Страница:
— Ты преследуешь меня, — продолжала она, — но я не собираюсь этого терпеть. Однажды ты уже испортил мне жизнь, и я не позволю тебе сделать это вторично. Считай это предупреждением. Если я засеку тебя еще раз, я пойду прямо в суд и потребую призвать тебя к порядку. Ты понял? Я унижу тебя, как ты унизил меня.
Острые каблуки зацокали было прочь, но потом опять направились к Фалькону и на сей раз приблизились чуть не вплотную.
— Я ненавижу тебя, — прошипела она. — Ты даже не представляешь, как я тебя ненавижу. Ты слышишь меня, Хавьер? Сейчас я поднимусь, и Эстебан уложит меня в свою постель. Ты хорошо меня слышишь? Он делает со мной такое, что тебе и во сне не снилось.
Мне разломило поясницу, и я отправился к врачу-испанцу на улицу Севильи, неподалеку от дома Р. Он осмотрел меня, отвел в соседнюю комнату и велел лечь на живот на покрытую простыней скамью. Открылась другая дверь, и он представил меня своей дочери Пилар, которая работает при нем медсестрой. Она принялась втирать мне в поясницу масло, отчего по моим чреслам разлился необычайный жар. Потом она спустилась вниз, к копчику. К концу процедуры меня расперло до неприличия. В ее маленьких руках какая-то магическая сила. Она велела мне являться к ней на процедуры ежедневно в течение недели. Вот если бы все недуги были такими!
3 июля 1946 года, Танжер
После долгих отнекиваний Пилар согласилась попозировать мне для портрета, но в обед прибежал мальчик-слуга сказать, что она прийти не сможет. Ближе к вечеру мне нанес визит Карлос Гальярдо. Это еще один из «собратьев по кисти», но определенно не Антонио Фуэнтес. В нем нет ничего аскетического. Он темная личность. Сильно пьет и делает это, как правило, в баре «Ла Map Чика», где мы и познакомились. Мы покурили вместе гашиш и показали друг другу свои работы, не обмениваясь впечатлениями.
К. явился с марокканским пареньком, тащившим за ним корзинку с покупками, которую они оставили у двери. Мы сидели на низеньких деревянных скамейках в одной из темных прохладных комнат, далеких от пекла внутреннего дворика. Мой мальчик-слуга поставил между нами кальян и набил его смесью табака с гашишем. Мы курили. Гашиш сделал свое дело, и я млел от удовольствия. Бессвязные мысли плавали у меня в голове, как аквариумные рыбки. Мальчишка-марокканец стоял рядом с К., поставив одну смуглую ступню на другую. Парень был обрит наголо, по всей видимости, чтобы не заводились вши. Он улыбался мне. Ему едва ли сровнялось шестнадцать. Я опустил взгляд и увидел, что К. запустил руку под джелабу мальчишки и гладит его ягодицы. Я не знал о таких наклонностях К., но меня нисколько не покоробило. Я что-то спросил о противоположном поле. «Да, — сказал он, — разумеется, мне нравятся женщины, но в сексе с женщиной есть что-то запретное. Я объясняю это строгостью, в которой нас, испанцев, воспитывают матери. А здешние юноши отдаются совершенно свободно, потому что так было всегда и никто не считал это зазорным. Могу же я себя ублажить. Я все-таки сенсуалист. Вы, наверно, заметили это по моим картинам». Я что-то пробормотал в ответ, и он продолжил: «А вы, мой друг, настоящая ледяная глыба. Вы сдержанны и холодны. Я прямо слышу, как в ваших полотнах свистит студеный ветер. Здешняя жарища должна бы вас растопить, но я что-то не вижу никаких признаков оттаивания. Пожалуй, вам стоит найти какого-нибудь мальчика для безгрешных плотских утех». Мы еще немного покурили, и я почувствовал себя наверху блаженства. К. сказал: «Забирайте-ка Ахмеда в свою комнату и прилягте с ним». Меня как током ударило: это предложение не внушило мне ужаса, а вызвало прямо противоположную реакцию. Мальчик подошел ко мне. Я едва мог говорить, но все же сумел отказаться.
5 июля 1946 года, Танжер
П. пришла с матерью. Жара немного спала, и мы уселись во внутреннем дворике под фиговым деревом. Мы разговаривали. Взгляды женщин порхали, как птички с ветки на ветку. Я чувствовал себя здоровенным котом, готовящимся пообедать. Мать Пилар пришла сюда, чтобы что-нибудь разузнать обо мне…
Поскольку фирма Р., в которой я состою компаньоном, — одна из наиболее известных в испанской общине в Танжере, женщина вскоре уже клевала с моих рук, словно у меня были полные горсти проса. Я не посещаю скучных светских мероприятий и потому неизвестен. Если бы ее занесло к обитателям chabolasна городской окраине, они бы все в ужасе разбежались при одном упоминании El Marroqui.Но мать П. живет на территории между своим домом и испанским собором, так что я в безопасности, и в бар «Ла Map Чика» она тоже вряд ли забредет.
Она попросила разрешения взглянуть на мои картины, я вежливо отказал, но уступил под нажимом. П. стояла ошеломленная перед хаосом монохромных форм, пока ее мать суетилась, пытаясь найти что-нибудь понятное для себя. Она остановилась на рисунке, где был хоть какой-то цвет. Я подписал его и подарил ей, после чего попросил разрешения написать портрет ее дочери. Она ответила, что посоветуется с мужем.
Они ушли, а через несколько минут раздался неистовый стук в дверь. Это был парнишка, который на днях приходил с К. — Ахмед. Он ел персик, и сок стекал по его подбородку и размазывался по щекам. Он облизал губы. Не слишком утонченно, зато действенно. Я втащил его с улицы в дом и пошел за ним, дрожа всем телом, по бесконечным комнатам и коридорам. Он понял мое нетерпение и побежал вперед, подкидывая босыми пятками край своей джелабы. Когда я добрался до спальни, его тело цвета жженого сахара уже просвечивало сквозь противомоскитную сетку. Я упал на него как снесенное здание. После всего я дал ему несколько песет, и он ушел, осчастливленный.
3 августа 1946 года, Танжер
Между мной и доктором установились доверительные отношения, и П. позволено самостоятельно приходить ко мне домой позировать для портрета. Сеансы начинаются в полдень, после закрытия врачебного кабинета, и продолжаются всего час. Очень жарко. Мне приходится работать в одной из светлых комнат, примыкающих к внутреннему дворику. Я рисую. П. сидит на деревянном стуле. Ее лицо совсем близко от меня. Она не шелохнется. Мы не разговаривали, пока я не взглянул на ее руки. Они лежали на коленях, миниатюрные, с длинными пальцами, — изящные инструменты наслаждения.
Я: Кто научил вас делать массаж?
П.: Почему вы решили, что меня кто-то учил?
Я: Трудно поверить, чтобы такая ловкость пальцев достигалась без чьего-либо руководства, просто ценою проб и ошибок.
П.: Кто учил вас рисовать?
Я: Мне немного помогли, подсказав, как надо смотреть на вещи.
П.: Меня учила цыганка в Гранаде.
Я: Вы оттуда родом?
П.: Да, оттуда. До переезда сюда мой отец еще несколько лет работал врачом в Мелилье.
Я: И ваш отец позволял вам общаться с цыганами?
П.: Я совершенно независима, как бы мои родители ни хотели внушить вам обратное.
Я: Вас свободно отпускают из дому?
П.: Я поступаю как хочу. Мне двадцать три года.
Пришел мальчик-слуга с мятным чаем. Мы замолчали. Я работал над ее руками, а потом мы пили чай.
П.: У вас точный рисунок, а пишете вы абстракции.
Я: Рисунок помогает мне рассмотреть предмет, а затем я воплощаю в масле мое образное представление о нем.
П.: Что же вы рассматривали сегодня?
Я: Ваше сложение.
П.: Ну, и насколько же оно хорошо?
Я: Вы изящны и вместе с тем сильны.
П.: Знаете, почему вы мне нравитесь?
Этот вопрос лишил меня дара речи.
П.: В вас есть сила и индивидуальность, но при этом вы крайне ранимы.
Я: Раним?
П.: Вы много пережили, но в душе остались ребенком.
Этот откровенный разговор очень нас сблизил. Она открыла мне то, что утаила от родителей. Она что-то разглядела во мне, чего я не стал отрицать. Но П. ошибается. Да, я такой… но я не индивидуум… пока.
10 августа 1946 года, Танжер
Мне опять прихватило спину. На правой стороне позвоночника у меня вздулась какая-то шишка. П. пришла позировать и сразу оценила мое бедственное состояние. Она ушла и вернулась с маленьким деревянным ларчиком, в котором хранила флаконы с маслами. Спальня исключалась. Я улегся на пол. П. попыталась размять меня, стоя на коленях сбоку, но безуспешно. Она велела мне закрыть глаза. Я услышал, как ее юбка соскользнула вниз по ногам. П. присела над моими бедрами, зажав их с обеих сторон своими голыми лодыжками. Я ощущал над собой ее тепло. Пока она массировала припухлость на моей спине кончиками пальцев, я постепенно влипал в пол.
П. закончила свои манипуляции. Все мое тело, казалось, срослось с полом. Она надела юбку и сказала, что я могу встать. Мы стояли друг против друга. Физически я владел собой, но мой ум был в смятении. Она велела мне походить по комнате. Я подчинился. Боль ушла, только слегка ныла мошонка. П. порекомендовала мне продолжать двигаться. Секрет здоровой спины — в движении. О том, чтобы сесть за мольберт, не могло быть и речи. Она ушла. Я немного покурил гашиш, пока не почувствовал себя жидким, как оливковое масло, мощным потоком перетекающее из комнаты в комнату.
Позже объявился Ахмед с приятелем. Он плут, этот мальчишка. Любопытно узнать, не К. ли подсылает его ко мне ради художественного эксперимента. Насколько П. и я физически зажаты, настолько же эти мальчишки раскованны. Я курил, а они выделывали передо мной разные трюки, сплетая и расплетая свои мускулистые юные тела. Потом они занялись мной. Когда семя изверглось из меня мощной струей, они хохотали, как дети, резвящиеся вокруг фонтана. Перед уходом Ахмед сунул мне в рот финик без косточки. Я лежал, исполненный сонной истомы, насыщенный и пресыщенный, словно дремлющий паша.
11 августа 1946 года, Танжер
Мне сообщили, что два моих легионера подрались из-за «предмета страсти» в гостиничном номере в центре города. Драка была долгой и кровопролитной, так что пол в комнате стал скользким, как в лавке мясника. Один из легионеров скончался, «предмет» тяжело ранен, а второй легионер в тюрьме. Опасаясь, что может выйти международный скандал, если девушка умрет, я попросил начальника полиции о встрече с ней, но начальник сказал, чтобы я не беспокоился, потому что «предметом» был мальчишка-риф. Он пожал плечами, поднял брови, развел руками… es la vida. [94]
Я дал взятку, и легионера освободили при условии, что он немедленно покинет международную зону. Я увез его в Тетуан и дал ему немного денег. По дороге он рассказал мне, что воевал с «Голубой дивизией» в России, потом вступил в Испанский добровольческий легион, а после его расформирования — в СС. Он был с пресловутым капитаном Мигелем Эскерой Санчесом, когда русские штурмовали Берлин. Под конец он показал мне целую пригоршню самой ценной валюты — шариков цианида. Он дал мне два шарика на долгую память о novio de la muerte— в общем, по-своему отблагодарил.
1 сентября 1946 года, Танжер
Р. взял кредит и купил еще два бота. Я снова съездил в Сеуту и набрал новых легионеров. Мы учим их водить суда и хорошо платим им за это. Им нравится такая работа. Они остаются при оружии и при рискованном деле, хотя из-за нашей репутации головорезов нас никто не трогает. Пираты докучают мелкоте. Теперь я играю в деле первостепенную роль, потому что доверие — редкий товар. Верность легионеров своему братству означает, что мы можем положиться на них: никто воровать не будет. Это освобождает Р. и меня от необходимости самим мотаться по морю. Р. скупает земельные участки. Мы строим, и я обеспечиваю охрану строительных площадок. Бесконечный поток наличных, поступающих от контрабанды, Р. пускает на то, чтобы спекулировать на рынках золота и валюты. Я ничего не смыслю в этих рынках и туда не суюсь.
С тех пор как наследница Вулворта Барбара Хаттон поселилась во дворце Сиди Хосни, Р. твердит мне, что Танжер станет новым Cote d'Azur— Лазурным берегом. Он собирается увеличить вложения в землю, чтобы «понастроить отелей для всей этой шушеры, которая налетит сюда в надежде погреть руки на нашем изобилии». Еще Р. сказал мне, что La Rica [95]купила Сиди Хосни за 100 ООО долларов [96]— совершенно невообразимая сумма для всех нас, местных. Каудильо, как теперь называют генерала Франко, предложил 50 000 долларов. Должно быть, сидит теперь в своем дворце Эль-Пардо злой как черт.
3 сентября 1946 года, Танжер
П. пришла позировать. Едва открыв дверь, я увидел в ее глазах дерзкий и вместе с тем веселый, насмешливый огонек. Было нестерпимо жарко. Сеанс начался в привычном молчании и продолжался, пока я еще мог сосредоточиться. Потом она встала и принялась расхаживать по комнате, выискивая что-нибудь для себя новенькое. Среди кистей и банок на столе она обнаружила комок гашиша и понюхала его. П. знала, что это такое, но курить, конечно, не курила. Ей захотелось попробовать. Я ни разу не видел ее даже с сигаретой, но набил для нее кальян. Через несколько минут она пожаловалась, что ничего не чувствует. Я посоветовал ей набраться терпения, и тут она слабо застонала, как могла бы, мне кажется, застонать при первой половой близости. Ее взгляд стал отстраненным, словно она погрузилась в себя. Она медленно и чувственно облизнула губы, и мне захотелось прильнуть к ним своими губами. Я ловил кайф и следил за изменением освещенности в комнате. П. сказала: «Я думаю, вам следует нарисовать меня такой, какая я есть на самом деле». Как будто я не пытался сделать это в течение нескольких недель! Вдруг она быстрым плавным движением поднялась, стянула блузку, сбросила на пол юбку, расстегнула и сошвырнула бюстгальтер, спустила панталоны и высвободила из них ноги. Я обомлел. Она стояла передо мной обнаженная — длинные черные волосы рассыпаны по плечам, ладони лежат на ляжках под самым лобком, обрамляя темный курчавый треугольник. Внезапно ее кисти вскинулись к плечам и заскользили вниз — по грудям, по коричневым выпуклостям сосков, затвердевших от ее прикосновения. Кончиками пальцев она обводила контуры своего тела. Мы до того прониклись сладострастием момента, что мне чудилось, будто это мои пальцы. «Вот я какая», — произнесла она. Я схватил угольные карандаши и стопку ватманов. Моя рука стала летать над бумагой, легко, ни на мгновение не зависая. В считанные минуты я успел сделать шесть, семь, восемь рисунков. Заканчивая очередной рисунок, я ронял его на пол. П., обнаженная и бесконечно прекрасная, продолжала держаться с неколебимой уверенностью совершенной женственности, и это именно та таинственная сущность, которую я «вижу» и способен запечатлеть. Потом, как часто случается с курильщиками гашиша, мы сразу перенеслись в другой временной срез. Вот она уже оделась. Вот направилась к выходу, а я все стоял над ворохом изрисованных листов. П. посмотрела на них, потом подняла взгляд на меня. «Теперь ты знаешь», — сказала она. Ее губы коснулись моих, мягкие, как соболий мех, и прохладные, как вода. Молниеносное прикосновение кончика ее языка к моему жило во мне много часов.
20 сентября 1946 года
Вернувшись из Таррагоны, я узнал, что П. уехала в Испанию с матерью, у которой там умерла сестра. Доктору неизвестно, когда они вернутся. Я почувствовал горечь потери и, вместе с тем, странную свободу. Вечером зашел Ахмед со своим дружком, и они подняли мне настроение. Это была ночь сплошного торжества гедонизма.
23 сентября 1946 года
Я показал Карлосу свои сделанные углем «ню». Он потрясен. Он в первый раз высказался о моей работе, произнеся одно слово: «Исключительно». Позже, когда мы вместе покуривали кальян, он добавил: «Я вижу, началась оттепель. Надеюсь, Ахмед и Мухаммед поспособствовали этому». Я сделал вид, будто не понимаю, о чем он говорит. А он пообещал, что пришлет ко мне других. «Не хочу, чтобы вы заскучали». Я промолчал.
30 октября 1946 года
По-прежнему никаких известий от П. Теперь и ее отец отбыл в Испанию. Единственный известный мне адрес их возможного местопребывания — Гранада.
Р. продал участок земли американцу, который хочет соорудить на нем отель. По условиям контракта строительство осуществляем мы. Это наш первый крупный подряд. Я хочу участвовать в разработке проекта, но Р. категорически не позволяет мне смешивать искусство с делом. «Все мое окружение знает тебя как моего консультанта по вопросам безопасности… Я не могу допустить, чтобы ты украшал всякими финтифлюшками фойе».
23
Острые каблуки зацокали было прочь, но потом опять направились к Фалькону и на сей раз приблизились чуть не вплотную.
— Я ненавижу тебя, — прошипела она. — Ты даже не представляешь, как я тебя ненавижу. Ты слышишь меня, Хавьер? Сейчас я поднимусь, и Эстебан уложит меня в свою постель. Ты хорошо меня слышишь? Он делает со мной такое, что тебе и во сне не снилось.
Отрывки из дневников Франсиско Фалькона
26 июня 1946 года, ТанжерМне разломило поясницу, и я отправился к врачу-испанцу на улицу Севильи, неподалеку от дома Р. Он осмотрел меня, отвел в соседнюю комнату и велел лечь на живот на покрытую простыней скамью. Открылась другая дверь, и он представил меня своей дочери Пилар, которая работает при нем медсестрой. Она принялась втирать мне в поясницу масло, отчего по моим чреслам разлился необычайный жар. Потом она спустилась вниз, к копчику. К концу процедуры меня расперло до неприличия. В ее маленьких руках какая-то магическая сила. Она велела мне являться к ней на процедуры ежедневно в течение недели. Вот если бы все недуги были такими!
3 июля 1946 года, Танжер
После долгих отнекиваний Пилар согласилась попозировать мне для портрета, но в обед прибежал мальчик-слуга сказать, что она прийти не сможет. Ближе к вечеру мне нанес визит Карлос Гальярдо. Это еще один из «собратьев по кисти», но определенно не Антонио Фуэнтес. В нем нет ничего аскетического. Он темная личность. Сильно пьет и делает это, как правило, в баре «Ла Map Чика», где мы и познакомились. Мы покурили вместе гашиш и показали друг другу свои работы, не обмениваясь впечатлениями.
К. явился с марокканским пареньком, тащившим за ним корзинку с покупками, которую они оставили у двери. Мы сидели на низеньких деревянных скамейках в одной из темных прохладных комнат, далеких от пекла внутреннего дворика. Мой мальчик-слуга поставил между нами кальян и набил его смесью табака с гашишем. Мы курили. Гашиш сделал свое дело, и я млел от удовольствия. Бессвязные мысли плавали у меня в голове, как аквариумные рыбки. Мальчишка-марокканец стоял рядом с К., поставив одну смуглую ступню на другую. Парень был обрит наголо, по всей видимости, чтобы не заводились вши. Он улыбался мне. Ему едва ли сровнялось шестнадцать. Я опустил взгляд и увидел, что К. запустил руку под джелабу мальчишки и гладит его ягодицы. Я не знал о таких наклонностях К., но меня нисколько не покоробило. Я что-то спросил о противоположном поле. «Да, — сказал он, — разумеется, мне нравятся женщины, но в сексе с женщиной есть что-то запретное. Я объясняю это строгостью, в которой нас, испанцев, воспитывают матери. А здешние юноши отдаются совершенно свободно, потому что так было всегда и никто не считал это зазорным. Могу же я себя ублажить. Я все-таки сенсуалист. Вы, наверно, заметили это по моим картинам». Я что-то пробормотал в ответ, и он продолжил: «А вы, мой друг, настоящая ледяная глыба. Вы сдержанны и холодны. Я прямо слышу, как в ваших полотнах свистит студеный ветер. Здешняя жарища должна бы вас растопить, но я что-то не вижу никаких признаков оттаивания. Пожалуй, вам стоит найти какого-нибудь мальчика для безгрешных плотских утех». Мы еще немного покурили, и я почувствовал себя наверху блаженства. К. сказал: «Забирайте-ка Ахмеда в свою комнату и прилягте с ним». Меня как током ударило: это предложение не внушило мне ужаса, а вызвало прямо противоположную реакцию. Мальчик подошел ко мне. Я едва мог говорить, но все же сумел отказаться.
5 июля 1946 года, Танжер
П. пришла с матерью. Жара немного спала, и мы уселись во внутреннем дворике под фиговым деревом. Мы разговаривали. Взгляды женщин порхали, как птички с ветки на ветку. Я чувствовал себя здоровенным котом, готовящимся пообедать. Мать Пилар пришла сюда, чтобы что-нибудь разузнать обо мне…
Поскольку фирма Р., в которой я состою компаньоном, — одна из наиболее известных в испанской общине в Танжере, женщина вскоре уже клевала с моих рук, словно у меня были полные горсти проса. Я не посещаю скучных светских мероприятий и потому неизвестен. Если бы ее занесло к обитателям chabolasна городской окраине, они бы все в ужасе разбежались при одном упоминании El Marroqui.Но мать П. живет на территории между своим домом и испанским собором, так что я в безопасности, и в бар «Ла Map Чика» она тоже вряд ли забредет.
Она попросила разрешения взглянуть на мои картины, я вежливо отказал, но уступил под нажимом. П. стояла ошеломленная перед хаосом монохромных форм, пока ее мать суетилась, пытаясь найти что-нибудь понятное для себя. Она остановилась на рисунке, где был хоть какой-то цвет. Я подписал его и подарил ей, после чего попросил разрешения написать портрет ее дочери. Она ответила, что посоветуется с мужем.
Они ушли, а через несколько минут раздался неистовый стук в дверь. Это был парнишка, который на днях приходил с К. — Ахмед. Он ел персик, и сок стекал по его подбородку и размазывался по щекам. Он облизал губы. Не слишком утонченно, зато действенно. Я втащил его с улицы в дом и пошел за ним, дрожа всем телом, по бесконечным комнатам и коридорам. Он понял мое нетерпение и побежал вперед, подкидывая босыми пятками край своей джелабы. Когда я добрался до спальни, его тело цвета жженого сахара уже просвечивало сквозь противомоскитную сетку. Я упал на него как снесенное здание. После всего я дал ему несколько песет, и он ушел, осчастливленный.
3 августа 1946 года, Танжер
Между мной и доктором установились доверительные отношения, и П. позволено самостоятельно приходить ко мне домой позировать для портрета. Сеансы начинаются в полдень, после закрытия врачебного кабинета, и продолжаются всего час. Очень жарко. Мне приходится работать в одной из светлых комнат, примыкающих к внутреннему дворику. Я рисую. П. сидит на деревянном стуле. Ее лицо совсем близко от меня. Она не шелохнется. Мы не разговаривали, пока я не взглянул на ее руки. Они лежали на коленях, миниатюрные, с длинными пальцами, — изящные инструменты наслаждения.
Я: Кто научил вас делать массаж?
П.: Почему вы решили, что меня кто-то учил?
Я: Трудно поверить, чтобы такая ловкость пальцев достигалась без чьего-либо руководства, просто ценою проб и ошибок.
П.: Кто учил вас рисовать?
Я: Мне немного помогли, подсказав, как надо смотреть на вещи.
П.: Меня учила цыганка в Гранаде.
Я: Вы оттуда родом?
П.: Да, оттуда. До переезда сюда мой отец еще несколько лет работал врачом в Мелилье.
Я: И ваш отец позволял вам общаться с цыганами?
П.: Я совершенно независима, как бы мои родители ни хотели внушить вам обратное.
Я: Вас свободно отпускают из дому?
П.: Я поступаю как хочу. Мне двадцать три года.
Пришел мальчик-слуга с мятным чаем. Мы замолчали. Я работал над ее руками, а потом мы пили чай.
П.: У вас точный рисунок, а пишете вы абстракции.
Я: Рисунок помогает мне рассмотреть предмет, а затем я воплощаю в масле мое образное представление о нем.
П.: Что же вы рассматривали сегодня?
Я: Ваше сложение.
П.: Ну, и насколько же оно хорошо?
Я: Вы изящны и вместе с тем сильны.
П.: Знаете, почему вы мне нравитесь?
Этот вопрос лишил меня дара речи.
П.: В вас есть сила и индивидуальность, но при этом вы крайне ранимы.
Я: Раним?
П.: Вы много пережили, но в душе остались ребенком.
Этот откровенный разговор очень нас сблизил. Она открыла мне то, что утаила от родителей. Она что-то разглядела во мне, чего я не стал отрицать. Но П. ошибается. Да, я такой… но я не индивидуум… пока.
10 августа 1946 года, Танжер
Мне опять прихватило спину. На правой стороне позвоночника у меня вздулась какая-то шишка. П. пришла позировать и сразу оценила мое бедственное состояние. Она ушла и вернулась с маленьким деревянным ларчиком, в котором хранила флаконы с маслами. Спальня исключалась. Я улегся на пол. П. попыталась размять меня, стоя на коленях сбоку, но безуспешно. Она велела мне закрыть глаза. Я услышал, как ее юбка соскользнула вниз по ногам. П. присела над моими бедрами, зажав их с обеих сторон своими голыми лодыжками. Я ощущал над собой ее тепло. Пока она массировала припухлость на моей спине кончиками пальцев, я постепенно влипал в пол.
П. закончила свои манипуляции. Все мое тело, казалось, срослось с полом. Она надела юбку и сказала, что я могу встать. Мы стояли друг против друга. Физически я владел собой, но мой ум был в смятении. Она велела мне походить по комнате. Я подчинился. Боль ушла, только слегка ныла мошонка. П. порекомендовала мне продолжать двигаться. Секрет здоровой спины — в движении. О том, чтобы сесть за мольберт, не могло быть и речи. Она ушла. Я немного покурил гашиш, пока не почувствовал себя жидким, как оливковое масло, мощным потоком перетекающее из комнаты в комнату.
Позже объявился Ахмед с приятелем. Он плут, этот мальчишка. Любопытно узнать, не К. ли подсылает его ко мне ради художественного эксперимента. Насколько П. и я физически зажаты, настолько же эти мальчишки раскованны. Я курил, а они выделывали передо мной разные трюки, сплетая и расплетая свои мускулистые юные тела. Потом они занялись мной. Когда семя изверглось из меня мощной струей, они хохотали, как дети, резвящиеся вокруг фонтана. Перед уходом Ахмед сунул мне в рот финик без косточки. Я лежал, исполненный сонной истомы, насыщенный и пресыщенный, словно дремлющий паша.
11 августа 1946 года, Танжер
Мне сообщили, что два моих легионера подрались из-за «предмета страсти» в гостиничном номере в центре города. Драка была долгой и кровопролитной, так что пол в комнате стал скользким, как в лавке мясника. Один из легионеров скончался, «предмет» тяжело ранен, а второй легионер в тюрьме. Опасаясь, что может выйти международный скандал, если девушка умрет, я попросил начальника полиции о встрече с ней, но начальник сказал, чтобы я не беспокоился, потому что «предметом» был мальчишка-риф. Он пожал плечами, поднял брови, развел руками… es la vida. [94]
Я дал взятку, и легионера освободили при условии, что он немедленно покинет международную зону. Я увез его в Тетуан и дал ему немного денег. По дороге он рассказал мне, что воевал с «Голубой дивизией» в России, потом вступил в Испанский добровольческий легион, а после его расформирования — в СС. Он был с пресловутым капитаном Мигелем Эскерой Санчесом, когда русские штурмовали Берлин. Под конец он показал мне целую пригоршню самой ценной валюты — шариков цианида. Он дал мне два шарика на долгую память о novio de la muerte— в общем, по-своему отблагодарил.
1 сентября 1946 года, Танжер
Р. взял кредит и купил еще два бота. Я снова съездил в Сеуту и набрал новых легионеров. Мы учим их водить суда и хорошо платим им за это. Им нравится такая работа. Они остаются при оружии и при рискованном деле, хотя из-за нашей репутации головорезов нас никто не трогает. Пираты докучают мелкоте. Теперь я играю в деле первостепенную роль, потому что доверие — редкий товар. Верность легионеров своему братству означает, что мы можем положиться на них: никто воровать не будет. Это освобождает Р. и меня от необходимости самим мотаться по морю. Р. скупает земельные участки. Мы строим, и я обеспечиваю охрану строительных площадок. Бесконечный поток наличных, поступающих от контрабанды, Р. пускает на то, чтобы спекулировать на рынках золота и валюты. Я ничего не смыслю в этих рынках и туда не суюсь.
С тех пор как наследница Вулворта Барбара Хаттон поселилась во дворце Сиди Хосни, Р. твердит мне, что Танжер станет новым Cote d'Azur— Лазурным берегом. Он собирается увеличить вложения в землю, чтобы «понастроить отелей для всей этой шушеры, которая налетит сюда в надежде погреть руки на нашем изобилии». Еще Р. сказал мне, что La Rica [95]купила Сиди Хосни за 100 ООО долларов [96]— совершенно невообразимая сумма для всех нас, местных. Каудильо, как теперь называют генерала Франко, предложил 50 000 долларов. Должно быть, сидит теперь в своем дворце Эль-Пардо злой как черт.
3 сентября 1946 года, Танжер
П. пришла позировать. Едва открыв дверь, я увидел в ее глазах дерзкий и вместе с тем веселый, насмешливый огонек. Было нестерпимо жарко. Сеанс начался в привычном молчании и продолжался, пока я еще мог сосредоточиться. Потом она встала и принялась расхаживать по комнате, выискивая что-нибудь для себя новенькое. Среди кистей и банок на столе она обнаружила комок гашиша и понюхала его. П. знала, что это такое, но курить, конечно, не курила. Ей захотелось попробовать. Я ни разу не видел ее даже с сигаретой, но набил для нее кальян. Через несколько минут она пожаловалась, что ничего не чувствует. Я посоветовал ей набраться терпения, и тут она слабо застонала, как могла бы, мне кажется, застонать при первой половой близости. Ее взгляд стал отстраненным, словно она погрузилась в себя. Она медленно и чувственно облизнула губы, и мне захотелось прильнуть к ним своими губами. Я ловил кайф и следил за изменением освещенности в комнате. П. сказала: «Я думаю, вам следует нарисовать меня такой, какая я есть на самом деле». Как будто я не пытался сделать это в течение нескольких недель! Вдруг она быстрым плавным движением поднялась, стянула блузку, сбросила на пол юбку, расстегнула и сошвырнула бюстгальтер, спустила панталоны и высвободила из них ноги. Я обомлел. Она стояла передо мной обнаженная — длинные черные волосы рассыпаны по плечам, ладони лежат на ляжках под самым лобком, обрамляя темный курчавый треугольник. Внезапно ее кисти вскинулись к плечам и заскользили вниз — по грудям, по коричневым выпуклостям сосков, затвердевших от ее прикосновения. Кончиками пальцев она обводила контуры своего тела. Мы до того прониклись сладострастием момента, что мне чудилось, будто это мои пальцы. «Вот я какая», — произнесла она. Я схватил угольные карандаши и стопку ватманов. Моя рука стала летать над бумагой, легко, ни на мгновение не зависая. В считанные минуты я успел сделать шесть, семь, восемь рисунков. Заканчивая очередной рисунок, я ронял его на пол. П., обнаженная и бесконечно прекрасная, продолжала держаться с неколебимой уверенностью совершенной женственности, и это именно та таинственная сущность, которую я «вижу» и способен запечатлеть. Потом, как часто случается с курильщиками гашиша, мы сразу перенеслись в другой временной срез. Вот она уже оделась. Вот направилась к выходу, а я все стоял над ворохом изрисованных листов. П. посмотрела на них, потом подняла взгляд на меня. «Теперь ты знаешь», — сказала она. Ее губы коснулись моих, мягкие, как соболий мех, и прохладные, как вода. Молниеносное прикосновение кончика ее языка к моему жило во мне много часов.
20 сентября 1946 года
Вернувшись из Таррагоны, я узнал, что П. уехала в Испанию с матерью, у которой там умерла сестра. Доктору неизвестно, когда они вернутся. Я почувствовал горечь потери и, вместе с тем, странную свободу. Вечером зашел Ахмед со своим дружком, и они подняли мне настроение. Это была ночь сплошного торжества гедонизма.
23 сентября 1946 года
Я показал Карлосу свои сделанные углем «ню». Он потрясен. Он в первый раз высказался о моей работе, произнеся одно слово: «Исключительно». Позже, когда мы вместе покуривали кальян, он добавил: «Я вижу, началась оттепель. Надеюсь, Ахмед и Мухаммед поспособствовали этому». Я сделал вид, будто не понимаю, о чем он говорит. А он пообещал, что пришлет ко мне других. «Не хочу, чтобы вы заскучали». Я промолчал.
30 октября 1946 года
По-прежнему никаких известий от П. Теперь и ее отец отбыл в Испанию. Единственный известный мне адрес их возможного местопребывания — Гранада.
Р. продал участок земли американцу, который хочет соорудить на нем отель. По условиям контракта строительство осуществляем мы. Это наш первый крупный подряд. Я хочу участвовать в разработке проекта, но Р. категорически не позволяет мне смешивать искусство с делом. «Все мое окружение знает тебя как моего консультанта по вопросам безопасности… Я не могу допустить, чтобы ты украшал всякими финтифлюшками фойе».
23
Пятница, 20 апреля 2001 года,
домФалькона, улица Байлен, Севилья
Как же тяжело продираться сквозь забытье! Может ли сон быть такой мукой мученической? Фалькон вынырнул из тьмы, бормоча себе под нос, как старый, всеми забытый маразматик, запертый в доме для тех, кто приближается к конечной точке. Мобильник звонил и звонил, сверля звуковым сигналом его лобную кость. Во рту была страшная сухость. Звонки оборвались. Фалькона снова накрыл ватный саван вызванного транквилизатором сна.
Сколько после этого прошло времени — часы или только минуты? Осатанелое дребезжание мобильника, казалось, ввинчивалось в его лобные пазухи. Фалькон штопором вылетел из сна. Он нашел свет, телефон, кнопку. Глотнул воды, с трудом отлепив от нёба глыбу языка.
— Старший инспектор?
— Вы звонили раньше?
— Нет, сэр.
— В чем дело?
— Мы только что получили сообщение еще об одном трупе.
— Еще об одном трупе? — переспросил он, чувствуя, что эти слова вязнут у него в мозгу, как в матрасе.
— Убийство. Того же разряда, что убийство Хименеса.
— Где?
— В квартале Порвенир.
— Адрес?
— Улица Колумбии, дом двадцать пять.
— Я знаю этот адрес, — сказал он.
— Дом принадлежит Району Сальгадо, старший инспектор.
— Это он — жертва?
— Точно пока неизвестно. Мы только что выслали патрульную машину для выяснения обстоятельств. Тело заметил садовник через окно.
— Который час?
— Ровно семь.
— Не звоните больше никому из группы, — распорядился он. — Я приеду сам. Только, пожалуйста, известите Кальдерона.
Это имя вонзилось ему в грудь как нож. Он стоял под душем с поникшей головой, с безвольно опущенными руками, убитый жестокостью слов Инес, брошенных ею прошлой ночью. Он чуть не всхлипнул при мысли о предстоящей встрече с Кальдероном. Бреясь, он вопрошающим взглядом смотрел на свое отражение в зеркале. Они не станут об этом говорить. Конечно, не станут. Как вообще нечто подобное может обсуждаться двумя мужчинами? Теперь на его отношениях с Кальдероном можно поставить крест. «Такое, что тебе и во сне не снилось».
Фалькон сунул голову под холодную воду, принял орфидал, оделся и сел в машину. У первого же светофора он проверил голосовую почту. Одно из сообщений пришло в два сорок пять ночи. Он прослушал его. Сначала раздались звуки музыки, в которой Фалькон узнал Адажио Альбинони. Потом сквозь них прорвался приглушенный отчаянный вой человека, пытавшегося кричать или умолять с кляпом во рту. В тот момент, когда скрипки воспарили, вознося острую боль утраты к новым высотам, о деревянный пол стукнулись ножки то ли кресла, то ли стула. Затем тихий голос произнес:
— Ты знаешь, что делать.
Тут музыку заглушили жуткие бульканья и хрипы, которые могли исходить только из сдавленного горла. Они нарастали, перекрывая эмоциональные всплески адажио, в то время как ножки стула бешено отплясывали, пока по ушам не резануло грохотом и последовавшей за ним тишиной, после которой еще выше взмыли скрипки и сообщение закончилось.
Позади Фалькона уже надрывались клаксоны, и, газанув, он понесся вдоль реки к следующему красному глазу светофора. Он позвонил в управление и попросил соединить его с выехавшей на место преступления машиной. Патрульные все еще не могли попасть в дом, но на полу посредине большой задней комнаты, выходившей окнами на веранду и в сад, действительно лежал мертвец. Он был привязан к стулу, валявшемуся на боку, а деревянный пол был заляпан кровью. Фалькон велел им найти горничную или пойти к соседям и выяснить, нет ли у них запасных ключей.
У парка Марии-Луизы он свернул на проспект Эританьи и проехал мимо полицейского участка и жандармерии, находившихся всего в нескольких сотнях метров от дома Рамона Сальгадо.
Когда он подкатил к дому, ключей еще не было. Тем временем успела прибыть санитарная машина, за ней — Кальдерон и под конец эксперты Фелипе и Хорхе.
В двадцать минут восьмого один из соседей нашел запасной комплект ключей, и Фалькон с Кальдероном вошли в дом, оба в латексных перчатках. Они прошли в ту самую заднюю комнату. Всю стену напротив двери закрывали стеллажи с книгами. Посреди комнаты стоял письменный стол с массивной, сантиметра в три толщиной, стеклянной столешницей, подпираемой двумя тумбами черного дерева. На нем возвышался новенький «iMac» со светящейся картинкой «рабочего стола» на экране. На стене за письменным столом висели четыре высококачественных репродукции Фальконовых «ню». Между столом и этой стеной лежал на боку Рамон Сальгадо, привязанный к высокому стулу с рифленой спинкой. Одно его запястье было придавлено телом, второе закреплено так, что кисть указывала вниз, на основание задней ножки стула. Одна нога была прикручена за голую лодыжку к передней ножке стула, другая висела в воздухе на веревке, затянутой петлей на большом пальце. Веревка шла вверх, к осветительной арматуре на потолке, представлявшей собой металлическую панель с четырьмя точечными светильниками. В углублении панели просматривалось маленькое колесико — миниатюрный блок. Через него веревка соединялась с шеей Сальгадо, судя по виду сломанной. Веревка была туго натянута, так что скособоченная голова Сальгадо не касалась пола. При более близком осмотре миниатюрного блока они обнаружили, что он застопорен завязанным на веревке узлом.
— Стул опрокинулся, — констатировал Фалькон, — и делу конец.
Кальдерон обошел запачканное кровью пространство.
— Что, черт побери, здесь происходило? — спросил он.
В дверях появился судмедэксперт, тот же самый, что приезжал для осмотра трупа Рауля Хименеса.
Это был первый случай, когда Фалькон лично знал убитого. Он не мог отделаться от воспоминаний о последней встрече с Сальгадо, когда они пили мансанилью в погребке «Альбариса». И теперь, видя его безжизненное тело, его кровь на полу, грубую унизительность его смерти, Фалькон испытал острое чувство вины перед этим человеком, к которому питал неприязнь. Он зашел со стороны книжных стеллажей и заглянул убитому в лицо. Щеки с красными прожилками были растянуты засунутыми в рот носками, воротник рубашки набряк кровью, выпученные глаза смотрели прямо на Фалькона. Он вздрогнул, заметив в загустевшей лужице крови на полу то, что больше всего боялся увидеть: лоскутик кожи с тонкими ресничками.
Фотографии были сделаны, и Фелипе с Хорхе принялись расчищать узкую дорожку к трупу, забирая пробы крови из каждой оказавшейся в ее пределах капли. Наконец судмедэксперт опустился рядом с покойником на колени и начал тихо наговаривать в диктофон свои комментарии: физическое описание Сальгадо, перечень полученных им телесных повреждений и вероятную причину смерти.
«…потеря крови из-за травм головы, полученных от ударов головой жертвы об острые края и углы спинки стула… веки удалены… признаки асфикции… возможно, сломана шея… время смерти: в пределах последних восьми часов…»
Фалькон протянул Кальдерону свой мобильник, запустив сообщение, оставленное в два сорок пять ночи. Кальдерон прослушал его и, в свою очередь, передал мобильник судмедэксперту.
— «Ты знаешь, что делать?» — озадаченный Кальдерон повторил указание, данное убийцей Сальгадо.
— Этот блок установил не убийца, — сказал Фалькон. — Он был вделан сюда давно. Серхио узнал, что Сальгадо имеет склонность к самоудушению, и подсказал ему, как положить конец пыткам с помощью приспособления для извращенных сексуальных утех.
— Склонность к самоудушению? — переспросил Кальдерон.
— Состояние, близкое к асфикции, усиливает сексуальное удовольствие, — объяснил Фалькон. — Однако этот прием достаточно опасен.
«Такое, что тебе и во сне не снилось», — подумал Фалькон.
В дверях появился патрульный. Полицейский из ближайшего участка хотел поговорить с Фальконом о взломе дома Сальгадо, которое он расследовал две недели назад. Фалькон вышел к нему в холл и попросил его показать, каким входом воспользовались злоумышленники.
— Понимаете, какая странная штука, старший инспектор, никаких следов взлома не было, да и сеньор Сальгадо утверждал, что ничего не украдено. Он просто знал, что в его доме кто-то побывал. Он был уверен, что взломщики провели здесь выходные.
— На чем основывалась эта уверенность?
— Он не мог объяснить.
— А горничная приходит по выходным?
— Нет, никогда. И садовник приходит по выходным только летом, чтобы полить растения. Сеньору Сальгадо нравилось уединение, когда он бывал дома.
— А что, он часто отсутствовал?
— По его словам — да.
— Вы осматривали дом?
— Конечно. Он сам меня по нему провел.
— Нашли какие-то уязвимые места?
— На нижнем этаже — нет, но наверху есть комната с балконом, и замок в балконной двери — одно название.
— И как туда можно забраться?
— Стоит только залезть на крышу гаража, а перепрыгнуть оттуда на балкон — плевое дело, — объяснил полицейский. — Я посоветовал ему сменить замок да еще поставить на двери засов… Они никогда не слушают…
Фалькон поднялся наверх. Полицейский подтвердил, что и дверь и замок те же самые. Ключ выпал из замка и валялся на полу. Дверь ходила в проеме ходуном.
домФалькона, улица Байлен, Севилья
Как же тяжело продираться сквозь забытье! Может ли сон быть такой мукой мученической? Фалькон вынырнул из тьмы, бормоча себе под нос, как старый, всеми забытый маразматик, запертый в доме для тех, кто приближается к конечной точке. Мобильник звонил и звонил, сверля звуковым сигналом его лобную кость. Во рту была страшная сухость. Звонки оборвались. Фалькона снова накрыл ватный саван вызванного транквилизатором сна.
Сколько после этого прошло времени — часы или только минуты? Осатанелое дребезжание мобильника, казалось, ввинчивалось в его лобные пазухи. Фалькон штопором вылетел из сна. Он нашел свет, телефон, кнопку. Глотнул воды, с трудом отлепив от нёба глыбу языка.
— Старший инспектор?
— Вы звонили раньше?
— Нет, сэр.
— В чем дело?
— Мы только что получили сообщение еще об одном трупе.
— Еще об одном трупе? — переспросил он, чувствуя, что эти слова вязнут у него в мозгу, как в матрасе.
— Убийство. Того же разряда, что убийство Хименеса.
— Где?
— В квартале Порвенир.
— Адрес?
— Улица Колумбии, дом двадцать пять.
— Я знаю этот адрес, — сказал он.
— Дом принадлежит Району Сальгадо, старший инспектор.
— Это он — жертва?
— Точно пока неизвестно. Мы только что выслали патрульную машину для выяснения обстоятельств. Тело заметил садовник через окно.
— Который час?
— Ровно семь.
— Не звоните больше никому из группы, — распорядился он. — Я приеду сам. Только, пожалуйста, известите Кальдерона.
Это имя вонзилось ему в грудь как нож. Он стоял под душем с поникшей головой, с безвольно опущенными руками, убитый жестокостью слов Инес, брошенных ею прошлой ночью. Он чуть не всхлипнул при мысли о предстоящей встрече с Кальдероном. Бреясь, он вопрошающим взглядом смотрел на свое отражение в зеркале. Они не станут об этом говорить. Конечно, не станут. Как вообще нечто подобное может обсуждаться двумя мужчинами? Теперь на его отношениях с Кальдероном можно поставить крест. «Такое, что тебе и во сне не снилось».
Фалькон сунул голову под холодную воду, принял орфидал, оделся и сел в машину. У первого же светофора он проверил голосовую почту. Одно из сообщений пришло в два сорок пять ночи. Он прослушал его. Сначала раздались звуки музыки, в которой Фалькон узнал Адажио Альбинони. Потом сквозь них прорвался приглушенный отчаянный вой человека, пытавшегося кричать или умолять с кляпом во рту. В тот момент, когда скрипки воспарили, вознося острую боль утраты к новым высотам, о деревянный пол стукнулись ножки то ли кресла, то ли стула. Затем тихий голос произнес:
— Ты знаешь, что делать.
Тут музыку заглушили жуткие бульканья и хрипы, которые могли исходить только из сдавленного горла. Они нарастали, перекрывая эмоциональные всплески адажио, в то время как ножки стула бешено отплясывали, пока по ушам не резануло грохотом и последовавшей за ним тишиной, после которой еще выше взмыли скрипки и сообщение закончилось.
Позади Фалькона уже надрывались клаксоны, и, газанув, он понесся вдоль реки к следующему красному глазу светофора. Он позвонил в управление и попросил соединить его с выехавшей на место преступления машиной. Патрульные все еще не могли попасть в дом, но на полу посредине большой задней комнаты, выходившей окнами на веранду и в сад, действительно лежал мертвец. Он был привязан к стулу, валявшемуся на боку, а деревянный пол был заляпан кровью. Фалькон велел им найти горничную или пойти к соседям и выяснить, нет ли у них запасных ключей.
У парка Марии-Луизы он свернул на проспект Эританьи и проехал мимо полицейского участка и жандармерии, находившихся всего в нескольких сотнях метров от дома Рамона Сальгадо.
Когда он подкатил к дому, ключей еще не было. Тем временем успела прибыть санитарная машина, за ней — Кальдерон и под конец эксперты Фелипе и Хорхе.
В двадцать минут восьмого один из соседей нашел запасной комплект ключей, и Фалькон с Кальдероном вошли в дом, оба в латексных перчатках. Они прошли в ту самую заднюю комнату. Всю стену напротив двери закрывали стеллажи с книгами. Посреди комнаты стоял письменный стол с массивной, сантиметра в три толщиной, стеклянной столешницей, подпираемой двумя тумбами черного дерева. На нем возвышался новенький «iMac» со светящейся картинкой «рабочего стола» на экране. На стене за письменным столом висели четыре высококачественных репродукции Фальконовых «ню». Между столом и этой стеной лежал на боку Рамон Сальгадо, привязанный к высокому стулу с рифленой спинкой. Одно его запястье было придавлено телом, второе закреплено так, что кисть указывала вниз, на основание задней ножки стула. Одна нога была прикручена за голую лодыжку к передней ножке стула, другая висела в воздухе на веревке, затянутой петлей на большом пальце. Веревка шла вверх, к осветительной арматуре на потолке, представлявшей собой металлическую панель с четырьмя точечными светильниками. В углублении панели просматривалось маленькое колесико — миниатюрный блок. Через него веревка соединялась с шеей Сальгадо, судя по виду сломанной. Веревка была туго натянута, так что скособоченная голова Сальгадо не касалась пола. При более близком осмотре миниатюрного блока они обнаружили, что он застопорен завязанным на веревке узлом.
— Стул опрокинулся, — констатировал Фалькон, — и делу конец.
Кальдерон обошел запачканное кровью пространство.
— Что, черт побери, здесь происходило? — спросил он.
В дверях появился судмедэксперт, тот же самый, что приезжал для осмотра трупа Рауля Хименеса.
Это был первый случай, когда Фалькон лично знал убитого. Он не мог отделаться от воспоминаний о последней встрече с Сальгадо, когда они пили мансанилью в погребке «Альбариса». И теперь, видя его безжизненное тело, его кровь на полу, грубую унизительность его смерти, Фалькон испытал острое чувство вины перед этим человеком, к которому питал неприязнь. Он зашел со стороны книжных стеллажей и заглянул убитому в лицо. Щеки с красными прожилками были растянуты засунутыми в рот носками, воротник рубашки набряк кровью, выпученные глаза смотрели прямо на Фалькона. Он вздрогнул, заметив в загустевшей лужице крови на полу то, что больше всего боялся увидеть: лоскутик кожи с тонкими ресничками.
Фотографии были сделаны, и Фелипе с Хорхе принялись расчищать узкую дорожку к трупу, забирая пробы крови из каждой оказавшейся в ее пределах капли. Наконец судмедэксперт опустился рядом с покойником на колени и начал тихо наговаривать в диктофон свои комментарии: физическое описание Сальгадо, перечень полученных им телесных повреждений и вероятную причину смерти.
«…потеря крови из-за травм головы, полученных от ударов головой жертвы об острые края и углы спинки стула… веки удалены… признаки асфикции… возможно, сломана шея… время смерти: в пределах последних восьми часов…»
Фалькон протянул Кальдерону свой мобильник, запустив сообщение, оставленное в два сорок пять ночи. Кальдерон прослушал его и, в свою очередь, передал мобильник судмедэксперту.
— «Ты знаешь, что делать?» — озадаченный Кальдерон повторил указание, данное убийцей Сальгадо.
— Этот блок установил не убийца, — сказал Фалькон. — Он был вделан сюда давно. Серхио узнал, что Сальгадо имеет склонность к самоудушению, и подсказал ему, как положить конец пыткам с помощью приспособления для извращенных сексуальных утех.
— Склонность к самоудушению? — переспросил Кальдерон.
— Состояние, близкое к асфикции, усиливает сексуальное удовольствие, — объяснил Фалькон. — Однако этот прием достаточно опасен.
«Такое, что тебе и во сне не снилось», — подумал Фалькон.
В дверях появился патрульный. Полицейский из ближайшего участка хотел поговорить с Фальконом о взломе дома Сальгадо, которое он расследовал две недели назад. Фалькон вышел к нему в холл и попросил его показать, каким входом воспользовались злоумышленники.
— Понимаете, какая странная штука, старший инспектор, никаких следов взлома не было, да и сеньор Сальгадо утверждал, что ничего не украдено. Он просто знал, что в его доме кто-то побывал. Он был уверен, что взломщики провели здесь выходные.
— На чем основывалась эта уверенность?
— Он не мог объяснить.
— А горничная приходит по выходным?
— Нет, никогда. И садовник приходит по выходным только летом, чтобы полить растения. Сеньору Сальгадо нравилось уединение, когда он бывал дома.
— А что, он часто отсутствовал?
— По его словам — да.
— Вы осматривали дом?
— Конечно. Он сам меня по нему провел.
— Нашли какие-то уязвимые места?
— На нижнем этаже — нет, но наверху есть комната с балконом, и замок в балконной двери — одно название.
— И как туда можно забраться?
— Стоит только залезть на крышу гаража, а перепрыгнуть оттуда на балкон — плевое дело, — объяснил полицейский. — Я посоветовал ему сменить замок да еще поставить на двери засов… Они никогда не слушают…
Фалькон поднялся наверх. Полицейский подтвердил, что и дверь и замок те же самые. Ключ выпал из замка и валялся на полу. Дверь ходила в проеме ходуном.