Ну а поскольку арабы пожелали быть народом верным, то они отказались от дополнительного месяца, создав себе этим великое неудобство. Ты знаешь, о Шакунта, что месяц аль-Дунь Хаджи – это месяц паломничества. Но теперь он потерял постоянное место и приходится то на весну, то на осень, то на лето, а то и на зиму! И несчастные богомольцы, которым положено в последней части пути носить ирам, едва прикрывающий половину тела, то жарятся, словно рыба на сковородке, а то стучат зубами от холода.
   А знаешь ли ты, что за тридцать три года число утерянных по милости пророка дней доходит до трехсот шестидесяти трех, что составляет еще один год? И вносит великую путаницу в летоисчисление?
   Разговор об этом завели, разумеется, харранские звездозаконники, все еще не признавшие пророка и Корана, и они снова воззвали к нам, правоверным, чтобы мы собрались между собой, и призвали своих имамов, и видных мудрецов, не входящих в наше собрание, чтобы один раз осмелиться, и посягнуть на Коран, и привести речение пророка в соответствие со звездозаконием. И они даже утверждали, что если из Корана изъять эти стихи, он не пострадает!
   А мы им, разумеется, отвечали, что Аллах и пророк не имели в виду ничего иного, как испытания стойкости верующих, а испытание жарой и холодом – одно из самых тяжких для плоти. Что же касается сочинений историков, которые не могут увязать между собой события, что произошли в аль-Кустантинии, в Афранджи и в Багдаде, то если они живут в Афранджи – нам до них нет дела, а если они живут в Багдаде – пусть составляют таблицы, как составляют их сами звездозаконники. Ведь они настолько гордятся своими унаследованными от предков таблицами, что ставят их выше веры в Аллаха, и они полагают, что ход событий определяет не Аллах, а пути звезд и светил.
   Вот как вышло, что я поспорил с Сабитом ибн Хатемом. И, разумеется, мы увлеклись спорами, и я поставил под сомнение правильность гороскопов и предсказаний, и взялся опровергнуть любой гороскоп! И я знал, что делаю, ибо в этом мне обещал поддержку аш-Шамардаль, и если есть на свете воистину правоверный маг – так это именно он!
   Он сказал – борись с нечестивыми, о друг Аллаха, и не думай ни о чем, ибо Аллах даст тебе способ поразить их и ниспровергнуть!
   Теперь ты видишь, о Шакунта, что я затеял все это дело с подменой младенцев только во славу Аллаха.
   Аш-Шамардаль сообщил мне также, что в царском дворце хранится кувшин с джинном, и владелица его – старуха аз-Завахи. Так что я знал, что делал, когда обратился к ней за помощью.
   И вот наступило утро после той ночи, когда джинн поменял детей и унес Салах-эд-Дина в Хиру.
   Царевича стали искать, и не нашли, и царь погрузился в скорбь, и призвал меня, и целые дни проводил в моем обществе, беседуя со мной о добродетелях Салах-эд-Дина. И таким образом он узнал мои достоинства, и полюбил меня, и когда он почувствовал приближение смерти, то призвал меня и поручил мне царство с тем, чтобы я продолжал поиски царевича, отыскал его и передал ему власть и престол.
   А я, о Шакунта, понятия не имел, где его искать! Клянусь Аллахом! Ведь этот проклятый кувшин и старуха аз-Завахи пропали неизвестно куда!
   Я сразу же послал преданного невольника обшарить ее комнату, но он ничего не нашел ни в сундуке, ни за коврами. А потом я послал за старухой, но и она исчезла.
   Обстоятельства были против меня, о Шакунта! Но о том, что было со старухой, ты знаешь лучше меня.
   Итак, я оказался исполняющим обязанности царя до дня отыскания его наследника.
   Я получил все, о чем мечтал, – власть над людьми, сокровища и красивых женщин!
   Прежде всего я взял себе четырех жен. Но у меня мягкий и миролюбивый характер, я не выношу склок, я просто теряюсь, когда у меня над ухом орут разъяренные женщины. А они, зная о моей мудрости, всякий раз призывали меня разбирать их ссоры.
   Я удалил от себя этих жен и приобрел красивых невольниц, надеясь, что эти окажутся сговорчивее. Я потратил на них столько денег, что дюжине переводчиков из Дома мудрости хватило бы на покупку дорогих рукописей и год работы. И у них сразу же начались разлады с моими женами. Я чувствовал себя человеком, который несется на колеснице, запряженной множеством кобылиц, но при этом потерял от них поводья!
   А ведь я хотел на самом деле всего одну женщину, стойкую нравом и красивую, разумную и благородную! Я потратил время и деньги, чтобы понять это.
   Что же касается сокровищ, то я обнаружил неожиданную вещь. Даже самый богатый человек не может натянуть на себя сразу две пары дорогих сапог, не говоря уж о трех. И накрутить на голову два тюрбана – значит понапрасну обременять свою единственную шею, о Шакунта. Мне привезли дорогой ханджар с рукоятью из чистого золота и в ножнах, окованных золотом. Но я до такой степени был непривычен к ханджарам, что он бил меня по бокам, и путался в ногах, и я только и знал, что считать синяки и мазать мазью плечо – ведь на мне был халат из наилучшей и очень жесткой золотой парчи поверх очень тонкой рубашки, и перевязь натирала мне правое плечо до крови.
   О власти мечтать мне тоже не следовало. Уже через месяц мне стало ясно, что всякий, кто врывается ко мне, потрясая прошением, стуча лбом об пол и призывая имя Аллаха, думает лишь о том, чтобы обмануть меня.
   И настал миг, который что-то переменил во мне. Я выгнал из приемного зала явившихся со своими склоками просителей, призвал эмира, возглавлявшего войско, дал ему мешок золота и потребовал, чтобы он посадил в тюрьму двух моих вазиров, главного городского кади и еще несколько человек из самых хитрых. И я велел ему раздать золото воинам, и убрать дворцовую стражу туда, где я никогда больше ее не увижу, и заменить ее верными мне людьми. И еще я приказал, чтобы ко мне не пускали никаких рыдающих родственников с подношениями. И так я провел несколько дней, еще не осознавая, что я такое совершил, но в великом страхе.
   А потом богатые купцы нашли способ передать мне письмо. И это было разумное письмо, подтвердившее все мои догадки о продажности вазиров и кади. Там перечислялись обстоятельства и свидетели. И купцы просили у меня льгот, обещая взамен, что я никогда больше не буду терпеть бедствия из-за дурного поведения моих вазиров и кади.
   Я призвал их – и оказалось, что это образованные люди, желающие покупать и продавать, обогащаясь при этом. Они дали мне воистину хорошие советы, и указали на несколько разумных мужей низкого рода, которые были готовы служить мне.
   Я вспомнил, что мой отец, да будет над ним милость Аллаха, – сапожник, и доверился этим мужам. После чего мне оставалось лишь радоваться тому, как быстро искореняется зло.
   А первое, что они мне присоветовали, – начать, не скупясь, обновление городского водопровода, чтобы простые люди, получившие заработок, благословляли меня за это и не позволяли никому говорить обо мне дурно.
   Как видишь, о Шакунта, в течение нескольких лет я был крайне занят делами государства.
   И все это время мне было страшно даже подумать о судьбе царевича Салах-эд-Дина.
   Разумеется, я мог призвать магов и гадателей, чтобы они рассыпали по золотой доске песок, и сделали на нем ямки, и сказали мне, где его искать. Но клянусь тебе, о Шакунта, возвращение царевича настолько пугало меня, что я иногда даже знать не желал, куда джинн занес его!
   И год протекал за годом, и я научился справляться с делами государства, и мне даже понравилось решать судьбы людей, ибо я по натуре человек мягкий и радуюсь, когда удается сотворить добро. И я призвал аш-Шамардаля, и поселил его в хорошем доме, предоставив ему все, что необходимо для ученых занятий. А он радовался за меня и огорчался тому, что я не могу уделять много времени науке.
   А кто смог бы заниматься наукой, когда с утра у дверей толпятся вазиры, и кади, и вали, и нужно разбирать споры, и читать письма, и назначать, и отменять, и вознаграждать, и карать? Иногда к вечеру я чувствовал, что содержимое моей головы напоминает пилав с фруктами, где все содержимое настолько тщательно измельчено и перемешано, что, захватывая пилав горстью, не знаешь, до чего дотянулась твоя рука.
   Разумеется, аш-Шамардаль огорчался, и не жил постоянно в назначенном ему доме, и постоянно уезжал надолго, а что я мог тут поделать?
   И вот я пришел к нему и напомнил, что близок срок, когда мне придется доказывать свою правоту против Сабита ибн Хатема и прочих звездозаконников Харрана. И он рассыпал песок на доске, и погадал – и вдруг оказалось, что дочь франкского эмира стала банщицей в хаммаме, а зовут ее Джейран! Я очень удивился – никогда он еще при мне не занимался таким простым и ненадежным гаданием, и спросил, не освоил ли он еще и способа бедуинов, когда о будущем судят по полету и крикам ворон. Но он сказал, что золотая доска с оборотной стороны покрыта сильными заклинаниями, и она досталась ему нелегким путем, так что точность гадания несомненна.
   И вот что придумал мудрый аш-Шамардаль, еще раз доказав свою благосклонность ко мне.
   – О дитя! – сказал он, ибо он привык так звать меня, и не называл иначе уже сорок лет. – Нет для тебя иного пути, кроме встречи с этой девушкой. Поезжай, найди ее и убедись, что она еще девственна. Если твои руки дотянутся до нее – то сделай ее своей наложницей или даже женой, а если нет – присмотри за ней, ибо за те два месяца, что нам остаются, может совершиться много неожиданного. А мы с тобой непременно должны одолеть звездозаконников!
   И я оставил царство на опытного вазира, и уехал из дворца, и прибыл в тот город, где жила Джейран, и отыскал старуху-посредницу, которая была способна выманить хитростью большую змею из норы, и сказал ей:
   – О матушка, я из богатых купцов и хочу сойтись с женщиной сильной, статной и малоразговорчивой. А мне сказали, что в одном из хаммамов есть банщица по имиени Джейран, и она обладает всеми этими свойствами. Пойди к ней, о матушка, предложи ей десять динаров и приведи ее ко мне!
   – На голове и на глазах! – отвечала посредница. Она ушла и вернулась ни с чем.
   – О купец, – сказала она мне. – Девушка по имени Джейран и слушать ни о чем таком не желает. И я поговорила о ней с другими банщицами, а они сказали мне, что она уже давно любит хозяина хаммама и сохраняет девственность. Может быть, если ты предложишь ей побольше денег, она согласится?
   Я сказал, что подумаю над этим.
   А мое любопытство разгорелось.
   Я пошел к хаммаму в женский день и взял с собой старуху, чтобы она под каким-либо предлогом вывела Джейран на перекресток и показала ее мне. Мы пришли туда как раз когда уличный рассказчик историй, благообразный старец с необъятной бородой, усаживался на свой коврик и раскрывал книгу с историями. И он заговорил – но ты уже поняла, о Шакунта, что за историю начал рассказывать этот враг Аллаха!
   Я отослал старуху и остался слушать, и чем больше я слышал, тем яснее понимал, что в этом рассказчике таится для меня угроза. Ни один человек не мог знать того, что он говорил! Кроме старухи аз-Завахи, разумеется, но они и тогда уже была очень дряхла годами, так что я был уверен в ее смерти.
   О Шакунта, а что я должен был подумать, услышав собственную историю, которую тщательно скрывал от всех и даже от себя самого, из уст уличного рассказчика?
   Этот скверный сделал из меня потеху для толпы!
   Я стал наблюдать за рассказчиком – и вдруг понял, кто это такой!
   Царевич Салах-эд-Дин, очевидно, перед тем, как броситься на меня с джамбией, долго слушал мои разговоры с аз-Завахи, а там ведь поминалась и пропавшая Захр-аль-Бустан – то есть, ты, о Шакунта, и собрание мудрецов, и много иного. А чего он не знал – то он придумал сам, ведь он был очень сообразителен, и на то, чтобы постоянно держать в страхе своего учителя, ума у царевича всегда хватало!
   И я не знал, радоваться ли мне тому, что он остался жив, или огорчаться тому, что он, этот сын греха, выделывает!
   К тому же, я не мог понять, зачем он рассказывает на перекрестке историю, которая произошла в действительности, да еще поглядывает при этом в книгу, да еще припутывает неизвестно зачем самого Сулей… О Шакунта, ты больше не услышишь от меня этого имени!
   И вот я пошел к цирюльнику, который немного укоротил мне мою бороду и за немалые деньги продал другую, закрывшую мне чуть ли не все лицо, окрашенную хной и лежащую волнами, наподобие овечьей шерсти. А у Салах-эд-Дина была борода черная, блестящая, с изгибами и завитками, не длинная, но широкая, и я сперва хотел точно такую же, ведь моя собственная борода тоже черная, но цирюльник понял, что я затеял какое-то непотребство, и что он в этом деле имеет власть надо мной, и он всучил мне рыжую бороду, да лишит его Аллах вообще всякой бороды!
   Нацепив это бедствие из бедствий и спрятав под тюрбан веревочки от петель на ушах, я пошел на следующий день к дверям хаммама, и сел поближе к рассказчику, но он не продолжил начатую историю, а поведал совсем другую, и ту уж рассказал от начала до конца.
   И, когда он собрал свое имущество, я подошел к нему и спросил, сколько он возьмет за то, чтобы обучить меня своему ремеслу.
   – О человек, – сказал он. – Ты уже довольно далеко зашел в годах, и если ты до сей поры не освоил никакого ремесла, мое тебе тоже впрок не пойдет, ибо ты не способен учиться и зарабатывать себе на пропитание.
   – О друг Аллаха! – сказал я ему. – Ремесло у меня есть, и оно хорошо кормило меня, но превратности времен лишили меня этого ремесла. И я вынужден скрывать свое имя и звание. У меня зычный голос и хорошая память, а что еще нужно рассказчику?
   И случилось то, на что я рассчитывал, – он позвал меня с собой, и угостил вином из фиников, и начал выпытывать, кем я был и что со мной стряслось. И я рассказал ему, что был одним из придворных поэтов повелителя правоверных, но сочинил касыду, два бейта которой ему не понравились, так что мне пришлось покинуть пир, и бежать из дворца, и скрываться.
   Тут надо отдать должное Салах-эд-Дину – он не взял с меня ни дирхема, ни даже даника, и взял в учение, сказав такие слова:
   – О друг Аллаха, я сам лишился благоденствия, и вынужден был бороться за сухую лепешку так, как знатный эмир борется за победу в сражении. Я понимаю твою нужду – и клянусь Аллахом, я помогу тебе!
   И я возрадовался тому, что бедствия переменили вздорный нрав моего изнеженного и избалованного ученика. Но оказалось, что все не так уж замечательно – не понимаю, как это случилось, но он снова приобрел власть надо мною, и помыкал мною, и называл ишаком, но ты все это слышала своими ушами, о Шакунта.
   Ну да, разумеется, я давал ему сдачи, и когда он называл меня скверным, то я называл его мерзким! Ибо мы были уже не царским сыном и его покорным наставником! Но все равно он помыкал мною, о Шакунта, а я, привыкнув за почти двадцать лет управлять людьми, только удивлялся, как это у него получается.
   И еще я хотел понять, зачем он рассказывает свою историю у дверей хаммама.
   Я знал, что у нее есть продолжение, и несколько раз пытался заглянуть в книгу, но он был начеку, и показывал мне в книге лишь те истории, которые, как он считал, будут мне нужны в ремесле рассказчика. Так что я вынужден был ограничиться наблюдением – и дошел до того, что в его отсутствие прокрался к нему в дом, надеясь узнать что-либо.
   И я увидел тебя без изара, о Шакунта! Ты стояла со сковородкой в руке, подбрасывая на ней жареную рыбу, и бедра твои при этом двигались и колыхались, и ты похитила мое сердце тонким станом и тяжелым задом!
   Теперь я не смог бы покинуть Салах-эд-Дина даже за волшебный перстень, дающий власть над джиннами и принадлежавший самому…
   Погоди, не возражай мне, о Шакунта!
   Дай мне сказать!
   Неужели ты полагаешь, что у меня не нашлось бы денег, чтобы купить любых женщин, белых, желтых, смуглых или черных? Но я больше не желал их! Я не желал за свои деньги покупать себе неисчислимые бедствия!
   Когда я увидел тебя, то понял, что твое дело загадочно. Не может женщина такой изумительной красоты, прелести и соразмерности быть невольницей-стряпухой у уличного рассказчика непотребных историй! И я понял, что ты, возможно, тоже была привлечена чем-то из того, что он рассказывал на перекрестке.
   Тогда только я оценил затею моего бывшего ученика и поразился ее тонкости и отчаянной смелости! Когда начальник дворцовой стражи говорил при мне царевичу, что доблесть блистает между его глаз, свидетельствуя за него, а не против него, я полагал, что это просто грубая лесть и ничего больше. Но вот мальчик вырос, возмужал и ощутил в себе доблесть!
   Когда царский сын ведет в битву преданное ему войско, и над ним развеваются подвязанные к копьям знамена, и его окружают верные ему эмиры, то проявить доблесть не сложно – хотя бы потому, что на царского сына все смотрят и не позволят ему отступить.
   Салах-эд-Дин сделал из себя живую ловушку, о Шакунта. И при этом его не окружали воины и эмиры, готовые восхищаться его мужеством. Он сражался против незримого врага, и сражался в одиночку!
   Я вспомнил все, что он рассказал в этой истории, и сел, и написал каламом на бумаге такие имена:
   аз-Завахи
   Захр-аль-Бустан
   Анис-аль-Джалис евнух Кафур неизвестный мне эмир или купец, который мог прибыть сюда из моего царства, вернее, из царства Салах-эд-Дина неизвестный мне человек из франков, бывавший во дворце, откуда похитили дочь франкского эмира по имени Берр-ан-Джерр неизвестный мне джинн из тех, кто знает Маймуна ибн Дамдама кто-то из звездозаконников, знающих о споре между мной и Сабитом ибн Хатемом кто-то из правоверных мудрецов, знающих о нем же и, наконец, я сам!
   Старуха аз-Завахи, скорее всего, давно померла, сказал я себе. Но она непременно передала кому-то перед смертью кувшин с джинном и, возможно, осведомила того человека о своих обстоятельствах. Как ты знаешь, о Шакунта, я в какой-то мере оказался прав, но я и подумать не смог, что именно ты найдешь старуху.
   Далее по списку следовала ты.
   И я не мог понять, друг ты или враг Салах-эд-Дину после всего, что между вами было.
   Далее следовала Анис-аль-Джалис, исчезнувшая из дворца, иными словами – беглая невольница. И она-то уж точно была врагом!
   Подкупленный ею евнух Кафур с равной вероятностью мог быть и другом, и врагом. Если Анис-аль-Джалис все еще хорошо платит ему, то он – враг царевича. А если она улизнула от евнуха, чтобы больше не платить ему, то он, возможно, готов стать другом.
   Неизвестный мне эмир или купец из нашего царства был бы другом царевичу, но врагом мне.
   Франков я в городе как будто не встречал, но я допускал, что кто-то из них явился туда переодетым. Видишь ли, франкский эмир Берр-ан-Джерр, как мы его называем, не вникая в непостижимый смысл этого имени, живет теперь в землях арабов, и его люди разъезжают повсюду в поисках его сбежавшей дочери… то есть, твоей дочери, о Шакунта! А в истории речь шла о событиях, связанных с ее рождением. Так что для друзей и врагов франкского эмира человек, знающий тайну его дочери… твоей дочери!.. – приобретает особую цену.
   Что касается джиннов – то они очень озабочены судьбой своих братьев, на которых наложены заклятия, так что они стали рабами кувшинов, камней, колец, старых закопченных ламп и тому подобной рухляди. Скорее всего, джинны в этом деле будут на стороне Салах-эд-Дина, который сообщит им кое-что об их родственнике.
   Звездозаконники рады будут узнать, что я окончательно запутался во всем этом деле и совершил такое скверное деяние, как похищение царевича. И что хуже всего – я ведь сам занял его место! Мне очень трудно было бы объяснить им, как все это получилось.
   Что касается правоверных мудрецов – то на них я вроде бы мог положиться, вот разве что они обиделись бы на Салах-эд-Дина из-за тех нелепостей, что он нагородил, упомянув всуе имя…
   А теперь обо мне, обо мне, о Шакунта!
   Я перестал понимать, враг я царевичу или друг. Клянусь Аллахом, я не решил тогда этого для себя, а позволял ему тащить меня за собой, словно ишака в поводу, и иногда меня это даже забавляло. А он был уверен, что спасает меня от гнева повелителя правоверных, и иногда проявлял чудеса ловкости, пряча меня от городской стражи, и сделал меня своим сотрапезником, так что я понемногу к нему привязался.
   И каждый день я думал о тебе, о Шакунта!
   Женщина такой красоты, как твоя, не могла быть куплена ради того, чтобы стряпать на продымленной кухне.
   Пойти в добровольное рабство к Салах-эд-Дину мог или враг, или друг.
   Если ты – враг ему, значит, ты – Анис-аль-Джалис, опознавшая в уличном рассказчике царевича.
   А если ты друг ему – то, возможно, ты – Захр-аль-Бустан, почуявшая, что человеку, который был тебе дорог, грозит беда, и пришедшая охранять его!
   Когда мы ночью притворялись друг перед другом охмелевшими настолько, чтобы кидать зажженную паклю через заборы, я уже понимал, что ты, скорее всего, – Захр-аль-Бустан. Когда же Салах-эд-Дин, забывшись, назвал и тебя, и себя, и Рейхана рабами верности, я понял это окончательно, и понял, что не я один – мы оба разгадали твою игру. Но каждый продолжал носить лживое имя, как фальшивую бороду, и я продолжал оставаться его учеником Мамедом, сам он – рассказчиком Саидом, а ты – сварливой невольницей Ясмин. И это длилось, пока мы не добыли ожерелье.
   Видишь ли, о Шакунта, у меня опять сложилось нелепое и двойственное отношение к этому врагу Аллаха! Я не мог вернуть престол человеку, который столько пьет! Ну да, разумеется, я допускаю, что во многих случаях он лишь притворялся хмельным, но и того количества, что он выпил в моем присутствии, хватило бы, чтобы напоить караван верблюдов после двухмесячного странствия! И я вынужден был пить с ним вместе, о Шакунта, я – правоверный мудрец! Я пил с ним, чтобы он не отдалил меня от себя!
   О Шакунта, все, что я говорил о превосходных качествах вин, было мне известно из трактатов и рассказов сотрапезников! Будь моя воля, я вылил бы все вина и настойки в Индийское море! И особенно мне хотелось это сделать, когда я просыпался от грома твоих котлов и сковородок, не понимая, почему моя голова лежит ниже моих ног, а во рту – то, что остается после стоянки бедуинов, то есть – зола пепелищ и верблюжий помет!
   Да, это он споил меня, а разве ты полагала, что было иначе?
   И ты ведь сама пила вместе с нами, о Шакунта, пила и пела, и для постороннего наблюдателя мы выглядели наисчастливейшим собранием сотрапезников. Из коих один – лишенный трона и сделавший из себя живую приманку для друзей и врагов, другой – лишивший его трона, следящий за ним во избежание бедствий для себя и для него, а третья – охраняющая его от тех врагов, которых он непременно должен накликать на свою голову, чтобы спасти его жизнь и выдать за него замуж свою дочь!
   Неплохое собрание сотрапезников, не так ли?
   А теперь скажи мне, о Шакунта, – что произошло между тобой и твоей дочерью?
   Я уже и сам догадался, что вторая встреча с ней завершилась не так, как ты желала. Но объясни мне, в чем дело, – и я постараюсь что-нибудь придумать, клянусь Аллахом!
    – О да, теперь, когда из-за твоих проделок и козней мы с дочерью – как два смертельных врага, потрясающие друг перед другом копьями, ты извиваешься передо мной связанный и обещаешь что-то придумать… А у самого на уме одни лишь козни и свары между магами, мудрецами, звездозаконниками и прочими отродьями шайтана!
    – Я непременно должен выиграть этот спор, о Шакунта. И не только ради торжества правоверных над звездозаконниками! Я не имею сейчас права лишаться всего, что приобрел, и сесть у ворот мечети, бормоча молитвы и протягивая руку за подаянием! Мое царство невелико, но я знаю все его нужды, и я поставил управлять им людей, которые умны и сообразительны, но за ними нужен присмотр. И я начал строить большую пятничную мечеть, а строительство, да будет тебе известно, дает пропитание тысячам людей, среди которых как мастера, совершенствующиеся в своем ремесле, так и простые носильщики тяжестей, которые должны кормить своих жен и детей. И после мечети я хочу построить большой крытый рынок, ведь теперь наш рынок открыт только во вторник и четверг, а я хочу, чтобы у нас не было отбоя от купцов! И еще я собираюсь построить два больших караван-сарая, и при каждом – почтовую станцию, и завести при дворце хороших почтовых голубей, а для этого нужно послать людей переманить в Каире опытных голубятников. Вот каковы мои планы, о Шакунта. И вот для чего мне необходимы сокровища из клада Сулей… Только для этого, и ничего более!
    – Когда ты ввязывался в эту склоку, то еще не знал, что станешь царем и будешь строить караван-сараи! Долго ли будешь ты меня испытывать своим враньем, о Барзах?
    – Я не вру, все дело именно в кладе! Аш-Шамардаль владеет кладом, равного которому нет в книгах! И он обещал заклясть его на имя победителя в споре! Я настолько устал быть наставником царевича, что пожелал для себя благополучия вне царского дворца, а аш-Шамардаль пообещал мне его. И если нам с тобой, о Шакунта, удастся сделать так, что дочь франкского эмира до своего двадцатилетия не станет женой Ади аль-Асвада, а выйдет за кого-нибудь другого, то на клад будет наложено заклятие, чтобы он открылся лишь нам с тобой!
    – Клянусь Аллахом, я не верю тебе! Как это ты, стоя двадцать лет назад перед этим своим аш-Шамардалем, знал, что клад нужно заклясть на твое и мое имя? Нет, я зря трачу на тебя время, и призови милость Аллаха – сейчас ты умрешь…
    – О Шакунта! Я же спас тебя! Я тебя спас, а ты хочешь убить меня! Я мог оставить тебя на поле боя, чтобы тебя прирезали, а вместо этого я вытащил тебя, и укрыл в пещере, где ты проспала столько дней, и даже не забыл твоих проклятых куттаров, я отвязал их и уложил рядом с тобой, хотя это было и нелегко, ибо ремни намокли в крови, высохли и затвердели. Почему же ты не задумаешься о причине этого?