Страница:
— Ну-у, это было всего девять лет назад. Вы становитесь современным человеком, старший инспектор.
— Как вы думаете, если бы вас в детстве изнасиловали, как долго вы носили бы в себе обиду и боль?
Ответом было безмолвие, такое глубокое и настолько затянувшееся, что Фалькон окликнул собеседницу, чтобы удостовериться, что она все еще находится на другом конце провода.
— Что за имена и при чем тут совращение детей? — спросила она теперь уже раздраженно.
— Это часть полицейского расследования, которая должна оставаться тайной, — спокойно произнес он. — Но одно имя вы знаете… Эдуардо Карвахаль.
— Если вы скажете, что либо мой муж, либо Рамон имели какое-то отношение к педофилам, вам придется ответить передо мной и моими адвокатами.
— Продолжайте читать газеты, — парировал он, и она шваркнула телефонную трубку.
Через считанные секунды зазвонил мобильник. Фалькону никак не удавалось отойти от телефона после того, как он прогулялся к банкомату. На нем просто свет клином сошелся.
— Где вы находитесь? — спросил комиссар Лобо.
— Мне пока не удалось выбраться из дома, — ответил Фалькон. — Я только и делаю, что отвечаю на звонки.
— Ладно, — бросил Лобо. — Я буду в кафе внутри «Пласа-де-Армас», в ближайшем к проспекту Кристо-де-ла-Экспирасьон. Через пятнадцать минут.
Лобо никогда прежде не встречался с ним вне управления, да еще в таком месте. Это могло означать только одно: предмет предстоящей беседы был слишком щекотливым для всеслышащих бетонных стен полицейского управления.
Едва Фалькон ступил во внутренний дворик, как снова зазвонил стационарный телефон, и ему пришлось вернуться. Он рывком снял трубку и прижал к уху. Тишина.
— Diga.
— Что вы теперь думаете о Районе Сальгадо, Tio [105]Хавьер?
— Привет, Серхио. — Выброс адреналина помешал ему придумать что-нибудь похлеще.
— Не называйте, меня так.
— Тогда и ты не называй меня дядей, — произнес Хавьер.
— Вы не ответили на мой вопрос о коллекции картинок Иеронима Босха, принадлежавшей вашему старинному приятелю… отличный тайничок, не правда ли?
— Картинки действительно непристойные, но у нас в стране существуют законы, предусматривающие суровое наказание для растлителей детей. Тебе не следовало самому…
— Я вижу, что у вас сейчас на уме, старший инспектор. Пристрастие Рауля к маленьким девочкам и Рамона к насилуемым мальчикам… очень интересно.
— А еще Эдуардо Карвахаль.
Молчание.
— Кончай убивать, Серхио, — рявкнул Фалькон. — Завязывай!
— Я никого и не убивал. Это не потребовалось.
— Как твой большой палец? — поинтересовался Фалькон, и телефон вырубился.
Фалькон прижал трубку ко лбу. Он его упустил. Все нужные слова пришли ему в голову с секундным опозданием. Он швырнул трубку на рычаг и отправился на встречу с Лобо.
Идя по улице Педро-дель-Торо, Фалькон размышлял о качестве молчания, наступившего после того, как он назвал Эдуардо Карвахаля. Это было молчание человека, никогда прежде не слыхавшего это имя. Значит, опять тупик.
Коммерческий центр «Пласа-де-Армас» был когда-то главным вокзалом Севильи, который теперь превратился в прибежище бездельников, которые бродили по расположенным там магазинам, кафе и фаст-фудам. Лобо сидел в одиночестве за столиком у старого входа. Перед ним стояли две чашки кофе. Он был одет в теплое, не по погоде, пальто.
— У вас усталый вид, старший инспектор, — сказал Лобо.
— Я только что разговаривал с нашим убийцей.
— Он все так же доволен собой?
— После всех утренних звонков я оказался не готов к разговору, — признался Фалькон. — Он сбил меня с толку, назвав «дядей», и я даже не сообразил спросить у него, как он узнал мой номер.
— Какой номер?
— Старый телефонный номер отца… он никогда его никому не давал.
— Может быть, он нашел его в доме Рамона Сальгадо?
— Возможно.
Фалькон коротко рассказал Лобо о телефонных звонках. Тот постукивал пальцами по краю стола.
— Похоже, его озадачило сделанное вами сопоставление, — заявил Лобо.
— Надо признаться, меня это немножко расстроило.
— Да и сеньора Хименес ничего не сообщила о Карвахале, а только пришла в ярость при намеке на причастность ее мужа к насилию над детьми, — продолжил Лобо. — Что вы теперь собираетесь делать, старший инспектор?
— Думаю отослать компьютер в полицию нравов. Я все еще надеюсь, что собранные в нем фотографии приведут нас к Карвахалю.
— Причина, по которой мы встречаемся здесь, возможно, имеет к этому некоторое отношение, — сказал Лобо. — Название «МКА Консульторес» дошло до меня из другого источника. Произошла утечка информации. Вы с кем-нибудь говорили о своем открытии?
— В одной из бесед с сеньорой Хименес я назвал фамилии некоторых директоров, но не саму фирму, — ответил Фалькон. — А когда я увидел фотогалерею Рамона Сальгадо, то решил обсудить свою новую версию с судебным следователем Кальдероном, и мне, естественно, пришлось упомянуть «МКА».
— Значит, это он слил информацию, — заявил Лобо. — Именно так она и попала к комиссару Леону, что весьма интересно.
— Неужели судебный следователь Кальдерон мог сказать доктору Спиноле или главному прокурору Бельидо?
— А как, по-вашему, судебный следователь Кальдерон мог получить такую должность в неполные тридцать шесть? — ответил вопросом на вопрос Лобо.
— Он производит впечатление очень способного человека.
— Так оно и есть, но к тому же его отец женат на младшей сестре доктора Спинолы. Они — одна семья.
— А как сведения об «МКА» просочились к вам? — поинтересовался Фалькон.
— Все мы держимся на наших секретаршах, — ответил Лобо.
— И как это повлияет на мое расследование?
— Любое развитие событий выявит степень виновности, — сказал Лобо.
26
— Как вы думаете, если бы вас в детстве изнасиловали, как долго вы носили бы в себе обиду и боль?
Ответом было безмолвие, такое глубокое и настолько затянувшееся, что Фалькон окликнул собеседницу, чтобы удостовериться, что она все еще находится на другом конце провода.
— Что за имена и при чем тут совращение детей? — спросила она теперь уже раздраженно.
— Это часть полицейского расследования, которая должна оставаться тайной, — спокойно произнес он. — Но одно имя вы знаете… Эдуардо Карвахаль.
— Если вы скажете, что либо мой муж, либо Рамон имели какое-то отношение к педофилам, вам придется ответить передо мной и моими адвокатами.
— Продолжайте читать газеты, — парировал он, и она шваркнула телефонную трубку.
Через считанные секунды зазвонил мобильник. Фалькону никак не удавалось отойти от телефона после того, как он прогулялся к банкомату. На нем просто свет клином сошелся.
— Где вы находитесь? — спросил комиссар Лобо.
— Мне пока не удалось выбраться из дома, — ответил Фалькон. — Я только и делаю, что отвечаю на звонки.
— Ладно, — бросил Лобо. — Я буду в кафе внутри «Пласа-де-Армас», в ближайшем к проспекту Кристо-де-ла-Экспирасьон. Через пятнадцать минут.
Лобо никогда прежде не встречался с ним вне управления, да еще в таком месте. Это могло означать только одно: предмет предстоящей беседы был слишком щекотливым для всеслышащих бетонных стен полицейского управления.
Едва Фалькон ступил во внутренний дворик, как снова зазвонил стационарный телефон, и ему пришлось вернуться. Он рывком снял трубку и прижал к уху. Тишина.
— Diga.
— Что вы теперь думаете о Районе Сальгадо, Tio [105]Хавьер?
— Привет, Серхио. — Выброс адреналина помешал ему придумать что-нибудь похлеще.
— Не называйте, меня так.
— Тогда и ты не называй меня дядей, — произнес Хавьер.
— Вы не ответили на мой вопрос о коллекции картинок Иеронима Босха, принадлежавшей вашему старинному приятелю… отличный тайничок, не правда ли?
— Картинки действительно непристойные, но у нас в стране существуют законы, предусматривающие суровое наказание для растлителей детей. Тебе не следовало самому…
— Я вижу, что у вас сейчас на уме, старший инспектор. Пристрастие Рауля к маленьким девочкам и Рамона к насилуемым мальчикам… очень интересно.
— А еще Эдуардо Карвахаль.
Молчание.
— Кончай убивать, Серхио, — рявкнул Фалькон. — Завязывай!
— Я никого и не убивал. Это не потребовалось.
— Как твой большой палец? — поинтересовался Фалькон, и телефон вырубился.
Фалькон прижал трубку ко лбу. Он его упустил. Все нужные слова пришли ему в голову с секундным опозданием. Он швырнул трубку на рычаг и отправился на встречу с Лобо.
Идя по улице Педро-дель-Торо, Фалькон размышлял о качестве молчания, наступившего после того, как он назвал Эдуардо Карвахаля. Это было молчание человека, никогда прежде не слыхавшего это имя. Значит, опять тупик.
Коммерческий центр «Пласа-де-Армас» был когда-то главным вокзалом Севильи, который теперь превратился в прибежище бездельников, которые бродили по расположенным там магазинам, кафе и фаст-фудам. Лобо сидел в одиночестве за столиком у старого входа. Перед ним стояли две чашки кофе. Он был одет в теплое, не по погоде, пальто.
— У вас усталый вид, старший инспектор, — сказал Лобо.
— Я только что разговаривал с нашим убийцей.
— Он все так же доволен собой?
— После всех утренних звонков я оказался не готов к разговору, — признался Фалькон. — Он сбил меня с толку, назвав «дядей», и я даже не сообразил спросить у него, как он узнал мой номер.
— Какой номер?
— Старый телефонный номер отца… он никогда его никому не давал.
— Может быть, он нашел его в доме Рамона Сальгадо?
— Возможно.
Фалькон коротко рассказал Лобо о телефонных звонках. Тот постукивал пальцами по краю стола.
— Похоже, его озадачило сделанное вами сопоставление, — заявил Лобо.
— Надо признаться, меня это немножко расстроило.
— Да и сеньора Хименес ничего не сообщила о Карвахале, а только пришла в ярость при намеке на причастность ее мужа к насилию над детьми, — продолжил Лобо. — Что вы теперь собираетесь делать, старший инспектор?
— Думаю отослать компьютер в полицию нравов. Я все еще надеюсь, что собранные в нем фотографии приведут нас к Карвахалю.
— Причина, по которой мы встречаемся здесь, возможно, имеет к этому некоторое отношение, — сказал Лобо. — Название «МКА Консульторес» дошло до меня из другого источника. Произошла утечка информации. Вы с кем-нибудь говорили о своем открытии?
— В одной из бесед с сеньорой Хименес я назвал фамилии некоторых директоров, но не саму фирму, — ответил Фалькон. — А когда я увидел фотогалерею Рамона Сальгадо, то решил обсудить свою новую версию с судебным следователем Кальдероном, и мне, естественно, пришлось упомянуть «МКА».
— Значит, это он слил информацию, — заявил Лобо. — Именно так она и попала к комиссару Леону, что весьма интересно.
— Неужели судебный следователь Кальдерон мог сказать доктору Спиноле или главному прокурору Бельидо?
— А как, по-вашему, судебный следователь Кальдерон мог получить такую должность в неполные тридцать шесть? — ответил вопросом на вопрос Лобо.
— Он производит впечатление очень способного человека.
— Так оно и есть, но к тому же его отец женат на младшей сестре доктора Спинолы. Они — одна семья.
— А как сведения об «МКА» просочились к вам? — поинтересовался Фалькон.
— Все мы держимся на наших секретаршах, — ответил Лобо.
— И как это повлияет на мое расследование?
— Любое развитие событий выявит степень виновности, — сказал Лобо.
26
Суббота, 21 апреля 2001 года,
галерея Сальгадо, улица Сарагосы, Севилья
Галерея была открыта, но пуста. Наверху бок о бок сидели Рамирес с Гретой и просматривали списки художников, которые она предоставила накануне. Она говорила, не поднимая глаз от списков, а он любовался ее макушкой. Когда Фалькон появился на верхней ступеньке лестницы, они резко отодвинулись друг от друга. Он даже был уверен, что слышал сексуальный хлопок эластика по телу. Фалькон попросил Грету оставить их на минутку.
— Мы нашли его кровь, — объявил Фалькон, всецело завладев вниманием Рамиреса.
— В доме Сальгадо?
— На полу и во рту убитого.
— Во рту?
— Сальгадо укусил Серхио, когда тот снова заталкивал носки ему в рот.
Рамирес откинулся на спинку стула и улыбнулся, широко разведя руки.
— Значит, все, что нам теперь остается, это его найти! — воскликнул он. — Ну что ж, по крайней мере Кальдерон будет счастлив: дело почти в шляпе.
— Продолжайте работать с Гретой…
— С превеликим удовольствием.
— Составьте список всех художников, занимающихся кинотворчеством и указавших свой адрес в Севилье или в Мадриде.
— В Мадриде?
— Он прислал нам посылку из Мадрида. Возможно, у него есть там жилье.
— Какая возрастная группа нас интересует?
— Смотрите до сорока пяти, для верности… дряхлые не годятся, — объяснил Фалькон. — Вы случайно не знаете кого-нибудь в полиции нравов, кто мог бы просмотреть тот материал из компьютера Сальгадо и высказать свое мнение относительно его источника?
Рамирес кивнул: мол, ради него-то каждый в лепешку расшибется. Они еще раз повторили то, что им было известно о Серхио. Уже в дверях Фалькон обернулся.
— Если в окончательном списке Грета найдет кого-то, кто получил образование во Франции или провел какое-то время во Франции или Северной Африке, возьмите его на заметку.
Фалькон перешагнул через ленту полицейского ограждения у дома Сальгадо и вошел внутрь. Без следственной суетни дом казался пустым и безжизненным. В нем даже не ощущалась печаль. Только безликость человека с заимствованными вкусами. В нижнем этаже стены были свежевыкрашены. Никаких старинных безделушек, никаких фотографий, никакого беспорядка. Никаких выбивающихся из ряда предметов мебели. В гостиной висела только одна картина — блеклая акриловая абстракция. В кабинете, на средней полке книжного стеллажа, красовалась единственная фотография — Франсиско Фалькон и Рамон Сальгадо стоят обнявшись и улыбаются.
Фалькон поднялся по лестнице в комнату с балконом, через который Серхио, по-видимому, проник в дом. Фелипе и Хорхе оставили тут все как было. Даже ключ от двери валялся на полу на прежнем месте. Фалькон взглянул на него и, позвонив Фелипе на мобильник, спросил, куда они девали ключ.
— Вставили обратно в дверной замок, чтоб случайно не зацепить его ногой и куда-нибудь не зафигачить, — ответил Фелипе.
— В таком случае… Серхио возвращался, — сказал Фалькон.
— Где был ключ?
— На полу у двери, где мы вначале его и нашли, — объяснил Фалькон. — Зачем убийце возвращаться на место преступления, а, Фелипе?
— За какой-нибудь забытой вещью? — предположил Фелипе.
— Значит, он что-то потерял, — произнес Фалькон, и тут высокая пальма в соседнем саду закачалась на ветру и зашелестела листьями. Волосы на затылке у Фалькона встали дыбом. Он напряженно прислушался. А вдруг убийца еще здесь? Ну, не средь белого же дня! Фалькон тщательно обыскал дом. Ни души. Он вернулся в ту комнату, где было обнаружено тело Сальгадо. Остановившись перед письменным столом, он проиграл сцену в воображении.
Сальгадо очнулся, когда Серхио снова запихивал ему в рот носки, и укусил его. Тогда Серхио трижды вмазал ему по лицу. Затем отскочил, держась за укушенный палец. Куда он мог пойти? Ближайшее место — кухня. Серхио подбежал к раковине, сорвал латексную перчатку и промыл рану. Вероятно, он психанул, кровь не унималась, а пластыря под рукой не было.
Ага, рулон кухонных бумажных полотенец. Он наверняка оторвал от него кусок, замотал палец и направился в ванную. Теперь убийца нервничал, уже не был так уверен в себе. И конечно же, злился. Единственное, чего ему хотелось, — скорее доделать дело и смыться. Поэтому он пошел обратно к Сальгадо, наладил эту ужасную штуковину, позвонил и наблюдал, как тот умирает. Затем быстро ретировался.
Зачем он сегодня звонил? Был чем-то встревожен? Почему оборвал разговор, когда я спросил про большой палец? Мой вопрос его успокоил? Должно быть, да. Ну точно! У него поранен не большой палец, и он понял, что я не знаю, какой именно.
Эта мысль дала толчок бобинам памяти, которые начали разматываться, выдавая свои секреты. Его мать входит в ванную комнату, чтобы искупать его, намыливает ему спину. Она уже одета и причесана для выхода в гости. Она снимает кольца и кладет их в морскую ракушку на бортике ванны.
Фалькон бросился к кухонной раковине. Он сообразил, почему Сальгадо три раза схлопотал кулаком по лицу. Старик захватил зубами кольцо. Он, должно быть, почти стащил его с пальца Серхио, и, когда тот снимал разорванную перчатку, оно упало в раковину. Или не упало? Раковина была из нержавеющей стали. Звук удара кольца о металл привлек бы его внимание… но если оно угодило в сливное отверстие… Фалькон сунул палец в дырку. Она была окантована резиной. Потому и не звякнуло. Наверно, кольцо провалилось прямо в измельчитель. Фалькон достал карманный фонарик и посветил в отверстие, но ничего там не углядел. Он снова позвонил Фелипе и выяснил, что раковина осматривалась только снаружи.
В чулане под лестницей нашелся ящик с инструментами, которыми явно не пользовались. За сорок минут Фалькону удалось отсоединить измельчитель и снять его целиком. Он повез устройство в полицейское управление. Фелипе и Хорхе были еще на работе. Они вскрыли корпус измельчителя и извлекли дробильный круг с молоточками, которые, по-видимому, заклинило. Потом вытряхнули остатки овощной массы на стеклянную пластину, Хорхе развез ее по стеклу, и их взглядам предстало искореженное серебряное кольцо.
— Должно быть, он попытался выудить его, — предположил Фелипе. — Не удалось. Тогда он решил его смять, и оно застряло в дробильной камере. Когда выяснилось, что ему придется разбирать эту штуковину, он оставил кольцо там.
— Можно его выправить, чтобы посмотреть, как оно выглядит? — спросил Фалькон.
Фелипе взялся за работу и почти тут же попросил Хорхе снова порыться в содержимом измельчителя. Он обнаружил лапки оправы, а это означало, что где-то должен быть и выпавший камень.
— Странная вещь, — заговорил Фелипе, — но я уверен, что изначально это было маленькое женское кольцо. Взгляните…
Он поместил кольцо под микроскоп и, когда Фалькон заглянул в окуляр, указал на ободок.
— Для наращивания было использовано серебро другого качества, — объяснил Фелипе. — Смотрите, вот здесь обод разрезан и вплавлен новый металл. Отличная работа. Единственное отличие — в цвете серебра.
— А что вы можете сказать о серебре?
Фелипе покачал головой. Хорхе объявил, что нашел камень. Это был маленький сапфир. Они вдавили кольцо в пластилин и вложили камень в оправу.
— Конечно, это женское кольцо, тут и думать нечего, — заявил Фелипе.
— Зачем мужчине носить женское кольцо?
— Подарок любовницы? — предположил Фелипе.
— Если женщина подарит вам на память кольцо, вы что же, станете его носить? Подгоните к своему размеру и будете носить? — спросил Фалькон.
— Ну, может, и нет. Захочется сохранить его в первозданном виде, — сказал Хорхе.
— Мне кажется, оно скорее всего принадлежало женщине, которая умерла, — заметил Фалькон. — Это фамильная ценность.
— Но вы так и не ответили на свой же вопрос, — напомнил Фелипе. — Зачем мужчине носить женское кольцо? В этом должен быть какой-то смысл.
— У Рамиреса женское кольцо, — встрепенулся Хорхе. — Вот и спросите у него.
— Откуда ты знаешь? — удивился Фелипе.
— Неужели вам никогда не было любопытно, почему он носит золотое кольцо с тремя бриллиантиками? Это Рамирес-то! Так вот, я спросил его как-то ночью в баре, — объяснил Хорхе. — Это бабушкино наследство. У него нет ни одной сестры. Он его увеличил. Они с бабушкой души друг в друге не чаяли.
— И что это говорит нам о Серхио?
— Что у него нет ни одной сестры, — выпалил Хорхе, и эксперты загоготали.
— Имеется кто-нибудь, кто может просветить нас насчет серебра? — спросил Фалькон.
— Прежде мы обращались к одному старику-ювелиру в городе. Сейчас он на пенсии, но по-прежнему держит мастерскую на Пласа-дель-Пан. Хотя сомнительно, чтобы вы застали его там в субботу.
Мастерская была закрыта, и никто в соседних лавочках не знал ни домашнего адреса, ни номера телефона ювелира. Фалькон попробовал обратиться к другим ювелирам, но все они оказались либо заняты, либо некомпетентны. Он вернулся на улицу Сарагосы и постучал в дверь галереи на тот случай, если Рамирес продвинулся в обольщении Греты. Дверь была заперта. Ближайшие магазинчики закрывались на обед.
Фалькон достал пакет, в котором лежало кольцо, и в сознании вдруг промелькнуло что-то быстро движущееся, сверкающее в воде, как крючок в глазах рыбы. Промелькнуло и скрылось во мраке. На память пришли слова отца: «Имеют ценность именно те идеи, которые на мгновение выныривают из глубин». Фалькон сунул пакет обратно в карман. Женщина, запиравшая соседний магазин, сказала ему, что Грета, вероятно, пошла перекусить в «Каир».
Рамирес и Грета действительно сидели в баре и ели кальмаров с красным перцем, фаршированным хеком. Они потягивали пиво. Их колени соприкасались. Фалькон показал кольцо Рамиресу. Тот взял его и принялся разглядывать на свету, слушая рассказ Фалькона.
— Он возвращался за ним не потому, что оно ценное, — заметил Рамирес. — Стоимость серебра и сапфира не так уж велика.
— Оно должно много для него значить, — продолжил Фалькон. — Поэтому-то он и позвонил мне сегодня утром. Ему необходимо было выяснить, нашел ли я кольцо.
— Думаете, он беспокоился, что мы как-то догадаемся, чем оно ему дорого?
— С ним явно связана какая-то история. Иначе бы женское кольцо не переделывалось для мужчины.
— Но как и зачем нам раскапывать эту историю?
— Помните тот телефонный разговор, когда он заявил, что хочет рассказать мне какую-то историю и что я не смогу его остановить? — спросил Фалькон. — Так вот, кольцо — часть этой истории, и я думаю, что оно попало нам в руки раньше, чем было задумано. Если мы узнаем тайну кольца, то раскроем и многие секреты убийцы. Оно каким-нибудь образом выведет нас на него.
— Но мы ее не знаем, — сказал Рамирес, озадаченный тем, что Фалькон придает такое большое значение пустяковой улике.
— Узнаем непременно, — заверил его Фалькон, направляясь к выходу. — Из-под земли выкопаем.
Когда он вывалился на улицу, у него перед глазами все еще стояли два лица — Греты, по-видимому заинтересованное, и Рамиреса, который явно считал его ненормальным.
Вернувшись домой, Фалькон сразу взбежал в мастерскую. Он знал, что в других комнатах не осталось никаких личных вещей отца. После его смерти Энкарнасьон за несколько недель все убрала. Он открыл ставни и принялся расхаживать вокруг сгруженных посреди комнаты столов. Он воскрешал в памяти картину, как мать, сняв кольца, купает его. Куда делись все ее украшения? Ну конечно, они перешли к Мануэле. Фалькон позвонил ей по мобильному телефону. И Мануэла ответила, что в глаза их не видела. В момент маминой смерти она была еще слишком мала для драгоценностей, а позднее, когда ей пришло в голову спросить отца, куда они подевались, он признался, что потерял их при переезде из Танжера.
— Потерял?! — воскликнул Фалькон. — Кто же теряет драгоценности умершей жены?
— Ну, ты же знаешь, как мы с ним ладили, — сказала Мануэла. — Отец был уверен, что меня, кроме денег, ничего не интересует, и заставлял чуть не на коленях перед ним ползать, вымаливая какую-нибудь вещь. Ну, в данном случае я ему такого удовольствия не доставила. Да, насколько я помню, у мамы и не было ничего особенного.
— Какие из ее украшений ты помнишь?
— Ей нравились кольца и броши, а не браслеты и не ожерелья. Она говорила, что чувствует себя в них как рабыня в цепях. Да и уши она никогда не прокалывала, так что носила только клипсы. Она не любила дорогих побрякушек и, поскольку была смуглой, предпочитала серебро. Мне кажется, у нее было единственное золотое кольцо — ее обручальное. — Мануэла рассказывала так, словно ждала этого вопроса. — А зачем, братишка, тебе понадобилось выяснять это субботним днем?
— Мне необходимо кое-что вспомнить.
— Что именно?
— Если бы я знал, что ты будешь…
— Шучу, шучу, Хавьер, — сказала она. — Тебе надо успокоиться. Ты принимаешь свою работу слишком близко к сердцу. Так нельзя, hijo. [106]Пако сказал мне, что ты успел забыть о завтрашнем обеде.
— Ты тоже приедешь?
— Да, с Алехандро и его сестрой.
Фалькон попытался зафиксировать в памяти все детали диеты сестры Алехандро и повесил трубку. Он прошел в кладовку, где недавно обнаружил дневники, и опять перерыл все коробки. Единственной новой находкой были пять свернутых в трубку холстов, из которых, когда он их развернул, вылетел маленький листочек с какой-то схемкой и провалился в щель между коробок. Фалькон разложил холсты в мастерской, но не узнал их. Они были написаны не его отцом. Слои акриловой краски создавали эффект лунного света, пробивающегося сквозь облака. Он снова скрутил холсты в трубку.
Уже стемнело. Фалькон в бессилии опустился на пол, осознав, что забыл сходить на похороны Сальгадо и даже поесть. Он сидел, привалившись спиной к стене и свесив руки между коленей. Он превратился в одержимого. Беспорядок из мастерской отца, похоже, проник в его голову. Сумбурные мысли напоминали моток перепутанной лески. Он набрал номер Алисии и нарвался на автоответчик. Оставлять сообщение не хотелось.
Фалькон снял с книжной полки первую попавшуюся книгу и вдруг осознал, что она стояла не впритык к стенке. С удвоенным рвением он принялся шарить по всем полкам и наконец отыскал за книгами по искусству деревянную коробочку, в которой узнал шкатулку с туалетного столика матери. Он даже вспомнил, что запускал в нее свои маленькие пальчики, как в сундук с пиратскими сокровищами.
Шкатулка была украшена мавританским узором. Она не открывалась, хотя замка не было видно. Фалькон бился над ней больше часа, пока не повернул одну из маленьких пирамидок на стенке. Крышка откинулась.
При виде кучки безделушек он ощутил присутствие матери, ощутил так живо, что наклонился к ним в надежде — через столько-то лет! — уловить хотя бы намек на ее запах. Ничего. Металл был холоден на ощупь. Фалькон выложил все украшения на стол. Клипсы — грозди винограда из черненого серебра, серебряная серповидная брошь, усыпанная аметистами, большой агатовый кубик на серебряном ободке. Как и сказала Мануэла, никакого золота. Обручальное кольцо, должно быть, было погребено вместе с нею.
Фалькон смотрел на эти вещицы и ждал, что вот сейчас вернется то священное воспоминание, которое почти воскресло у дверей галереи Сальгадо. Но в сознании брезжил лишь один образ — качающаяся на периферии зрения морская ракушка, полная колец, в то время как мыльная рука матери скользит вверх-вниз по его тонким ребрам.
Я выдавил краски на палитру. Я размял их кистью. Я смешал цвета. П. лежала на диване. Обнаженная. С рукой на розовой подушке. Со скрещенными лодыжками. Располневшая от беременности. Ее шею туго обхватывало ожерелье (к неудовольствию П., я перекинул его ей за спину). Я с силой нанес краску на холст. Она ложилась ровно. Масло подгоняло кисть. Горячо. Совсем горячо. Вот она, форма.
17 ноября 1948 года, Танжер
П. стала огромной, кожа на ее раздувшемся животе туго натянута, груди с большими коричневыми сосками разошлись и свисают, как две полных мошны, по бокам. Она пахнет по-другому. Молоком. Меня от этого тошнит. Я с детства не притрагивался к молоку. Меня выворачивает даже при воспоминании о его жире, обволакивающем губы и язык, и о его коровьем запахе, заполняющем все полости носа. Перед сном П. выпивает стакан теплого молока. Это успокаивает ее и помогает ей заснуть. А я не могу спать, пока в спальне стоит пустой стакан. Я не работал с августа.
12 января 1949 года, Танжер
У меня родился сын весом в 3 килограмма 850 граммов. Я смотрю на расплющенное красное лицо и черный хохолок и проникаюсь уверенностью, что нам по ошибке всучили какого-то китайского младенца. Его дикие вопли терзают меня, я в ужасе от этого заполонившего мой дом существа. П. хочет дать ему имя Франсиско, что, как мне кажется, приведет к путанице. Она говорит, что его с самого начала будут звать Пако.
17 марта 1949 года, Танжер
…теперь руковожу строительством у Р. Работаю с архитектором — угрюмым галисийцем из Сантьяго, чьи мрачные идеи нуждаются в оживлении. Я наполняю его строгие конструкции светом, от которого он шарахается, как вампир. У заказчика-американца такой вид, будто он готов меня расцеловать.
20 июня 1949 года, Танжер
Сегодня Р. женился на своей невесте-девочке. У Гумерсинды (это имя перешло к ней от бабушки) лицо и мягкая натура херувима… Рядом с ней он совсем другой человек — нежный, почтительный, заботливый и (я в этом уверен) по уши влюбленный в ее образ. Я не могу выудить из нее ни слова. Я ума не приложу, о чем с ней говорить — о куклах, о балете, о лентах? — и в ее присутствии зверею.
1 января 1950 года, Танжер
Строительство отеля было закончено накануне Рождества, и мы встретили Новый год выставкой моих абстрактных пейзажей, на которую явился le toutТанжер. Я распродал все в первый же день.
Ч.Б. купил две картины и отвел меня в сторону со словами: «Это потрясающе, Франсиско, в самом деле потрясающе. Но, знаете, мы ведь все еще ждем!» Я попросил объяснить чего, и он заявил: «Настоящей работы. Возврата к телу, Франсиско. К женским формам. Только вы способны схватить их».
Сегодня днем я достал одно из угольных изображений П. и передал ей слова Ч.Б. Она согласилась позировать мне. Когда она начала раздеваться, я вдруг почувствовал себя как клиент у проститутки и перевел взгляд на рисунок, простота которого до сих пор потрясала. П. сказала: «Pronto». [107]Так могла бы сказать и шлюха. Я повернулся. Плечи у нее стали бабьими, груди разъехались, живот навис над пучком лобковых волос. Бедра налились жиром, колени оплыли. На большом пальце левой ноги образовалась шишка. Зелень ее глаз захлестнула меня, как волна оливкового масла. Она взглянула на старый рисунок и произнесла: «Это уже не я». Я велел ей одеться. Она ушла. Я смотрел на свой шедевр как мужчина, который вдруг понял, что не может заниматься сексом с потаскухой. И я убрал его с глаз долой.
20 марта 1950 года, Танжер
Р. зашел ко мне домой, чтобы сказать, что Г. родила мальчика. Младенец крупный, и роды были долгими и трудными. Он очень взволнован.
17 июня 1950 года, Танжер
П. беременна. Чтобы освободить в доме побольше места, я перенес мастерскую за его пределы. Я нашел у залива домик, окна которого обращены на север, к Испании. Я поставил там одну кровать с противомоскитной сеткой. Повесил холст на стену, но в воображении не возникла никакая краска.
галерея Сальгадо, улица Сарагосы, Севилья
Галерея была открыта, но пуста. Наверху бок о бок сидели Рамирес с Гретой и просматривали списки художников, которые она предоставила накануне. Она говорила, не поднимая глаз от списков, а он любовался ее макушкой. Когда Фалькон появился на верхней ступеньке лестницы, они резко отодвинулись друг от друга. Он даже был уверен, что слышал сексуальный хлопок эластика по телу. Фалькон попросил Грету оставить их на минутку.
— Мы нашли его кровь, — объявил Фалькон, всецело завладев вниманием Рамиреса.
— В доме Сальгадо?
— На полу и во рту убитого.
— Во рту?
— Сальгадо укусил Серхио, когда тот снова заталкивал носки ему в рот.
Рамирес откинулся на спинку стула и улыбнулся, широко разведя руки.
— Значит, все, что нам теперь остается, это его найти! — воскликнул он. — Ну что ж, по крайней мере Кальдерон будет счастлив: дело почти в шляпе.
— Продолжайте работать с Гретой…
— С превеликим удовольствием.
— Составьте список всех художников, занимающихся кинотворчеством и указавших свой адрес в Севилье или в Мадриде.
— В Мадриде?
— Он прислал нам посылку из Мадрида. Возможно, у него есть там жилье.
— Какая возрастная группа нас интересует?
— Смотрите до сорока пяти, для верности… дряхлые не годятся, — объяснил Фалькон. — Вы случайно не знаете кого-нибудь в полиции нравов, кто мог бы просмотреть тот материал из компьютера Сальгадо и высказать свое мнение относительно его источника?
Рамирес кивнул: мол, ради него-то каждый в лепешку расшибется. Они еще раз повторили то, что им было известно о Серхио. Уже в дверях Фалькон обернулся.
— Если в окончательном списке Грета найдет кого-то, кто получил образование во Франции или провел какое-то время во Франции или Северной Африке, возьмите его на заметку.
Фалькон перешагнул через ленту полицейского ограждения у дома Сальгадо и вошел внутрь. Без следственной суетни дом казался пустым и безжизненным. В нем даже не ощущалась печаль. Только безликость человека с заимствованными вкусами. В нижнем этаже стены были свежевыкрашены. Никаких старинных безделушек, никаких фотографий, никакого беспорядка. Никаких выбивающихся из ряда предметов мебели. В гостиной висела только одна картина — блеклая акриловая абстракция. В кабинете, на средней полке книжного стеллажа, красовалась единственная фотография — Франсиско Фалькон и Рамон Сальгадо стоят обнявшись и улыбаются.
Фалькон поднялся по лестнице в комнату с балконом, через который Серхио, по-видимому, проник в дом. Фелипе и Хорхе оставили тут все как было. Даже ключ от двери валялся на полу на прежнем месте. Фалькон взглянул на него и, позвонив Фелипе на мобильник, спросил, куда они девали ключ.
— Вставили обратно в дверной замок, чтоб случайно не зацепить его ногой и куда-нибудь не зафигачить, — ответил Фелипе.
— В таком случае… Серхио возвращался, — сказал Фалькон.
— Где был ключ?
— На полу у двери, где мы вначале его и нашли, — объяснил Фалькон. — Зачем убийце возвращаться на место преступления, а, Фелипе?
— За какой-нибудь забытой вещью? — предположил Фелипе.
— Значит, он что-то потерял, — произнес Фалькон, и тут высокая пальма в соседнем саду закачалась на ветру и зашелестела листьями. Волосы на затылке у Фалькона встали дыбом. Он напряженно прислушался. А вдруг убийца еще здесь? Ну, не средь белого же дня! Фалькон тщательно обыскал дом. Ни души. Он вернулся в ту комнату, где было обнаружено тело Сальгадо. Остановившись перед письменным столом, он проиграл сцену в воображении.
Сальгадо очнулся, когда Серхио снова запихивал ему в рот носки, и укусил его. Тогда Серхио трижды вмазал ему по лицу. Затем отскочил, держась за укушенный палец. Куда он мог пойти? Ближайшее место — кухня. Серхио подбежал к раковине, сорвал латексную перчатку и промыл рану. Вероятно, он психанул, кровь не унималась, а пластыря под рукой не было.
Ага, рулон кухонных бумажных полотенец. Он наверняка оторвал от него кусок, замотал палец и направился в ванную. Теперь убийца нервничал, уже не был так уверен в себе. И конечно же, злился. Единственное, чего ему хотелось, — скорее доделать дело и смыться. Поэтому он пошел обратно к Сальгадо, наладил эту ужасную штуковину, позвонил и наблюдал, как тот умирает. Затем быстро ретировался.
Зачем он сегодня звонил? Был чем-то встревожен? Почему оборвал разговор, когда я спросил про большой палец? Мой вопрос его успокоил? Должно быть, да. Ну точно! У него поранен не большой палец, и он понял, что я не знаю, какой именно.
Эта мысль дала толчок бобинам памяти, которые начали разматываться, выдавая свои секреты. Его мать входит в ванную комнату, чтобы искупать его, намыливает ему спину. Она уже одета и причесана для выхода в гости. Она снимает кольца и кладет их в морскую ракушку на бортике ванны.
Фалькон бросился к кухонной раковине. Он сообразил, почему Сальгадо три раза схлопотал кулаком по лицу. Старик захватил зубами кольцо. Он, должно быть, почти стащил его с пальца Серхио, и, когда тот снимал разорванную перчатку, оно упало в раковину. Или не упало? Раковина была из нержавеющей стали. Звук удара кольца о металл привлек бы его внимание… но если оно угодило в сливное отверстие… Фалькон сунул палец в дырку. Она была окантована резиной. Потому и не звякнуло. Наверно, кольцо провалилось прямо в измельчитель. Фалькон достал карманный фонарик и посветил в отверстие, но ничего там не углядел. Он снова позвонил Фелипе и выяснил, что раковина осматривалась только снаружи.
В чулане под лестницей нашелся ящик с инструментами, которыми явно не пользовались. За сорок минут Фалькону удалось отсоединить измельчитель и снять его целиком. Он повез устройство в полицейское управление. Фелипе и Хорхе были еще на работе. Они вскрыли корпус измельчителя и извлекли дробильный круг с молоточками, которые, по-видимому, заклинило. Потом вытряхнули остатки овощной массы на стеклянную пластину, Хорхе развез ее по стеклу, и их взглядам предстало искореженное серебряное кольцо.
— Должно быть, он попытался выудить его, — предположил Фелипе. — Не удалось. Тогда он решил его смять, и оно застряло в дробильной камере. Когда выяснилось, что ему придется разбирать эту штуковину, он оставил кольцо там.
— Можно его выправить, чтобы посмотреть, как оно выглядит? — спросил Фалькон.
Фелипе взялся за работу и почти тут же попросил Хорхе снова порыться в содержимом измельчителя. Он обнаружил лапки оправы, а это означало, что где-то должен быть и выпавший камень.
— Странная вещь, — заговорил Фелипе, — но я уверен, что изначально это было маленькое женское кольцо. Взгляните…
Он поместил кольцо под микроскоп и, когда Фалькон заглянул в окуляр, указал на ободок.
— Для наращивания было использовано серебро другого качества, — объяснил Фелипе. — Смотрите, вот здесь обод разрезан и вплавлен новый металл. Отличная работа. Единственное отличие — в цвете серебра.
— А что вы можете сказать о серебре?
Фелипе покачал головой. Хорхе объявил, что нашел камень. Это был маленький сапфир. Они вдавили кольцо в пластилин и вложили камень в оправу.
— Конечно, это женское кольцо, тут и думать нечего, — заявил Фелипе.
— Зачем мужчине носить женское кольцо?
— Подарок любовницы? — предположил Фелипе.
— Если женщина подарит вам на память кольцо, вы что же, станете его носить? Подгоните к своему размеру и будете носить? — спросил Фалькон.
— Ну, может, и нет. Захочется сохранить его в первозданном виде, — сказал Хорхе.
— Мне кажется, оно скорее всего принадлежало женщине, которая умерла, — заметил Фалькон. — Это фамильная ценность.
— Но вы так и не ответили на свой же вопрос, — напомнил Фелипе. — Зачем мужчине носить женское кольцо? В этом должен быть какой-то смысл.
— У Рамиреса женское кольцо, — встрепенулся Хорхе. — Вот и спросите у него.
— Откуда ты знаешь? — удивился Фелипе.
— Неужели вам никогда не было любопытно, почему он носит золотое кольцо с тремя бриллиантиками? Это Рамирес-то! Так вот, я спросил его как-то ночью в баре, — объяснил Хорхе. — Это бабушкино наследство. У него нет ни одной сестры. Он его увеличил. Они с бабушкой души друг в друге не чаяли.
— И что это говорит нам о Серхио?
— Что у него нет ни одной сестры, — выпалил Хорхе, и эксперты загоготали.
— Имеется кто-нибудь, кто может просветить нас насчет серебра? — спросил Фалькон.
— Прежде мы обращались к одному старику-ювелиру в городе. Сейчас он на пенсии, но по-прежнему держит мастерскую на Пласа-дель-Пан. Хотя сомнительно, чтобы вы застали его там в субботу.
Мастерская была закрыта, и никто в соседних лавочках не знал ни домашнего адреса, ни номера телефона ювелира. Фалькон попробовал обратиться к другим ювелирам, но все они оказались либо заняты, либо некомпетентны. Он вернулся на улицу Сарагосы и постучал в дверь галереи на тот случай, если Рамирес продвинулся в обольщении Греты. Дверь была заперта. Ближайшие магазинчики закрывались на обед.
Фалькон достал пакет, в котором лежало кольцо, и в сознании вдруг промелькнуло что-то быстро движущееся, сверкающее в воде, как крючок в глазах рыбы. Промелькнуло и скрылось во мраке. На память пришли слова отца: «Имеют ценность именно те идеи, которые на мгновение выныривают из глубин». Фалькон сунул пакет обратно в карман. Женщина, запиравшая соседний магазин, сказала ему, что Грета, вероятно, пошла перекусить в «Каир».
Рамирес и Грета действительно сидели в баре и ели кальмаров с красным перцем, фаршированным хеком. Они потягивали пиво. Их колени соприкасались. Фалькон показал кольцо Рамиресу. Тот взял его и принялся разглядывать на свету, слушая рассказ Фалькона.
— Он возвращался за ним не потому, что оно ценное, — заметил Рамирес. — Стоимость серебра и сапфира не так уж велика.
— Оно должно много для него значить, — продолжил Фалькон. — Поэтому-то он и позвонил мне сегодня утром. Ему необходимо было выяснить, нашел ли я кольцо.
— Думаете, он беспокоился, что мы как-то догадаемся, чем оно ему дорого?
— С ним явно связана какая-то история. Иначе бы женское кольцо не переделывалось для мужчины.
— Но как и зачем нам раскапывать эту историю?
— Помните тот телефонный разговор, когда он заявил, что хочет рассказать мне какую-то историю и что я не смогу его остановить? — спросил Фалькон. — Так вот, кольцо — часть этой истории, и я думаю, что оно попало нам в руки раньше, чем было задумано. Если мы узнаем тайну кольца, то раскроем и многие секреты убийцы. Оно каким-нибудь образом выведет нас на него.
— Но мы ее не знаем, — сказал Рамирес, озадаченный тем, что Фалькон придает такое большое значение пустяковой улике.
— Узнаем непременно, — заверил его Фалькон, направляясь к выходу. — Из-под земли выкопаем.
Когда он вывалился на улицу, у него перед глазами все еще стояли два лица — Греты, по-видимому заинтересованное, и Рамиреса, который явно считал его ненормальным.
Вернувшись домой, Фалькон сразу взбежал в мастерскую. Он знал, что в других комнатах не осталось никаких личных вещей отца. После его смерти Энкарнасьон за несколько недель все убрала. Он открыл ставни и принялся расхаживать вокруг сгруженных посреди комнаты столов. Он воскрешал в памяти картину, как мать, сняв кольца, купает его. Куда делись все ее украшения? Ну конечно, они перешли к Мануэле. Фалькон позвонил ей по мобильному телефону. И Мануэла ответила, что в глаза их не видела. В момент маминой смерти она была еще слишком мала для драгоценностей, а позднее, когда ей пришло в голову спросить отца, куда они подевались, он признался, что потерял их при переезде из Танжера.
— Потерял?! — воскликнул Фалькон. — Кто же теряет драгоценности умершей жены?
— Ну, ты же знаешь, как мы с ним ладили, — сказала Мануэла. — Отец был уверен, что меня, кроме денег, ничего не интересует, и заставлял чуть не на коленях перед ним ползать, вымаливая какую-нибудь вещь. Ну, в данном случае я ему такого удовольствия не доставила. Да, насколько я помню, у мамы и не было ничего особенного.
— Какие из ее украшений ты помнишь?
— Ей нравились кольца и броши, а не браслеты и не ожерелья. Она говорила, что чувствует себя в них как рабыня в цепях. Да и уши она никогда не прокалывала, так что носила только клипсы. Она не любила дорогих побрякушек и, поскольку была смуглой, предпочитала серебро. Мне кажется, у нее было единственное золотое кольцо — ее обручальное. — Мануэла рассказывала так, словно ждала этого вопроса. — А зачем, братишка, тебе понадобилось выяснять это субботним днем?
— Мне необходимо кое-что вспомнить.
— Что именно?
— Если бы я знал, что ты будешь…
— Шучу, шучу, Хавьер, — сказала она. — Тебе надо успокоиться. Ты принимаешь свою работу слишком близко к сердцу. Так нельзя, hijo. [106]Пако сказал мне, что ты успел забыть о завтрашнем обеде.
— Ты тоже приедешь?
— Да, с Алехандро и его сестрой.
Фалькон попытался зафиксировать в памяти все детали диеты сестры Алехандро и повесил трубку. Он прошел в кладовку, где недавно обнаружил дневники, и опять перерыл все коробки. Единственной новой находкой были пять свернутых в трубку холстов, из которых, когда он их развернул, вылетел маленький листочек с какой-то схемкой и провалился в щель между коробок. Фалькон разложил холсты в мастерской, но не узнал их. Они были написаны не его отцом. Слои акриловой краски создавали эффект лунного света, пробивающегося сквозь облака. Он снова скрутил холсты в трубку.
Уже стемнело. Фалькон в бессилии опустился на пол, осознав, что забыл сходить на похороны Сальгадо и даже поесть. Он сидел, привалившись спиной к стене и свесив руки между коленей. Он превратился в одержимого. Беспорядок из мастерской отца, похоже, проник в его голову. Сумбурные мысли напоминали моток перепутанной лески. Он набрал номер Алисии и нарвался на автоответчик. Оставлять сообщение не хотелось.
Фалькон снял с книжной полки первую попавшуюся книгу и вдруг осознал, что она стояла не впритык к стенке. С удвоенным рвением он принялся шарить по всем полкам и наконец отыскал за книгами по искусству деревянную коробочку, в которой узнал шкатулку с туалетного столика матери. Он даже вспомнил, что запускал в нее свои маленькие пальчики, как в сундук с пиратскими сокровищами.
Шкатулка была украшена мавританским узором. Она не открывалась, хотя замка не было видно. Фалькон бился над ней больше часа, пока не повернул одну из маленьких пирамидок на стенке. Крышка откинулась.
При виде кучки безделушек он ощутил присутствие матери, ощутил так живо, что наклонился к ним в надежде — через столько-то лет! — уловить хотя бы намек на ее запах. Ничего. Металл был холоден на ощупь. Фалькон выложил все украшения на стол. Клипсы — грозди винограда из черненого серебра, серебряная серповидная брошь, усыпанная аметистами, большой агатовый кубик на серебряном ободке. Как и сказала Мануэла, никакого золота. Обручальное кольцо, должно быть, было погребено вместе с нею.
Фалькон смотрел на эти вещицы и ждал, что вот сейчас вернется то священное воспоминание, которое почти воскресло у дверей галереи Сальгадо. Но в сознании брезжил лишь один образ — качающаяся на периферии зрения морская ракушка, полная колец, в то время как мыльная рука матери скользит вверх-вниз по его тонким ребрам.
Отрывки из дневников Франсиско Фалькона
2 июля 1948 года, ТанжерЯ выдавил краски на палитру. Я размял их кистью. Я смешал цвета. П. лежала на диване. Обнаженная. С рукой на розовой подушке. Со скрещенными лодыжками. Располневшая от беременности. Ее шею туго обхватывало ожерелье (к неудовольствию П., я перекинул его ей за спину). Я с силой нанес краску на холст. Она ложилась ровно. Масло подгоняло кисть. Горячо. Совсем горячо. Вот она, форма.
17 ноября 1948 года, Танжер
П. стала огромной, кожа на ее раздувшемся животе туго натянута, груди с большими коричневыми сосками разошлись и свисают, как две полных мошны, по бокам. Она пахнет по-другому. Молоком. Меня от этого тошнит. Я с детства не притрагивался к молоку. Меня выворачивает даже при воспоминании о его жире, обволакивающем губы и язык, и о его коровьем запахе, заполняющем все полости носа. Перед сном П. выпивает стакан теплого молока. Это успокаивает ее и помогает ей заснуть. А я не могу спать, пока в спальне стоит пустой стакан. Я не работал с августа.
12 января 1949 года, Танжер
У меня родился сын весом в 3 килограмма 850 граммов. Я смотрю на расплющенное красное лицо и черный хохолок и проникаюсь уверенностью, что нам по ошибке всучили какого-то китайского младенца. Его дикие вопли терзают меня, я в ужасе от этого заполонившего мой дом существа. П. хочет дать ему имя Франсиско, что, как мне кажется, приведет к путанице. Она говорит, что его с самого начала будут звать Пако.
17 марта 1949 года, Танжер
…теперь руковожу строительством у Р. Работаю с архитектором — угрюмым галисийцем из Сантьяго, чьи мрачные идеи нуждаются в оживлении. Я наполняю его строгие конструкции светом, от которого он шарахается, как вампир. У заказчика-американца такой вид, будто он готов меня расцеловать.
20 июня 1949 года, Танжер
Сегодня Р. женился на своей невесте-девочке. У Гумерсинды (это имя перешло к ней от бабушки) лицо и мягкая натура херувима… Рядом с ней он совсем другой человек — нежный, почтительный, заботливый и (я в этом уверен) по уши влюбленный в ее образ. Я не могу выудить из нее ни слова. Я ума не приложу, о чем с ней говорить — о куклах, о балете, о лентах? — и в ее присутствии зверею.
1 января 1950 года, Танжер
Строительство отеля было закончено накануне Рождества, и мы встретили Новый год выставкой моих абстрактных пейзажей, на которую явился le toutТанжер. Я распродал все в первый же день.
Ч.Б. купил две картины и отвел меня в сторону со словами: «Это потрясающе, Франсиско, в самом деле потрясающе. Но, знаете, мы ведь все еще ждем!» Я попросил объяснить чего, и он заявил: «Настоящей работы. Возврата к телу, Франсиско. К женским формам. Только вы способны схватить их».
Сегодня днем я достал одно из угольных изображений П. и передал ей слова Ч.Б. Она согласилась позировать мне. Когда она начала раздеваться, я вдруг почувствовал себя как клиент у проститутки и перевел взгляд на рисунок, простота которого до сих пор потрясала. П. сказала: «Pronto». [107]Так могла бы сказать и шлюха. Я повернулся. Плечи у нее стали бабьими, груди разъехались, живот навис над пучком лобковых волос. Бедра налились жиром, колени оплыли. На большом пальце левой ноги образовалась шишка. Зелень ее глаз захлестнула меня, как волна оливкового масла. Она взглянула на старый рисунок и произнесла: «Это уже не я». Я велел ей одеться. Она ушла. Я смотрел на свой шедевр как мужчина, который вдруг понял, что не может заниматься сексом с потаскухой. И я убрал его с глаз долой.
20 марта 1950 года, Танжер
Р. зашел ко мне домой, чтобы сказать, что Г. родила мальчика. Младенец крупный, и роды были долгими и трудными. Он очень взволнован.
17 июня 1950 года, Танжер
П. беременна. Чтобы освободить в доме побольше места, я перенес мастерскую за его пределы. Я нашел у залива домик, окна которого обращены на север, к Испании. Я поставил там одну кровать с противомоскитной сеткой. Повесил холст на стену, но в воображении не возникла никакая краска.