Страница:
Аль-Яхмум, как и следовало ожидать, легко уворачивался от каждой протянутой руки, а лошадей пугал тем, что показывал зубы и вскидывался на дыбы. Отступив назад и обойдя сбившееся в кучу воинство по дуге, он уверенно устремился туда, где ждали исхода ловли два предводителя – юноша на верблюдице и старичок на ослике.
Остановившись в полусотне шагов от них, аль-Яхмум ударил оземь копытом, как бы вызывая их на поединок или приглашая к беседе.
– О госпожа, более умного коня не видел свет! – восхитился Джеван-курд. – Раз он – главный среди лошадей, то обращается к главным среди людей!
Конь неторопливо шел навстречу этим двум, на верблюдице и на ослике, время от времени останавливаясь и ударяя копытом.
Юноша, даже не заставив свою верблюдицу лечь, соскользнул с нее и дважды махнул рукой своему бесноватому воинству, собравшемуся было снова окружить аль-Яхмума. Это было приказом не мешать и оставаться в стороне. Сам же он медленно, протягивая перед собой руки, пошел к вороному красавцу.
Расстояние между ними делалось все меньше.
– Что задумало это создание Аллаха? – забеспокоился курд. – Неужели он хочет погубить ни в чем не повинного человека? Ведь эти люди не причинили зла ни ему, ни его хозяину, хоть они и бесноватые!..
Аль-Яхмум вскинул гордую точеную голову с маленькими острыми ушами и огромными глазами, негромко заржал, как бы обращаясь к небесам, а затем склонился перед юношей и прикоснулся лбом к его плечу.
– Аллах лишил его разума… – потрясенно прошептал Джеван-курд.
Абриза уставилась на предводителя черномазых обезьян так, будто у него на голове вдруг выросли ветвистые рога, и рука ее невольно легла на грудь, ощутила черное ожерелье, сжала главный камень…
– Я все поняла, о Джеван, – внезапно лишившись звонкости голоса, прошептала Абриза. – Это – женщина, и она любит аль-Асвада! Вот почему аль-Яхмум признал ее! Ты слышишь, о сын греха? Это – его женщина!
– Да не шипи ты, подобно разъяренной змее, о несчастный!
– Что с этой скверной, с этой мерзкой, с этим бедствием из бедствий? Воистину, если кого и создал Аллах на погибель мужчинам, так это мою проклятую невольницу! Я понял это, когда впервые отведал приготовленной ею харисы. Знаешь ли ты способ, как можно испортить харису, о Мамед? Ведь туда входит лишь пшено и разваренное мясо! А она знает этот способ, клянусь Аллахом!
– Она спит, о Саид, и незачем тебе подкрадываться, как это делают неопытные воры, и волочить полы фарджии по земле, и пригибаться, так что твой тюрбан вот-вот свалится в грязь! Кроме того, она тебе вовсе не невольница.
– Спит? Эта дочь греха спит? Которые же сутки по счету она изволит почивать, о Мамед?
– Четвертые, о Саид, и сон ее все еще крепок, и я полагаю, что все это – от ожерелья.
– Да, проклятое ожерелье так преобразило ее. Сперва я подумал было, что через посредство тех камней можно приоткрыть Врата огня, и зачерпнуть силы, которую Аллах приберегает для правоверных джиннов, и сотворить чудеса. А потом сообразил, в чем тут дело. Эти камни, составленные вместе, имеют способность доводить до предельной грани все чувства и все способности той, что надела ожерелье. Вспомни, как яростно она проклинала меня! И вспомни, как она бешено сражалась! Пятеро хорошо обученных бойцов не дерутся с такой ловкостью, как эта женщина!
– Я тоже сперва подумал о каких-то тайных и нехороших силах, которые через посредство ожерелья вливаются в человека. А потом, когда она проспала вторые сутки, понял, благодарение Аллаху, что ожерелье лишь позволяет ей выплеснуть разом ее собственную силу, рассчитанную на месяц или на два, а потом и голова, и тело обладательницы ожерелья нуждаются в отдыхе. Разумеется, чем больше сил потрачено, тем длительнее отдых.
– Для придворного поэта ты больно уж быстро разгадал эту загадку, о Мамед. И это наводит меня на подозрение, что вы вдвоем с этой бесноватой Ясмин рассуждали об ожерелье и нашли ответ.
– Клянусь Аллахом, после сражения она так и не проснулась! А я сижу рядом, охраняя ее сон, словно евнух у дверей харима! И ты вполне мог бы разделить мое одиночество, о сын греха, но ты так испугался пробуждения этой женщины, что пропал на три дня, словно шайтаны унесли тебя! И к тому же ее зовут вовсе не Ясмин…
– А ты хотел бы, о несчастный, чтобы мы сидели над ней, подобно двум евнухам по обе стороны больших дверей харима? Хороши бы мы были, клянусь Аллахом! Нет, о Мамед, я вовсе не боялся пробуждения этой женщины… Если я не погубил свою душу из-за ее пересоленного пилава, и мяса в уксусе, которым можно было отравить злейшего врага, и горошка, вареного с мясом и луком, достойного скатерти самого повелителя шайтанов Иблиса, то я уже мало чего на этом свете испугаюсь.
– Что же ты купил невольницу, которая сражается, как айар, и смыслит в стряпне столько же, сколько и он? Или Аллах, в наказание за твои грехи, покарал тебя слепотой глаз? Неужели ты сразу не разобрался, с кем имеешь дело?
– Меня обманули, о Мамед, меня провели, как младенца! И если бы я рассказывал у входа в хаммам, как меня перехитрила эта женщина, то правоверные и смеялись бы, и рыдали, и бросали мне полновесные динары! Погоди… Она не пошевелилась? Ради Аллаха, посмотри, о Мамед, – она спит?
– Она спит, о Саид.
– Наверно, мне на роду написано терпеть и страдать ради этой женщины… Видишь ли, о Мамед, многое из той истории, которую я учил тебя рассказывать, – правда. И подлинное имя Ясмин – воистину Захр-аль-Бустан. И подходит оно ей, как верблюжье седло ишаку, клянусь Аллахом! Если девочку называют Садовым Цветком, то ведь должна быть надежда, что она и вырастет не только прекрасной, но также нежной и кроткой, словно цветок! О Аллах, как это ты делаешь женщин ущербными разумом и даешь им норов, подобный норову бешеного бедуина, упорного в своей ярости, словно ишак?
– Прекрати взывать к Аллаху, о несчастный, или я разбужу Ясмин… Нет, не Ясмин, ты сбил меня с толку, о сын греха!
– Какая она Ясмин? Она – горькая полынь, что растет в пустынях! Она – дерево кар, горечь которого превозмогает горечь полыни! А если Аллах создал нечто еще более горькое, то я сравню ее и с тем растением, когда узнаю его название. Ясмин – это нежный цветок, и его грозди блистают непорочной белизной, и его аромат радует ноздри…
– Ну, раз уж ты не хочешь называть ее Захр-аль-Бустан, будем звать ее Шакунтой, как она сама желает. Кстати, знаешь ли ты, о несчастный, что на месте той схватки я снял с убитой лошади бурдюк, и обнаружил в нем пальмовое вино, и оно скрашивало мой досуг, пока я сидел возле Ясмин… возле Шакунты.
– Что же ты молчал, ради Аллаха?! Наверно, ты выпил все вино, и мне придется выжимать его остатки из бурдюка, тиская его и перекручивая, как банщицы перекручивают выстиранные покрывала!
– Вот ты на моем месте не только выпил бы все вино, а закусил бы кожей от бурдюка! А я знал, что рано или поздно ты подумаешь обо мне, и вспомнишь, что я по характеру припаслив, и скажешь себе: не может быть, чтобы этот раб Аллаха не разжился вином! Держи чашку, пей и рассказывай.
– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Весьма приличное вино! Погоди! А почему это оно такого желтого цвета?
– Потому что это китайское вино, о Саид.
– А из чего его делают? Не запретно ли оно для правоверных?
– Не волнуйся, о раб Аллаха, оно не из винограда, ведь эти язычники не знают винограда. Ты не поверишь, но они делают свое вино из риса!
– Из риса? Клянусь Аллахом, тогда оно не запретно! А как же они заставляют рис забродить?
– Вот этого я не знаю. Пей, о Саид! И не думай о том, как заставляют рис бродить.
– Выпил… Послушай, это китайское вино продирает глотку, как акулья кожа! А теперь скажи – до какого места дочитал ты мою книгу перед тем, как принести ее мне для продажи евнуху Шакару?
– Я дочитал историю до того места, как молодой врач, обвиненный в попытке отравить царскую жену и в побеге с матерью старшего царевича, лишенный своего прежнего величия, скрывается в доме старого врача и говорит ему так: «Вот уже второй раз в жизни я теряю все, чем обладал, и остается у меня лишь мое тело и моя голова! Но когда человек по воле Аллаха утратил все свое имущество, это означает, что настала для него пора приобретать иное имущество!»
– Да, именно это я и сказал тогда, и по сей день благодарен Аллаху, пославшему мне в голову эту замечательную мысль. А потом я тайно покинул город вместе с евнухом, который мог пострадать из-за меня, и укрылся среди бедуинов, шейхи которых знали меня, потому что я приезжал к ним в становища вместе со своим учителем. И я переезжал из становища в становище, и всюду был дорогим гостем, и лечил больных, и получал дары. А один шейх предложил мне в подарок девочку одиннадцати лет и сказал так: «Когда-то один из наших купил мать этой девочки, и она была тяжела, и родила дочь, но ее разум помутился, и она стала кричать, что ребенка ей подменили, и утверждала, что родила дитя, подобное обрезку месяца и видела признаки красоты на лице дочери, а потом проснулась и обнаружила рядом безобразного младенца. А эта женщина была из жен горожан, и оказалось, что ее похитили из дома мужа, и он отыскал ее и приехал за ней, но она отказалась взять девочку, заявляя всем, что это не ее ребенок, и оставила немного денег на ее содержание. И вот девочка выросла, и настала пора приискать ей мужа, но она дурна лицом, хотя крепка, здорова и сильна. Я не хочу, чтобы она оставалась с нами, потому что никто не захочет взять ее в жены, и она будет вступать в блуд с нашими сыновьями, и у нее родятся такие же безобразные дети, которых нашему роду придется усыновить и воспитать. А тебе она может пригодиться». Я посмотрел на девочку – и мне в голову пришло то, что стало потом основой моего благополучия.
– Ради Аллаха, что может прийти в голову при виде некрасивой девочки, о Саид?
– Видишь ли, о Мамед, я довольно долго пробыл в становищах бедуинов, и мне захотелось жить в городе достойной образованного человека жизнью. Я не раз думал о том, чем могу там заниматься. Чтобы стать купцом, нужно иметь не только деньги для покупки товара, но и склонность к торговле, и хитрость, и непоседливый нрав. А я, хотя и имел кое-какие деньги, достаточно наездился по пустыне и странствовал от Дамаска до аль-Джезиры, а что касается хитрости – то после истории с царскими женами я подозревал, что грудной младенец смог бы обвести меня вокруг пальца.
– Почему же ты не хотел снова стать врачом? Погоди, я налью еще.
– Я боялся, о Мамед. Клянусь Аллахом, я боялся этого. Кто бы мог подумать, что пальмовое вино бывает с такой приятной кисловатостью? А разве китайское вино уже кончилось? В каждом городе хорошие врачи наперечет, а я ведь был очень хорошим врачом. А если бы весть о таком враче как я случайно дошла до моих врагов? Я не хотел рисковать своей жизнью, о Мамед, я хотел лишь одного – жить в городе, и посещать беседы образованных людей, и ночевать в чистой постели, и пить приятные напитки, а не перекисшее вино, которое бурлит в кувшине, точно ветры в ослином брюхе. Так вот, я посмотрел на ту девочку, а она была рослой для своих лет, и я подумал, что вскоре она сделается статной и сильной женщиной с мощными руками, и Аллах послал мне мысль. Я прекрасно усвоил способы растираний и разминаний – а что, если я найму или даже куплю хаммам, и приобрету невольников и невольниц, и обучу их этому мастерству? Ведь не пройдет и месяца, как люди сравнят мой хаммам с другими, и увидят, что от посещений их болезни проходят, а здоровье прибавляется, и начнут ходить только ко мне! Ведь я же – врач и знаю свойства трав, и знаю, когда для тела полезна жара, а когда она вредна! Я поблагодарил шейха, взял девочку, поехал с ней в ближайший город, посетил несколько хаммамов и купил тот из них, который показался мне подходящим, то есть наименее грязным. И я купил невольников и рабов, и они так вычистили и выскребли тот хаммам, что можно было есть пилав прямо с пола, и я обучил их ремеслу, и послушай, о Мамед, что я совершил!
– Что же ты совершил, о Саид?
– Выпьем… Я открыл свой хаммам и первые три дня пускал туда правоверных бесплатно, а с язычников, евреев и христиан брал при выходе дирхем, ибо брать даник было бы уж вовсе непристойно. И слух о хаммаме прошел по всем городу, и ко мне пришли знатные люди, и мои банщики ублажили их, и те люди спросили – о хозяин, сколько ты просишь за посещение хаммама? И я сказал – сколько даст ваша щедрость, о дети арабов! А их там собралось несколько человек, о Мамед, и я знал, что они начнут выхваляться друг перед другом! И мне подарили столько денег, и дорогих поясов, и украшений, что я должен был позвать невольника с покрывалом, чтобы увязать все это в узел и отнести домой.
– Аллах послал тебе мудрую мысль, о Саид, и возблагодарим же Аллаха, и выпьем! А что с той девочкой?
– А девочку я, чтоб ее не носила земля и не осеняло небо, обучал с особым старанием, но именно она оказалась изменницей, и покинула меня, и это из-за нее похитили Абризу и ее ребенка… Но хватит об этой скверной Джейран. Ты ведь хотел знать, как получилось, что я приобрел невольницу Ясмин! Еще раз говорю тебе – берегись хитростей женщин! Думаешь, я не заметил, как ты поглядывал на Ясмин? Она и с тобой сыграет такую шутку, что ты лишишься употребления языка! Я только для того рассказываю тебе эту историю, чтобы предостеречь тебя, понимаешь, о Мамед? Так, значит, китайское вино кончилось?
– Кончилось. Ты рассказывай и пей пальмовое, о Саид, пей и рассказывай…
– У меня была старая невольница, которая стряпала так, что один запах приготовленного ею рисового пилава с перцем, или кишок с начинкой, или поджаренной тыквы в пчелином меду мог бы выманить Ридвана из райского сада! И вот является ко мне эта старуха и рассказывает историю почище тех, что я сам рассказывал на площади возле хаммама! У нее, о Мамед, отыскался двоюродный брат, и он хочет выкупить ее у меня, и готов платить, как за девственницу четырнадцати лет! Разумеется, я спросил ее: «О несчастная, а кто будет мне стряпать? Мой живот избалован твоими лакомствами, и я не хочу от них отказываться, клянусь Аллахом!» И старуха, вместо того, чтобы увеличить плату за себя, начинает мне толковать, что недавно разорился некий купец, и его имущество пущено с молотка, и, кроме всего прочего, продается рабыня, которую она, старуха, сама обучала когда-то стряпне. Я, подобный разумом городским безумцам, даже не спрашиваю, каково имя того купца! Впрочем, у меня тогда было столько забот с новым хаммамом, что я не отличал четверга от субботы… И эта злодейка сводит меня со своим братом, и он клянется, что я и мой живот ни в чем не понесем ущерба, и приводит ко мне новую невольницу, и берет за нее пять динаров, а за старуху платит мне сто динаров! И я говорю в присутствии свидетелей – я купил у тебя эту невольницу! И он отвечает – я продал ее тебе! И это бедствие из бедствий входит в мой дом, а следом два черных раба несут ее корзины! Потом я искал и того брата, порази его Аллах в печень и в селезенку, и тех рабов, и даже разорившегося купца, но, как ты понимаешь, друг мой Мамед, с тем же успехом мог бы я сидеть перед камнем, из тех камней, что идут на постройку хаммама, и умолять его, чтобы он треснул и из него вышла прекрасная джинния.
– Ты же мог продать Ясмин кому-нибудь еще, о Саид, ты же был властен в купле и продаже!
– Не перебивай меня, о несчастный… как, разве это – все?.. А где китайское вино?
– Да вот же твоя чашка, о сын греха! А китайское вино давно кончилось.
– Но в ней осталось меньше половины, клянусь Аллахом! Налей чего-нибудь… Послушай, я бы продал ее за дирхем нищему, который сидит у городской мечети, но однажды, когда она вышла из дому, я спросил себя – что это лежит в ее корзинах? О Мамед, там лежали ножи, и какие-то невиданные клинки, и ремни с бляшками, и все это было заботливо завернуто в тонкие и мягкие ткани! И я сперва подумал, что эта женщина – переодетый айар, ведь они умеют так ловко притворяться женщинами, подделываясь под их походку и пользуясь дорогими благовониями, что ошибку свою обнаружишь тогда, когда будет поздно и не будет проку в твоем раскаянии! А потом я призвал имя Аллаха, и укрепил свое сердце, и стал смотреть, что лежит на дне сундука. И я обнаружил там дорогие украшения, а также письмо и некий договор, завернутый в шелк. Я сперва прочитал письмо – и оно показалось мне знакомым. Потом же я развернул договор – и, клянусь Аллахом, о Мамед, в сердце меня укусила хворь, подобная ядовитому гаду! Ты ведь понял, что это был за договор? А я-то в своих странствиях и под бременем испытаний даже думать забыл, что у меня есть невеста!
– Почему же ты не сказал Захр-аль-Бустан, что узнал ее? Тогда она уже не осталась бы у тебя в невольницах, и ты мог бы купить женщину, которая отличает кислое от соленого!
– Я не знал, ради чего она все это затеяла, о Мамед. Ведь я уже тогда жил двойной жизнью. Дела в хаммамах, которые я поочередно открывал в разных городах, и без меня шли заведенным порядком, я имел свободное время и, о Мамед, я не хотел тратить это время за трапезами с купцами! Кроме того, за время своих странствий я кое-что узнал о том деле с подменой детей.
– И что же ты узнал, о друг Аллаха?
– Тс-с, тише!.. Не скажу… Сейчас – не скажу… Я искал… Нет, не скажу. Меня ведь все равно не допустили к нему! Налей мне наконец китайского вина! Все эти маги, мудрецы и звездозаконники связаны друг с другом и подобны шайке айаров… нет, шайке простых разбойников, потому что айарам известно понятие чести и верности! Я понял одно – в течение двадцати лет этот проклятый Барзах имеет власть над всеми нами, и все, что он натворил, добывая себе перстень Сулеймана ибн Дауда, пока не будет исправлено. А потом он как бы теряет свои полномочия, и в силу входит его соперник, и тогда якобы будут найдены похищенные дети, и решена моя судьба, и восстановлена справедливость по отношению ко всем, кто пострадал из-за этого спора! Я так разозлился, когда выяснил это, что взял багдадскую бумагу и принялся писать о пакостях мудрецов! О Мамед, я был сыном царя и должен был унаследовать царство. Но я в одну ночь лишился всего, что мне от рождения дала судьба. Потом я стал учеником врача, и проводил ночи за книгами, и достиг высокого положения. И опять в одну ночь я лишился всего, чего добился своим умом и своими руками. О Мамед, если человек дважды теряет все, что имел, но начинает сначала, и борется, и действует, и уже не боится поражений – как ты полагаешь, о Мамед, станет ли такой человек покорно ждать, пока эти проклятые маги соберутся и что-то решат?
– Нет, о Саид, такой человек ждать не станет.
– О Мамед, о друг Аллаха, знаешь ли ты, что я тайно побывал в городе, где правил мой отец, где и я должен был править?
– Нет, о Саид, откуда мне знать?
– И оказалось, что отец мой долго оплакивал меня, и проклятый Барзах был при нем неотлучно, и вельможи царства прониклись к нему уважением, и отец, умирая, оставил ему царство с тем, чтобы Барзах отыскал меня и передал царство мне! А я знал, что если он и найдет меня – то лишь ради того, чтобы избавиться от меня окончательно. Так что он теперь сидит на моем троне и распоряжается моими подданными, а я распоряжаюсь банщиками в хаммаме, о Мамед! И жду неприятностей со всех сторон. Ведь меня могут случайно узнать заезжие купцы из Хиры, и донести ее царю, и погубить меня. Еще меня могут выследить люди Барзаха. И я понятия не имею, как провела эти годы Захр-аль-Бустан! Возможно, и ее кто-то ищет, чтобы убить, думал я, иначе к чему ей притворяться невольницей и возить с собой целую оружейную мастерскую? Погоди, о Мамед… Ради Аллаха, прислушайся! Она не дышит!
– Она дышит, о Саид, только редко, словно верблюд. Мне случалось наблюдать такое дыхание, и этому можно научиться, и в нем нет вреда. Пей, пока кувшин не опустеет.
– Я пью… Ты тоже пей. Слушай, эта скверная однажды принесла пальмового вина и чего-то туда подмешала. Я понял это, когда заметил, что она почти не пьет, а мне подливает. Я стал потихоньку выплескивать вино, и промочил циновку, и сидел на мокром, словно младенец, понимаешь, о Мамед? А она делала вид, будто захмелела, и я тоже стал делать вид, будто захмелел, и она принялась петь, утверждая при этом, будто была невольницей самого повелителя правоверных, клянусь Аллахом!
– Неужели она так скверно пела?
– Она пела хорошо, но не так, как певицы, для которых это – ремесло. И петь повелителю правоверных она не могла, уж я-то разбираюсь в голосах и в музыкальных ладах! Она пела и придвигалась ко мне, и я придвигался к ней, и как-то так вышло, что светильник погас, и я захотел снять с нее изар, и тут вдруг оказалось, что она уже сбросила его, и ее волосы распущены, и достигают зада, и ее пояс также распущен, и ее грудь оказалась у меня в руке, о Мамед! И я приблизил ее к себе и, клянусь, никогда я так не желал женщину, как в ту ночь! И было между нами из близости то… то, что было… Налей, о сын греха! Налей, говорю тебе! Китайского вина! Эта проклятая желала меня так же сильно, как я – ее! И она смеялась тихим смехом, от которого я терял разум, но молчала, молчала, клянусь Аллахом, она не произнесла ни слова!
– Не вопи так, о несчастный, ты разбудишь ее!
– Сам не вопи, о враг Аллаха! Это не женщина, это – порождение шайтана. Она знала, она помнила, в какой плен взяла меня своей красотой. Мне было немногим более четырнадцати лет, о Мамед, а ей – девятнадцать! И если бы я познал ее тогда, то теперь позабыл бы и ее лицо, и ее имя! Но я не познал ее, она поставила между мной и собой свою дочь, и потому я вся эти годы помнил о ней, хотя иногда забывал, ты понимаешь меня, о Мамед, нельзя же помнить всех женщин разом, даже помнить двух разом – и то затруднительно… О Мамед, она была такой, будто время не состарило ее, и годы не коснулись ее, и превратности времен миновали ее! И знаешь, что я тебе скажу? У меня были прекрасные девушки, нежные, словно цветы, и их тела были мягки и податливы, а в ее теле поселилась сила! Тогда, когда ко мне ее привели впервые, ее тело тоже было нежным и податливым… О Мамед, я любил ее девятнадцатилетней, и вот я встретил ее – и она оказалась прежней, но совсем иной, о Мамед, о Мамед, что же мне сейчас делать? Наутро она вела себя так, будто этой ночи не было, – и я не нашел слов, чтобы напомнить ей об этой ночи и снова позвать и приблизить к себе!
– Горе тебе, ты любишь ее…
– Но она же сама хотела, чтобы я приблизил ее к себе! И если она мне не открылась – значит, ей нужно было, чтобы я ее не узнал! А зачем ей это было нужно? Я подумал и понял – она хочет осуществить наш договор и женить меня на своей дочери! А пророк запретил мужчине входить к матери и дочери! Она же не удержалась! Но раз она так желала меня – а она желала меня, клянусь тебе, о Мамед! – то зачем же она постоянно ставит между мной и собой этот договор и свою дочь? Нет мне нужды в ее дочери, я хочу только ее! И когда она осыпала меня упреками – ты был при этом? Ты слышал, как она меня проклинала, эта мерзкая, эта скверная? Не мог же я ей сказать… Погоди… Горе мне, чего я не мог ей сказать?
– А не кажется ли тебе, о сын греха, что ты слишком предаешься мучениям духа, в то время, как их предмет такого внимания не заслуживает? О Саид, разве мужчины должны так расстраиваться из-за ущербных разумом? И разве ты никогда не читал трактата Юсуфа ибн Исхака аль-Кинди «Как уберечься от печалей»? Всякая печаль есть следствие чьего-то действия, либо нашего, либо чужого. Если это действие зависит от нас, то мы не должны делать ничего такого, что могло бы нас опечалить. А чем занимаешься ты? Ведь хотеть делать то, что тебя опечалит, это значит хотеть того, чего не хочешь, и вот верная примета бесноватости! А чтобы сделать печаль наименее продолжительной, необходимо вспомнить те огорчения, которые были у нас когда-то, и после которых мы утешились, а также беды и огорчения других.
– Прибавь, о Мамед! А что, разве китайского вина больше не осталось?
– Нет, не осталось! И сказал также аль-Кинди, что всякая утрата – благо, так как она уменьшает количество ждущих нас впереди потерь, утрат и огорчений. А его ученик, Ахмад ибн-ат-Тайиф, и сам прославленный аль-Фараби, написавший трактаты «О счастье» и «О достижении счастья», и не менее знаменитый Абу-Али ибн Сина, написавший два других трактата с точно такими же названиями, но путать их не следует, о дитя, ибо…
– Молчи, о проклятый! Клянусь Аллахом – я узнал тебя!..
И он беззвучно рассмеялся.
Воистину, менее всего был похож на войско босоногий отряд темнокожих мальчиков, не пожелавших расстаться с пестрыми женскими нарядами. Для них сама эта пестрота уже была неслыханной роскошью.
– Их нельзя было брать сюда и по другой причине, о дядюшка, – отвечала Джейран. – Они наверняка выдали бы себя, целуя левую ладонь или произнеся клятву псами. Им будет куда лучше в хане, хотя я и беспокоюсь, как бы у них не вышло чего с Катулем. Ведь они все еще пытаются прокатиться на нем!
– Они – дети, о звезда, а этот конь – наилучший из всех коней, и хотел бы я, чтобы вазиры здешнего царя обладали его разумом. Он признал тебя, как человек признает своего господина, и подчиняется только тебе, и когда ты дала ему имя – он немедленно стал откликаться, но я надеюсь, что он не покусает мальчиков. Пусть лучше натаскивают собак, чем разгуливают по Хире.
Остановившись в полусотне шагов от них, аль-Яхмум ударил оземь копытом, как бы вызывая их на поединок или приглашая к беседе.
– О госпожа, более умного коня не видел свет! – восхитился Джеван-курд. – Раз он – главный среди лошадей, то обращается к главным среди людей!
Конь неторопливо шел навстречу этим двум, на верблюдице и на ослике, время от времени останавливаясь и ударяя копытом.
Юноша, даже не заставив свою верблюдицу лечь, соскользнул с нее и дважды махнул рукой своему бесноватому воинству, собравшемуся было снова окружить аль-Яхмума. Это было приказом не мешать и оставаться в стороне. Сам же он медленно, протягивая перед собой руки, пошел к вороному красавцу.
Расстояние между ними делалось все меньше.
– Что задумало это создание Аллаха? – забеспокоился курд. – Неужели он хочет погубить ни в чем не повинного человека? Ведь эти люди не причинили зла ни ему, ни его хозяину, хоть они и бесноватые!..
Аль-Яхмум вскинул гордую точеную голову с маленькими острыми ушами и огромными глазами, негромко заржал, как бы обращаясь к небесам, а затем склонился перед юношей и прикоснулся лбом к его плечу.
– Аллах лишил его разума… – потрясенно прошептал Джеван-курд.
Абриза уставилась на предводителя черномазых обезьян так, будто у него на голове вдруг выросли ветвистые рога, и рука ее невольно легла на грудь, ощутила черное ожерелье, сжала главный камень…
– Я все поняла, о Джеван, – внезапно лишившись звонкости голоса, прошептала Абриза. – Это – женщина, и она любит аль-Асвада! Вот почему аль-Яхмум признал ее! Ты слышишь, о сын греха? Это – его женщина!
* * *
– Ко мне, о Мамед! Сюда, сюда! Во имя Аллаха, о Мамед! Да что же он, ушей лишился, что ли? Сюда, о Мамед, шайтан бы унес тебя! Я же не могу вопить во всю глотку, как на площади перед хаммамом! Ко мне, ко мне, о Мамед!..– Да не шипи ты, подобно разъяренной змее, о несчастный!
– Что с этой скверной, с этой мерзкой, с этим бедствием из бедствий? Воистину, если кого и создал Аллах на погибель мужчинам, так это мою проклятую невольницу! Я понял это, когда впервые отведал приготовленной ею харисы. Знаешь ли ты способ, как можно испортить харису, о Мамед? Ведь туда входит лишь пшено и разваренное мясо! А она знает этот способ, клянусь Аллахом!
– Она спит, о Саид, и незачем тебе подкрадываться, как это делают неопытные воры, и волочить полы фарджии по земле, и пригибаться, так что твой тюрбан вот-вот свалится в грязь! Кроме того, она тебе вовсе не невольница.
– Спит? Эта дочь греха спит? Которые же сутки по счету она изволит почивать, о Мамед?
– Четвертые, о Саид, и сон ее все еще крепок, и я полагаю, что все это – от ожерелья.
– Да, проклятое ожерелье так преобразило ее. Сперва я подумал было, что через посредство тех камней можно приоткрыть Врата огня, и зачерпнуть силы, которую Аллах приберегает для правоверных джиннов, и сотворить чудеса. А потом сообразил, в чем тут дело. Эти камни, составленные вместе, имеют способность доводить до предельной грани все чувства и все способности той, что надела ожерелье. Вспомни, как яростно она проклинала меня! И вспомни, как она бешено сражалась! Пятеро хорошо обученных бойцов не дерутся с такой ловкостью, как эта женщина!
– Я тоже сперва подумал о каких-то тайных и нехороших силах, которые через посредство ожерелья вливаются в человека. А потом, когда она проспала вторые сутки, понял, благодарение Аллаху, что ожерелье лишь позволяет ей выплеснуть разом ее собственную силу, рассчитанную на месяц или на два, а потом и голова, и тело обладательницы ожерелья нуждаются в отдыхе. Разумеется, чем больше сил потрачено, тем длительнее отдых.
– Для придворного поэта ты больно уж быстро разгадал эту загадку, о Мамед. И это наводит меня на подозрение, что вы вдвоем с этой бесноватой Ясмин рассуждали об ожерелье и нашли ответ.
– Клянусь Аллахом, после сражения она так и не проснулась! А я сижу рядом, охраняя ее сон, словно евнух у дверей харима! И ты вполне мог бы разделить мое одиночество, о сын греха, но ты так испугался пробуждения этой женщины, что пропал на три дня, словно шайтаны унесли тебя! И к тому же ее зовут вовсе не Ясмин…
– А ты хотел бы, о несчастный, чтобы мы сидели над ней, подобно двум евнухам по обе стороны больших дверей харима? Хороши бы мы были, клянусь Аллахом! Нет, о Мамед, я вовсе не боялся пробуждения этой женщины… Если я не погубил свою душу из-за ее пересоленного пилава, и мяса в уксусе, которым можно было отравить злейшего врага, и горошка, вареного с мясом и луком, достойного скатерти самого повелителя шайтанов Иблиса, то я уже мало чего на этом свете испугаюсь.
– Что же ты купил невольницу, которая сражается, как айар, и смыслит в стряпне столько же, сколько и он? Или Аллах, в наказание за твои грехи, покарал тебя слепотой глаз? Неужели ты сразу не разобрался, с кем имеешь дело?
– Меня обманули, о Мамед, меня провели, как младенца! И если бы я рассказывал у входа в хаммам, как меня перехитрила эта женщина, то правоверные и смеялись бы, и рыдали, и бросали мне полновесные динары! Погоди… Она не пошевелилась? Ради Аллаха, посмотри, о Мамед, – она спит?
– Она спит, о Саид.
– Наверно, мне на роду написано терпеть и страдать ради этой женщины… Видишь ли, о Мамед, многое из той истории, которую я учил тебя рассказывать, – правда. И подлинное имя Ясмин – воистину Захр-аль-Бустан. И подходит оно ей, как верблюжье седло ишаку, клянусь Аллахом! Если девочку называют Садовым Цветком, то ведь должна быть надежда, что она и вырастет не только прекрасной, но также нежной и кроткой, словно цветок! О Аллах, как это ты делаешь женщин ущербными разумом и даешь им норов, подобный норову бешеного бедуина, упорного в своей ярости, словно ишак?
– Прекрати взывать к Аллаху, о несчастный, или я разбужу Ясмин… Нет, не Ясмин, ты сбил меня с толку, о сын греха!
– Какая она Ясмин? Она – горькая полынь, что растет в пустынях! Она – дерево кар, горечь которого превозмогает горечь полыни! А если Аллах создал нечто еще более горькое, то я сравню ее и с тем растением, когда узнаю его название. Ясмин – это нежный цветок, и его грозди блистают непорочной белизной, и его аромат радует ноздри…
– Ну, раз уж ты не хочешь называть ее Захр-аль-Бустан, будем звать ее Шакунтой, как она сама желает. Кстати, знаешь ли ты, о несчастный, что на месте той схватки я снял с убитой лошади бурдюк, и обнаружил в нем пальмовое вино, и оно скрашивало мой досуг, пока я сидел возле Ясмин… возле Шакунты.
– Что же ты молчал, ради Аллаха?! Наверно, ты выпил все вино, и мне придется выжимать его остатки из бурдюка, тиская его и перекручивая, как банщицы перекручивают выстиранные покрывала!
– Вот ты на моем месте не только выпил бы все вино, а закусил бы кожей от бурдюка! А я знал, что рано или поздно ты подумаешь обо мне, и вспомнишь, что я по характеру припаслив, и скажешь себе: не может быть, чтобы этот раб Аллаха не разжился вином! Держи чашку, пей и рассказывай.
– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Весьма приличное вино! Погоди! А почему это оно такого желтого цвета?
– Потому что это китайское вино, о Саид.
– А из чего его делают? Не запретно ли оно для правоверных?
– Не волнуйся, о раб Аллаха, оно не из винограда, ведь эти язычники не знают винограда. Ты не поверишь, но они делают свое вино из риса!
– Из риса? Клянусь Аллахом, тогда оно не запретно! А как же они заставляют рис забродить?
– Вот этого я не знаю. Пей, о Саид! И не думай о том, как заставляют рис бродить.
– Выпил… Послушай, это китайское вино продирает глотку, как акулья кожа! А теперь скажи – до какого места дочитал ты мою книгу перед тем, как принести ее мне для продажи евнуху Шакару?
– Я дочитал историю до того места, как молодой врач, обвиненный в попытке отравить царскую жену и в побеге с матерью старшего царевича, лишенный своего прежнего величия, скрывается в доме старого врача и говорит ему так: «Вот уже второй раз в жизни я теряю все, чем обладал, и остается у меня лишь мое тело и моя голова! Но когда человек по воле Аллаха утратил все свое имущество, это означает, что настала для него пора приобретать иное имущество!»
– Да, именно это я и сказал тогда, и по сей день благодарен Аллаху, пославшему мне в голову эту замечательную мысль. А потом я тайно покинул город вместе с евнухом, который мог пострадать из-за меня, и укрылся среди бедуинов, шейхи которых знали меня, потому что я приезжал к ним в становища вместе со своим учителем. И я переезжал из становища в становище, и всюду был дорогим гостем, и лечил больных, и получал дары. А один шейх предложил мне в подарок девочку одиннадцати лет и сказал так: «Когда-то один из наших купил мать этой девочки, и она была тяжела, и родила дочь, но ее разум помутился, и она стала кричать, что ребенка ей подменили, и утверждала, что родила дитя, подобное обрезку месяца и видела признаки красоты на лице дочери, а потом проснулась и обнаружила рядом безобразного младенца. А эта женщина была из жен горожан, и оказалось, что ее похитили из дома мужа, и он отыскал ее и приехал за ней, но она отказалась взять девочку, заявляя всем, что это не ее ребенок, и оставила немного денег на ее содержание. И вот девочка выросла, и настала пора приискать ей мужа, но она дурна лицом, хотя крепка, здорова и сильна. Я не хочу, чтобы она оставалась с нами, потому что никто не захочет взять ее в жены, и она будет вступать в блуд с нашими сыновьями, и у нее родятся такие же безобразные дети, которых нашему роду придется усыновить и воспитать. А тебе она может пригодиться». Я посмотрел на девочку – и мне в голову пришло то, что стало потом основой моего благополучия.
– Ради Аллаха, что может прийти в голову при виде некрасивой девочки, о Саид?
– Видишь ли, о Мамед, я довольно долго пробыл в становищах бедуинов, и мне захотелось жить в городе достойной образованного человека жизнью. Я не раз думал о том, чем могу там заниматься. Чтобы стать купцом, нужно иметь не только деньги для покупки товара, но и склонность к торговле, и хитрость, и непоседливый нрав. А я, хотя и имел кое-какие деньги, достаточно наездился по пустыне и странствовал от Дамаска до аль-Джезиры, а что касается хитрости – то после истории с царскими женами я подозревал, что грудной младенец смог бы обвести меня вокруг пальца.
– Почему же ты не хотел снова стать врачом? Погоди, я налью еще.
– Я боялся, о Мамед. Клянусь Аллахом, я боялся этого. Кто бы мог подумать, что пальмовое вино бывает с такой приятной кисловатостью? А разве китайское вино уже кончилось? В каждом городе хорошие врачи наперечет, а я ведь был очень хорошим врачом. А если бы весть о таком враче как я случайно дошла до моих врагов? Я не хотел рисковать своей жизнью, о Мамед, я хотел лишь одного – жить в городе, и посещать беседы образованных людей, и ночевать в чистой постели, и пить приятные напитки, а не перекисшее вино, которое бурлит в кувшине, точно ветры в ослином брюхе. Так вот, я посмотрел на ту девочку, а она была рослой для своих лет, и я подумал, что вскоре она сделается статной и сильной женщиной с мощными руками, и Аллах послал мне мысль. Я прекрасно усвоил способы растираний и разминаний – а что, если я найму или даже куплю хаммам, и приобрету невольников и невольниц, и обучу их этому мастерству? Ведь не пройдет и месяца, как люди сравнят мой хаммам с другими, и увидят, что от посещений их болезни проходят, а здоровье прибавляется, и начнут ходить только ко мне! Ведь я же – врач и знаю свойства трав, и знаю, когда для тела полезна жара, а когда она вредна! Я поблагодарил шейха, взял девочку, поехал с ней в ближайший город, посетил несколько хаммамов и купил тот из них, который показался мне подходящим, то есть наименее грязным. И я купил невольников и рабов, и они так вычистили и выскребли тот хаммам, что можно было есть пилав прямо с пола, и я обучил их ремеслу, и послушай, о Мамед, что я совершил!
– Что же ты совершил, о Саид?
– Выпьем… Я открыл свой хаммам и первые три дня пускал туда правоверных бесплатно, а с язычников, евреев и христиан брал при выходе дирхем, ибо брать даник было бы уж вовсе непристойно. И слух о хаммаме прошел по всем городу, и ко мне пришли знатные люди, и мои банщики ублажили их, и те люди спросили – о хозяин, сколько ты просишь за посещение хаммама? И я сказал – сколько даст ваша щедрость, о дети арабов! А их там собралось несколько человек, о Мамед, и я знал, что они начнут выхваляться друг перед другом! И мне подарили столько денег, и дорогих поясов, и украшений, что я должен был позвать невольника с покрывалом, чтобы увязать все это в узел и отнести домой.
– Аллах послал тебе мудрую мысль, о Саид, и возблагодарим же Аллаха, и выпьем! А что с той девочкой?
– А девочку я, чтоб ее не носила земля и не осеняло небо, обучал с особым старанием, но именно она оказалась изменницей, и покинула меня, и это из-за нее похитили Абризу и ее ребенка… Но хватит об этой скверной Джейран. Ты ведь хотел знать, как получилось, что я приобрел невольницу Ясмин! Еще раз говорю тебе – берегись хитростей женщин! Думаешь, я не заметил, как ты поглядывал на Ясмин? Она и с тобой сыграет такую шутку, что ты лишишься употребления языка! Я только для того рассказываю тебе эту историю, чтобы предостеречь тебя, понимаешь, о Мамед? Так, значит, китайское вино кончилось?
– Кончилось. Ты рассказывай и пей пальмовое, о Саид, пей и рассказывай…
– У меня была старая невольница, которая стряпала так, что один запах приготовленного ею рисового пилава с перцем, или кишок с начинкой, или поджаренной тыквы в пчелином меду мог бы выманить Ридвана из райского сада! И вот является ко мне эта старуха и рассказывает историю почище тех, что я сам рассказывал на площади возле хаммама! У нее, о Мамед, отыскался двоюродный брат, и он хочет выкупить ее у меня, и готов платить, как за девственницу четырнадцати лет! Разумеется, я спросил ее: «О несчастная, а кто будет мне стряпать? Мой живот избалован твоими лакомствами, и я не хочу от них отказываться, клянусь Аллахом!» И старуха, вместо того, чтобы увеличить плату за себя, начинает мне толковать, что недавно разорился некий купец, и его имущество пущено с молотка, и, кроме всего прочего, продается рабыня, которую она, старуха, сама обучала когда-то стряпне. Я, подобный разумом городским безумцам, даже не спрашиваю, каково имя того купца! Впрочем, у меня тогда было столько забот с новым хаммамом, что я не отличал четверга от субботы… И эта злодейка сводит меня со своим братом, и он клянется, что я и мой живот ни в чем не понесем ущерба, и приводит ко мне новую невольницу, и берет за нее пять динаров, а за старуху платит мне сто динаров! И я говорю в присутствии свидетелей – я купил у тебя эту невольницу! И он отвечает – я продал ее тебе! И это бедствие из бедствий входит в мой дом, а следом два черных раба несут ее корзины! Потом я искал и того брата, порази его Аллах в печень и в селезенку, и тех рабов, и даже разорившегося купца, но, как ты понимаешь, друг мой Мамед, с тем же успехом мог бы я сидеть перед камнем, из тех камней, что идут на постройку хаммама, и умолять его, чтобы он треснул и из него вышла прекрасная джинния.
– Ты же мог продать Ясмин кому-нибудь еще, о Саид, ты же был властен в купле и продаже!
– Не перебивай меня, о несчастный… как, разве это – все?.. А где китайское вино?
– Да вот же твоя чашка, о сын греха! А китайское вино давно кончилось.
– Но в ней осталось меньше половины, клянусь Аллахом! Налей чего-нибудь… Послушай, я бы продал ее за дирхем нищему, который сидит у городской мечети, но однажды, когда она вышла из дому, я спросил себя – что это лежит в ее корзинах? О Мамед, там лежали ножи, и какие-то невиданные клинки, и ремни с бляшками, и все это было заботливо завернуто в тонкие и мягкие ткани! И я сперва подумал, что эта женщина – переодетый айар, ведь они умеют так ловко притворяться женщинами, подделываясь под их походку и пользуясь дорогими благовониями, что ошибку свою обнаружишь тогда, когда будет поздно и не будет проку в твоем раскаянии! А потом я призвал имя Аллаха, и укрепил свое сердце, и стал смотреть, что лежит на дне сундука. И я обнаружил там дорогие украшения, а также письмо и некий договор, завернутый в шелк. Я сперва прочитал письмо – и оно показалось мне знакомым. Потом же я развернул договор – и, клянусь Аллахом, о Мамед, в сердце меня укусила хворь, подобная ядовитому гаду! Ты ведь понял, что это был за договор? А я-то в своих странствиях и под бременем испытаний даже думать забыл, что у меня есть невеста!
– Почему же ты не сказал Захр-аль-Бустан, что узнал ее? Тогда она уже не осталась бы у тебя в невольницах, и ты мог бы купить женщину, которая отличает кислое от соленого!
– Я не знал, ради чего она все это затеяла, о Мамед. Ведь я уже тогда жил двойной жизнью. Дела в хаммамах, которые я поочередно открывал в разных городах, и без меня шли заведенным порядком, я имел свободное время и, о Мамед, я не хотел тратить это время за трапезами с купцами! Кроме того, за время своих странствий я кое-что узнал о том деле с подменой детей.
– И что же ты узнал, о друг Аллаха?
– Тс-с, тише!.. Не скажу… Сейчас – не скажу… Я искал… Нет, не скажу. Меня ведь все равно не допустили к нему! Налей мне наконец китайского вина! Все эти маги, мудрецы и звездозаконники связаны друг с другом и подобны шайке айаров… нет, шайке простых разбойников, потому что айарам известно понятие чести и верности! Я понял одно – в течение двадцати лет этот проклятый Барзах имеет власть над всеми нами, и все, что он натворил, добывая себе перстень Сулеймана ибн Дауда, пока не будет исправлено. А потом он как бы теряет свои полномочия, и в силу входит его соперник, и тогда якобы будут найдены похищенные дети, и решена моя судьба, и восстановлена справедливость по отношению ко всем, кто пострадал из-за этого спора! Я так разозлился, когда выяснил это, что взял багдадскую бумагу и принялся писать о пакостях мудрецов! О Мамед, я был сыном царя и должен был унаследовать царство. Но я в одну ночь лишился всего, что мне от рождения дала судьба. Потом я стал учеником врача, и проводил ночи за книгами, и достиг высокого положения. И опять в одну ночь я лишился всего, чего добился своим умом и своими руками. О Мамед, если человек дважды теряет все, что имел, но начинает сначала, и борется, и действует, и уже не боится поражений – как ты полагаешь, о Мамед, станет ли такой человек покорно ждать, пока эти проклятые маги соберутся и что-то решат?
– Нет, о Саид, такой человек ждать не станет.
– О Мамед, о друг Аллаха, знаешь ли ты, что я тайно побывал в городе, где правил мой отец, где и я должен был править?
– Нет, о Саид, откуда мне знать?
– И оказалось, что отец мой долго оплакивал меня, и проклятый Барзах был при нем неотлучно, и вельможи царства прониклись к нему уважением, и отец, умирая, оставил ему царство с тем, чтобы Барзах отыскал меня и передал царство мне! А я знал, что если он и найдет меня – то лишь ради того, чтобы избавиться от меня окончательно. Так что он теперь сидит на моем троне и распоряжается моими подданными, а я распоряжаюсь банщиками в хаммаме, о Мамед! И жду неприятностей со всех сторон. Ведь меня могут случайно узнать заезжие купцы из Хиры, и донести ее царю, и погубить меня. Еще меня могут выследить люди Барзаха. И я понятия не имею, как провела эти годы Захр-аль-Бустан! Возможно, и ее кто-то ищет, чтобы убить, думал я, иначе к чему ей притворяться невольницей и возить с собой целую оружейную мастерскую? Погоди, о Мамед… Ради Аллаха, прислушайся! Она не дышит!
– Она дышит, о Саид, только редко, словно верблюд. Мне случалось наблюдать такое дыхание, и этому можно научиться, и в нем нет вреда. Пей, пока кувшин не опустеет.
– Я пью… Ты тоже пей. Слушай, эта скверная однажды принесла пальмового вина и чего-то туда подмешала. Я понял это, когда заметил, что она почти не пьет, а мне подливает. Я стал потихоньку выплескивать вино, и промочил циновку, и сидел на мокром, словно младенец, понимаешь, о Мамед? А она делала вид, будто захмелела, и я тоже стал делать вид, будто захмелел, и она принялась петь, утверждая при этом, будто была невольницей самого повелителя правоверных, клянусь Аллахом!
– Неужели она так скверно пела?
– Она пела хорошо, но не так, как певицы, для которых это – ремесло. И петь повелителю правоверных она не могла, уж я-то разбираюсь в голосах и в музыкальных ладах! Она пела и придвигалась ко мне, и я придвигался к ней, и как-то так вышло, что светильник погас, и я захотел снять с нее изар, и тут вдруг оказалось, что она уже сбросила его, и ее волосы распущены, и достигают зада, и ее пояс также распущен, и ее грудь оказалась у меня в руке, о Мамед! И я приблизил ее к себе и, клянусь, никогда я так не желал женщину, как в ту ночь! И было между нами из близости то… то, что было… Налей, о сын греха! Налей, говорю тебе! Китайского вина! Эта проклятая желала меня так же сильно, как я – ее! И она смеялась тихим смехом, от которого я терял разум, но молчала, молчала, клянусь Аллахом, она не произнесла ни слова!
– Не вопи так, о несчастный, ты разбудишь ее!
– Сам не вопи, о враг Аллаха! Это не женщина, это – порождение шайтана. Она знала, она помнила, в какой плен взяла меня своей красотой. Мне было немногим более четырнадцати лет, о Мамед, а ей – девятнадцать! И если бы я познал ее тогда, то теперь позабыл бы и ее лицо, и ее имя! Но я не познал ее, она поставила между мной и собой свою дочь, и потому я вся эти годы помнил о ней, хотя иногда забывал, ты понимаешь меня, о Мамед, нельзя же помнить всех женщин разом, даже помнить двух разом – и то затруднительно… О Мамед, она была такой, будто время не состарило ее, и годы не коснулись ее, и превратности времен миновали ее! И знаешь, что я тебе скажу? У меня были прекрасные девушки, нежные, словно цветы, и их тела были мягки и податливы, а в ее теле поселилась сила! Тогда, когда ко мне ее привели впервые, ее тело тоже было нежным и податливым… О Мамед, я любил ее девятнадцатилетней, и вот я встретил ее – и она оказалась прежней, но совсем иной, о Мамед, о Мамед, что же мне сейчас делать? Наутро она вела себя так, будто этой ночи не было, – и я не нашел слов, чтобы напомнить ей об этой ночи и снова позвать и приблизить к себе!
– Горе тебе, ты любишь ее…
– Но она же сама хотела, чтобы я приблизил ее к себе! И если она мне не открылась – значит, ей нужно было, чтобы я ее не узнал! А зачем ей это было нужно? Я подумал и понял – она хочет осуществить наш договор и женить меня на своей дочери! А пророк запретил мужчине входить к матери и дочери! Она же не удержалась! Но раз она так желала меня – а она желала меня, клянусь тебе, о Мамед! – то зачем же она постоянно ставит между мной и собой этот договор и свою дочь? Нет мне нужды в ее дочери, я хочу только ее! И когда она осыпала меня упреками – ты был при этом? Ты слышал, как она меня проклинала, эта мерзкая, эта скверная? Не мог же я ей сказать… Погоди… Горе мне, чего я не мог ей сказать?
– А не кажется ли тебе, о сын греха, что ты слишком предаешься мучениям духа, в то время, как их предмет такого внимания не заслуживает? О Саид, разве мужчины должны так расстраиваться из-за ущербных разумом? И разве ты никогда не читал трактата Юсуфа ибн Исхака аль-Кинди «Как уберечься от печалей»? Всякая печаль есть следствие чьего-то действия, либо нашего, либо чужого. Если это действие зависит от нас, то мы не должны делать ничего такого, что могло бы нас опечалить. А чем занимаешься ты? Ведь хотеть делать то, что тебя опечалит, это значит хотеть того, чего не хочешь, и вот верная примета бесноватости! А чтобы сделать печаль наименее продолжительной, необходимо вспомнить те огорчения, которые были у нас когда-то, и после которых мы утешились, а также беды и огорчения других.
– Прибавь, о Мамед! А что, разве китайского вина больше не осталось?
– Нет, не осталось! И сказал также аль-Кинди, что всякая утрата – благо, так как она уменьшает количество ждущих нас впереди потерь, утрат и огорчений. А его ученик, Ахмад ибн-ат-Тайиф, и сам прославленный аль-Фараби, написавший трактаты «О счастье» и «О достижении счастья», и не менее знаменитый Абу-Али ибн Сина, написавший два других трактата с точно такими же названиями, но путать их не следует, о дитя, ибо…
– Молчи, о проклятый! Клянусь Аллахом – я узнал тебя!..
* * *
– Мы правильно сделали, что оставили детей и собак за городской стеной, о звезда, – негромко сказал Хашим. – Хира порядком изменилась за те двадцать лет, что я не видел ее. И эти поборы у городских ворот тоже весьма обременительны… Сколько же мы должны были бы заплатить за все наше влачащееся войско? Как ты полагаешь, о звезда?И он беззвучно рассмеялся.
Воистину, менее всего был похож на войско босоногий отряд темнокожих мальчиков, не пожелавших расстаться с пестрыми женскими нарядами. Для них сама эта пестрота уже была неслыханной роскошью.
– Их нельзя было брать сюда и по другой причине, о дядюшка, – отвечала Джейран. – Они наверняка выдали бы себя, целуя левую ладонь или произнеся клятву псами. Им будет куда лучше в хане, хотя я и беспокоюсь, как бы у них не вышло чего с Катулем. Ведь они все еще пытаются прокатиться на нем!
– Они – дети, о звезда, а этот конь – наилучший из всех коней, и хотел бы я, чтобы вазиры здешнего царя обладали его разумом. Он признал тебя, как человек признает своего господина, и подчиняется только тебе, и когда ты дала ему имя – он немедленно стал откликаться, но я надеюсь, что он не покусает мальчиков. Пусть лучше натаскивают собак, чем разгуливают по Хире.