Уилсон Роберт Антон. Севильский слепец

   — Мы топчемся на месте, донья Консуэло.
   — Я так не считаю.
   — Вы удовлетворяете свое любопытство…
   — Это больше чем любопытство.
   — Вы нарушаете процедуру. Здесь ядолжен задавать вопросы вам.
   — Чтобы выяснить, не я ли убила собственного мужа, — сказала она. — Или заказала убить.
   Молчание.
   — Ведь вы собираетесь просветить нас насквозь, старший инспектор. Вы будете копаться в делах моего мужа, залезете в его частную жизнь, разоблачите его мелкие грешки — его пристрастие к порнухе, к дешевым шлюхам, дешевым… дешевым сигаретам.
   Она потянулась к столу, взяла пачку «Сельтас» и с силой пихнула в сторону Фалькона, так что та соскользнула ему на колени.
   — И менявы не оставите в покое. Я буду у вас главной подозреваемой. Вы же видели этот компромат. — Она указала на стоявший за ее спиной телевизор.
   — Дом номер семнадцать по улице Рио-де-ла-Плата?
   — Вот именно. Там живет мой любовник, старший инспектор. Ведь вы, конечно, будете беседовать и с ним.
   — Как его имя? — спросил он, доставая ручку и блокнот и наконец переходя к делу.
   — Он третий сын маркиза де Пальмеры. Его зовут Басилио Томас Лусена.
   Она произнесла это с гордостью, или ему померещилось? Он записал имя в блокнот.
   — Сколько ему лет?
   — Тридцать шесть, старший инспектор, — ответила она. — Вы начали, не дав мне закончить.
   — Это и есть сдвиг с мертвой точки.
   — Она встречалась с кем-то еще?
   — Кто?
   — Прокурор.
   — Полагаю, это не…
   — Встречалась?
   — Нет.
   — Это тяжело, — сказала она, — по-моему, это гораздо тяжелее.
   — Что? — спросил он, злясь на себя за то, что попался на ее удочку.
   — Быть брошенным женой, потому что ей лучше вообще ни с кем, чем с тобой.
   Ее слова вонзились в него, как добела раскаленная игла. Он медленно поднял голову.
   Сеньора Хименес обводила взглядом комнату, как будто попала сюда первый раз в жизни.
   — Вы знали, что ваш муж принимает «Виагру»? — спросил он.
   — Да.
   — А его врач знал?
   — Полагаю, что да.
   — Вам, наверно, известно, какой это риск для мужчины за семьдесят.
   — Он был здоров как бык.
   — Но он сбросил вес.
   — По предписанию врача. Холестерол.
   — Он должен был очень следить за питанием.
   — Это я следила за его питанием, старший инспектор.
   — Но как ресторатору, при таком обилии всякой еды…
   — Весь штат ресторанов нанимается и управляется мной, — сказала она. — Работников предупреждали, что всякий, кто даст ему хоть одну лишнюю крошку, будет без промедления уволен.
   — И со многими пришлось расстаться?
   — Они севильцы, старший инспектор, а севильцы, как вам, возможно, известно, редко принимают что-либо всерьез. Мы лишились троих, прежде чем до них дошло, что это не шутки.
   — Я сам, между прочим, севилец.
   — Значит, вы долго жили за границей, раз так… посерьезнели.
   — Я двенадцать лет проработал в Барселоне и по четыре года в Сарагосе и Мадриде, прежде чем вернулся в Севилью.
   — Это похоже на понижение.
   — Отец заболел, и я попросил перевести меня сюда, чтобы быть поближе к нему.
   — Он поправился?
   — Нет. Он не дожил до нового тысячелетия.
   — И все-таки мы уже встречались с вами раньше, старший инспектор, — сказала она, смяв окурок.
   — Ну, значит, я не помню.
   — На похоронах вашего отца, — напомнила она. — Ведь ваш отец Франсиско Фалькон?
   — До сих пор вам в это не верилось, — заметил он и подумал: посмотрим, как ты теперь запоешь.
   — Это его вы искали на фотографиях? — спросила она. Он кивнул. — Не стоило трудиться. Он не принадлежал к тому кругу, в котором вращался мой муж. Он никогда не посещал ресторанов. Сомневаюсь, чтобы они вообще были знакомы. Я пошла на его похороны, потому что язнала его. У меня есть три его картины.
   Он представил себе отца в обществе Консуэло Хименес. Отцу нравились привлекательные женщины, особенно если они покупали его дурацкие художества… но эта? Возможно, именно такая и могла бы заинтересовать старика. Эффектная, малость безвкусная франтиха с острым, как бритва, языком и превосходно развитой интуицией. Обычные покупатели его картин всегда старались сказать о них что-нибудь «умное», хотя умного в них ничего не было. Консуэло Хименес повела бы себя иначе. Она не стала бы умничать перед отцом: возможно, высказала бы какое-то непосредственное суждение или даже попыталась описать свое впечатление, на что большинство поклонников, ослепленных лучами его грандиозной славы, никогда не отважилось бы. Да. Отцу бы это понравилось. Несомненно.
   — Итак, вы участвуете во всех делах вашего мужа? — спросил он.
   — А что стало с его домом на улице Байлен?
   — Там сейчас живу я, — ответил он. — Вам, вероятно, известно, были ли у вашего мужа враги.
   — В одиночестве?
   — Так же, как и он, — сказал Фалькон. — Ваш муж… должно быть, он поднимался наверх по головам людей. Есть ли в числе таковых кто-то, кто мог бы?..
   — Да, «в числе таковых» многие порадуются его смерти, особенно те, кого он подкупал и кто теперь освободился от необходимости выполнять свои обязательства.
   Она насмешливо указала пальцем на тот раздел фотогалереи, где были представлены функционеры.
   — Если вам что-то известно… это очень поможет.
   — Не воспринимайте мои слова всерьез. Я шучу, — сказала она. — Если там и давались взятки, я не была в курсе. Я занималась ресторанами. Я отделывала интерьеры. Я придумывала цветочные композиции. Я следила за тем, чтобы на кухню поступали продукты исключительно высшего качества. Но, даже не зная моего мужа, вы, наверно, догадываетесь, что я в глаза не видела ни единой песеты живых денег и не контактировала с теми властями, законными или противозаконными, которые давали Раулю разрешения на строительство, лицензии и гарантии того, что не возникнет никаких… непредвиденных осложнений.
   — Значит, вполне возможно, что…
   — Очень маловероятно, старший инспектор. Если в том департаменте запахнет жареным, вонь быстро дойдет до ресторанов, но я не чувствовала дурного запаха.
   Фалькон решил, что нечего ему больше цацкаться с этой женщиной. Пора ей наконец понять, что здесь произошло. Пора перестать воспринимать случившееся как очередную новость из хроники происшествий, не имеющую к ней ни малейшего касательства. Пора взглянуть правде в глаза.
   — В данный момент тело вашего мужа находится на вскрытии. В надлежащее время нам придется поехать в Институт судебной медицины для опознания. Там вы самолично убедитесь, что убийство вашего мужа совершено необычным способом, самым необычным из всех, какие встречались в моей практике.
   — Я видела кусочек шедевра, отснятого убийцей, старший инспектор. Чтобы таким вот образом шпионить за семьей, надо быть здорово сдвинутым.
   — Войдя в комнату, вы, возможно, застали несколько заключительных кадров этого самого фильма, но, скорее всего, не разобрали, что там было, — сказал он. — Ваш муж прошлой ночью развлекался здесь с проституткой. Убийца это запечатлел. Мы полагаем, что он пробрался в квартиру намного раньше, примерно в обеденное время, воспользовавшись для этого подъемником транспортной компании, спрятался тут и ждал.
   Зрачки ее расширились. Она выхватила из пачки сигарету, закурила и прижала пальцы ко лбу.
   — Я была тут вчера днем вместе с детьми, прежде чем уехать в отель «Колумб», — проговорила она, уже нервно ходя взад-вперед вдоль стола.
   — Мы обнаружили вашего мужа на таком же вот кресле, — сказал Фалькон, не сводя с нее глаз. — Его запястья, лодыжки и голова были прикручены к креслу проводом. Он был без носков. Убийца использовал их как кляп. Его принуждали смотреть на экран, на котором воспроизводилось что-то настолько ужасное, что он сопротивлялся изо всех сил, лишь бы этого не видеть.
   Договорив, он вдруг сообразил, что это только половина правды. Экранный ужас, вероятно, стал толчком для пробуждения ужаса реального. Но до настоящих конвульсий Рауля Хименеса довело мучительное осознание того, что маньяк отрезал ему веки. Тогда он, должно быть, понял, что терять больше нечего, и рвался, как пес с цепи, пока не отказало сердце.
   — А что же такое ему показывали? — в замешательстве спросила она. — Я не видела всего…
   — То, что видели вы, конечно, ужасно в личном плане. Узнать, что за вами шпионили, гадко, но не настолько, чтобы вы стали биться, калеча себя, лишь бы не смотреть.
   Она села в кресло, не откидываясь на спинку, сдвинув колени, как прилежная школьница. Потом согнулась и сжала руками голени, группируясь.
   — Не знаю что и думать, — проговорила она. — Ничего подобного и вообразить не могу.
   — Я тоже, — сказал Фалькон.
   Она затянулась и резко, будто с отвращением, выдохнула дым. Фалькон наблюдал за ней, стараясь уловить хотя бы малейший намек на притворство.
   — Что думать, просто не знаю, — повторила она.
   — А вам придетсяподумать, донья Консуэло. Вы должны восстановить в памяти буквально каждую минуту, проведенную с Раулем Хименесом, плюс все, что вам известно о его жизни до встречи с вами, и рассказать это… мне, и тогда мы вместе, возможно, сумеем найти маленькую трещину…
   — Маленькую трещину?
   Фалькон вдруг встал в тупик. О какой трещине он говорил? О расселине. О выходе. Но куда?
   — Ну да, что-то такое, что прольет свет, — ответил он. — Именно так, прольет свет.
   — На что?
   — На то, чего боялся ваш муж, — сказал Фалькон, окончательно сбившись.
   — Ему нечегобыло бояться. В его жизни не было ничего пугающего.
   Фалькон попытался собраться с мыслями. К чему он вел? При чем тут страх? Что ему поведает страх этого человека?
   — Ваш муж имел специфические… вкусы, — сказал Фалькон, тыкая пальцем в пачку «Сельтас». — Сейчас мы находимся в одном из самых престижных домов в Севилье, вернее считавшемся таковым пятнадцать лет назад…
   — Тогда он и купил эту квартиру, — подхватила она. — Но мне никогда здесь не нравилось.
   — А куда вы переехали?
   — В Гелиополис.
   — Тоже шикарное место, — заметил Фалькон. — Он владелец четырех самых популярных ресторанов в Севилье, куда приходят богатые, влиятельные и знаменитые. Но при этом… «Сельтас», которые он курил, отламывая фильтры. При этом… дешевые проститутки, которых он снимал вблизи Аламеды.
   — Проститутки возникли совсем недавно. Не больше двух лет назад, когда… когда появилась «Виагра». До этого он три года был импотентом.
   — А к дешевому табаку он, вероятно, привык в годы безденежья. Давно он разбогател?
   — Не знаю, он никогда об этом не говорил.
   — Откуда он родом?
   — Он и об этом мне не рассказывал, — ответила она. — У нас, у испанцев, не такое славное прошлое, чтобы люди его поколения любили о нем вспоминать.
   — А что вам известно о его родителях?
   — Только то, что они оба умерли.
   Консуэло Хименес больше не смотрела прямо на него. Ее льдисто-голубые глаза блуждали по сторонам.
   — Когда вы познакомились с Раулем Хименесом?
   — Во время апрельской Ферии года. Меня пригласил к нему в дом один наш общий друг. Он прекрасно танцевал севильяну… не просто притопывал, как большинство мужчин. У него это было в крови. Из нас получилась отличная пара.
   — Вам ведь тогда было едва за тридцать? А ему уже перевалило за шестьдесят.
   Сильно затянувшись, она расплющила окурок в пепельнице. Подошла к окну и стала темным силуэтом на фоне ярко-голубого неба. Скрестила на груди руки.
   — Я знала, что к этому придет, — сказала она, словно обращаясь не к нему, а к холодному стеклу. — Копание. Выпотрашивание. Вот почему мне нужно было сначала что-то узнать о вас. Я не хотела выхаркивать свое нутро в полицейскую машину, которая умещает целые жизни на нескольких листах формата А-четыре, которая не терпит нюансов и неоднозначности и для которой не существует серого, а только черное или белое, причем черное — по преимуществу.
   Она обернулась. Фалькон заерзал в кресле, ища, чем бы осветить ее лицо. Он включил настольную лампу, и в более теплом электрическом свете попытался заново оценить Консуэло Хименес. Ту жесткость, которую он в ней подметил вначале, она, похоже, усвоила, общаясь с Раулем Хименесом и управляя его бизнесом. Наряды, драгоценности, маникюр, прическа — этот имидж, скорее всего, навязал ей муж, и она носила его как броню.
   — Такая у меня работа — доискиваться до правды, — сказал он. — Я занимаюсь ею уже больше двадцати лет. За этот срок у меня… вернее, у полицейской науки появились сотни технологий, помогающих в поисках и в доказательстве истины. Я очень хотел бы заверить вас, что теперь это действительно наука, точная наука, но не могу, потому что, подобно экономике, еще одной так называемой науке, она имеет дело с людьми, а людская природа изменчива, непредсказуема, двойственна… Устраивает вас такой ответ, донья Консуэло?
   — Возможно, ваша работа в конечном счете не слишком отличается от работы вашего отца.
   — Не понял.
   — Да так, пустяки, — сказала она. — Вы спрашивали меня о моем муже. Как мы познакомились. О нашей разнице в возрасте.
   — Просто меня удивило, что красивая женщина тридцати лет способна была…
   Увлечься такой старой жабой, как Рауль, — закончила она. — Я конечно, могла бы наболтать вам всякой ерунды об эмоциональной и материальной устойчивости зрелого мужчины, но, как мне кажется, мы с вами пришли к определенному соглашению, не так ли, старший инспектор? Так что я вам не совру. Рауль Хименес упорно меня преследовал. Он припирал меня к стенке, убеждал, молил. Он уламывал меня, пока я не согласилась. Много месяцев мне удавалось отнекиваться, но однажды я все-таки произнесла «Да», чтобы освободиться.
   — А от чего, собственно, вам надо было освобождаться?
   — Полагаю, вы испытывали разочарование, сказала она. — К примеру, когда вас бросила жена. Кстати, сколько ей было лет?
   — Тридцать два, — ответил он, оставив попытки сопротивляться ее отступлениям от темы разговора.
   — А вам?
   — Сорок четыре.
   Она опустилась в крутящееся кожаное кресло, скрестила ноги и стала вращаться из стороны в сторону.
   — Как вы, вероятно, догадываетесь, я не из Севильи, — продолжала она. — Я прожила среди севильцев больше пятнадцати лет, но не ассимилировалась. Я мадридка. Вообще-то я из pueblo ^[7]в Эстремадуре, к югу от Пласенсии. Мои родители уехали оттуда, когда мне было два года. Росла я в Мадриде. В восемьдесят четвертом году я работала в картинной галерее и влюбилась в одного из клиентов, сына герцога. Я избавлю вас от подробностей… факт тот, что я забеременела. Он заявил, что мы не можем пожениться, и дал мне денег, чтобы я поехала в Лондон и сделала там аборт. Мы расстались в аэропорту Барахас, и с тех пор я видела его только на страницах журнала «Hola!».В восемьдесят пятом году я переехала в Севилью. Я съездила сюда в отпуск, и мне понравилась праздничность этого города. Четыре года спустя, когда праздничности поубавилось, я, как вы уже знаете, познакомилась с Раулем. Я была подготовлена к этой встрече. Подготовлена разочарованием.
   — Судя по вашим словам, он влюбился в вас без памяти. Вы родили от него трех сыновей. Мне кажется, вам нравится ваша деятельность. Ваше решение принять его предложение, как вы сами сказали, многое упростило.
   Сеньора Хименес подошла к письменному столу и, порывших в ящиках, извлекла пачку старых, пожелтевших от времени черно-белых фотографий. Быстро их перетасовав, она выбрала одну и прижала ее к груди.
   — Так и было, — сказала она, — пока я не обнаружила вот это…
   Она протянула ему снимок. Фалькон внимательно посмотрел на него, потом взглянул на нее и опять уставился на фотографию.
   — Если бы не родинка на ее верхней губе, вы не смогли бы различить нас, не так ли, старший инспектор? — спросила она. — А еще она была немного ниже меня ростом.
   — Кто это?
   — Первая жена Рауля, — объяснила она. — Теперь вы понимаете, старший инспектор… единожды Консуэло и во веки веков Консуэло.
   — А что с ней случилось?
   — Она покончила с собой в шестьдесят седьмом году. Ей было тридцать пять лет.
   — Из-за чего?
   — Рауль говорил, она страдала тяжелой депрессией. Это была уже третья попытка. Она бросилась в Гвадалквивир, но не с моста, а просто с берега, что всегда казалось мне очень странным, — заметила она. — Не опилась снотворными, не взрезала себе в исступлении вены, не сиганула в вечность на глазах у толпы, а просто выкинула себя из жизни.
   — Как мусор.
   — Именно, — подтвердила она. — Кстати, мне об этом рассказал не Рауль, а его старый приятель, с которым они познакомились еще в Танжере.
   — Я рос в Танжере, — заметил Фалькон, чей мозг мгновенно среагировал еще на одно совпадение, из ряда тех же случайных. — Как звали этого приятеля?
   — Не помню. Мы виделись лет десять назад. С тех пор у меня на слуху было столько имен, в ресторанном-то бизнесе, вы понимаете.
   — У вашего мужа остались дети от того брака?
   — Да, двое. Мальчик и девочка. Им сейчас лет по пятьдесят. Кстати, с дочерью интересная история. Примерно через год после нашей женитьбы сюда пришло письмо с обратным адресом: «Сан-Хуан-де-Диос».
   — Так это же психиатрическая лечебница под Мадридом.
   — Что известно каждому мадридцу, — подхватила она. — В ответ на мои вопросы Рауль нес какую-то околесицу, пока я не предъявила ему договор с банком на регулярные платежи этому заведению, после чего он вынужден был признаться, что его дочь находится там уже больше тридцати лет.
   — А сын?
   — Я никогда с ним не встречалась. Рауль уклонялся от разговоров о нем. Тема была закрыта. Пройденный этап. Они не общались. Я даже не знаю, где он живет, но, полагаю, теперь мне придется это выяснять.
   — Вам известно его имя?
   — Хосе Мануэль Хименес.
   — А девичья фамилия его матери?
   — Баутиста… да, кажется, так, а звали ее очень странно: Гумерсинда.
   — Оба ребенка родились в Танжере?
   — По-моему, да.
   — Я проверю это по компьютеру.
   — Не сомневаюсь.
   — Он когда-нибудь рассказывал вам о своей жизни в Танжере… я имею в виду, ваш муж?
   — Теперь это все быльем поросло. Речь идет о сороковых — начале пятидесятых. Насколько я понимаю, он уехал оттуда вскоре после отделения Марокко в пятьдесят шестом году. Вроде бы он не сразу перебрался в Севилью, но я не уверена. Точно я знаю только то, что в шестьдесят седьмом году, когда его жена покончила с собой, он жил в пентхаусе одного из высотных домов на площади Кубы. Тогда они были новыми.
   — И рядом с рекой.
   — Да, она, должно быть, часто смотрела на реку. Это завораживающее зрелище, особенно ночью. Черная, медленно движущаяся вода не кажется опасной.
   — Что вам известно о деловых и личных связях вашего мужа?..
   — Называйте его Раулем, старший инспектор.
   — …о деловых и личных связях Рауля в период, ну скажем, между смертью его первой жены и вашим знакомством в восемьдесят девятом?
   — Ну-у, это уже седая древность, старший инспектор. Вы полагаете, это имеет прямое отношение к делу?
   — Нет, косвенное. Мне важна предыстория. Мне необходимо рассмотреть жертву в ее окружении, если я хочу установить мотив преступления. Почти все убийства совершаются теми, кого убитые знали…
   — Или думали, что знают.
   — Совершенно верно.
   — Убийца знал нас, так ведь? Счастливая семья Хименес.
   — Он скорее знал кое-что о вас.
   Ее лицо вдруг перекосилось, и, зайдясь судорожными рыданиями, она упала грудью на колени. Фалькон, всегда терявшийся в подобных ситуациях, бросился к ней. Она почувствовала, что он рядом, и подняла руку. Он навис над ней с коробкой салфеток, как плохой официант. Она откинулась на спинку кресла, тяжело дыша, с полными непролившихся слез глазами.
   — Вы спросили о его личных и деловых связях, — тихо произнесла она, глядя в окно.
   — Ему было сорок четыре, когда умерла его первая жена. Трудно поверить, что он прожил двадцать лет без…
   — Ну, разумеется, у него были женщины, — резко перебила она, наверно разозлившись на него за его любопытство и бесполезность. — Я не знаю, сколько. Думаю, много, но ни одной долговременной. Некоторые приходили взглянуть на меня… покорительницу сердца Рауля. Когти выпускали — того гляди, физиономию расцарапают! А знаете, старший инспектор, как я с ними управлялась? Я веселила их, разыгрывая из себя глупую шлюшку. Понимаете, немного вульгарную, но шикарную. Это приводило их в восторг, ведь они были выше меня. Дело кончилось тем, что они наконец оставили меня в покое. Кое с кем из них у меня даже завязалась дружба… как ее понимают в Севилье.
   — А деловые отношения?
   — Он занялся ресторанами только в восьмидесятые, в разгар туристического бума, когда все вдруг поняли, что в Испании есть кое-что интересное помимо Коста-дель-Соль. Началось это как хобби. Он был человеком общительным и не считал зазорным извлекать из этого выгоду. Первый ресторан он открыл для своих богатых друзей в квартале Порвенир, второй — в Санта-Крус — для туристов, и, наконец, третий, самый большой, у площади Альфальфы. После нашей свадьбы он построил еще два на побережье, а в прошлом году мы открыли ресторан в Макарене.
   — Чем же он жил раньше?
   — Он разбогател в Танжере, после Второй мировой войны, когда город был свободным портом. Там образовались тысячи компаний. У него был даже собственный банк и строительная компания. Тогда в тех местах легко наживались состояния, как, я уверена, вы и сами знаете.
   — Я тогда был еще слишком мал. Танжер почти стерся из моей памяти, — сказал Фалькон.
   — В шестидесятые годы он организовал здесь, в Севилье, компанию, занимавшуюся речными перевозками. По-моему, он какое-то время даже был владельцем металлообрабатывающей фабрики.
   Затем он вложил капитал и вошел компаньоном в строительную компанию «Братья Лоренсо», из которой вышел в девяносто втором году.
   — Это было дружественное разделение?
   — Все Лоренсо — завсегдатаи наших ресторанов. Мы каждое лето отвозили детей к ним в поместье, в Марбелью, пока Раулю не надоело.
   — Выходит, со времени смерти его первой жены и помешательства его дочери в жизни Рауля не случалось никаких потрясений?
   Она с минуту помолчала, глядя в окно и покачивая ногой, отчего туфля начала сползать с пятки.
   — Я начинаю думать, что Рауль был типичным испанцем и типичным севильцем тоже. Жизнь — это фиеста! — проговорила она, простирая руки к площади Ферии. — Он был таким, каким вы видите его на этих фотографиях. Улыбающимся. Счастливым. Обаятельным. Но это была маска, старший инспектор. Маска, скрывавшая его глубокую тоску.
   — И еще, наверно, лекарство от нее, — добавил он, не соглашаясь с ней и думая, что хотя он тоже испанец, это не вгоняет его в тоску.
   — Нет, не лекарство, потому что веселость не исцеляла Рауля. Она ни на секунду не облегчала его глубинного состояния, которое, поверьте, не назовешь иначе как давящейтоской.
   — И вы не выяснили ее причины?
   — Рауль меня не поощрял, да и я к этому не стремилась. До него очень скоро дошло, что несмотря на внешнее сходство с его женой, я все-таки не была ее клоном. Гоняясь за мной с таким упорством, он так и не сумел меня полюбить. Мне кажется, я даже усугубляла его тоску, постоянно напоминая ему о прошлом. Однако должна признать, что наш уговор он соблюдал безукоснительно.
   — Какой уговор?
   — Он больше не хотел иметь детей, а я очень хотела. И я заявила ему, что выйду за него замуж только при условии, если он подарит мне детей. Так что у нас было только три необходимых периода… спаривания — я думаю, что подобрала верное слово. Причем младшего он сделал с превеликим трудом. Тогда еще не было «Виагры».
   — И поэтому вы нашли себе Басилио Лусену?
   — Я еще не все рассказала о детях, — отрезала она. — Хотя вначале Рауль не хотел детей, потом он просто души в них не чаял и трясся над ними, как ненормальный. Он буквально помешался на их безопасности. Всегда проверял, забрали ли их из школы. Они никогда не гуляли одни и даже дома играли только под присмотром. А вы видели входную дверь этой квартиры? Ее поставили, когда родился третий сын. Представляете, в ней шесть стальных штырей, которые вдвигаются в стену пятью оборотами ключа. У нас нет такой двери даже в офисе, где стоит сейф.
   — Кто обычно запирал дверь на ночь?
   — Он сам. А когда он бывал в отлучке, то не забывал позвонить мне в час или в два ночи, чтобы удостовериться, что я это сделала.
   — Имел ли он обыкновение запирать дверь, когда оставался один?
   — Уверена, что да. Он всегда говорил, что во избежание оплошностей это должно войти в привычку.
   — Вы не спрашивали его о причинах этой маниакальной осторожности?
   — Нет, я была очень тронута такой заботой о детях.
   Зазвонил мобильник, это был Рамирес. Он закончил разговор с грузчиками. Ему пришлось довольно долго их обрабатывать, прежде чем они признались, что отлучились пообедать, оставив подъемник на месте, потому что им надо было спустить вниз еще один комод. Они сказали, что подъемник работает только при включенном двигателе грузовика, но рельсы, по которым движется платформа, вполне можно использовать как лестницу. После того как они спустили комод, больше уже никто в квартиру не возвращался. Фалькон велел своему помощнику присоединиться к Фернандесу, который вместе с консьержем просматривал пленки системы видеонаблюдения, и дал отбой.