Беглый взгляд явил ему всех четверых. Потом он осмотрел каждого в отдельности.
В таких делах нужна полная уверенность.
Сначала он подошел к Абу Хомейди. Еще можно было распознать тонкое тело со впалой грудью. Льдинками блестели открытые глаза, открыт был и рот в безмолвном крике. Ничего, кроме страха и могильного холода.
Другие двое остались для Питера безымянными в смерти, как были безымянными при жизни. На лице одного застыла улыбка печального клоуна. От лица другого осталось слишком мало, чтобы определить его выражение.
Потом он увидел светлые волосы, разметавшиеся вокруг головы четвертого трупа. Длинные, до плеч, они, очевидно, выбились из-под бейсбольной кепки, которая их скрывала.
И еще он увидел простое золотое кольцо у нее на пальце.
Питер медленно опустился на колени на сырую землю. Не впадал ли он в безумие? Признаков набралось немало. Но если это и так, то безумен не он один. Это мое последнее дело.
Глава 26
Директор ФБР с самого начала определил реакцию прессы как способ возбуждения страстей, и Генри Дарнинг начинал относиться к этому примерно так же.
Господи, подумать только, что все это из-за меня.
Министр юстиции размышлял о событиях с удивлением, волнением и несколько извращенным чувством юмора, сдобренными острым ощущением страха. Но может быть, страх был просто частью возбуждения?
Так или иначе, но в тех местах, где были обнаружены трупы трех агентов ФБР, люди, безусловно, испытывали страх.
К тому же они были зажиточны, политически влиятельны и ни в малой мере не привыкли к тому, чтобы тесно соприкасаться с тремя умерщвленными фэбээровцами. Такого рода вещи — исключительная принадлежность городских свалок. Какой смысл жить в Гринвиче, штат Коннектикут, если там начинает происходить нечто подобное?
И они хотели узнать причины. Но в этом смысле пока что не услышали ничего такого, что могло бы их удовлетворить. В подобной ситуации оказались и местные политические деятели, многие из которых претендовали на переизбрание и воспринимали необъяснимые убийства как возможную помеху.
Сидя вечером в своем кабинете, министр смотрел прямой репортаж с пресс-конференции. Директор ФБР являл собой загнанную в кольцо лису, на которую тявкали собаки в обличье репортеров. Обычно Уэйн на таких мероприятиях держался хорошо; внешне он не оплошал и сегодня, умело отражая огневой вал вопросов и спокойно объясняя, что вся ответственность за расследование смерти трех агентов лежит на Бюро и что средства информации смогут получать сведения по ходу дела.
Однако Дарнинг очень хорошо знал Уэйна, и ему не нравилось, как тот выглядит и как говорит перед камерами. Слишком сильно вспотели у него лоб и верхняя губа. Он слишком часто моргал и отводил глаза в сторону. Голос звучал хрипло, и Брайан то и дело откашливался. Медлил с ответами, а несколько раз запинался, чтобы найти нужное слово.
Брайан определенно выглядел потрясенным. Хуже того, он попросту был напуган.
Менее пяти часов назад Дарнинг был на ленче вместе с Уэйном и тот выглядел нормально. Теперь у него совсем иной вид. Что произошло за это время?
Министр юстиции поднял трубку и набрал номер кабинета директора ФБР.
— Как только кончится пресс-конференция, пожалуйста, попросите директора позвонить мне, — сказал он ответившему на звонок помощнику Уэйна.
Уэйн позвонил Дарнингу через пятнадцать минут. Они коротко поговорили, а через двадцать минут после этого разговора Уэйн пришел к Дарнингу в его кабинет в министерстве.
Ближайшие сотрудники Дарнинга уже ушли, они оставались теперь вдвоем.
— В чем дело? — спросил Уэйн.
Дарнинг подождал, пока тот усядется, потом налил ему того же бурбона, что и себе, и только после этого ответил вопросом на вопрос:
— Об этом я как раз и хотел бы спросить тебя.
Они посидели некоторое время, молча глядя друг на друга.
— Я полагаю, ты видел пресс-конференцию, — заговорил шеф ФБР.
Дарнинг кивнул.
— И это было настолько очевидно?
— Только для меня.
Дарнинг посмотрел на стакан с бурбоном в руке у своего друга. Рука дрожала так сильно, что кусочки льда в стакане позвякивали о стекло.
— Ко мне явилась парочка посетителей, — сказал Уэйн. — Они пришли перед самой конференцией, я уже не успел позвонить тебе. — Он отхлебнул бурбона. — Ты когда-нибудь слышал о вашингтонском юристе по фамилии Хинки? Джонс Хинки?
— Фамилия знакомая, но не помню, где ее слышал.
— Отчаянный тип. Вечно проталкивается поближе к камерам, лезет всюду. Начинал как агент нашего Бюро, потом завел собственное дело и основательно наживался на нас в связи с крупными делами высокого пошиба, от которых пахло большими деньгами.
— Теперь припоминаю, — кивнул Дарнинг. — Этот прохвост однажды чуть было не прижал меня к стенке.
— Он явился ко мне с новой клиенткой. Женой Джима Бикмана.
— А кто такой Джим Бикман?
— Он один из двоих еще не отыскавшихся наших агентов. Которых еще не откопали ни мальчишки, ни собаки.
Министр юстиции даже не пошевелился.
— Миссис Бикман выглядит крайне обеспокоенной. Она желает знать, почему ее муж не появляется дома и даже не звонит ей. История с тремя обнаруженными трупами довела ее до истерического состояния. Принялась расспрашивать о муже, но ей удалось получить единственный ответ: “Он на задании”.
— А кого она расспрашивала?
— Начальника отдела, где работает ее муж. Агентов, с которыми он работал вместе. Да любого, кто с ней разговаривал. В конце концов она обратилась к Хинки, потому что он и сам был сотрудником Бюро. Она и ее муж были с ним знакомы раньше.
— Какая позиция у Хинки?
— Жесткая. Никакого вздора. Твердо уверен, что обращаться следует только на самый верх. Отказывается принимать объяснения в духе, как он выражается, сверхсекретной чепухи.
Дарнинг сидел и слушал позвякивание кусочков льда в стакане у своего друга.
— Он заявил, что дает мне три дня на то, чтобы или сообщить миссис Бикман, где ее муж, или связать ее с ним по телефону.
— А если ты не сможешь?
— Он займется расследованием сам. Выяснит, не исчезали ли еще какие-то агенты на срок более недели. После чего обратится в отдел профессиональной ответственности министерства юстиции и попробует выяснить у них, что за хреновина происходит. Если и там начнут увиливать, он соберет свою собственную чертову пресс-конференцию и предаст всю историю широкой огласке.
Дарнинг сидел на расстоянии четырех футов от директора ФБР и внимательно изучал выражение его лица. Пытался понять, что за этим выражением скрывается, и понял: ничего, кроме этой истории, Брайана сейчас не занимает. Ничто в целом мире. Он полностью поглощен лишь одним.
— Я тебя не спрашивал, — заговорил Дарнинг, — об этих пяти агентах, которые получили задание помочь мне. Как это подавалось в Бюро?
— Они якобы получили особое задание из офиса директора. Я полагал, что поступаю с должной осторожностью. Взял агентов из пяти разных городов.
— А что сказали их непосредственному начальству?
— Ничего. Задания были секретные. Но это не может продолжаться вечно, поскольку Хинки начнет копать.
— Но пока что только ты знаешь, что дело связано со мной?
— Безусловно.
— А как насчет выражения “начнут увиливать”? Это точные слова Хинки?
Уэйн кивнул с мрачным видом. Он, казалось, совершенно утратил интерес к разговору. Ушел в себя; темная тень легла на лицо, словно между ним и горящей лампой что-то пронесли.
Но тень так и не исчезла. Она делалась все темней.
Генри Дарнинг проснулся ночью и вспомнил о том, как проявлялся синдром Брайана Уэйна, или страх, или как там еще это назвать, во Вьетнаме.
Выглядели подобные штучки по-разному, но было в них всегда и нечто общее. В конце концов Дарнинг прекрасно научился распознавать тех, кто был болен страхом, — подлинных самоубийц. Их глаза устремлялись куда-то за сотню миль; свою боль они носили на поверхности, словно кожную болезнь, чувствительную к малейшему прикосновению; они чесались и царапались до тех пор, пока у них не оставался лишь один выход — последняя пуля, пущенная себе в лоб.
Брайан Уэйн был одним из таких.
Но ему чего-то не хватало, чтобы совершить конечный акт безумия — вышибить себе мозги, и он лез прямо на засады вьетнамцев — глядишь, они сделают это за него. И они бы сделали, если бы я не остановил их.
Так нелепо все это срабатывало. Стоило только начать обдумывать происходящее, и ты мог кончить воплями в обитой каучуком палате. И потому большую часть времени ты старался не думать. Но бывало, вдруг проснешься ночью, и если не сообразишь встать с постели и чем-то заняться, оно тебя сграбастает.
Вот как сейчас. Несмотря на то, что из него сделали героя.
Впрочем, насчет геройства у него есть собственное суждение. Все зависит от обстоятельств, реакции и удачи. Никто не может знать заранее, как он отреагирует. Но в случае с ним самим сыграло свою роль также и отчаяние.
Случилось так, что он, впервые возглавив дозорную группу своего подразделения, угодил со своими людьми в окружение на открытой прогалине; гранаты летели на прогалину из джунглей со всех сторон, словно черные бейсбольные мячи, и немногие уцелели после того, как взрывы прекратились.
Его самого подбросило вверх; вдохнув вонь бездымного пороха, он тяжко грохнулся на землю, каким-то образом не выпустив из рук автомат. Лежал, распластавшись в высокой траве, из семнадцати осколочных ранений текла кровь. Брайан тоже лежал на земле где-то справа от него. Остатки дозорной группы были разбросаны по прогалине.
Настала тишина.
Потом он увидел, как они выходят из джунглей. Семеро, одетые в мешковатые черные костюмы. В руках у них были автоматы и пистолеты, в сумках на поясе — гранаты… Они шли медленно, осторожно, готовые прикончить тех, кто остался в живых. Лица гладкие, яйцеобразной формы, лоб занимает треть. Двигаясь свободной линией, с оружием наизготовку, они прочесывали высокую траву.
И на всякий случай стреляли в каждое обнаруженное тело.
Дарнинг взглянул на синеватую сталь своего автомата, ствол которого был липким от крови. Он должен уложить всех семерых одним залпом, иначе и сам он, и все, кто еще уцелел, будут убиты. Возможно, их так и так убьют вскорости, но зачем облегчать дело?
Но тут он увидел, что Брайан встал из травы и направился навстречу вьетнамцам. Он бросил автомат, кровь струилась у него по лицу и голове. Ходячий вестник смерти, провозглашающий самим своим безумным видом: Я здесь, парни. Прикончите меня, потому что я не в силах убить себя.
Парнишкам в черных облачениях понадобилось несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию. Дарнинг успел прицелиться в грудь первого слева вьетнамца и нажал на спуск. Он почувствовал короткую, резкую отдачу автомата в щеку и увидел, как тело молодого солдата взлетело вверх, словно черный аэростат. Продолжая нажимать на спуск, он вел стволом автомата слева направо, стреляя по оставшимся шестерым. Вьетнамцы подпрыгивали, потом падали в клубах рыжего дыма.
Он потерял сознание.
Лежал ничком в траве, солнце жарило в спину; он то приходил в себя, то снова отключался. Как легко убивать. Стоит только прицелиться и нажать на спусковой крючок. Любой может этому научиться. Но его должны были научить пораньше. Тогда он в возрасте шести лет пошел бы не в школу, а в армию. И к этому времени набрался бы достаточно умения убивать, тогда его люди уцелели бы.
Меньше чем через час их обнаружила на прогалине другая дозорная группа. В живых остались только Дарнинг, Брайан Уэйн и капитан из штаба, который участвовал в вылазке в качестве наблюдателя.
Дарнинг неделю пролежал без сознания. Однако Уэйн и капитан-штабист были вполне в состоянии дать яркое описание происшедшего. На основании их свидетельств Дарнинг получил высшую воинскую награду Соединенных Штатов — орден Славы.
Думая об этом теперь, спустя почти двадцать лет, он, как и тогда, считал, что вместо этого его должен был судить военный трибунал.
Итак, Брайан.
Под жесткой коркой прячется податливая сущность. До каких пор он продержится, когда Хинки начнет рвать его острыми зубами шакала?
Что-то надо предпринять по отношению к этому юристу. А также его клиентке.
Таковы были ночные рассуждения министра юстиции Генри Дарнинга.
Ни одно из них не успокоило его настолько, чтобы он мог уснуть. И тогда он решил предаться увлекательным эротическим фантазиям о Мэри Чан Янг.
Сначала он представил себе, как она, отдаваясь и склоняясь над ним, приблизила к нему лицо и грудь. Он обхватил ладонями ее талию, потом передвинул руки под груди, слегка приподнял их, как две чаши, едва касаясь кожи, и все это сияло перед ним в бархатной полуночной тьме.
Мягкими фиолетовыми тенями обведены были ее глаза, щеки и подбородок.
Он видел игру света у нее на лбу и на гладких, блестящих волосах.
Ее нижняя губа, решил он, совершенно необычна: такая чувственная полнота неотразима даже для невосприимчивого мужского сердца.
Он вообразил, что груди ее на удивление полны для женщины столь изящного сложения, соски розовато-коричневые, а сама плоть их излучает сияние светлого фарфора.
Она еще ближе склонилась к нему, они поцеловались и обняли друг друга.
Потом он вошел в нее.
Закрыл глаза.
Продолжая выстраивать в голове свою маленькую шараду, он придумал, что прошло несколько недель с тех пор, как они виделись перед этим. Разлука. Она усиливает сладость свидания, влечение друг к другу. Слишком долго добираться до спальни наверху. Не проходит и пяти минут с того мгновения, как она вошла к нему в дом, как они уже падают совершенно нагие на ковер в гостиной.
У него был длинный, утомительный, напряженный день, но он чувствует, как она вливает в него новую жизнь. В эти считанные минуты, в этой теплой тьме у него не осталось ни разума, ни планов, ни забот — только сексуальное желание, только оно. Как будто все, что происходило до сих пор, — не больше чем иссохшая мертвая кожа, которую следовало сбросить.
Сейчас они полностью принадлежали друг другу. У него сохранялось определенное ощущение, что где-то за пределами границ его тела существует целый мир, но мир этот не представляет для него интереса.
Утоление страсти наступило в тот самый миг, когда она казалась неутолимой.
Он удержал Мэри возле себя. И в конце концов она принесла ему сон как особый дар.
Глава 27
В Риме Джьянни предстояло прочесать больше сотни художественных галерей в поисках того, что он мог бы считать произведением Витторио Баттальи. За день он, в сопровождении Мэри Янг, успевал обойти примерно двадцать.
Но Рим как-никак один из самых романтических городов мира. К тому же стояло лето, и казалось, что их жизням непосредственно ничто не угрожает.
В общем, не так уж трудно было выкроить немного времени для собственного удовольствия. И если это не было той великолепной идиллией медового месяца, которой Мэри Янг поддразнивала Джьянни, то весьма ее напоминало.
Они остановились в очаровательном пансионе на расстоянии приятной прогулки от Тринита-деи-Монти.
Они ели в великолепных, изысканных ресторанах, где их принимали тепло и по-дружески, где было просто невозможно получить плохо приготовленное блюдо, а мандолины заставляли вас оплакивать годы, проведенные где-то еще.
Они бродили лунными ночами по склонам Палатина [28], на котором римские императоры золотого века возводили свои дворцы напротив Колизея и арки Константина.
Они замирали перед величайшими произведениями искусства, созданными в цивилизованном мире, и держались при этом за руки, чтобы разделить впечатление друг с другом.
— Не могу вообразить вещи печальнее, чем смотреть на такое вот в одиночку, — сказала как-то Мэри Янг.
Джьянни удивился: откуда это к ней пришло? Как нашла она такие слова?
Однажды, сидя на скамейке у подножия Испанской лестницы, он наблюдал, как она поднимается по ступенькам, чтобы купить цветов для их комнаты. На ней была надета бледно-желтая блуза с узором в виде листьев. Наверху, когда Мэри стояла и выбирала цветы, ветер мягко обозначил под тканью блузы ее грудь. Из-за яркого солнечного света Джьянни не мог разглядеть ее лицо. Но ему вдруг непреодолимо захотелось помахать ей рукой, что он и сделал.
Спустившись вниз, она его поцеловала.
— Спасибо, — сказала она.
— За что?
— За то, что помахал мне.
Он взглянул на прекрасное, сдержанно-серьезное лицо женщины, произнесшей такие странные слова.
— Мне никто еще не махал рукой вот так, — объяснила она. — Я имею в виду — без причины.
Джьянни вынужден был отвернуться. Она так глубоко проникла в него… Он уже больше не мог считать, что в его отношении к ней отсутствует чувство, а есть лишь вожделение.
Цветы выглядели в комнате такими яркими и вселяющими надежду. Когда на них падал луч солнца или свет лампы, казалось, что они танцуют. Мэри назвала их своим свадебным букетом и засмеялась при этом. Но смеялся только ее рот. Глаза делали что-то другое. Джьянни больше всего боялся именно ее глаз.
В постели они оба не могли даже вообразить, что могут расстаться.
Истинным временем любви Мэри считала утро и ранний вечер. Ночь — это для крестьян, как говорила она, потому что крестьяне слишком робки и застенчивы, чтобы смотреть друг на друга.
Джьянни чувствовал себя юнцом, впервые попавшим на праздник. Мэри дарила исключительную радость в любое время, но он совсем по-особому воспринимал те минуты, когда она поднималась в номер вверх по лестнице впереди него, а он смотрел, как двигаются ее бедра, предвещая наслаждение.
Господи, думалось ему, эта женщина становится чем-то очень значительным.
На пятое утро они лежали рядом в приятной истоме.
Жалюзи были опущены, но раннее солнце пробивалось сквозь щели. Собственное тело казалось Джьянни невесомым. Он знал, что пора вставать и приниматься за ежедневные поиски, но не мог преодолеть расслабляющую инерцию.
В комнате было тепло, и они с Мэри лежали на простынях нагими. Кожа Мэри сияла в утреннем свете.
Еще только десять минут, пообещал себе Джьянни.
— Сколько еще галерей нам осталось обойти в Риме? — спросила Мэри Янг.
— Около пятидесяти, наверное.
— А если мы в них ничего не найдем?
— Поедем во Флоренцию.
— А потом?
— Потом в Венецию, Неаполь, Палермо. Ты же знаешь список.
Она пододвинулась к нему:
— Я должна сделать ужасающее признание.
Джьянни молча ждал продолжения.
— Иногда мне хочется, чтобы мы вообще ничего не нашли.
Он смотрел в потолок.
— Ведь это неразумно, да? — спросила она.
— Разумеется.
— Я знаю. Говорю только потому, что последние дни были так чудесны.
Джьянни молчал.
— По крайней мере, для меня, — добавила она.
— И для меня тоже.
Она повернулась и поцеловала его.
— Ты не должен был так говорить.
— Должен.
— Только потому, что ты очень воспитанный человек.
— Нет. Потому, что это правда.
Мэри лежала неподвижно, обняв его. Золотые искорки вспыхивали и гасли у нее в глазах — ветерок колыхал занавески, и они то пропускали свет солнца, то преграждали ему путь.
— А что, если мы так и не найдем Витторио? — заговорила она. — Это в самом деле будет ужасно?
Джьянни принял в себя такую возможность и попытался осознать, как она действует на него. Пожалуй, это не хуже, чем слишком быстро проглотить ледяную воду.
— Я полагаю, мы пережили бы это… соблюдая осторожность и уповая на везение.
— Это не тот ответ, который ты собирался дать.
— Прости. Просто я, как видно, не гожусь для таких игр.
— Но это вовсе не игра. Всегда есть шанс, что так оно и будет. Неужели ты об этом не думал?
— Как же я мог не думать?
— Ну и?
— Чаще всего я отбрасываю это от себя.
— А если уже не сможешь отбросить?
Джьянни долго лежал и раздумывал.
— Это обернулось бы достаточно скверно. Нам пришлось бы сделать пластические операции. Пришлось бы жить с оглядкой и нигде не задерживаться, жить одним днем и знать, что этого не изменишь.
— Ты имеешь в виду, как жил Витторио все последние девять лет?
Джьянни кивнул, хотя на самом деле не обдумывал проблему в таком свете.
Мэри села на постели и посмотрела на него:
— Ты все время говоришь “мы”. Значит ли это, что ты хочешь, чтобы мы были вместе?
Джьянни молча и не двигаясь сидел на кровати; прекрасное обнаженное тело и прелестное лицо — самые очевидные аргументы в ее пользу, и они оказывают свое действие.
— В конечном итоге мы могли бы возненавидеть друг друга, — наконец проговорил он.
— Такая опасность всегда существует.
— Надо быть очень сильными и очень добрыми, чтобы этого не случалось подольше.
— Да.
Они посмотрели друг на друга — и Джьянни притянул ее к себе.
— Все это просто чепуха, — шепнул он.
— Я знаю.
Он поцеловал ее, пьянея от вкуса ее губ. Когда он снова смог говорить, то сказал:
— Я скорее предпочел бы возненавидеть тебя, чем потерять.
К сожалению, она не поверила этому ни на минуту.
Покончив с первыми двумя за это утро “безрезультатными” галереями, они шли по залитой солнцем Виа Венето и остановились у нескольких столиков на тротуаре, чтобы выпить кофе с бриошами.
Виа Венето, вяло размышлял Джьянни по дороге… Виа Венето, где женщины молоды и прекрасны, мужчины богаты и утонченны, где никогда не услышишь дурного слова.
По крайней мере до тех пор, пока ты оплачиваешь чеки.
Следующей по расписанию остановкой была у них расположенная на ближайшей боковой улочке галерея “Рафаэль”. Прежде чем войти, они постояли, разглядывая выставленные в окнах полотна.
— Вот эту вещь я бы купила не раздумывая, — сказала Мэри Янг.
Джьянни бросил взгляд на полотно. Это был написанный в свободной манере портрет серьезного темноглазого мальчика; его волосы блестели на солнце, а вдали за ним синело море.
Джьянни замер и смотрел молча. Мальчик на полотне о чем-то говорил с ним. Что-то было в глубине его глаз, какой-то знакомый отсвет, отсылающий в далекое прошлое.
— Мы его нашли, — негромко произнес он. — Это работа Витторио.
Мэри Янг посмотрела на него:
— Ты уверен?
Джьянни кивнул, чувствуя, что весь он сейчас — открытая, первозданная глубина.
— Как же ты узнал? — не отставала Мэри.
— Я впервые увидел Витторио, когда ему было восемь лет, и у него было то же самое лицо. Если этот мальчуган не его сын, я готов сжевать холст.
Пальцы Мэри вцепились ему в предплечье.
— К тому же это типично его манера. Именно так он всегда писал плоть, освещенную солнцем. Видишь? Две кадмиевые краски — желтая и красная, чистые, не смешанные, и обе на кисти одновременно. — Джьянни горел возбуждением. — Можешь ты просто почувствовать этот трепет, это дьявольское солнце, само солнце на лице ребенка?
Мэри нагнулась, чтобы разобрать подпись художника в нижнем левом углу полотна.
— “Гвидо Козенца”, — прочитала она.
Джьянни сделал глубокий вдох, потом с шумом выдохнул воздух и потянул Мэри за собой в галерею “Рафаэль”.
Владелец занимался в глубине магазина с другим покупателем; Мэри и Джьянни сами посмотрели картины. Джьянни обнаружил еще два полотна, подписанные именем Гвидо Козенца, и в обоих угадал талант и манеру Витторио. Жилка у него на виске билась так, словно вот-вот разорвется.
Покупатель ушел, и хозяин подошел к ним.
— Я могу вам чем-нибудь помочь?
Он заговорил с ними по-английски свободно, хоть и не без акцента. Как почти каждый из тех, с кем им пришлось иметь дело в Риме, он мгновенно определил, что они американцы. Джьянни это устраивало. Давало ему преимущество сохранять свой итальянский исключительно для себя.
Джьянни улыбнулся:
— Моя жена и я сам просто влюбились в написанный Гвидо Козенцой портрет мальчика, выставленный у вас в окне. Очень немногие художники умеют изображать детей. Вечно превращают их во взрослых-недомерков.
— Это верно, — согласился дилер от искусства. — Но очень немногие люди достаточно восприимчивы для того, чтобы это увидеть. Вы заинтересованы в приобретении картины?
— Она весьма привлекательна, — сказал Джьянни. — Но по-настоящему мы заинтересованы в том, чтобы уговорить мистера Козенцу написать в том же стиле портрет нашего сына.
Владелец галереи смотрел на них, и Джьянни живо ощущал, как он прикидывает, сколько они могут и захотят заплатить.
— Я надеюсь, что мистер Козенца принимает заказы на портреты, — вмешалась в разговор Мэри Янг. — Мы были бы очень огорчены, если это не так.
— Если говорить честно, синьора, то я не могу ответить на ваш вопрос. Я должен переговорить с его представителем. Ваш сын находится вместе с вами в Риме?
— Да. И он примерно в том же возрасте, как мальчик на картине. Именно это и подало нам мысль. Мы были бы весьма признательны вам, если бы вы могли связаться с художником по телефону и потом сообщили нам в наш отель. Возможно ли это?
Дилер откровенно любовался глазами Мэри Янг. Этакий дотошный ценитель красоты в любом проявлении, он, как сразу понял Джьянни, вполне был готов вступить в клуб фанов его мнимой супруги.