело, поворачиваясь к своему толстому товарищу, говорил ему нечто неприятное, а тот, судя по всему, лишь оправдывался.
   Был еще и третий – столь суетливый по своей натуре маленький старичок, что он и коня заставил суетиться, постоянно разъезжая между Джейран и теми двумя. Но при этом никто не посылал его, никто не передавал через него никаких слов, и, очевидно, он сам придумал себе это развлечение.
   Гуль, пропуская мимо себя караван, внимательно разглядел вооружение.
   – Клянусь Аллахом, это же остроги, которыми болотные арабы, живущие на островах Тигра, бьют кабанов… – пробормотал он. – Как эти люди сюда попали? И если их хозяева дали им таких хороших лошадей и верблюдов, то почему они не вооружены самхарскими или рудейнийскими гибкими копьями? Почему они везут с собой эти страшные остроги толщиной в руку?
   Но ответить себе на эти вопросы он, разумеется, не смог.
   С другой стороны, ему хватало и собственных вопросов. Главным среди них был такой – следует ли считать бесноватым горного гуля, который отправился за сотни фарсангов раскрывать загадку убийства шейха ас-Самуди и выяснять, какие магические тайны связаны с бронзовым пеналом. Но жить без загадок этот чудаковатый оборотень тоже не мог. Сейчас перед ним была сложная и разветвленная тайна, с одной стороны – тайна райской долины, где был найден пенал, с другой – тайна дома цирюльника, откуда исчез его престарелый владелец, убийца ас-Самуди… А такие вещи гуль считал лакомством для разума.
   Если бы Хайсагур повстречал этот же караван, но без Джейран, то ему бы и в голову не пришло отправиться следом до самого караван-сарая, рискуя быть замеченным. Хотя ему и было по пути с всадниками, караван-сарай гулю был вовсе не нужен. Он прекрасно проводил ночи на свежем воздухе, а если бы какой-то дорожный разбойник по воле Аллаха и набрел на спящего гуля, то он не сумел бы приблизиться столь бесшумно, чтобы не разбудить его. Всякий же, кто хоть раз видел длинные клыки, белеющие во мраке наросты-рога и вставшую дыбом от возбуждения бурую шерсть, до конца дней своих вопил во сне от страха.
   Однако любопытство Хайсагура было разбужено – и он, разумеется, пошел следом за девушкой и ее странными спутниками, предаваясь догадкам. Тем более, что их пути временно совпадали.
   К вечеру они действительно добрались до караван-сарая, который в этих диких краях был подлинной крепостью. Здесь можно было не только провести ночь, но и оставить товар для купцов из другой страны, с которыми заключен договор, и более того – оставить товар на продажу, потому что под защитой толстых стен, кроме конюшен и помещений для верблюдов, кроме комнат для проезжающих и караулен для вооруженной охраны этой крепости, содержавшейся за счет повелителя правоверных, кроме больших складов, были еще и торговые лавки.
   Караван вошел в узкие ворота, Хайсагур остался снаружи.
   Он решил дождаться темноты и проникнуть вовнутрь, ибо загадка этого каравана не давала ему покоя.
   Он помнил Джейран смертельно перепуганной, за все блаженство будущей жизни не желающей пройти через подземелье с костяками, и меньше всего на свете она тогда была похожа на предводительницу вооруженной охраны каравана.
   Стены, сложенные из грубого и шершавого камня, не представляли для гуля препятствия, его босые ноги умели выбирать необходимые неровности, а пальцы рук были настолько сильны, что он мог висеть, раскачиваясь, всего на двух из них, на указательном и среднем.
   Для приступа Хайсагур выбрал угловую башню, а время определил по призыву к вечерней молитве. Это, насколько он знал, была средняя по длительности молитва в три раката, и он успевал, поднявшись наискосок по округлому боку башни, затаиться на верху стены, чтобы потом, когда население караван-сарая угомонится, спрыгнуть вниз.
   Так оно и получилось.
   В это время года купцы не любили пускаться в дорогу, так что караван под водительством Джейран оказался в ту ночь единственным в огромном здании. Со стены Хайсагур видел, как управитель караван-сарая развел всех по свободным помещениям, причем теперь он наконец разглядел людей Джейран и поразился их молодости.
   Мальчиков поселили справа от входа, старших – слева, со стороны михраба, непременного для принадлежащего правоверным караван-сарая. И мальчики, очевидно, устав больше старших, довольно быстро улеглись, хотя перед этим, за ужином, шумели и галдели, точно стая обезьян.
   Хайсагур не видел, как обращались к ним всякий раз Джейран и Хашим накануне обязательной для правоверных молитвы, увещевая перенести это бедствие без криков, прыжков и швыряния камушков в оттопыренные зады склонившихся в земном поклоне людей. Не знал он также, что главным средством усмирения служило волшебное слово «добыча». Хотя в Эдессе было оставлено на хранение немало всякого добра, мальчики, не совсем осознавая стоимость всего увезенного из Хиры, желали все новых подвигов и все новых сокровищ, и трудно было добиться от них ответа на вопрос – что они станут делать со всеми этими кошельками, тюками тканей и мешочками мускуса?
   В тот час, когда неподвижные звезды засверкали на небосводе и по ступеням небес взошли планеты, путешественники удалились в свои помещения, причем ложа они устроили в самой глубине, так что Хайсагур не видел со стены, как они укладывались.
   Теперь следовало высмотреть, где в караван-сарае расположены домики с водой.
   Хайсагур, спустившись со стены, в два прыжка оказался возле двух каменных возвышений, каждое из которых напоминало собой ложе великана – четырех локтей в высоту, примерно двадцати – в ширину, а длину он в темноте определить не смог. Они были расположены как раз в середине двора и стояли рядом.
   Эти возвышения использовали для удобства разгрузки и погрузки поклажи, а верблюдов и коней заводили в проход между ними, достаточно широкий, чтобы два верблюда могли разойтись, не мешая друг другу.
   Стоя на корточках у края этого прохода, Хайсагур видел немалую часть двора, сам оставаясь при этом незамеченным.
   Первого посетителя домика с водой он не тронул, позволил ему уйти, перебрался поближе к домику и, в ожидании следующего, затаился совсем рядом, в арке пустого помещения, ибо туда вели не обычные двери, а именно арки, лишенные даже занавесок. Вскоре появился другой человек – и, волей Аллаха, это был тот несчастный, которому конная езда доставила невыносимые мучения.
   Он не шел, а ковылял к месту уединения, одной рукой растирая себе зад, а другой – поясницу. При этом ноги его были широко расставлены, как будто лошадь все еще находилась промеж них. Такая походка навела Хайсагура на мысль о женщине, которая вот-вот родит, и смешливый гуль зажал себе рот рукой.
   – О всесильный Аллах! – стенал этот несчастный. – Почему бы не издохнуть при рождении матери той кобылы, что родила этого проклятого жеребца? Разве мы родились на свет для того, чтобы ездить на жеребцах? Прав был этот враг Аллаха Салах-эд-Дин, да поразят его лишаи и чесотка! Я воистину разумом уподобился ишаку и ищу новых бедствий на свою голову, а хуже всего, что я проделываю все эти безумства ради женщины… О мой зад, на что ты стал похож? И на что стало похоже то, что оставил мне отец? Я так же гожусь сейчас для сближения с женщинами, как годится калам в битве против ханджара!
   Этот человек с отбитым об седло задом, охая и призывая Аллаха, затворился в домике с водой, откуда Хайсагур услышал новые тихие стоны.
   И среди них он уловил проклятие всем замкам, которые враги Аллаха понастроили в горах, принадлежащих огнепоклонникам, и в особенности – Пестрому замку.
   Меньше всего Хайсагур мог бы предположить, что Джейран направляется туда же, куда и он.
   Озадаченный гуль изготовился к нападению.
   – За какие из грехов мое сердце увязло в этой страсти, словно верблюд в грязи? – выходя из приюта уединения сказал обиженный конем наездник, но в голосе его было некое облегчение. – Ведь ее сердце подобно придорожному камню…
   Хайсагура мало волновали любовные неурядицы смешного человека, но он непременно должен был понять, какое отношение имеет Джейран к Пестрому замку. Недолго думая, он шагнул из мрака и схватил посетителя домика с водой за плечи, резко сжав и приподняв его при этом, потому что тот был куда ниже Хайсагура. Одновременно он втащил добычу в арку пустого помещения.
   – Горе мне… – изумленно прошептал человек, уставившись в пронзительные глаза гуля, и душа его улетела…
   Хайсагур в таких случаях мало задумывался о том, куда улетает душа его жертвы. Он вошел в чужую плоть без затруднений, оставив свою в таком месте, где ее до утра никто наверняка не увидит.
   И первое, что он ощутил, была боль в тех частях, которые нужны мужчине для того, чтобы производить себе подобных.
   Несчастный всадник имел все основания скулить, ныть и причитать – не умея сжимать ногами и бедрами конские бока, он отбил себе о жесткое седло не только зад.
   Впервые в жизни Хайсагур пошел, расставив ноги, как если бы он от испуга намочил шаровары.
   Помещение, где расположился на ночлег этот несчастный, Хайсагур заприметил еще когда тот выходил наружу.
   Теперь следовало уложить измученную долгой дорогой плоть на ковер, укрыть ее и прислушаться к тому, что всплывало в памяти перед тем, как внутренний взор увидит пестрые пучки сновидений.
   Хайсагур раздел своего подопечного до нижних шаровар и рубахи, причем ему с непривычки было неловко действовать толстыми и короткими ногами, задирая и опуская их, а также мешал живот.
   Но начертал калам, как судил Аллах, – едва только Хайсагур начал разбираться в тех странных и смутных образах, которые предложила ему для начала память Барзаха, как занятие это прервалось, потому что у входной арки раздалось легкое покашливание, как если бы гость осведомлялся, не спит ли хозяин.
   – Ради Аллаха, кто ты, да будет моя душа за тебя выкупом? – вежливо спросил Хайсагур.
   – Это я, Шакунта…
   И женщина в прозрачном покрывале, еле державшемся на голове, легкими и быстрыми шагами приблизилась к походному ложу.
   Только тут Хайсагур понял свою ошибку – в караване были две переодетые женщины!
   Стан гостьи обрисовался в арке – и гуль удивился тому, что мог принять ее за мужчину, пусть даже издали. Теперь она еще и выпустила две толстые косы, которые днем были укручены в тюрбан, так что сомнений быть не могло.
   Хайсагур одобрил ее тонкий стан, округлые бедра и легкую поступь, а о прочем судить он пока не мог.
   Ему стало любопытно – знает ли каждая из переодетых о другой. Но, не успел он сам себе задать этот вопрос, как Шакунта опустилась на край ковра.
   – Не бойся, о Барзах, я пришла без куттаров, – сказала она. – И даже без джамбии.
   – А почему я должен бояться тебя, о владычица красавиц?
   Она негромко рассмеялась.
   – Воистину, странно было бы бояться женщины, которая приходит к тебе ночью безоружная…
   – Простор, привет и уют тебе, – отвечал на это Хайсагур, подвигаясь, чтобы дать ей побольше места. – Твоя душа стеснилась и сон не приносит тебе покоя?
   – О Барзах, я устала! – был ответ. – И я слишком долго была одна!
   Хайсагур окаменел. И, осознав вдруг свое бедственное положение, чуть не зарычал от ярости.
   Прав был этот Барзах, говоря, что женщинам в эту ночь не будет от него никакого прока! Его мужская плоть была не в том состоянии, чтобы ответить на призыв красавицы. Из-за его глупости и неловкости Хайсагур лишился в эту ночь столь желанной для себя близости с женщиной из рода Адама!
   – Не бойся меня, я не стану больше заносить над тобой куттаров и грозить тебе джамбией, в этом уже нет нужды, – продолжала Шакунта, а Хайсагур был в таком расстройстве чувств, что даже не задумался, почему это женщины должны грозить джамбиями мужчинам.
   Женщина легла рядом с ним.
   И он понял, что ради этой женщины человек, именуемый Барзахом, пересел с верблюда на норовистого коня и пострадал лишь потому, что хотел быть рядом с ней!
   Имя «Барзах» было ему откуда-то известно!..
   Это имя упоминал Сабит ибн Хатем, когда рассказывал о своем споре в собрании мудрецов, звездозаконников и магов!
   И сразу же Хайсагур вспомнил все, что было связано с этим нелепым спором. Он вспомнил, что звездозаконника, который уже тогда был глубоким старцем, и Барзаха, который только-только отрастил себе достойную бороду, стравил третий человек, желавший извлечь из их ссоры пользу для себя, он даже вспомнил прозвище того человека – аш-Шамардаль. Он даже вспомнил, что извлек из воспоминаний Сабита ибн Хатема лицо аш-Шамардаля – и сразу же вернул его обратно, таким оно показалось неприятным.
   Но все это не помогло бы ему сейчас ответить на призыв и приблизить к себе Шакунту.
   Шакунта между тем, нисколько не удивляясь странному поведению Барзаха, легла рядом, касаясь его плечом и бедром. Покрывало упало с ее головы, она высвободила одну из кос, что петлей легла между ее ухом и ухом избранника, и положила себе на грудь. Волосы Шакунты пахли наддом, и этот запах был таков, что душа замирала от блаженства.
   – О Барзах, я перестала понимать, зачем все это проделываю, – пожаловалась она. – Мы непременно вызволим из плена ребенка, и отвезем его в Хиру, и моя безумная дочь поедет со мной к Салах-эд-Дину, накажи его Аллах за все его проделки! А что будет со мной после того, как я выполню договор? Я вдруг задумалась об этом – и мне стало страшно, о Барзах! Я не хочу и не могу вернуться к своему мужу и к своим сыновьям. Муж наверняка взял себе других жен, а сыновьям я больше не нужна. И я не представляю себе, как буду уживаться с Абризой! Если она станет женой аль-Асвада – то кем же стану при ней я? Одной из дворцовых старух, пригодных лишь на то, чтобы передавать слухи?
   – Ты можешь еще выйти замуж, о госпожа, и иметь других детей, – осторожно намекнул Хайсагур, ибо великую боязнь гнева Шакунты, владевшую Барзахом, он уже оценил.
   – Хватит с меня тех детей, которых я уже родила, клянусь Аллахом! – возразила женщина. – Мне нужны не дети, которые покидают, а мужчина, который останется со мной. Долго ли я еще буду ввязываться во всякие неприятности и приключения, о Барзах? Долго ли я еще буду сражаться куттарами и ножными браслетами? Я еще могу одолеть и троих, и четверых противников, но я устала!
   С этими словами она повернулась к тому, кого считала Барзахом, обняла его и прижалась щекой к его груди.
   – Усталость пройдет, о Шакунта, – боясь шевельнуться и проклиная всех норовистых жеребцов и всех никудышных всадников, отвечал Хайсагур. – Наступит утро – и ты снова будешь готова к подвигам.
   – Ты не понимаешь меня, о Барзах, – сказала она, и голос, к немалому удивлению Хайсагура, уже уразумевшего, что за сокровище лежит с ним рядом, прозвучал жалобно. – Клянусь Аллахом, ты не понимаешь меня! Я не желаю никаких подвигов! Я их столько совершила, что хватило бы на все войско аль-Асвада! Мне нужно иное – и как бы я была счастлива, если бы знала, что именно мне нужно!
   Хайсагур подумал, что вселился в самую неподходящую плоть, какую только мог отыскать на расстоянии ста фарсангов. И сразу же природное любопытство подсказало ему такой занятный вопрос: если он сумел, внедрившись в тело женщины, заставить это тело спуститься по стене башни, хотя руки и пальцы не должны были бы выдержать такого напряжения, то не уговорит ли он повиноваться и тело мужчины? Ведь в случае с Джейран, да и во многих случаях, бывших до того, оборотень умел справляться с болью той плоти, которую использовал.
   Гуль протянул руку и накрыл то, что оставил Барзаху отец.
   Очевидно, повреждения от жесткого седла были все же не столь ужасны, как это казалось изнеженному спокойной жизнью Барзаху. Сосредоточившись на этом месте и на кончиках своих пальцев, Хайсагур попытался унять боль настолько, чтобы не опозориться перед Шакунтой.
   А она продолжала жаловаться.
   – О Барзах, даже те женщины, которые живут под охраной в царских харимах, посылают старух – и к ним проводят или даже проносят красивых юношей! Мы, женщины, умеем получать то, что нам надобно, хотя вы и считаете нас ущербными разумом. И я получила из близости все, чего желала, о Барзах, и эта близость была прекрасна, но лучше бы я ничего этого не желала, тогда сейчас я бы не страдала так, ибо что хуже страдания человека, получившего желаемое и не удовлетворенного, ибо на самом деле он желал совсем иного?..
   Понять это было совершенно невозможно. Хайсагур и не пытался – ему было чем заниматься. А если бы попытался – то мог бы лишиться рассудка. Ему слишком редко случалось иметь дело с женщинами и еще реже – выслушивать их, чтобы он научился вылавливать то разумное, что тщательно упрятано в их многоречивости.
   Между тем рука Шакунты, как бы помимо воли своей обладательницы, проскользнула в вырез рубахи Барзаха и легла на влажную от волнения кожу.
   Хайсагур подумал, что надо бы накрыть эту руку своей – и не решился.
   Он на мгновение забыл, что вошел в чужую плоть, тяжелую и неуклюжую, которую ничтожная боль делала бессильной, и давнее знание, что близость гуля может погубить женщину, встало вдруг между ним и Шакунтой. Он опомнился – но, видно, она ощутила что-то, потому что обиженно отстранилась.
   – Может быть, ты, о Барзах, читал «Семьдесят рассказов попугая»? – возмущенно спросила она. – Я слушала эти рассказы когда была в Индии, и знаешь ли, что там говорится? Там сказано: «Когда прекраснобедрая, томимая любовью, сама пришла к мужчине, то он пойдет в ад, томимый ее вздохами, если не насладится ею!».
   Это уж был не призыв, а доподлинный вызов!
   И он не лишил бы разума разве что евнуха.
   Хайсагур сгоряча сделал то, что всякую женщину-гуль привело бы в восторг, – подмяв под себя Шакунту, отыскал губами ее рот. Мелькнула мысль о клыках – и сгинула, потому что во рту у Барзаха не то что клыков – обычных человеческих зубов уже малость недоставало.
   – Ты – бесноватый, или твой разум поражен? – изумилась Шакунта, не узнавая прежних повадок Барзаха. – Что ты набросился на меня, как гуль – на еду? Разве я – пленница, до которой дотянулась твоя рука?
   Она извернулась – и скинула с себя возлюбленного.
   И рассмеялась!
   Такого позора Хайсагур еще не знал.
   Женщина – пусть и обученная искусству захватов и подножек, но все же лишь женщина! – сладила с ним, словно с ребенком. Она опрокинула его на спину и села ему на грудь, всем видом показывая, что его жизнь и смерть – в ее власти.
   Хайсагур страстно пожелал оказаться здесь сейчас в своей подлинной плоти, чтобы одолеть эту непокорную упрямицу и дать ей то, чего она желает, в таком количестве, чтобы хватило надолго!
   Ярость охватила его, ярость и пылкое желание!
   Плоть, измученная плоть Барзаха, вскипела и вздыбилась!
   Хайсагур уже не ощущал всех ушибов, потертостей и болячек этого несчастного, зато ощутил в себе неукротимость и силу горного гуля, и тоже рассмеялся, и зарычал, готовый снова подмять под себя женщину, и уже не выпустить, раздавив ее полные груди своим мощным и тяжелым телом, неутомимым телом истинного гуля!..
   И вдруг он очнулся на холодных камнях, которыми были вымощены полы в помещениях караван-сарая, и не было рядом Шакунты с ее станом, подобным ветке ивы, и с бедрами, подобными двум кучам песка. Тонкое обоняние гуля было оскорблено запахом, не имеющим ничего общего с благоуханием длинных кос Шакунты.
   Он вспомнил, что поблизости был домик с водой – значит, иных благоуханий ожидать не приходилось.
   Возбужденный и сердитый, гуль вскочил на ноги.
   Он не мог вернуться в тело Барзаха, чтобы завершить начатое. И он не представлял себе, как несчастный справится сейчас с разъяренной женщиной.
   Хайсагур шагнул в арку и прижался лбом к прохладному, светлому даже в ночном мраке камню.
   Тело требовало близости, тело корчилось от желания близости.
   Тогда он прижался к камню грудью и бедрами, чтобы усмирить себя прохладой.
   И вдруг он услышал шаги.
   На противоположной стороне двора кто-то вышел из своего помещения и медленно шел к водоему.
   Хайсагур выглянул – и увидел, что это человек рослый и удрученный бедствиями, ибо голова его опущена, и опущена низко.
   Он вгляделся – и узнал Джейран.
   Девушка села на краю водоема и омыла себе лицо.
   Очевидно, ей, как и Барзаху, стало жарко на коврах и под теплым аба.
   На Джейран была лишь мужская широкая рубаха, а шла она босиком.
   Ее прямые волосы не держались в косах, если только не были завязаны шнурками, вот и теперь они лежали на груди у Джейран подобно двум конским хвостам, сохраняя плетение лишь до плеч.
   У гуля хватило бы силы и сноровки напасть на девушку, зажать ей рот, перекинуть через плечо – и вместе с этой ношей одолеть стену караван-сарая. Будь это любая другая девушка…
   Он уже входил однажды в плоть Джейран и знал, что она девственна душой и телом. Он уже спас ее однажды – и теперь не мог причинить ей зла.
   Тяжело дыша, Хайсагур отступил назад и встал так, чтобы не видеть девушку. Он даже повернулся к ней спиной.
   Острое желание никак не утихало.
   Джейран, подняв глаза к ночному небу, что-то тихо шептала – и это не было молитвой, обращенной к Аллаху.
   Гуль прислушался.
   – Когда же ты наконец появишься и поможешь мне? – спрашивала Джейран. – Я устала от этих странствий и сражений! Я живу не той жизнью, которой должна жить! И если это ты навязала мне такую судьбу – то возьми ее обратно! Нет мне больше нужды ни в аль-Асваде, ни в том, другом!
   Он понял, что девушка звала Шайтан-звезду. Но до появления этой звезды на небе было еще далеко.
   – Неужели нет на земле человека, который не дает нелепых клятв и может защитить свою женщину? – спросила девушка. – Неужели умерло это среди людей? Неужели женщины теперь лишены настоящих мужчин? О аль-Асвад, сколько же раз любимые могут предавать любящих?
   От чрезмерного возбуждения Хайсагур потерял способность мыслить здраво.
   Эта женщина была лишена близости с достойным ее мужчиной – а он был лишен близости хоть с достойной, хоть с недостойной женщиной, таково было наследство отца-гуля в его теле!
   Она сгорала от желания, сама не осознавая этого, – а он сгорал, осознавая причину своего бедствия.
   Вся его плоть жаждала откликнуться на призыв – и Хайсагур, подобравшись и пригнувшись, как это свойственно нападающему из засады гулю, повернулся к Джейран.
   До нее было три прыжка.
   Он не мог причинить ей зла, но до нее было всего три прыжка!
   И тут оба они, девушка и гуль, насторожились.
   Со стороны конюшен донеслись странные звуки, какой-то стук, какой-то треск, чей-то вскрик.
   И вдруг караван-сарай огласило громкое ржание возмущенного пленом коня!
   По каменным плитам пронесся стук копыт – и из темноты возник аль-Яхмум, сам подобный ночному мраку, со сверкающей звездой во лбу.
   Белоногий красавец вскинулся на дыбы, пал на передние ноги и брыкнул кого-то, кто пытался удержать его. Человек с криком отлетел и ударился о кирпичную стену. Аль-Яхмум же оказался возле Джейран, и склонил гордую шею, и ударил ее лбом в плечо, как бы призывая встать.