Страница:
Р. прислал весточку, что он живет в Сьерра-де-Ронда. Чистый сухой воздух благотворно влияет на Г.
18 июня 1959 года, Танжер
Наступила зверская жарища. В мозгу у меня кипящая пустота. Я валяюсь на ковре в мастерской, пью чай и курю. Весь вчерашний день я проспал, проснулся в восемь вечера и обнаружил, что температура более или менее сносная. Вдруг вспомнил, что у П. день рожденья, а я забыл купить подарок. Порывшись в ящиках, я нашел в одном из них дешевое серебряное колечко с кубиком агата. Должно быть, его выбросила М. за ненадобностью. Я взял полоску цветной бумаги и закрутил вокруг кольца так, чтобы оно выглядело как пестик в цветке. Засунув цветок в коробочку, я придавил его крышкой с таким расчетом, чтобы он в нужный момент выскочил, обмотал это сооружение красной тесемкой и пошел домой.
В полночь мы сели ужинать. Когда дети собрались идти спать, я вспомнил о подарке и, сунув коробочку Хавьеру, послал его с ней к матери. П. торжественно развязала тесемку. Цветок выпрыгнул, и крышка щелкнула Хавьера по носу. Все были в восторге, включая П., но вдруг на ее лице выразилось замешательство. Я испугался было, что подарил ей одно из ее старых колец, хотя вряд ли на меня могло найти такое затмение. Замешательство прошло. Она надела кольцо. Я поцеловал ее и заметил, что на руке у нее теперь только два кольца: с агатом и обручальное. Это меня удивило, потому что раньше у нее всегда было на пальце серебряное колечко с маленьким сапфиром. Его подарили ей родители, когда она стала девушкой. Я чуть было не спросил ее, куда оно делось, но не отважился, все еще смущенный ее странной реакцией на агат.
30
31
18 июня 1959 года, Танжер
Наступила зверская жарища. В мозгу у меня кипящая пустота. Я валяюсь на ковре в мастерской, пью чай и курю. Весь вчерашний день я проспал, проснулся в восемь вечера и обнаружил, что температура более или менее сносная. Вдруг вспомнил, что у П. день рожденья, а я забыл купить подарок. Порывшись в ящиках, я нашел в одном из них дешевое серебряное колечко с кубиком агата. Должно быть, его выбросила М. за ненадобностью. Я взял полоску цветной бумаги и закрутил вокруг кольца так, чтобы оно выглядело как пестик в цветке. Засунув цветок в коробочку, я придавил его крышкой с таким расчетом, чтобы он в нужный момент выскочил, обмотал это сооружение красной тесемкой и пошел домой.
В полночь мы сели ужинать. Когда дети собрались идти спать, я вспомнил о подарке и, сунув коробочку Хавьеру, послал его с ней к матери. П. торжественно развязала тесемку. Цветок выпрыгнул, и крышка щелкнула Хавьера по носу. Все были в восторге, включая П., но вдруг на ее лице выразилось замешательство. Я испугался было, что подарил ей одно из ее старых колец, хотя вряд ли на меня могло найти такое затмение. Замешательство прошло. Она надела кольцо. Я поцеловал ее и заметил, что на руке у нее теперь только два кольца: с агатом и обручальное. Это меня удивило, потому что раньше у нее всегда было на пальце серебряное колечко с маленьким сапфиром. Его подарили ей родители, когда она стала девушкой. Я чуть было не спросил ее, куда оно делось, но не отважился, все еще смущенный ее странной реакцией на агат.
30
Суббота, 28 апреля 2001 года,
Тетуан, Марокко
Фалькон постарался встать пораньше, чтобы еще до рассвета выехать на такси в Сеуту. Там он сел на катер на подводных крыльях, направлявшийся в Альхесирас. Последние слова из дневника впечатались в его мозг. Серебряное колечко с сапфиром принадлежало его матери. На убийце было ее кольцо. Потому-то он за ним и возвращался. Теперь Фалькон знал, что разгадка — в дневниках. Убийца каким-то образом проник в дом его отца, прочел дневники, выкрал самые важные части и поднял карающий меч. Но каким образом ему удалось завладеть кольцом, которое его мать никогда не снимала? Из глубин сознания явились тревожные мысли, а с ними — воспоминание о том, как он, болтая ножками, взлетал в воздух над обращенным к нему лицом человека, которое никак не желало обретать черты.
В два часа он уже был в Севилье и прослушал оставленное на автоответчике сообщение. Комиссар Лобо потратил большой кусок пленки на яростную тираду, сводившуюся к тому, что прихвостень комиссара Леона Рамирес не случайновычеркнул
Консуэло Хименес из списка подозреваемых, как только принял от Фалькона руководство расследованием. Фалькона это не волновало. Он отправился прямиком в мастерскую отца. По-прежнему открытая шкатулка с украшениями стояла на столе там, где он ее оставил. Он сжал в кулаке кольцо с агатовым кубиком, как будто, вдавив его в ладонь, мог пробить затор в своей памяти. Шагая по комнате, он пнул лежавшую под столом стопку журналов, и верхние журналы соскользнули к его ногам.
Один из них, в черной обложке, назывался «Bound». [122]Фалькон открыл его носком ботинка и попятился. Его взору предстали две фотографии, словно запечатлевшие картины ада: на обеих огромные мужики, покрытые татуировкой, истязали двух женщин с завязанными глазами. Фалькон инстинктивно отшвырнул журнал ногой.
Неужели отец тянулся к такому?Неужели его кинуло с высот на самое дно? Неужели, утратив способность изображать прекрасное, он обратился к безобразному… но зачем? Чтобы, оттолкнувшись от него, опять воспарить? Чтобы утешить себя мыслью, что красота существует только рядом с уродством? Фалькон в омерзении стал запихивать эту гадость под стол и увидел, что вся куча состоит из сплошной порнографии — откровенной, скотской, запредельно грязной.
На столе над стопкой журналов лежали, свернутые в рулон, пять незнакомых ему холстов. Фалькон снова развернул их и развесил на стене. Он заметил, что сами холсты старые, а краски — акриловые, которыми его отец начал пользоваться только в конце семидесятых годов. Фалькон еще раз убедился, что это не отцовские работы, и пожалел, что нет в живых Сальгадо, который мог бы что-то ему подсказать.
И тут он вспомнил о копировщике, жившем где-то в районе Аламеды, — цыганистом типе, который страшно разозлил его тем, что вышел к ним в черных трусах и, разговаривая с его отцом, скреб ногтями под резинкой. Как же его звали? Как-то странно. Это было не имя, а прозвище. Фалькону смутно припомнилось, что все картины у него в мастерской стояли на мольбертах вверх ногами. Он так копировал. Эль Сурдо — вот как его звали. Левша. Чтобы имитировать мазки, наложенные правой рукой, он рисовал вверх ногами. Открыв старую телефонную книгу отца на букве «С», Фалькон нашел адрес копировщика, но без телефона.
У отеля «Колумб» он поймал такси и поехал на улицу Паррас, неподалеку от Аламеды. У Эль Сурдо никто не отзывался, но проходивший мимо сосед сообщил Фалькону, что тот сейчас обедает в своем обычном месте, в баре «Ла-Кубиста» на улице Эскудерос.
Там за отдельными столиками сидели, ели и смотрели телевизор шестеро мужчин. Ни один из них не показался Фалькону знакомым.
— А я все гадал, сколько на это потребуется времени, — услышал Фалькон, идя к стойке.
Стук ножей по тарелкам прекратился. Говоривший — смуглолицый мужчина с лошадиными зубами, одетый во все черное, — поднялся из-за столика. Его седые волосы торчали из-под черной шляпы с множеством значков на ленте.
— Вы, должно быть, Хавьер Фалькон, — сказал он.
— Почему вы так решили?
— Потому что вы вошли сюда с рулоном холстов под мышкой, растерянный, как потерявший маму ребенок.
— Эль Сурдо?
Мужчина указал Фалькону на стул напротив.
— Вы обедали?
— Вы гадали, сколько потребуется времени…
— Хавьеру Фалькону, чтобы меня отыскать, — закончил Эль Сурдо, глядя через его плечо на меню, написанное мелом на грифельной доске. — Итак, cordero en salsa, escalopinas de cerdo или atun en salsa? [123]
— Cordero, — выбрал Фалькон.
Эль Сурдо громко повторил его заказ. Фалькон прислонил холсты к соседнему столику. Ему налили красного вина.
— Мы встречались с вами только один раз, — сказал он.
— У меня хорошая память на лица, — заметил Эль Сурдо. — Вы меня невзлюбили, я сразу это понял.
— Мы с вами и словом не перемолвились.
— Вы не пожали мне руку.
— Она у вас была занята: вы чесались.
Эль Сурдо расхохотался. Официантка поставила перед Фальконом тарелку с тушеной бараниной.
— Что это вы принесли? — спросил Эль Сурдо, кивнув на холсты.
— Пять картин. Они не отцовские. Мне хотелось бы узнать, не ваши ли это копии.
Эль Сурдо отодвинул пустую тарелку и вынул зубочистку из стоявшего на столе стаканчика. Фалькон принялся за еду.
— А почему вас интересуют эти картины? — спросил Эль Сурдо. — Вы ведь коп, не так ли? Ваш отец говорил мне.
— Я здесь не по работе, — ответил Фалькон. — Я в отпуске.
— Вы хотите их продать?
— Я хочу выяснить, чьи они, прежде чем их сжечь.
Эль Сурдо сунул в рот сигарету, прикурил, встал и сдвинул вместе два стола. Положив на них рулон, он развернул его и проглядел один за другим все холсты.
— Моя работа, — заключил он. — Это копии, которые я сделал по просьбе вашего отца, но с полотен какого-то швейцарского художника. Тот вроде бы продал их в галерею Сальгадо и не хотел платить налог. Этот малый из Швейцарии должен был забрать с собой копии и показать на таможне в доказательство того, что он ничего не продавал. Так что я вообще не понимаю, почему они все это время валялись в мастерской вашего отца.
— А чистые холсты для копирования вам дал мой отец?
— Да. Очень старые, и на них уже были какие-то картины, поверх которых ваш отец наложил грунт.
— Его картины?
— Я не спрашивал.
Эль Сурдо еще немного подымил, пока Фалькон доедал баранину.
— Вам интересно узнать, что там было прежде? — спросил Эль Сурдо.
— Не отказался бы.
— Звучит не слишком уверенно.
— Иной раз кажется, что хочешь узнать, а потом и сам не рад, что узнал.
Они поймали такси и поехали на улицу Лараньи в Институт изящных искусств. Пройдя по внутреннему дворику, поднялись на второй этаж. За 15 ООО песет приятель Эль Сурдо пропустил холсты через сканирующее устройство и выдал им пять снимков первоначальных изображений. Там было что-то невразумительное: хаотичная перекрестная штриховка, путаница жирных, черных на белом, извилин и отдельные четкие детали — глаз, нога, копыто, звериный хвост.
Эль Сурдо ничего не понял. Они расстались на ступенях института. Копировщик сказал Фалькону, что всегда будет рад встретиться с ним в обеденное время в том же баре. Хавьер отправился домой. Он свалил в кучу холсты и снимки, позвонил Алисии и договорился о встрече этим вечером.
— Меня освободили от руководства группой, — сообщил он Алисии, как только она взялась за его запястье. — Через десять дней я должен буду пройти психиатрическое освидетельствование.
— Ну что ж, меня это не удивляет, — заметила она. — Вы наверняка начали вести себя странно.
— Это из-за Инес и судебного следователя. Она решила, что я гоняюсь за ней, а я просто сталкивался с ней на улице, как с материализовавшейся мыслью.
— Вы уже рассказывали мне об этом.
— Разве? — удивился он. — Да, для психопата и несколько дней превращаются в вечность. Я как бы заново переживаю свою прошлую жизнь, пока не натыкаюсь на глухую стену беспамятства, в которую стучусь до полного изнеможения, потом возвращаюсь назад и снова проживаю тот же отрезок жизни — и снова упираюсь в ту же стену. Это изматывает и превращает время между двумя событиями повседневной жизни в период древней истории. Я уже говорил вам, что ездил в Танжер?
— Еще нет, — сказала она. — Почему вы решили побывать там?
— Мне дали отпуск по семейным обстоятельствам.
Он рассказал ей о гибели Пепе Леаля.
— Что вы надеялись отыскать в Танжере… спустя сорок лет?
— Ответы. В странах третьего мира жизнь идет совсем другими темпами. Я думал, что сумею найти людей, которые помнят прошлое лучше меня, и это, возможно, разбудит мою память.
— Но почему Танжер? Вы потеряли работу из-за Инес. Почему бы вам не решить этот вопрос? Что же все-таки подтолкнуло вас?
— Меня просто потянуло в Танжер. Я не принимал никаких сознательных решений, я пошел туда, куда повела меня судьба. Я положился на случай… и он привел меня к двери моего старого дома в медине.
— И вы не принимали никаких решений?
— Никаких.
— Напомните мне, как впервые проявилась ваша ненормальность?
— Я почувствовал перемену в себе, когда увидел лицо первой жертвы.
— И какое же событие — вне вашего расследования — навело вас на мысль, что эта перемена не является следствием испытанного вами тогда шока?
Долгое молчание.
— Я поехал в центр, чтобы забрать телефонную книгу убитого, и случайно оказался свидетелем пасхального шествия. Увидев Деву Марию, я, сам не знаю почему, чуть не потерял сознание. Это было состояние аффекта.
— Вы человек религиозный?
— Совершенно нет.
— И что было потом?
— Я узнал отца на одной из старых фотографий и понял, что у него была интрижка еще при жизни матери.
— А в вашейжизни?
— Я нашел дневники отца и его письмо… с этого все и началось… я хочу сказать, это всколыхнуло… какую-то тьму. В ту ночь я вел себя очень странно, даже подумал, что во мне самом сидит какая-то злая сила. Прежде я такого за собой не замечал. Всегда был неукоснительно порядочным. Культивировал в себе порядочность.
— А теперь вами руководит страх?
— Да.
— Страх чего?
— Той ночью произошло еще кое-что, — сказал Фалькон. — Я пытался найти проститутку, с которой убитый был в ночь гибели. Она исчезла. Убийца тогда впервые позвонил мне и спросил: «Мы близки?», а потом сам же ответил: «Ближе, чем вы думаете», как будто ему что-то обо мне известно, и, как я теперь понимаю, действительно известно.
— А что, по-вашему, ему о вас известно?
— Сначала я подумал, что он намекает на то, что следует за мной по пятам. Но потом мне пришло в голову, что… наверное… он видит между нами какое-то сходство, — продолжал Фалькон, запинаясь. — Я уже догадывался, что девушка убита, и чувствовал себя виноватым.
— Виноватым?
— Мы подозревали, что есть какая-то связь между убийцей и девушкой, но мы ее не отследили. Надо было действовать оперативней… Мы прохлопали…
— Вы не прохлопали, — заметила Алисия. — Ведь она же ничего вам не сказала. Она защищала его по каким-то своим соображениям.
— Но меня все равно мучило чувство вины.
— Но из-за чего?
Долгое молчание.
— В ту ночь я встретил еще одну процессию… ордена молчальников, или кающихся. Понимаете… она была исключительно прекрасна… Дева Мария. Странно, что одетый в платье манекен способен был до такой степени меня… взволновать. Я не смог этого вынести. Величия того, что она собой олицетворяет. Мне необходимо было миновать ее, убежать прочь.
— И все потому, что вы не сумели спасти девушку?
— Вот именно. Не уберег.
— Вы ведь знаете, кто такая Дева Мария?
— Да.
— И вам известно, что она олицетворяет?
Фалькон кивнул.
— Скажите.
— Это символ матери, — сказал он.
— Символ Матери, — повторила она с ударением. — Объясните мне, зачем вы поехали в Танжер?
— Я хотел выяснить, как… Я хотел выяснить, что произошло, когда она умерла.
— Ну и как, выяснили?
— Частично. Мне наконец рассказали, что тогда случилось на улице. Мне мерещилось что-то зловещее, а оказалось, ничего особенного — просто горничная-берберка устроила спектакль. У арабских женщин это заведено. Вы, вероятно…
— Вы сами себе не верите, правда, Хавьер? Вас это зацепило.
— Я так не думаю.
Алисия медленно выдохнула. Они снова уткнулись в кирпичную стену.
— А что еще вы узнали в Танжере?
— Какие-то глупые сплетни о том, как погибла моя вторая мать.
— Ваша вторая мать?
— Я не собираюсь повторять эту ахинею.
— А о чем-нибудь вы говорить собираетесь? — резко спросила Алисия.
— У меня какая-то необъяснимая боязнь молока, — объявил Фалькон и рассказал про случай в Тетуане и про свой сон.
— Что значит для вас молоко?
— Ничего.
— Значит, ваш сон был ни о чем?
— Я имел в виду, что оно ничего для меня не значит, просто я всегда ненавидел молочные продукты… как и мой отец.
— А чем матери вскармливают своих детей?
— Мне надо идти, — сказал он вдруг. — Время вышло. Вам надо быть со мной построже.
Они направились к двери. Фалькон, не взглянув на нее, вышел на лестничную площадку, не стал включать свет и зашагал вниз, к выходу.
— Вы еще придете ко мне, Хавьер? — крикнула ему вслед Алисия.
Он не ответил.
Фалькон сидел в кабинете за письменным столом и так и сяк перекладывал черно-белые снимки спрятанных под копиями рисунков. Он пришпилил снимки к стене и посмотрел на них с расстояния. Полный бред. Он поменял листки местами, решив, что все дело в их расположении, но вскоре понял, что комбинаций может быть множество.
Дверь дребезжала под напором носившегося по дворику ветра. Фалькон вышел, сел на бортик фонтана и принялся стучать носком башмака по истертым мраморным плиткам пола. Их прямоугольнички напомнили ему о схемке, вылетевшей из свитка холстов.
Он со всех ног кинулся в мастерскую. Схемка нашлась на полу между коробками. На ней были начерчены в ряд пять смыкающихся прямоугольников с номерами. Фалькон сбежал вниз по лестнице, подгоняемый идеей, что это, возможно, и есть ключ к разгадке всей тайны. Но какой? Он замер посреди дворика.
Устоявшиеся представления… Мысль об их крушении пришла к нему в зрительных образах блокбастера на библейский сюжет: опрокидывающиеся статуи, летящие вниз замковые камни, обрушивающиеся своды, рассыпающиеся на огромные зубчатые фрагменты колонны. Его представление об отце и так уже изменилось — неистовый легионер, опустошенный ветеран русского фронта, контрабандист-убийца и, под конец, терпящий невыносимые муки художник. Но все это поддавалось хоть какому-то объяснению. Тут дело было не в натуре отца, а во влиянии на нее самого жестокого во всей истории века. Зверская и кровопролитная гражданская война, катастрофическая Вторая мировая война, остаточная жестокость, постепенно превратившаяся в гедонизм в послевоенном Танжере. Ну да, оказался слаб! Но сейчас речь могла идти об открытии совсем иного рода, о разоблачении чего-то глубоко личного, некоего жуткого порока, который не оставит сомнений в том, что он сын монстра. Хочется ли ему этого?
Как Консуэло Хименес назвала его и Инес? Правдоискателями. Он пустился в это страшное путешествие с единственной целью — раскрыть истину. Неужели он теперь отступит? Неужели остановится в единственном конце Calle Negation?А что потом? Он будет жить так, словно ничего этого не случилось, и Хавьер Фалькон бесследно исчезнет.
Он принес холсты наверх, в мастерскую, и совместил с соответствующими снимками, но не мог определить принцип нумерации. На обратной стороне холстов не было никаких цифр, а только буквы «I» и «D». Фалькон почувствовал беспредельную усталость и непреодолимое желание забраться в постель. Тут он разглядел на самом краю снимков какие-то чернильные пометки, и понял, что отец пронумеровал полотна с лицевой стороны, там, где холст загибается на подрамник. По частичкам цифр Фалькон восстановил нужный порядок. Потом он сообразил, что буквы «I» и «D» означают «izquierda» [124]и «derecha». [125]Он разметил снимки и обрезал листы формата А-3 строго по границам изображения. Затем перевернул их и, расположив соответственно схеме, скрепил. Не глядя, Фалькон приклеил скотчем то, что у него получилось, к стене и отошел на несколько шагов. Он уже собрался повернуться, как вдруг его прошиб пот — знакомая струйка защекотала щеку.
У него оставался последний шанс — уйти.
Он зажмурился и встал лицом к картине.
Помешкав секунду, Фалькон открыл глаза и увидел творение своего отца.
Тетуан, Марокко
Фалькон постарался встать пораньше, чтобы еще до рассвета выехать на такси в Сеуту. Там он сел на катер на подводных крыльях, направлявшийся в Альхесирас. Последние слова из дневника впечатались в его мозг. Серебряное колечко с сапфиром принадлежало его матери. На убийце было ее кольцо. Потому-то он за ним и возвращался. Теперь Фалькон знал, что разгадка — в дневниках. Убийца каким-то образом проник в дом его отца, прочел дневники, выкрал самые важные части и поднял карающий меч. Но каким образом ему удалось завладеть кольцом, которое его мать никогда не снимала? Из глубин сознания явились тревожные мысли, а с ними — воспоминание о том, как он, болтая ножками, взлетал в воздух над обращенным к нему лицом человека, которое никак не желало обретать черты.
В два часа он уже был в Севилье и прослушал оставленное на автоответчике сообщение. Комиссар Лобо потратил большой кусок пленки на яростную тираду, сводившуюся к тому, что прихвостень комиссара Леона Рамирес не случайновычеркнул
Консуэло Хименес из списка подозреваемых, как только принял от Фалькона руководство расследованием. Фалькона это не волновало. Он отправился прямиком в мастерскую отца. По-прежнему открытая шкатулка с украшениями стояла на столе там, где он ее оставил. Он сжал в кулаке кольцо с агатовым кубиком, как будто, вдавив его в ладонь, мог пробить затор в своей памяти. Шагая по комнате, он пнул лежавшую под столом стопку журналов, и верхние журналы соскользнули к его ногам.
Один из них, в черной обложке, назывался «Bound». [122]Фалькон открыл его носком ботинка и попятился. Его взору предстали две фотографии, словно запечатлевшие картины ада: на обеих огромные мужики, покрытые татуировкой, истязали двух женщин с завязанными глазами. Фалькон инстинктивно отшвырнул журнал ногой.
Неужели отец тянулся к такому?Неужели его кинуло с высот на самое дно? Неужели, утратив способность изображать прекрасное, он обратился к безобразному… но зачем? Чтобы, оттолкнувшись от него, опять воспарить? Чтобы утешить себя мыслью, что красота существует только рядом с уродством? Фалькон в омерзении стал запихивать эту гадость под стол и увидел, что вся куча состоит из сплошной порнографии — откровенной, скотской, запредельно грязной.
На столе над стопкой журналов лежали, свернутые в рулон, пять незнакомых ему холстов. Фалькон снова развернул их и развесил на стене. Он заметил, что сами холсты старые, а краски — акриловые, которыми его отец начал пользоваться только в конце семидесятых годов. Фалькон еще раз убедился, что это не отцовские работы, и пожалел, что нет в живых Сальгадо, который мог бы что-то ему подсказать.
И тут он вспомнил о копировщике, жившем где-то в районе Аламеды, — цыганистом типе, который страшно разозлил его тем, что вышел к ним в черных трусах и, разговаривая с его отцом, скреб ногтями под резинкой. Как же его звали? Как-то странно. Это было не имя, а прозвище. Фалькону смутно припомнилось, что все картины у него в мастерской стояли на мольбертах вверх ногами. Он так копировал. Эль Сурдо — вот как его звали. Левша. Чтобы имитировать мазки, наложенные правой рукой, он рисовал вверх ногами. Открыв старую телефонную книгу отца на букве «С», Фалькон нашел адрес копировщика, но без телефона.
У отеля «Колумб» он поймал такси и поехал на улицу Паррас, неподалеку от Аламеды. У Эль Сурдо никто не отзывался, но проходивший мимо сосед сообщил Фалькону, что тот сейчас обедает в своем обычном месте, в баре «Ла-Кубиста» на улице Эскудерос.
Там за отдельными столиками сидели, ели и смотрели телевизор шестеро мужчин. Ни один из них не показался Фалькону знакомым.
— А я все гадал, сколько на это потребуется времени, — услышал Фалькон, идя к стойке.
Стук ножей по тарелкам прекратился. Говоривший — смуглолицый мужчина с лошадиными зубами, одетый во все черное, — поднялся из-за столика. Его седые волосы торчали из-под черной шляпы с множеством значков на ленте.
— Вы, должно быть, Хавьер Фалькон, — сказал он.
— Почему вы так решили?
— Потому что вы вошли сюда с рулоном холстов под мышкой, растерянный, как потерявший маму ребенок.
— Эль Сурдо?
Мужчина указал Фалькону на стул напротив.
— Вы обедали?
— Вы гадали, сколько потребуется времени…
— Хавьеру Фалькону, чтобы меня отыскать, — закончил Эль Сурдо, глядя через его плечо на меню, написанное мелом на грифельной доске. — Итак, cordero en salsa, escalopinas de cerdo или atun en salsa? [123]
— Cordero, — выбрал Фалькон.
Эль Сурдо громко повторил его заказ. Фалькон прислонил холсты к соседнему столику. Ему налили красного вина.
— Мы встречались с вами только один раз, — сказал он.
— У меня хорошая память на лица, — заметил Эль Сурдо. — Вы меня невзлюбили, я сразу это понял.
— Мы с вами и словом не перемолвились.
— Вы не пожали мне руку.
— Она у вас была занята: вы чесались.
Эль Сурдо расхохотался. Официантка поставила перед Фальконом тарелку с тушеной бараниной.
— Что это вы принесли? — спросил Эль Сурдо, кивнув на холсты.
— Пять картин. Они не отцовские. Мне хотелось бы узнать, не ваши ли это копии.
Эль Сурдо отодвинул пустую тарелку и вынул зубочистку из стоявшего на столе стаканчика. Фалькон принялся за еду.
— А почему вас интересуют эти картины? — спросил Эль Сурдо. — Вы ведь коп, не так ли? Ваш отец говорил мне.
— Я здесь не по работе, — ответил Фалькон. — Я в отпуске.
— Вы хотите их продать?
— Я хочу выяснить, чьи они, прежде чем их сжечь.
Эль Сурдо сунул в рот сигарету, прикурил, встал и сдвинул вместе два стола. Положив на них рулон, он развернул его и проглядел один за другим все холсты.
— Моя работа, — заключил он. — Это копии, которые я сделал по просьбе вашего отца, но с полотен какого-то швейцарского художника. Тот вроде бы продал их в галерею Сальгадо и не хотел платить налог. Этот малый из Швейцарии должен был забрать с собой копии и показать на таможне в доказательство того, что он ничего не продавал. Так что я вообще не понимаю, почему они все это время валялись в мастерской вашего отца.
— А чистые холсты для копирования вам дал мой отец?
— Да. Очень старые, и на них уже были какие-то картины, поверх которых ваш отец наложил грунт.
— Его картины?
— Я не спрашивал.
Эль Сурдо еще немного подымил, пока Фалькон доедал баранину.
— Вам интересно узнать, что там было прежде? — спросил Эль Сурдо.
— Не отказался бы.
— Звучит не слишком уверенно.
— Иной раз кажется, что хочешь узнать, а потом и сам не рад, что узнал.
Они поймали такси и поехали на улицу Лараньи в Институт изящных искусств. Пройдя по внутреннему дворику, поднялись на второй этаж. За 15 ООО песет приятель Эль Сурдо пропустил холсты через сканирующее устройство и выдал им пять снимков первоначальных изображений. Там было что-то невразумительное: хаотичная перекрестная штриховка, путаница жирных, черных на белом, извилин и отдельные четкие детали — глаз, нога, копыто, звериный хвост.
Эль Сурдо ничего не понял. Они расстались на ступенях института. Копировщик сказал Фалькону, что всегда будет рад встретиться с ним в обеденное время в том же баре. Хавьер отправился домой. Он свалил в кучу холсты и снимки, позвонил Алисии и договорился о встрече этим вечером.
— Меня освободили от руководства группой, — сообщил он Алисии, как только она взялась за его запястье. — Через десять дней я должен буду пройти психиатрическое освидетельствование.
— Ну что ж, меня это не удивляет, — заметила она. — Вы наверняка начали вести себя странно.
— Это из-за Инес и судебного следователя. Она решила, что я гоняюсь за ней, а я просто сталкивался с ней на улице, как с материализовавшейся мыслью.
— Вы уже рассказывали мне об этом.
— Разве? — удивился он. — Да, для психопата и несколько дней превращаются в вечность. Я как бы заново переживаю свою прошлую жизнь, пока не натыкаюсь на глухую стену беспамятства, в которую стучусь до полного изнеможения, потом возвращаюсь назад и снова проживаю тот же отрезок жизни — и снова упираюсь в ту же стену. Это изматывает и превращает время между двумя событиями повседневной жизни в период древней истории. Я уже говорил вам, что ездил в Танжер?
— Еще нет, — сказала она. — Почему вы решили побывать там?
— Мне дали отпуск по семейным обстоятельствам.
Он рассказал ей о гибели Пепе Леаля.
— Что вы надеялись отыскать в Танжере… спустя сорок лет?
— Ответы. В странах третьего мира жизнь идет совсем другими темпами. Я думал, что сумею найти людей, которые помнят прошлое лучше меня, и это, возможно, разбудит мою память.
— Но почему Танжер? Вы потеряли работу из-за Инес. Почему бы вам не решить этот вопрос? Что же все-таки подтолкнуло вас?
— Меня просто потянуло в Танжер. Я не принимал никаких сознательных решений, я пошел туда, куда повела меня судьба. Я положился на случай… и он привел меня к двери моего старого дома в медине.
— И вы не принимали никаких решений?
— Никаких.
— Напомните мне, как впервые проявилась ваша ненормальность?
— Я почувствовал перемену в себе, когда увидел лицо первой жертвы.
— И какое же событие — вне вашего расследования — навело вас на мысль, что эта перемена не является следствием испытанного вами тогда шока?
Долгое молчание.
— Я поехал в центр, чтобы забрать телефонную книгу убитого, и случайно оказался свидетелем пасхального шествия. Увидев Деву Марию, я, сам не знаю почему, чуть не потерял сознание. Это было состояние аффекта.
— Вы человек религиозный?
— Совершенно нет.
— И что было потом?
— Я узнал отца на одной из старых фотографий и понял, что у него была интрижка еще при жизни матери.
— А в вашейжизни?
— Я нашел дневники отца и его письмо… с этого все и началось… я хочу сказать, это всколыхнуло… какую-то тьму. В ту ночь я вел себя очень странно, даже подумал, что во мне самом сидит какая-то злая сила. Прежде я такого за собой не замечал. Всегда был неукоснительно порядочным. Культивировал в себе порядочность.
— А теперь вами руководит страх?
— Да.
— Страх чего?
— Той ночью произошло еще кое-что, — сказал Фалькон. — Я пытался найти проститутку, с которой убитый был в ночь гибели. Она исчезла. Убийца тогда впервые позвонил мне и спросил: «Мы близки?», а потом сам же ответил: «Ближе, чем вы думаете», как будто ему что-то обо мне известно, и, как я теперь понимаю, действительно известно.
— А что, по-вашему, ему о вас известно?
— Сначала я подумал, что он намекает на то, что следует за мной по пятам. Но потом мне пришло в голову, что… наверное… он видит между нами какое-то сходство, — продолжал Фалькон, запинаясь. — Я уже догадывался, что девушка убита, и чувствовал себя виноватым.
— Виноватым?
— Мы подозревали, что есть какая-то связь между убийцей и девушкой, но мы ее не отследили. Надо было действовать оперативней… Мы прохлопали…
— Вы не прохлопали, — заметила Алисия. — Ведь она же ничего вам не сказала. Она защищала его по каким-то своим соображениям.
— Но меня все равно мучило чувство вины.
— Но из-за чего?
Долгое молчание.
— В ту ночь я встретил еще одну процессию… ордена молчальников, или кающихся. Понимаете… она была исключительно прекрасна… Дева Мария. Странно, что одетый в платье манекен способен был до такой степени меня… взволновать. Я не смог этого вынести. Величия того, что она собой олицетворяет. Мне необходимо было миновать ее, убежать прочь.
— И все потому, что вы не сумели спасти девушку?
— Вот именно. Не уберег.
— Вы ведь знаете, кто такая Дева Мария?
— Да.
— И вам известно, что она олицетворяет?
Фалькон кивнул.
— Скажите.
— Это символ матери, — сказал он.
— Символ Матери, — повторила она с ударением. — Объясните мне, зачем вы поехали в Танжер?
— Я хотел выяснить, как… Я хотел выяснить, что произошло, когда она умерла.
— Ну и как, выяснили?
— Частично. Мне наконец рассказали, что тогда случилось на улице. Мне мерещилось что-то зловещее, а оказалось, ничего особенного — просто горничная-берберка устроила спектакль. У арабских женщин это заведено. Вы, вероятно…
— Вы сами себе не верите, правда, Хавьер? Вас это зацепило.
— Я так не думаю.
Алисия медленно выдохнула. Они снова уткнулись в кирпичную стену.
— А что еще вы узнали в Танжере?
— Какие-то глупые сплетни о том, как погибла моя вторая мать.
— Ваша вторая мать?
— Я не собираюсь повторять эту ахинею.
— А о чем-нибудь вы говорить собираетесь? — резко спросила Алисия.
— У меня какая-то необъяснимая боязнь молока, — объявил Фалькон и рассказал про случай в Тетуане и про свой сон.
— Что значит для вас молоко?
— Ничего.
— Значит, ваш сон был ни о чем?
— Я имел в виду, что оно ничего для меня не значит, просто я всегда ненавидел молочные продукты… как и мой отец.
— А чем матери вскармливают своих детей?
— Мне надо идти, — сказал он вдруг. — Время вышло. Вам надо быть со мной построже.
Они направились к двери. Фалькон, не взглянув на нее, вышел на лестничную площадку, не стал включать свет и зашагал вниз, к выходу.
— Вы еще придете ко мне, Хавьер? — крикнула ему вслед Алисия.
Он не ответил.
Фалькон сидел в кабинете за письменным столом и так и сяк перекладывал черно-белые снимки спрятанных под копиями рисунков. Он пришпилил снимки к стене и посмотрел на них с расстояния. Полный бред. Он поменял листки местами, решив, что все дело в их расположении, но вскоре понял, что комбинаций может быть множество.
Дверь дребезжала под напором носившегося по дворику ветра. Фалькон вышел, сел на бортик фонтана и принялся стучать носком башмака по истертым мраморным плиткам пола. Их прямоугольнички напомнили ему о схемке, вылетевшей из свитка холстов.
Он со всех ног кинулся в мастерскую. Схемка нашлась на полу между коробками. На ней были начерчены в ряд пять смыкающихся прямоугольников с номерами. Фалькон сбежал вниз по лестнице, подгоняемый идеей, что это, возможно, и есть ключ к разгадке всей тайны. Но какой? Он замер посреди дворика.
Устоявшиеся представления… Мысль об их крушении пришла к нему в зрительных образах блокбастера на библейский сюжет: опрокидывающиеся статуи, летящие вниз замковые камни, обрушивающиеся своды, рассыпающиеся на огромные зубчатые фрагменты колонны. Его представление об отце и так уже изменилось — неистовый легионер, опустошенный ветеран русского фронта, контрабандист-убийца и, под конец, терпящий невыносимые муки художник. Но все это поддавалось хоть какому-то объяснению. Тут дело было не в натуре отца, а во влиянии на нее самого жестокого во всей истории века. Зверская и кровопролитная гражданская война, катастрофическая Вторая мировая война, остаточная жестокость, постепенно превратившаяся в гедонизм в послевоенном Танжере. Ну да, оказался слаб! Но сейчас речь могла идти об открытии совсем иного рода, о разоблачении чего-то глубоко личного, некоего жуткого порока, который не оставит сомнений в том, что он сын монстра. Хочется ли ему этого?
Как Консуэло Хименес назвала его и Инес? Правдоискателями. Он пустился в это страшное путешествие с единственной целью — раскрыть истину. Неужели он теперь отступит? Неужели остановится в единственном конце Calle Negation?А что потом? Он будет жить так, словно ничего этого не случилось, и Хавьер Фалькон бесследно исчезнет.
Он принес холсты наверх, в мастерскую, и совместил с соответствующими снимками, но не мог определить принцип нумерации. На обратной стороне холстов не было никаких цифр, а только буквы «I» и «D». Фалькон почувствовал беспредельную усталость и непреодолимое желание забраться в постель. Тут он разглядел на самом краю снимков какие-то чернильные пометки, и понял, что отец пронумеровал полотна с лицевой стороны, там, где холст загибается на подрамник. По частичкам цифр Фалькон восстановил нужный порядок. Потом он сообразил, что буквы «I» и «D» означают «izquierda» [124]и «derecha». [125]Он разметил снимки и обрезал листы формата А-3 строго по границам изображения. Затем перевернул их и, расположив соответственно схеме, скрепил. Не глядя, Фалькон приклеил скотчем то, что у него получилось, к стене и отошел на несколько шагов. Он уже собрался повернуться, как вдруг его прошиб пот — знакомая струйка защекотала щеку.
У него оставался последний шанс — уйти.
Он зажмурился и встал лицом к картине.
Помешкав секунду, Фалькон открыл глаза и увидел творение своего отца.
31
Воскресенье, 29 апреля 2001 года,
мастерская Эль Сурдо, улица Паррас, Севилья
Фалькон развешивал на стене снимки, а Эль Сурдо тем временем забивал косяк. Хавьер похлопал его по плечу как раз в тот момент, когда он делал первую затяжку. Эль Сурдо обернулся.
— Joder! — выдохнул он. — Кто это?
— Это? — переспросил Фалькон. — Она. Она— моя мать.
— Joder! — повторил Эль Сурдо, подходя поближе. — Это же верх мастерства.
— Это не верх мастерства, — отрезал Фалькон, — а верх неприличия.
— Ну, меня-то это лично не затрагивает, — заявил Эль Сурдо. — Я вижу в этом просто…
— Неужели произведение искусства? — с недоверием спросил Хавьер.
— С точки зрения техники. Я имею в виду, это же грандиозно… создать пять связанных между собой фрагментов, которые на первый взгляд не имеют ничего общего и лишены всяческого смысла… Я не заметил никаких переходящих линий, как, например, в пазле, но когда все соединилось…
— …стало очевидно, что это самое мерзкое выражение ненависти мужчины к его жене и матери его детей, какое только способен измыслить разум чудовища, — сказал Хавьер.
Мужчины в молчании стояли перед жуткой картиной, изображавшей совокупление женщины с двумя алчными сатирами: один вжимался в нее сзади, а плоть другого распирала ей рот. Но это не было насилие. Единственный видимый глаз женщины горел страстью. Тошнотворнейшее зрелище! Хавьер шагнул к стене, сорвал с нее картину, смял ее в ком и швырнул в пустой угол.
— Что могло его побудить?..
— Затянитесь разочек, — сказал Эль Сурдо, предлагая Хавьеру косяк.
— Я не привык к таким затяжкам.
— Это вас успокоит.
— Я не хочу успокаиваться.
— Послушайте… возможно, он узнал, что у нее роман.
— Я вас умоляю! — воскликнул Хавьер. — Может, он сам был без греха? Может, он никогда не трахал юнцов?
— Тогда на женщин смотрели по-другому, — сказал Эль Сурдо.
— Может, он не провел в гнусных игрищах свою первую брачнуюночь? Может, он не завел любовницу, на которой потом женился, еще до того, как умерла его первая жена?
— Ваш отец не выносил женщин, — сказал Эль Сурдо спокойно.
— Что-что?.. — изумился Хавьер. — Я не понял, что?..
— Я сказал, что он не выносил женщин.
— Что вы имеете в виду, Эль Сурдо?
— Только то, что говорю… И это было не обычное для того времени презрение к слабому полу, а настоящая ненависть.
— Но отец же был два раза женат, создал четыре самых прекрасных женских «ню», какие когда-либо видел мир, и выпри всем том думаете, что он ненавиделженщин? — спросил Хавьер.
— Я ничего не думаю, — буркнул Эль Сурдо. — Он сам мне сказал.
— Онвам сказал? Почему это он вдруг с вами так разоткровенничался?
— Потому что у нас были определенные отношения.
Фалькон плюхнулся в потрепанное кресло. Силы покинули его. Он почувствовал, что у него отвисла челюсть, а руки как будто отнялись.
— С каких пор? — спросил он тихо.
— С семьдесят второго года, и продолжалось это лет одиннадцать или двенадцать — в общем, пока его не испугал СПИД.
— То есть… в то время, когда я был здесь, с ним?..
Эль Сурдо кивнул.
— Какая горькая ирония, — заметил Фалькон.
— То, что у него получились чудесные «ню»? — спросил Эль Сурдо. — Это была его работа. Она никак не соприкасалась с жизнью.
— Откуда она взялась… эта ненависть? — в раздумье произнес Хавьер. — Не понимаю, что ее спровоцировало?
— Его мать.
В голове у Фалькона что-то затикало, как метроном, отсчитывающий секунды до того момента, как он окончательно сойдет с ума.
— В своих дневниках отец упоминает о каком-то таинственном «инциденте», — сказал Фалькон, — о чем-то таком, что заставило его уйти из дома и вступить в Легион. Вам он случайно ничего про это не говорил?
— Говорил, — ответил Эль Сурдо, — могу и вам рассказать, если хотите.
— Расскажите.
— Что вам известно о его родителях?
— Почти ничего.
— Так вот, в двадцатые и тридцатые годы они держали гостиницу. Его мать была ярой католичкой, а отец — пьяницей, вымещавшим свои неудачи на детях и наемных работниках. Так вот, однажды утром отец застал Франсиско в постели с одним из мальчишек-коридорных. Он пришел в неописуемую ярость и на глазах у сына забил коридорного до смерти. Когда у него прошел приступ бешенства, он понял, что натворил. Отец и сын вдвоем как-то избавились от тела, и Франсиско не выпускали из комнаты, пока тот не отмыл всю кровь и не побелил заново стены.
Эль Сурдо развел руками.
— А что его мать? — спросил Фалькон. — Вы сказали…
— Она отвернулась от сына, вела себя так, будто его вообще не существует, даже не оставляла ему места за обеденным столом. По ее узким католическим меркам его грех не заслуживал прощения.
— И когда же он рассказал вам об этом?
— Давно, больше двадцати лет назад.
— Когда вы сблизились?
— Да. После того «инцидента» ему потребовалось какое-то время, чтобы снова вернуться к мужикам. Только в Танжере, после Второй мировой войны… хотя он, правда, питал некую склонность к своему другу-легионеру, которого убили в России… Паблито его звали… Но из этого ничего не вышло, а беднягу Паблито в итоге предала женщина…
— Он упоминает о нем в дневниках. Мой отец участвовал в расстреле этой женщины, — сказал Фалькон. — Он специально целился ей в рот.
— А знаете, почему наша с ним связь оказалась такой прочной? — спросил Эль Сурдо. — Потому что я никогда не пытался влезть ему в душу. Некоторые люди этого не терпят, и твой отец был из их числа. Женщины, наоборот, жаждут узнать своего мужчину, и когда они понимают, кто ты есть на самом деле и что такой ты им не нужен, они делают одно из двух: либо стараются тебя переделать, либо бросают. Это слова твоего отца, не мои. Я никогда не валандался с женщинами.
Они пошли пообедать в бар «Ла-Кубиста». Хавьер заказал тунца, Эль Сурдо — свинину. Он принялся за вино, посоветовав глухо молчавшему Хавьеру последовать его примеру. Принесли заказанные ими блюда.
— Ваш отец любил меня еще по одной причине, — сказал Эль Сурдо. — Как ни странно, он восхищался тем, что я копировщик. Правда, чудно? Еще его забавляло, что я рисую вверх ногами. Он видел в этом неуважение к оригиналу, хотя я ему и втолковывал, что делаю так исключительно для того, чтобы меня не отвлекала композиция картины, поскольку моя единственная задача — скопировать ее как можно точнее. Представляете, он считал, что некоторые мои копии лучше его оригиналов. У двух американских коллекционеров на стенах висят мои копии, подписанные вашим отцом. Это, как он заявил, и есть искусство. Оригинального не существует.
мастерская Эль Сурдо, улица Паррас, Севилья
Фалькон развешивал на стене снимки, а Эль Сурдо тем временем забивал косяк. Хавьер похлопал его по плечу как раз в тот момент, когда он делал первую затяжку. Эль Сурдо обернулся.
— Joder! — выдохнул он. — Кто это?
— Это? — переспросил Фалькон. — Она. Она— моя мать.
— Joder! — повторил Эль Сурдо, подходя поближе. — Это же верх мастерства.
— Это не верх мастерства, — отрезал Фалькон, — а верх неприличия.
— Ну, меня-то это лично не затрагивает, — заявил Эль Сурдо. — Я вижу в этом просто…
— Неужели произведение искусства? — с недоверием спросил Хавьер.
— С точки зрения техники. Я имею в виду, это же грандиозно… создать пять связанных между собой фрагментов, которые на первый взгляд не имеют ничего общего и лишены всяческого смысла… Я не заметил никаких переходящих линий, как, например, в пазле, но когда все соединилось…
— …стало очевидно, что это самое мерзкое выражение ненависти мужчины к его жене и матери его детей, какое только способен измыслить разум чудовища, — сказал Хавьер.
Мужчины в молчании стояли перед жуткой картиной, изображавшей совокупление женщины с двумя алчными сатирами: один вжимался в нее сзади, а плоть другого распирала ей рот. Но это не было насилие. Единственный видимый глаз женщины горел страстью. Тошнотворнейшее зрелище! Хавьер шагнул к стене, сорвал с нее картину, смял ее в ком и швырнул в пустой угол.
— Что могло его побудить?..
— Затянитесь разочек, — сказал Эль Сурдо, предлагая Хавьеру косяк.
— Я не привык к таким затяжкам.
— Это вас успокоит.
— Я не хочу успокаиваться.
— Послушайте… возможно, он узнал, что у нее роман.
— Я вас умоляю! — воскликнул Хавьер. — Может, он сам был без греха? Может, он никогда не трахал юнцов?
— Тогда на женщин смотрели по-другому, — сказал Эль Сурдо.
— Может, он не провел в гнусных игрищах свою первую брачнуюночь? Может, он не завел любовницу, на которой потом женился, еще до того, как умерла его первая жена?
— Ваш отец не выносил женщин, — сказал Эль Сурдо спокойно.
— Что-что?.. — изумился Хавьер. — Я не понял, что?..
— Я сказал, что он не выносил женщин.
— Что вы имеете в виду, Эль Сурдо?
— Только то, что говорю… И это было не обычное для того времени презрение к слабому полу, а настоящая ненависть.
— Но отец же был два раза женат, создал четыре самых прекрасных женских «ню», какие когда-либо видел мир, и выпри всем том думаете, что он ненавиделженщин? — спросил Хавьер.
— Я ничего не думаю, — буркнул Эль Сурдо. — Он сам мне сказал.
— Онвам сказал? Почему это он вдруг с вами так разоткровенничался?
— Потому что у нас были определенные отношения.
Фалькон плюхнулся в потрепанное кресло. Силы покинули его. Он почувствовал, что у него отвисла челюсть, а руки как будто отнялись.
— С каких пор? — спросил он тихо.
— С семьдесят второго года, и продолжалось это лет одиннадцать или двенадцать — в общем, пока его не испугал СПИД.
— То есть… в то время, когда я был здесь, с ним?..
Эль Сурдо кивнул.
— Какая горькая ирония, — заметил Фалькон.
— То, что у него получились чудесные «ню»? — спросил Эль Сурдо. — Это была его работа. Она никак не соприкасалась с жизнью.
— Откуда она взялась… эта ненависть? — в раздумье произнес Хавьер. — Не понимаю, что ее спровоцировало?
— Его мать.
В голове у Фалькона что-то затикало, как метроном, отсчитывающий секунды до того момента, как он окончательно сойдет с ума.
— В своих дневниках отец упоминает о каком-то таинственном «инциденте», — сказал Фалькон, — о чем-то таком, что заставило его уйти из дома и вступить в Легион. Вам он случайно ничего про это не говорил?
— Говорил, — ответил Эль Сурдо, — могу и вам рассказать, если хотите.
— Расскажите.
— Что вам известно о его родителях?
— Почти ничего.
— Так вот, в двадцатые и тридцатые годы они держали гостиницу. Его мать была ярой католичкой, а отец — пьяницей, вымещавшим свои неудачи на детях и наемных работниках. Так вот, однажды утром отец застал Франсиско в постели с одним из мальчишек-коридорных. Он пришел в неописуемую ярость и на глазах у сына забил коридорного до смерти. Когда у него прошел приступ бешенства, он понял, что натворил. Отец и сын вдвоем как-то избавились от тела, и Франсиско не выпускали из комнаты, пока тот не отмыл всю кровь и не побелил заново стены.
Эль Сурдо развел руками.
— А что его мать? — спросил Фалькон. — Вы сказали…
— Она отвернулась от сына, вела себя так, будто его вообще не существует, даже не оставляла ему места за обеденным столом. По ее узким католическим меркам его грех не заслуживал прощения.
— И когда же он рассказал вам об этом?
— Давно, больше двадцати лет назад.
— Когда вы сблизились?
— Да. После того «инцидента» ему потребовалось какое-то время, чтобы снова вернуться к мужикам. Только в Танжере, после Второй мировой войны… хотя он, правда, питал некую склонность к своему другу-легионеру, которого убили в России… Паблито его звали… Но из этого ничего не вышло, а беднягу Паблито в итоге предала женщина…
— Он упоминает о нем в дневниках. Мой отец участвовал в расстреле этой женщины, — сказал Фалькон. — Он специально целился ей в рот.
— А знаете, почему наша с ним связь оказалась такой прочной? — спросил Эль Сурдо. — Потому что я никогда не пытался влезть ему в душу. Некоторые люди этого не терпят, и твой отец был из их числа. Женщины, наоборот, жаждут узнать своего мужчину, и когда они понимают, кто ты есть на самом деле и что такой ты им не нужен, они делают одно из двух: либо стараются тебя переделать, либо бросают. Это слова твоего отца, не мои. Я никогда не валандался с женщинами.
Они пошли пообедать в бар «Ла-Кубиста». Хавьер заказал тунца, Эль Сурдо — свинину. Он принялся за вино, посоветовав глухо молчавшему Хавьеру последовать его примеру. Принесли заказанные ими блюда.
— Ваш отец любил меня еще по одной причине, — сказал Эль Сурдо. — Как ни странно, он восхищался тем, что я копировщик. Правда, чудно? Еще его забавляло, что я рисую вверх ногами. Он видел в этом неуважение к оригиналу, хотя я ему и втолковывал, что делаю так исключительно для того, чтобы меня не отвлекала композиция картины, поскольку моя единственная задача — скопировать ее как можно точнее. Представляете, он считал, что некоторые мои копии лучше его оригиналов. У двух американских коллекционеров на стенах висят мои копии, подписанные вашим отцом. Это, как он заявил, и есть искусство. Оригинального не существует.