Страница:
10 июля 1941 года, Севилья
Нас разместили в казармах в южном конце города. Мы всю ночь кутили напропалую, не заплатив ни за одну порцию спиртного. Не так давно некоторые из нас свирепствовали на улицах Трианы. А теперь мы — герои, призванные остановить расползание коммунизма. Пять лет — это вечность в человеческих отношениях.
Несмотря на жуткую жару, Севилья мне нравится. Темные прохладные бары. Люди с короткой памятью и потребностью веселиться. Я думаю, именно здесь стоит жить.
18 июля 1941 года, Графенвёр, Германия
Мы пересели на другой поезд в Эндее в Южной Франции. Французы потрясали кулаками и швыряли камни в вагоны, в которых мы проезжали мимо. Наша первая остановка в Германии — в Карлсруэ. На вокзале было полно народу. Все радостно кричали и распевали «Deutschland, Deutschland uber alles» [77]Поезд засыпали цветами. Теперь мы где-то северо-восточнее Нюрнберга. Погода пасмурная. Новобранцы и большинство guripas [78]уже в унынии: скучают по дому. Мы — ветераны — в унынии оттого, что по последним сведениям «Голубая дивизия», как нас называют, будет не моторизованной, а на конной тяге.
8 августа 1941 года, Графенвёр
У Паблито подбит глаз и рассечена губа. Он любит немцев не больше, чем коммунистов, которых еще не встречал. Солдаты, guripas, отказываются надевать немецкую форму, предпочитая ей свои голубые рубахи и красные береты. Драка разыгралась в городе, в винном погребке. «Они заявили, что мы не умеем ухаживать за своим оружием, — объяснил Паблито. — Но в действительности дело в том, что мы трахаем их баб, и те млеют от удовольствия». Не знаю, найдем ли мы когда-нибудь общий язык с нашими новыми союзниками. Еда у них воняет хуже параши, их табак отдает сеном, вина нет совсем. Полковник Эсперанса получил «студебекер-президент», а нам прислали из Сербии 6000 лошадей. Месяца два понадобилось бы только для того, чтобы обучить животных, а мы отправляемся на фронт в конце месяца. Паблито слышал, что нас бросят прямо на Москву, но я вижу, как смотрят на нас немцы. Они ценят дисциплину, беспрекословное повиновение, порядок и аккуратность. Наше тайное оружие — страстность. Но оно настолько тайное, что им его не распознать. Лишь в бою они поймут, какое пламя бушует в груди каждого guripa.Стоит одному крикнуть: «А mi la Legion!» [79]и все, как один, поднимутся и загонят русских обратно в Сибирь.
27 августа 1941 года, где-то в Польше
Наша слава совратителей местных женщин опередила нас. Нам было запрещено иметь какие бы то ни было отношения с еврейками, которых мы узнаем по желтой звезде, и с польками ( паненками). Мы слышали, что 10-я рота 262-го батальона маршировала в знак протеста с прикрепленными к винтовкам надутыми презервативами.
2 сентября 1941 года, Гродно
Первые признаки боевых действий на подходе к Гродно… предместья города сровняли с землей.
В центре полно камней, убирать которые заставили евреев. Они истощены, так как живут впроголодь. Отношение Паблито к немцам с каждым днем становится все более враждебным. Теперь он называет их гадами. Чем ближе мы к фронту, тем грубее делаемся. Паблито увлекся белокурой зеленоглазой паненкойпо имени Анна.
12 сентября 1941 года, Ошмяны
Дороги совсем укатали «студебекер» полковника Эсперансы. Недалек тот день, когда полковник будет передвигаться на своих двоих наравне со всеми остальными. На днях подкатил черный «мерседес», из него вылез генерал Муньос Грандес и позавтракал с нами. Паблито и guripasбыли в восторге. Генерал воодушевляет нас, потому что он один из немногих командиров, которые понимают, каково быть простым солдатом.
16 сентября 1941 года, Минск
Паблито говорит, что за городом находится лагерь, где содержатся русские пленные. Им совсем не дают еды. Местные жители бросают все, что могут, через забор и порой платятся жизнью за свое сердоболие. Паблито счастлив: его паненка объявилась в Минске. А я счастлив, потому что вчера привезли турецкий горох и оливковое масло.
9 октября 1941 года, Новосоколъники
Мы застряли на подъезде к Великим Лукам — железнодорожные пути взорваны партизанами. Мы обрыскали весь город в поисках съестного и закончили тем, что жарили околевших лошадей в угольных ямах на сортировочной станции, пили картофельную водку и пели. Паблито, сохнущий по Анне, поет просто замечательно. Фламенко в степи.
10 октября 1941 года, Дно
Выгрузились здесь, чтобы пересесть на поезд, ходящий по более широкой колее. На фонарном столбе висела старуха. Партизанка. Guripasв шоке. «Что ж это за война такая?» — спросил один из них, будто не знал, что творилось в его собственной стране три года назад.
Следующая остановка — Новгород и фронт. С этого момента мы будем на боевом довольствии. Красные контролируют воздушное пространство. Снабжение скудное. Запасов почти никаких. Партизаны. Паблито исчез — не явился на вечернюю мессу.
11 октября 1941 года, Дно
Здесь действуют оккупационные законы, поэтому мне пришлось сопровождать немецкий патруль, прочесывавший поселок в поисках Паблито. Мы его не нашли. В одном доме я с изумлением увидел Анну, его паненку,работавшую вместе с какими-то русскими женщинами. Я не понимал, как ее угораздило здесь оказаться. Я велел сержанту-немцу и двум солдатам вывести ее на улицу. Остальные женщины принялись вопить, и немцы посбивали их с ног прикладами. Они выволокли Анну, поставили ее на колени посреди дороги и начали пытать насчет Паблито. Она все отрицала, хотя и знала, почему выбрали именно ее. Сержант, огромный детина, снял перчатку и отвесил ей четыре зверских пощечины, от которых ее голова повисла, как у тряпичной куклы. Немцы оттащили Анну в сгоревший дом на противоположной стороне улицы. Шарф соскользнул с ее светлых волос, и они рассыпались по плечам. Послышался ропот. Лицо сержанта напоминало танковую броню. Пасмурный день все больше хмурился. Температура падала. На все вопросы — отрицательные ответы. Немцы раздели Анну донага. Тело у нее было иссиня-белое. Она всхлипывала от холода и страха. Ее приподняли над полом за заломленные назад руки. Она пронзительно закричала. Сержант потребовал штык и поводил его острием по ее затвердевшим соскам. Это подействовало. Ужас, пробужденный ледяной сталью. Анна рассказала, как партизаны заставили ее заманить Паблито в ловушку. Ей разрешили снова одеться. Патруль увел всех женщин. Я вернулся и сел за отчет майору Пересу Пересу.
12 октября 1941 года, Дно
Утром лейтенант Мартинес приказал мне собрать расстрельную команду из одиннадцати человек. Нам предстояло казнить двух партизан-коммунистов и паненку,вскружившую голову Паблито. Мы поставили их у стены склада. Девушка не держалась на ногах, а привязать ее было не к чему. Лейтенант Мартинес велел двум мужчинам подпирать ее с обеих сторон. Они расположились как на семейной фотографии. Лейтенант Мартинес вернулся к нашей шеренге и крикнул: «Готовьсь! Цельсь!», а на команде «Пли!» Анна подняла глаза. Я выстрелил ей в рот.
В тот же день патруль обнаружил Паблито. Он висел на дереве на проволоке, раздетый догола, с выбитыми глазами и отрезанными гениталиями. Мы отслужили панихиду по нашему первому убитому — антикоммунисту Паблито, который умер, не успев сделать ни единого выстрела.
13 октября 1941 года, Подберезье
Мы выгрузились из поезда под огнем тяжелой артиллерии и заняли позиции южнее города вдоль реки Волхов. Позади нас густой лес, кишащий партизанами. На противоположном берегу Волхова русские. Вокруг повсюду вязкая грязь, так называемая распутица.Очень трудно двигаться. Ночью ударил мороз.
30 октября 1941 года, Ситно
Нам было приказано отойти после недели тяжелых боев и ощутимых потерь. С каждым днем эта война становится все менее понятной. На днях мы атаковали Дубровку. Мы решили обогнуть оборонительную линию русских и напасть на них с тыла. Не успели мы расположиться южнее города, как попали под артиллерийский обстрел, а уходя из-под огня, очутились на минном поле. И откуда там взялось минное поле? Народу на нем полегла тьма. Гарсия, которому оторвало левую ногу, кричал, держась за промежность: «А mi la Legion!»Мы сомкнули ряды и атаковали русских. Добравшись до них, мы совсем озверели и уложили бы их всех, если бы не были так измотаны. Лейтенант Мартинес рассказывал нам, что у русских есть политруки,задача которых заключается в том, чтобы поддерживать дисциплину. Они ставят мины позади войск, находящихся на передовой, не давая им, таким образом, отступать. С кем мы здесь сражаемся? Вовсе не с местным населением. Как только мы берем пленных, они делаются такими же покладистыми, как наши собственные солдаты.
1 ноября 1941 года, Ситно
Я имею представление о жаре. Я понимаю, что такое жара. Я видел, что она делает с людьми. Я видел, как люди умирали, выпив воды. Но холод, я понятия не имел о холоде. Ландшафт вокруг нас посуровел. Деревья стали хрупкими от мороза. Земля под присыпавшим ее мелким снегом как железная. Наши сапоги звенят, ступая по ней. Вручную окопаться невозможно. Приходится использовать взрывные устройства. Моча превращается в лед, едва коснувшись земли. А наши русские пленные твердят нам, что это еще не настоящая стужа.
8 ноября 1941 года
Волхов сковало льдом. Трудно поверить, что он промерзнет на метр вглубь и полностью изменит стратегию этой малой войны. Солдаты уже могут переходить через реку по дощатому настилу. Они попробовали таким же образом переправить лошадей, но одна из них оступилась и провалилась под лед. Обезумев, она вырвала поводья у своего конюха, который наблюдал, как насмерть перепуганное животное пытается выкарабкаться. Удивительно, как мало времени потребовалось, чтобы такое крупное животное погибло от холода. Через минуту перестали действовать ее задние ноги. Через две отказали передние. К полудню лед сковал грудь лошади, и она полностью окоченела, хотя в ее глазах все еще теплился смертельный страх. Это был настоящий памятник ужасу. Если бы какой-нибудь безумный мэр заказал нечто подобное даже гениальному скульптору, тот не справился бы лучше. Еще не обстрелянные guripasне могли оторвать от нее глаз. Некоторые оглядывались на западный берег реки и ясно понимали, что цивилизация осталась позади и что за Ледяной Лошадью не будет ни ожидаемой славы, ни борьбы за правое дело, а лишь душераздирающее познание самого холодного уголка человеческого сердца.
9 ноября 1941 года
В Никиткине я наблюдал сцену прямо-таки из средних веков. Русский пленный с молотком в руках ходил среди своих мертвых товарищей, ломая им пальцы, продолжавшие сжимать оружие. Все они были разуты. Сапоги были украдены. После того как оружие унесли, нам позволили снять с убитых меховые полушубки и стеганые курки — ватники.Я теперь похож на человека-волка, а недавно разжился еще и шапкой из медвежьего меха. Линия фронта сейчас доходит до Опечинского Посада.
18 ноября 1941 года, Дубровка
Русские попытались отбросить нас с наших новых позиций. Опечинский Посад поливал нас огнем из чего только мог — из минометов, из противотанковых и артиллерийских орудий. Это продолжалось целые сутки, после чего красные пошли в наступление. Они начали с раскатистого «Ур-р-ра!» и еще каких-то выкриков, которые мы разобрали, только когда они приблизились. Это было что-то вроде «Испашки — капут!». Наша артиллерия рассеяла их. Оставшихся мы скосили как пшеницу — русские никогда не пригибаются, не припадают к земле. Возможно, они считают это недостойным настоящих мужчин. Они перегруппировались и снова напали на нас ночью. Мы встретили их на покрытой снегом равнине, озаряемой медленно падающими осветительными ракетами. За ними чернел лес. Казалось, все происходит не в реальности. Ночь была такая тихая. Мы забросали их гранатами, а потом пошли в штыковую атаку. Красные разбежались. Когда они скрылись в лесу, мы услышали крики наших новобранцев: «Otro toro! Otro toro!» [80]
5 декабря 1941 года
Я снова на фронте, вернулся из полевого госпиталя, куда меня загнало легкое ранение. Ни за что не хотел бы снова попасть в это место. Даже холод не смог подавить зловоние, он, напротив, надолго вморозил его в мои ноздри.
Столбик термометра упал до отметки —35 °C. Когда люди умирают от жары, они сходят с ума, начинают нести вздор, у них закипает мозг. На морозе человек просто уплывает в мир иной. Сейчас он здесь, может, даже курит сигарету, а через мгновение его уже нет. Солдаты умирают оттого, что у них под металлическими касками замерзает церебральная жидкость. Слава богу, у меня есть меховая шапка. Когда стужа стала нестерпимой, русские начали обращаться к нам по-испански, используя в качестве переводчиков республиканцев. Они обещают тепло, еду и развлечения. Мы посылаем их в задницу.
28 декабря 1941 года
Сочельник был холоднющий. Солдаты читали вслух стихи и пели об Испании — о зное, пиниях, маминой стряпне и женщинах. Для русских нет ничего святого: они атаковали нас в Рождество. Они валят на нас таким валом, что жуть берет. Мы наслышаны об их штрафных батальонах. Политически неугодных посылают прямиком на наши орудия. Они падают друг на друга штабелями, а обычные солдаты используют их как бруствер. Мы находимся в самом безбожном месте на земле, куда едва заглядывает дневной свет и где повсюду царит смерть. Сообщают о злодейском преступлении в Ударниках, на северном участке нашего фронта: обнаружены guripas,пригвожденные к земле ломиками для колки льда. Холод и голод усмиряют нашу ярость.
18 января 1942 года, Новгород
Русские почуяли нашу слабину: стоило нам только подумать, что на таком морозе мы скоро не сможем пошевельнуться, как они кидались в атаку. Нас послали в Теремец, на помощь немцам. Чтобы остановить бесконечные накаты русских, мы начали пускать в ход наши старые африканские штучки. Мы снимали с пленных всю пригодную одежду, отрубали им пальцы, разбивали носы, отрезали уши и отправляли их обратно. Никакого результата. На следующий день они лезли на нас, орудуя прикладами и штыками. Только по великому везенью я выбрался из Теремца живым. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: меня отправили в тыл со сломанной ногой.
17 июня 1942 года, Рига
После острой пневмонии начались осложнения с ногой. Слабость не позволила мне уйти весной с резервным батальоном. Ногу прооперировали. Я подхватил сыпной тиф. Рана никак не заживала. Целых пять месяцев я провел в каком-то полубреду. Меня навестил новый командир 269-го батальона подполковник Кабрера, который попросил меня вернуться на фронт с заново укомплектованной
«Tia Bernarda», [81]как прозвали мою часть. С недавних пор дела у немцев пошли лучше, они снова контролируют всю территорию к западу от Волхова и прижимают Ленинград.
9 февраля 1943 года
Сегодня у нас объявился перебежчик-украинец и рассказал нам в красочных подробностях о том, что творится в Колпино. К городу стянуто огромное число батарей, сотни грузовиков подвозят и сгружают снаряды. Враг готовится атаковать завтра. После месяцев ожидания мы ему не поверили, но он показал нам свое чистое нижнее белье, и этого было достаточно. Русским всегда выдают чистое нижнее белье перед наступлением. Это означает, что ты идешь на смерть, но можешь встретить ее с достоинством. Потому он и дезертировал. Но почему, имея за спиной всю эту огневую мощь, он перебежал к тем, на кого она вскоре обрушится? Водка определенно что-то делает со славянскими мозгами.
Колпинские тяжелые орудия начали бить по нашему южному флангу. Пехота принялась взрывать свои заградительные минные поля. Вступила в бой и наша жалкая артиллерия, и русские сработали психологически безупречно… они даже не удостоили ее ответом.
Тьма наступила в пять часов вечера. Холод пробирал до костей. Все мы боялись, но безнадежность порождает решимость. Двигатели русских танков дружно завелись с оглушительным ревом. Моторы тарахтели всю ночь: красные опасались, как бы они не замерзли.
«Завтра побегут быки», — сказал один из сержантов. Я вышел проверить часовых. На морозе они впадают в спячку. Пока я болтал с солдатами, за торфяными болотами колыхались молодые сосны: там тысячи солдат пробирались через лес, чтобы занять позиции для завтрашнего боя.
10 февраля 1943 года
Никакие рассказы украинского перебежчика не подготовили нас к тому, что последовало. В 6.45 колпинская артиллерия открыла огонь. Разом дали залп около тысячи орудий. Лишь самое разрушительное землетрясение способно было бы произвести такое опустошение за считанные минуты. Холмы разламывались и взлетали на воздух, как будто в них проснулись вулканы. Насквозь промерзшие сосны вспыхивали факелами. Снег вокруг таял. Находившиеся позади нас мощные укрепления провалились в дымящуюся землю. Мы оказались отрезанными. Никакой связи и никакой видимости, так как в воздухе висел черный дым и едкий запах горящего торфа. На наши согнутые спины дождем сыпались земля, доски, обрывки колючей проволоки, куски льда, а потом и конечности. Руки, ноги, головы в касках, обгоревший торс. Это было вступительное заявление, и звучало оно так: «Вам конец».
Некоторые солдаты всхлипывали, но не от страха, а от потрясения. Мы выжидали. Грянуло неизбежное «Ур-р-ра!», и красные пошли в атаку. Они бросились прямо на наши минные поля, но никто из них не преодолел больше десяти метров. За ними покатилась вторая волна. Еще десять метров, и опять все упали. Как только русские добрались до конца минного поля, мы открыли огонь и пошли срезать шеренгу за шеренгой. Трупы уже лежали в пять слоев, а на смену мертвым все прибывали и прибывали живые. Мы строчили без передыху, стволы наших пулеметов раскалились и светились тускло-багровым светом даже на крепком утреннем морозе.
Красные направили свои новые танки «КВ-1» к намеченному рубежу — Синявинским высотам. Наши 37-миллиметровые снаряды отскакивали от их брони.
Мы были отсечены от своего левого фланга и тыла. Нас усиленно обстреливали. Наш капитан был ранен в руку. Более легкие танки «Т-34» прорвались через нашу линию обороны, а за ними бежали и падали скошенные нашими очередями пехотинцы, пачкая кровью свои белые маскировочные халаты. По нам палили из противотанковых орудий и минометов так, что мы уже ничего не соображали. Под конец у нас не осталось ни одного патрона. Когда к нам приближался какой-нибудь русский, его втаскивали в окоп и закалывали. Опять минометный огонь. Наше положение было настолько отчаянным, что меня подмывало расхохотаться. Капитана ранило в ногу. Он скакал на одной ноге, призывая нас держаться стойко: «Arriba Espana! Viva la muerte!» [82]Мы отупели от боя. У нас почернели лица, только белки светились. Мы засыпали стоя. Капитан начал заключительную воодушевляющую речь: «Испания гордится вами. Я горжусь вами, мне выпала исключительная честь командовать сегодня…» Двадцать русских винтовок, направленных в наш окоп, прервали его на полуслове.
12 февраля 1943 года, Саблино
Первый вопрос, заданный нам красными, был таким: «У кого есть часы?» Двое оставшихся в живых офицеров распрощались со своими часами. Четверо раненых были заколоты штыками там, где лежали. Нас погнали по дороге Москва—Ленинград. Опустошение достигало таких масштабов, а трупы убитых русских так густо усеивали землю, что становилось понятно, почему все встречавшиеся нам на пути красные были вдрызг пьяными. Наши конвоиры нет-нет да и сворачивали к толокшимся на обочине группкам выпивающих. Когда мы подошли к реке, двое русских увели капитана на допрос. Оставшимся четверым конвоирам предстояло сопроводить нас в Усть-Ижору и поместить в загон за колючей проволокой. Нам вовсе не хотелось провести ночь под открытым небом. Обсудив это между собой по-испански, мы набросились на них по сигналу. Один удар кулаком по горлу ближайшего ко мне конвоира, и я припустил к торфяному болоту, виляя и низко пригибаясь к земле. Русские открыли беспорядочную пальбу. Мы спрыгнули в старый противотанковый ров и побежали по нему в сторону наших позиций. Нам попадались только спящие русские. Мы опять выскочили на дорогу, и тут услышали: «Alto! Quien vive?» [83]Мы ответили: «Espana» — и свалились на протянутые нам навстречу руки.
13 февраля 1943 года
То, что я испытал несколько дней назад, принизило меня. После того, что я видел и делал, во мне стало меньше человеческого. Боевая слава — это нечто давно отжившее. Личный героизм растворяется в миазмах современной войны, в которой грохочущие машины истребляют и перемалывают. Смельчак, идущий в бой в одиночку, чувствует веяние славы, едва ступив на арену. Я на нее ступил и выжил, но я никогда не чувствовал себя более одиноким. Даже тогда, когда я убежал из дома, я не был таким одиноким, как сейчас. Я никого не знаю, и никто не знает меня. Мне холодно, но изнутри. Я в своем полушубке из волчьего меха и медвежьей шапке — одинокое животное, без стаи, оказавшееся на заснеженной равнине, где горизонт слился с землей и нет ни начала, ни конца. Я устал той усталостью, которая ломает кости, так что единственное мое желание — спать и видеть сны, чистые, как снег, — сны на морозе, который безболезненно унесет меня прочь.
9 сентября 1943 года
Я не написал ни слова после Красного Бора [84]и теперь, перечитав последние записи, понимаю, почему. Меня принял в свои ряды 14-й резервный батальон, и это дает мне силы снова взяться за перо. Сегодня русские сообщили нам, что итальянцы капитулировали. Они установили плакат, на котором огромными красными буквами было написано: «Espanoles, Italia se ha capitulada! Pasares a nosotros». [85]Несколько guripasпроползли под проволочными заграждениями, сорвали это объявление и водрузили свое: «No somos Italianos» [86]В кои-то веки немцы с нами согласились.
Я думаю о доме, только у меня его нет. Я хочу одного — вернуться в Испанию и сидеть где-нибудь в сухой и жаркой Андалузии со стаканчиком красного вина. Я решил, что поеду в Севилью, и Севилья станет моим домом.
14 сентября 1943 года
Нас отвели с передовой в Волосово, за 60 километров от линии фронта. Я думал, что испытаю счастье, большинство guripasпели. Меня все еще гнетет безумная усталость. Я надеялся, что уход с передовой поможет, но на меня навалилась тяжелая тоска, и я едва могу говорить. Я потею по ночам, подушка под щекой всегда влажная, даже если не жарко. Я никогда не соскальзываю в сон. Для меня засыпание — это череда толчков, телесных спазмов, которые начинаются где-то в солнечном сплетении и отдаются в голове щелчками кнута. Левая рука трясется, и временами ее сводит судорогой. Я просыпаюсь с ощущением, что у меня чужие руки, и в первый момент страшно пугаюсь.
Я просматриваю свои рисунки, и не контуры Ленинграда с куполом Исаакиевского собора и Адмиралтейской иглой, не портреты моих товарищей и русских пленных трогают меня, а зимние пейзажи. Листы белой бумаги с размытыми пятнами изб и сосен. Это абстракция ментального состояния. Замерзшая глушь, где даже конкретность походит на мираж. Я показал один из пейзажей другому ветерану русского фронта. Он довольно долго смотрел на него, и я уж было решил, что он видит в нем то же, что и я, но он вернул мне рисунок со словами: «Тут какой-то чудной волк». Меня это сперва озадачило, а потом рассмешило и впервые с февраля подарило проблеск надежды.
7 октября 1943 года, Мадрид
Сегодня я официально распрощался с Легионом после двенадцати лет службы. У меня есть вещевой мешок, сумка с моими книгами и рисунками и достаточно денег, чтобы продержаться год. Я отправляюсь в Андалузию, к осеннему свету, пронзительно голубому небу и сладострастному зною. Я собираюсь целый год заниматься только живописью и посмотрю, что из этого выйдет. Я хочу пить вино и привыкать лениться.
Из-за американской блокады не хватает топлива для общественного транспорта. Мне придется топать до Толедо пешком.
19
Нас разместили в казармах в южном конце города. Мы всю ночь кутили напропалую, не заплатив ни за одну порцию спиртного. Не так давно некоторые из нас свирепствовали на улицах Трианы. А теперь мы — герои, призванные остановить расползание коммунизма. Пять лет — это вечность в человеческих отношениях.
Несмотря на жуткую жару, Севилья мне нравится. Темные прохладные бары. Люди с короткой памятью и потребностью веселиться. Я думаю, именно здесь стоит жить.
18 июля 1941 года, Графенвёр, Германия
Мы пересели на другой поезд в Эндее в Южной Франции. Французы потрясали кулаками и швыряли камни в вагоны, в которых мы проезжали мимо. Наша первая остановка в Германии — в Карлсруэ. На вокзале было полно народу. Все радостно кричали и распевали «Deutschland, Deutschland uber alles» [77]Поезд засыпали цветами. Теперь мы где-то северо-восточнее Нюрнберга. Погода пасмурная. Новобранцы и большинство guripas [78]уже в унынии: скучают по дому. Мы — ветераны — в унынии оттого, что по последним сведениям «Голубая дивизия», как нас называют, будет не моторизованной, а на конной тяге.
8 августа 1941 года, Графенвёр
У Паблито подбит глаз и рассечена губа. Он любит немцев не больше, чем коммунистов, которых еще не встречал. Солдаты, guripas, отказываются надевать немецкую форму, предпочитая ей свои голубые рубахи и красные береты. Драка разыгралась в городе, в винном погребке. «Они заявили, что мы не умеем ухаживать за своим оружием, — объяснил Паблито. — Но в действительности дело в том, что мы трахаем их баб, и те млеют от удовольствия». Не знаю, найдем ли мы когда-нибудь общий язык с нашими новыми союзниками. Еда у них воняет хуже параши, их табак отдает сеном, вина нет совсем. Полковник Эсперанса получил «студебекер-президент», а нам прислали из Сербии 6000 лошадей. Месяца два понадобилось бы только для того, чтобы обучить животных, а мы отправляемся на фронт в конце месяца. Паблито слышал, что нас бросят прямо на Москву, но я вижу, как смотрят на нас немцы. Они ценят дисциплину, беспрекословное повиновение, порядок и аккуратность. Наше тайное оружие — страстность. Но оно настолько тайное, что им его не распознать. Лишь в бою они поймут, какое пламя бушует в груди каждого guripa.Стоит одному крикнуть: «А mi la Legion!» [79]и все, как один, поднимутся и загонят русских обратно в Сибирь.
27 августа 1941 года, где-то в Польше
Наша слава совратителей местных женщин опередила нас. Нам было запрещено иметь какие бы то ни было отношения с еврейками, которых мы узнаем по желтой звезде, и с польками ( паненками). Мы слышали, что 10-я рота 262-го батальона маршировала в знак протеста с прикрепленными к винтовкам надутыми презервативами.
2 сентября 1941 года, Гродно
Первые признаки боевых действий на подходе к Гродно… предместья города сровняли с землей.
В центре полно камней, убирать которые заставили евреев. Они истощены, так как живут впроголодь. Отношение Паблито к немцам с каждым днем становится все более враждебным. Теперь он называет их гадами. Чем ближе мы к фронту, тем грубее делаемся. Паблито увлекся белокурой зеленоглазой паненкойпо имени Анна.
12 сентября 1941 года, Ошмяны
Дороги совсем укатали «студебекер» полковника Эсперансы. Недалек тот день, когда полковник будет передвигаться на своих двоих наравне со всеми остальными. На днях подкатил черный «мерседес», из него вылез генерал Муньос Грандес и позавтракал с нами. Паблито и guripasбыли в восторге. Генерал воодушевляет нас, потому что он один из немногих командиров, которые понимают, каково быть простым солдатом.
16 сентября 1941 года, Минск
Паблито говорит, что за городом находится лагерь, где содержатся русские пленные. Им совсем не дают еды. Местные жители бросают все, что могут, через забор и порой платятся жизнью за свое сердоболие. Паблито счастлив: его паненка объявилась в Минске. А я счастлив, потому что вчера привезли турецкий горох и оливковое масло.
9 октября 1941 года, Новосоколъники
Мы застряли на подъезде к Великим Лукам — железнодорожные пути взорваны партизанами. Мы обрыскали весь город в поисках съестного и закончили тем, что жарили околевших лошадей в угольных ямах на сортировочной станции, пили картофельную водку и пели. Паблито, сохнущий по Анне, поет просто замечательно. Фламенко в степи.
10 октября 1941 года, Дно
Выгрузились здесь, чтобы пересесть на поезд, ходящий по более широкой колее. На фонарном столбе висела старуха. Партизанка. Guripasв шоке. «Что ж это за война такая?» — спросил один из них, будто не знал, что творилось в его собственной стране три года назад.
Следующая остановка — Новгород и фронт. С этого момента мы будем на боевом довольствии. Красные контролируют воздушное пространство. Снабжение скудное. Запасов почти никаких. Партизаны. Паблито исчез — не явился на вечернюю мессу.
11 октября 1941 года, Дно
Здесь действуют оккупационные законы, поэтому мне пришлось сопровождать немецкий патруль, прочесывавший поселок в поисках Паблито. Мы его не нашли. В одном доме я с изумлением увидел Анну, его паненку,работавшую вместе с какими-то русскими женщинами. Я не понимал, как ее угораздило здесь оказаться. Я велел сержанту-немцу и двум солдатам вывести ее на улицу. Остальные женщины принялись вопить, и немцы посбивали их с ног прикладами. Они выволокли Анну, поставили ее на колени посреди дороги и начали пытать насчет Паблито. Она все отрицала, хотя и знала, почему выбрали именно ее. Сержант, огромный детина, снял перчатку и отвесил ей четыре зверских пощечины, от которых ее голова повисла, как у тряпичной куклы. Немцы оттащили Анну в сгоревший дом на противоположной стороне улицы. Шарф соскользнул с ее светлых волос, и они рассыпались по плечам. Послышался ропот. Лицо сержанта напоминало танковую броню. Пасмурный день все больше хмурился. Температура падала. На все вопросы — отрицательные ответы. Немцы раздели Анну донага. Тело у нее было иссиня-белое. Она всхлипывала от холода и страха. Ее приподняли над полом за заломленные назад руки. Она пронзительно закричала. Сержант потребовал штык и поводил его острием по ее затвердевшим соскам. Это подействовало. Ужас, пробужденный ледяной сталью. Анна рассказала, как партизаны заставили ее заманить Паблито в ловушку. Ей разрешили снова одеться. Патруль увел всех женщин. Я вернулся и сел за отчет майору Пересу Пересу.
12 октября 1941 года, Дно
Утром лейтенант Мартинес приказал мне собрать расстрельную команду из одиннадцати человек. Нам предстояло казнить двух партизан-коммунистов и паненку,вскружившую голову Паблито. Мы поставили их у стены склада. Девушка не держалась на ногах, а привязать ее было не к чему. Лейтенант Мартинес велел двум мужчинам подпирать ее с обеих сторон. Они расположились как на семейной фотографии. Лейтенант Мартинес вернулся к нашей шеренге и крикнул: «Готовьсь! Цельсь!», а на команде «Пли!» Анна подняла глаза. Я выстрелил ей в рот.
В тот же день патруль обнаружил Паблито. Он висел на дереве на проволоке, раздетый догола, с выбитыми глазами и отрезанными гениталиями. Мы отслужили панихиду по нашему первому убитому — антикоммунисту Паблито, который умер, не успев сделать ни единого выстрела.
13 октября 1941 года, Подберезье
Мы выгрузились из поезда под огнем тяжелой артиллерии и заняли позиции южнее города вдоль реки Волхов. Позади нас густой лес, кишащий партизанами. На противоположном берегу Волхова русские. Вокруг повсюду вязкая грязь, так называемая распутица.Очень трудно двигаться. Ночью ударил мороз.
30 октября 1941 года, Ситно
Нам было приказано отойти после недели тяжелых боев и ощутимых потерь. С каждым днем эта война становится все менее понятной. На днях мы атаковали Дубровку. Мы решили обогнуть оборонительную линию русских и напасть на них с тыла. Не успели мы расположиться южнее города, как попали под артиллерийский обстрел, а уходя из-под огня, очутились на минном поле. И откуда там взялось минное поле? Народу на нем полегла тьма. Гарсия, которому оторвало левую ногу, кричал, держась за промежность: «А mi la Legion!»Мы сомкнули ряды и атаковали русских. Добравшись до них, мы совсем озверели и уложили бы их всех, если бы не были так измотаны. Лейтенант Мартинес рассказывал нам, что у русских есть политруки,задача которых заключается в том, чтобы поддерживать дисциплину. Они ставят мины позади войск, находящихся на передовой, не давая им, таким образом, отступать. С кем мы здесь сражаемся? Вовсе не с местным населением. Как только мы берем пленных, они делаются такими же покладистыми, как наши собственные солдаты.
1 ноября 1941 года, Ситно
Я имею представление о жаре. Я понимаю, что такое жара. Я видел, что она делает с людьми. Я видел, как люди умирали, выпив воды. Но холод, я понятия не имел о холоде. Ландшафт вокруг нас посуровел. Деревья стали хрупкими от мороза. Земля под присыпавшим ее мелким снегом как железная. Наши сапоги звенят, ступая по ней. Вручную окопаться невозможно. Приходится использовать взрывные устройства. Моча превращается в лед, едва коснувшись земли. А наши русские пленные твердят нам, что это еще не настоящая стужа.
8 ноября 1941 года
Волхов сковало льдом. Трудно поверить, что он промерзнет на метр вглубь и полностью изменит стратегию этой малой войны. Солдаты уже могут переходить через реку по дощатому настилу. Они попробовали таким же образом переправить лошадей, но одна из них оступилась и провалилась под лед. Обезумев, она вырвала поводья у своего конюха, который наблюдал, как насмерть перепуганное животное пытается выкарабкаться. Удивительно, как мало времени потребовалось, чтобы такое крупное животное погибло от холода. Через минуту перестали действовать ее задние ноги. Через две отказали передние. К полудню лед сковал грудь лошади, и она полностью окоченела, хотя в ее глазах все еще теплился смертельный страх. Это был настоящий памятник ужасу. Если бы какой-нибудь безумный мэр заказал нечто подобное даже гениальному скульптору, тот не справился бы лучше. Еще не обстрелянные guripasне могли оторвать от нее глаз. Некоторые оглядывались на западный берег реки и ясно понимали, что цивилизация осталась позади и что за Ледяной Лошадью не будет ни ожидаемой славы, ни борьбы за правое дело, а лишь душераздирающее познание самого холодного уголка человеческого сердца.
9 ноября 1941 года
В Никиткине я наблюдал сцену прямо-таки из средних веков. Русский пленный с молотком в руках ходил среди своих мертвых товарищей, ломая им пальцы, продолжавшие сжимать оружие. Все они были разуты. Сапоги были украдены. После того как оружие унесли, нам позволили снять с убитых меховые полушубки и стеганые курки — ватники.Я теперь похож на человека-волка, а недавно разжился еще и шапкой из медвежьего меха. Линия фронта сейчас доходит до Опечинского Посада.
18 ноября 1941 года, Дубровка
Русские попытались отбросить нас с наших новых позиций. Опечинский Посад поливал нас огнем из чего только мог — из минометов, из противотанковых и артиллерийских орудий. Это продолжалось целые сутки, после чего красные пошли в наступление. Они начали с раскатистого «Ур-р-ра!» и еще каких-то выкриков, которые мы разобрали, только когда они приблизились. Это было что-то вроде «Испашки — капут!». Наша артиллерия рассеяла их. Оставшихся мы скосили как пшеницу — русские никогда не пригибаются, не припадают к земле. Возможно, они считают это недостойным настоящих мужчин. Они перегруппировались и снова напали на нас ночью. Мы встретили их на покрытой снегом равнине, озаряемой медленно падающими осветительными ракетами. За ними чернел лес. Казалось, все происходит не в реальности. Ночь была такая тихая. Мы забросали их гранатами, а потом пошли в штыковую атаку. Красные разбежались. Когда они скрылись в лесу, мы услышали крики наших новобранцев: «Otro toro! Otro toro!» [80]
5 декабря 1941 года
Я снова на фронте, вернулся из полевого госпиталя, куда меня загнало легкое ранение. Ни за что не хотел бы снова попасть в это место. Даже холод не смог подавить зловоние, он, напротив, надолго вморозил его в мои ноздри.
Столбик термометра упал до отметки —35 °C. Когда люди умирают от жары, они сходят с ума, начинают нести вздор, у них закипает мозг. На морозе человек просто уплывает в мир иной. Сейчас он здесь, может, даже курит сигарету, а через мгновение его уже нет. Солдаты умирают оттого, что у них под металлическими касками замерзает церебральная жидкость. Слава богу, у меня есть меховая шапка. Когда стужа стала нестерпимой, русские начали обращаться к нам по-испански, используя в качестве переводчиков республиканцев. Они обещают тепло, еду и развлечения. Мы посылаем их в задницу.
28 декабря 1941 года
Сочельник был холоднющий. Солдаты читали вслух стихи и пели об Испании — о зное, пиниях, маминой стряпне и женщинах. Для русских нет ничего святого: они атаковали нас в Рождество. Они валят на нас таким валом, что жуть берет. Мы наслышаны об их штрафных батальонах. Политически неугодных посылают прямиком на наши орудия. Они падают друг на друга штабелями, а обычные солдаты используют их как бруствер. Мы находимся в самом безбожном месте на земле, куда едва заглядывает дневной свет и где повсюду царит смерть. Сообщают о злодейском преступлении в Ударниках, на северном участке нашего фронта: обнаружены guripas,пригвожденные к земле ломиками для колки льда. Холод и голод усмиряют нашу ярость.
18 января 1942 года, Новгород
Русские почуяли нашу слабину: стоило нам только подумать, что на таком морозе мы скоро не сможем пошевельнуться, как они кидались в атаку. Нас послали в Теремец, на помощь немцам. Чтобы остановить бесконечные накаты русских, мы начали пускать в ход наши старые африканские штучки. Мы снимали с пленных всю пригодную одежду, отрубали им пальцы, разбивали носы, отрезали уши и отправляли их обратно. Никакого результата. На следующий день они лезли на нас, орудуя прикладами и штыками. Только по великому везенью я выбрался из Теремца живым. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: меня отправили в тыл со сломанной ногой.
17 июня 1942 года, Рига
После острой пневмонии начались осложнения с ногой. Слабость не позволила мне уйти весной с резервным батальоном. Ногу прооперировали. Я подхватил сыпной тиф. Рана никак не заживала. Целых пять месяцев я провел в каком-то полубреду. Меня навестил новый командир 269-го батальона подполковник Кабрера, который попросил меня вернуться на фронт с заново укомплектованной
«Tia Bernarda», [81]как прозвали мою часть. С недавних пор дела у немцев пошли лучше, они снова контролируют всю территорию к западу от Волхова и прижимают Ленинград.
9 февраля 1943 года
Сегодня у нас объявился перебежчик-украинец и рассказал нам в красочных подробностях о том, что творится в Колпино. К городу стянуто огромное число батарей, сотни грузовиков подвозят и сгружают снаряды. Враг готовится атаковать завтра. После месяцев ожидания мы ему не поверили, но он показал нам свое чистое нижнее белье, и этого было достаточно. Русским всегда выдают чистое нижнее белье перед наступлением. Это означает, что ты идешь на смерть, но можешь встретить ее с достоинством. Потому он и дезертировал. Но почему, имея за спиной всю эту огневую мощь, он перебежал к тем, на кого она вскоре обрушится? Водка определенно что-то делает со славянскими мозгами.
Колпинские тяжелые орудия начали бить по нашему южному флангу. Пехота принялась взрывать свои заградительные минные поля. Вступила в бой и наша жалкая артиллерия, и русские сработали психологически безупречно… они даже не удостоили ее ответом.
Тьма наступила в пять часов вечера. Холод пробирал до костей. Все мы боялись, но безнадежность порождает решимость. Двигатели русских танков дружно завелись с оглушительным ревом. Моторы тарахтели всю ночь: красные опасались, как бы они не замерзли.
«Завтра побегут быки», — сказал один из сержантов. Я вышел проверить часовых. На морозе они впадают в спячку. Пока я болтал с солдатами, за торфяными болотами колыхались молодые сосны: там тысячи солдат пробирались через лес, чтобы занять позиции для завтрашнего боя.
10 февраля 1943 года
Никакие рассказы украинского перебежчика не подготовили нас к тому, что последовало. В 6.45 колпинская артиллерия открыла огонь. Разом дали залп около тысячи орудий. Лишь самое разрушительное землетрясение способно было бы произвести такое опустошение за считанные минуты. Холмы разламывались и взлетали на воздух, как будто в них проснулись вулканы. Насквозь промерзшие сосны вспыхивали факелами. Снег вокруг таял. Находившиеся позади нас мощные укрепления провалились в дымящуюся землю. Мы оказались отрезанными. Никакой связи и никакой видимости, так как в воздухе висел черный дым и едкий запах горящего торфа. На наши согнутые спины дождем сыпались земля, доски, обрывки колючей проволоки, куски льда, а потом и конечности. Руки, ноги, головы в касках, обгоревший торс. Это было вступительное заявление, и звучало оно так: «Вам конец».
Некоторые солдаты всхлипывали, но не от страха, а от потрясения. Мы выжидали. Грянуло неизбежное «Ур-р-ра!», и красные пошли в атаку. Они бросились прямо на наши минные поля, но никто из них не преодолел больше десяти метров. За ними покатилась вторая волна. Еще десять метров, и опять все упали. Как только русские добрались до конца минного поля, мы открыли огонь и пошли срезать шеренгу за шеренгой. Трупы уже лежали в пять слоев, а на смену мертвым все прибывали и прибывали живые. Мы строчили без передыху, стволы наших пулеметов раскалились и светились тускло-багровым светом даже на крепком утреннем морозе.
Красные направили свои новые танки «КВ-1» к намеченному рубежу — Синявинским высотам. Наши 37-миллиметровые снаряды отскакивали от их брони.
Мы были отсечены от своего левого фланга и тыла. Нас усиленно обстреливали. Наш капитан был ранен в руку. Более легкие танки «Т-34» прорвались через нашу линию обороны, а за ними бежали и падали скошенные нашими очередями пехотинцы, пачкая кровью свои белые маскировочные халаты. По нам палили из противотанковых орудий и минометов так, что мы уже ничего не соображали. Под конец у нас не осталось ни одного патрона. Когда к нам приближался какой-нибудь русский, его втаскивали в окоп и закалывали. Опять минометный огонь. Наше положение было настолько отчаянным, что меня подмывало расхохотаться. Капитана ранило в ногу. Он скакал на одной ноге, призывая нас держаться стойко: «Arriba Espana! Viva la muerte!» [82]Мы отупели от боя. У нас почернели лица, только белки светились. Мы засыпали стоя. Капитан начал заключительную воодушевляющую речь: «Испания гордится вами. Я горжусь вами, мне выпала исключительная честь командовать сегодня…» Двадцать русских винтовок, направленных в наш окоп, прервали его на полуслове.
12 февраля 1943 года, Саблино
Первый вопрос, заданный нам красными, был таким: «У кого есть часы?» Двое оставшихся в живых офицеров распрощались со своими часами. Четверо раненых были заколоты штыками там, где лежали. Нас погнали по дороге Москва—Ленинград. Опустошение достигало таких масштабов, а трупы убитых русских так густо усеивали землю, что становилось понятно, почему все встречавшиеся нам на пути красные были вдрызг пьяными. Наши конвоиры нет-нет да и сворачивали к толокшимся на обочине группкам выпивающих. Когда мы подошли к реке, двое русских увели капитана на допрос. Оставшимся четверым конвоирам предстояло сопроводить нас в Усть-Ижору и поместить в загон за колючей проволокой. Нам вовсе не хотелось провести ночь под открытым небом. Обсудив это между собой по-испански, мы набросились на них по сигналу. Один удар кулаком по горлу ближайшего ко мне конвоира, и я припустил к торфяному болоту, виляя и низко пригибаясь к земле. Русские открыли беспорядочную пальбу. Мы спрыгнули в старый противотанковый ров и побежали по нему в сторону наших позиций. Нам попадались только спящие русские. Мы опять выскочили на дорогу, и тут услышали: «Alto! Quien vive?» [83]Мы ответили: «Espana» — и свалились на протянутые нам навстречу руки.
13 февраля 1943 года
То, что я испытал несколько дней назад, принизило меня. После того, что я видел и делал, во мне стало меньше человеческого. Боевая слава — это нечто давно отжившее. Личный героизм растворяется в миазмах современной войны, в которой грохочущие машины истребляют и перемалывают. Смельчак, идущий в бой в одиночку, чувствует веяние славы, едва ступив на арену. Я на нее ступил и выжил, но я никогда не чувствовал себя более одиноким. Даже тогда, когда я убежал из дома, я не был таким одиноким, как сейчас. Я никого не знаю, и никто не знает меня. Мне холодно, но изнутри. Я в своем полушубке из волчьего меха и медвежьей шапке — одинокое животное, без стаи, оказавшееся на заснеженной равнине, где горизонт слился с землей и нет ни начала, ни конца. Я устал той усталостью, которая ломает кости, так что единственное мое желание — спать и видеть сны, чистые, как снег, — сны на морозе, который безболезненно унесет меня прочь.
9 сентября 1943 года
Я не написал ни слова после Красного Бора [84]и теперь, перечитав последние записи, понимаю, почему. Меня принял в свои ряды 14-й резервный батальон, и это дает мне силы снова взяться за перо. Сегодня русские сообщили нам, что итальянцы капитулировали. Они установили плакат, на котором огромными красными буквами было написано: «Espanoles, Italia se ha capitulada! Pasares a nosotros». [85]Несколько guripasпроползли под проволочными заграждениями, сорвали это объявление и водрузили свое: «No somos Italianos» [86]В кои-то веки немцы с нами согласились.
Я думаю о доме, только у меня его нет. Я хочу одного — вернуться в Испанию и сидеть где-нибудь в сухой и жаркой Андалузии со стаканчиком красного вина. Я решил, что поеду в Севилью, и Севилья станет моим домом.
14 сентября 1943 года
Нас отвели с передовой в Волосово, за 60 километров от линии фронта. Я думал, что испытаю счастье, большинство guripasпели. Меня все еще гнетет безумная усталость. Я надеялся, что уход с передовой поможет, но на меня навалилась тяжелая тоска, и я едва могу говорить. Я потею по ночам, подушка под щекой всегда влажная, даже если не жарко. Я никогда не соскальзываю в сон. Для меня засыпание — это череда толчков, телесных спазмов, которые начинаются где-то в солнечном сплетении и отдаются в голове щелчками кнута. Левая рука трясется, и временами ее сводит судорогой. Я просыпаюсь с ощущением, что у меня чужие руки, и в первый момент страшно пугаюсь.
Я просматриваю свои рисунки, и не контуры Ленинграда с куполом Исаакиевского собора и Адмиралтейской иглой, не портреты моих товарищей и русских пленных трогают меня, а зимние пейзажи. Листы белой бумаги с размытыми пятнами изб и сосен. Это абстракция ментального состояния. Замерзшая глушь, где даже конкретность походит на мираж. Я показал один из пейзажей другому ветерану русского фронта. Он довольно долго смотрел на него, и я уж было решил, что он видит в нем то же, что и я, но он вернул мне рисунок со словами: «Тут какой-то чудной волк». Меня это сперва озадачило, а потом рассмешило и впервые с февраля подарило проблеск надежды.
7 октября 1943 года, Мадрид
Сегодня я официально распрощался с Легионом после двенадцати лет службы. У меня есть вещевой мешок, сумка с моими книгами и рисунками и достаточно денег, чтобы продержаться год. Я отправляюсь в Андалузию, к осеннему свету, пронзительно голубому небу и сладострастному зною. Я собираюсь целый год заниматься только живописью и посмотрю, что из этого выйдет. Я хочу пить вино и привыкать лениться.
Из-за американской блокады не хватает топлива для общественного транспорта. Мне придется топать до Толедо пешком.
19
Среда, 18 апреля 2001 года, дом Фалькона,
улица Байлен, Севилья
Снящиеся нам катастрофы: все эти падения с огромной высоты и выплевывающиеся зубы; экзамены, на которые опаздываешь; автомобили без тормозов и обрывы с осыпающимися краями — как только мы все это выдерживаем? Мы должны были бы каждую ночь умирать от испуга. Фалькон пробкой вылетел из сна в кокон темноты навстречу этим мыслям, со свистом спускающимся по стоку его сознания. Выдерживает ли он их, свои личные катастрофы? С грехом пополам выдерживает, но лишь отгоняя сон, вырываясь из царства падений в свой собственный рушащийся мир.
Он совершил пробежку вдоль темной реки. Занимался рассвет, и по дороге обратно он задержался, чтобы понаблюдать за байдаркой-восьмеркой. Корпус восьмерки рассекал воду, посылаемый вперед дружными усилиями команды. Фалькону захотелось оказаться вместе с ними, стать частью их бессознательно совершенного механизма. Он подумал о своей команде, о недостатке сплоченности, несогласованности действий и своем руководстве. Он оторвался, потерял контроль, не способен направить расследование в нужное русло. Собравшись, Фалькон упал в «упор лежа» и все время, пока делал свои обычные пятьдесят отжиманий, повторял булыжникам, что сегодня все будет иначе.
улица Байлен, Севилья
Снящиеся нам катастрофы: все эти падения с огромной высоты и выплевывающиеся зубы; экзамены, на которые опаздываешь; автомобили без тормозов и обрывы с осыпающимися краями — как только мы все это выдерживаем? Мы должны были бы каждую ночь умирать от испуга. Фалькон пробкой вылетел из сна в кокон темноты навстречу этим мыслям, со свистом спускающимся по стоку его сознания. Выдерживает ли он их, свои личные катастрофы? С грехом пополам выдерживает, но лишь отгоняя сон, вырываясь из царства падений в свой собственный рушащийся мир.
Он совершил пробежку вдоль темной реки. Занимался рассвет, и по дороге обратно он задержался, чтобы понаблюдать за байдаркой-восьмеркой. Корпус восьмерки рассекал воду, посылаемый вперед дружными усилиями команды. Фалькону захотелось оказаться вместе с ними, стать частью их бессознательно совершенного механизма. Он подумал о своей команде, о недостатке сплоченности, несогласованности действий и своем руководстве. Он оторвался, потерял контроль, не способен направить расследование в нужное русло. Собравшись, Фалькон упал в «упор лежа» и все время, пока делал свои обычные пятьдесят отжиманий, повторял булыжникам, что сегодня все будет иначе.