Уэйн потянулся к телефонному аппарату, нажал две кнопки и передал трубку министру. Дарнинг услышал два гудка. Потом мягкий голос произнес:
— Да?
— Это преподобный Сэмсон Кослоу?
— Он самый.
— С вами говорит министр юстиции Генри Дарнинг.
Единственным откликом на сообщение его имени и звания был слышный откуда-то со стороны детский плач.
— Я хотел бы поговорить с вами, преподобный отец.
— Нам не о чем разговаривать, господин министр юстиции. Или снимите к пяти часам осаду и дайте нам жить в мире, или оставайтесь там, где вы есть, и смотрите, как мы будем умирать во имя Господа. — И Сэмсон Кослоу повесил трубку.
Дарнинг стоял и молча смотрел в окно. Позвонил снова. На этот раз он насчитал шесть гудков, пока Кослоу снял трубку.
— Я звоню вам с добрыми намерениями, преподобный.
Последовало долгое молчание. Потом:
— Вам легко говорить. Вы ничем не рискуете.
— Чем вы хотите чтобы я рискнул?
— Тем же, чем рискуем мы. Жизнью.
Дарнинг помолчал. Сделал знак Брайану Уэйну, чтобы тот поднял параллельную трубку и тоже слушал.
Глава сектантов произнес:
— Что случилось с вашими добрыми намерениями, господин министр?
— Я все еще имею их.
— Докажите это.
— Каким образом?
— Приходите сюда один, сядем с вами друг против друга за простой деревянный столик и потолкуем.
Дарнинг ощутил в груди прилив тепла.
— Я буду у вас через двадцать минут, — сказал он и положил трубку.
Директор ФБР уставился на своего друга:
— Ты спятил? Этот ублюдок либо возьмет тебя в заложники, либо прикончит.
— Нет. Заложники — это он сам и его паства. Я ему в таком качестве не нужен. К тому же, кем бы он ни был, он не убийца.
— Откуда тебе знать?
— Оттуда, что я хорошо подготовил домашнее задание по поводу Сэмсона Кослоу и его “олимпийцев”. Они всего лишь защищались, когда на них напали. Сами по себе они люди мирные и не агрессивные. Если чем и страдают, так это апокалиптическим визионерством, которое может привести их к массовому самоубийству. Именно к этому они и готовятся сейчас.
— А если ты ошибаешься?
Дарнинг не ответил.
— Ради Бога, Хэнк! Ты не должен так поступать! Ведь ты же министр юстиции Соединенных Штатов.
— Я знаю, кто я такой, — улыбнулся Дарнинг. — Поэтому именно я и обязан побеседовать с Сэмсоном Кослоу и Господом.
Они постояли, глядя друг на друга.
— Да, вот еще что пришло мне в голову, — заговорил Дарнинг. — Это дело с поисками Витторио Баттальи.
— Ну и что с ним?
— На тот практически исключенный случай, если я не вернусь, забудь о нем.
Уэйн смотрел на Дарнинга непонимающим взглядом.
— Я понимаю, что никогда не смогу объяснить это хотя бы частично, — продолжал Дарнинг, — но если я ошибся в Кослоу, то все связанное с Витторио Баттальей уже не будет иметь никакого значения.
Генри Дарнинг шел по открытому полю.
Сначала ему почудилось, что он снова во Вьетнаме. Яркая зелень, бесшумное зло, горячее солнце бьет прямо в лицо, и кажется, что отовсюду следят за тобой вражеские глаза.
Потом он стал слышать щелчки и жужжание фото— и кинокамер позади себя и по сторонам и понял, как велика разница.
Впрочем, страх был тот же самый. Не важно, что он говорил Брайану. Он имел дело с религиозными сектантами, фанатиками. Частью их доктрины была доктрина смерти. Если ты хочешь умереть во имя Бога, ты должен быть готов убивать во имя Его. К тому же, потеряв своих людей убитыми и ранеными, “олимпийцы” могли рассматривать ситуацию как священную войну, спровоцированную репрессивным правительством.
Министр юстиции шагал по высокой траве под безоблачным небом. Твердой поступью он прошел мимо агентов, полицейских и заместителей шерифа, расположившихся на границе осады. Он чувствовал на себе их взгляды.
Моя армия.
На какое-то мгновение Дарнинг ощутил себя полузащитником, который перехватил сорокаярдовую передачу и должен пробежать еще пятьдесят ярдов ради самого главного гола в истории команды.
Он уже миновал безопасную зону, впереди оставалась наиболее трудная часть пути по направлению к сверкающим на солнце металлическим жалюзи на окнах и нацеленным прямо на него из проделанных в металле бойниц ружейным дулам; по направлению к толстым полукруглым бревнам стен, способных остановить любую пулю. Но наиболее острым было осознание того, что в любую секунду, в зависимости от непредсказуемых импульсов одержимых догмой смерти фанатиков, он может быть обращен в ничто.
Дарнинг смотрел вперед и только вперед, переставляя одну ногу перед другой, и старался уловить атмосферу. Вплоть до того момента, когда на расстоянии примерно пятидесяти футов от него отворилась массивная дверь, и он увидел преподобного Сэмсона Кослоу, готового встретить его.
Худой человек средних лет с усталыми глазами и взлохмаченными волосами, Кослоу мог бы представлять третье поколение западновиргинских шахтеров, одного из тех, с чьих лиц лишь недавно сошел след угольной пыли. Одетый в выцветшую холщовую одежду, он стоял в проеме двери и не двинулся с места, пока они с Дарнингом не обменялись рукопожатиями.
— Благословляю ваш приход, — сказал он.
Затем Дарнинг оказался в помещении, дверь за ним закрыли и заперли на засов, и он ощутил запах собственного возбуждения. Повернулся… да, здесь было на что посмотреть.
Внутренняя часть большого дома “олимпийцев” напоминала пещеру: большое замкнутое пространство, на котором разместились сорок три оставшихся в живых члена секты — мужчин, женщин и детей, собравшихся здесь, чтобы жить или умереть. Вооруженные мужчины стояли у окон. Ребятишки сидели в дальнем углу под присмотром молодых женщин. Раненые вытянулись на голом полу либо на окровавленных матрасах. Мертвый мужчина и мертвая женщина, обряженные для похорон, лежали бок о бок на длинном столе. Свечи горели у них в головах и у ног, а вокруг стола молча молились несколько человек, опустившись на колени.
Было очень тихо, только плакал ребенок. Генри Дарнинг угрюмо размышлял, тот ли это ребенок, плач которого он слышал в телефонной трубке.
Наконец он увидел самое страшное, и сердце у него заколотилось, а во рту пересохло.
Он насчитал их четыре, по одному у каждой стены; они стояли словно памятники на кладбище. Каждый представлял собой смертельный конгломерат из динамита, проводов, детонаторов и пятигаллоновой жестянки с бензином. Во взаимодействии они заменят Страшный Суд — этакое всеобщее самоуничтожение.
Весьма серьезная штуковина, подумал Дарнинг. Если у него и были сомнения насчет объявленного ультиматума, то теперь они окончательно исчезли.
Кослоу тронул его за руку.
— Идемте, — сказал он и подвел Дарнинга к маленькому деревянному столу у окна.
Хрупкая седовласая женщина принесла две чашки воды, поставила по одной перед каждым из них и удалилась. Поскольку вода была уже несколько дней отключена, Дарнинг точно знал, как драгоценна каждая капля, каждая чашка влаги.
— Ну хорошо, — сказал Сэмсон Кослоу. — Вы здесь. Вы видите все, как оно есть. Мы ничего не скрываем. Итак, жить нам или умереть?
— Слишком много людей уже погибло. Я больше не хочу смертей.
— Следовательно, вы свернете ваши палатки и оставите нас в покое?
— Это не так просто, преподобный отец. — Дарнинг говорил спокойно и терпеливо — так он мог бы разговаривать с ребенком. — Ведь еще не упразднены законы о наказании за убийство правительственных агентов.
— Не в тех случаях, когда в агентов стреляют, защищая собственную жизнь и свободу, защищая свою веру. Не в тех случаях, когда, как это произошло с нами, нападение на жилище совершено без предписания и к тому же незаконно. И конечно не в том случае, когда министр юстиции понимает правосудие так же верно, как он понимает законы, и собирается поступать соответственно.
Они посидели, молча глядя друг на друга. У религиозного пастыря лицо было задумчивое и озабоченное теми последствиями для будущего сорока трех человек, какие могли проистечь из их с министром небольшой дискуссии.
— Продолжайте, — произнес Дарнинг. — Я слушаю вас.
— Если бы мне довелось выступать в суде как защитнику, — заговорил Кослоу, — я сказал бы присяжным, что мои клиенты стали жертвами необоснованного нападения, некоего публичного шоу, безрассудно устроенного местным отделением ФБР. Я сказал бы…
— Погодите. — Министр юстиции приподнял руку. — Вы вводите меня в заблуждение. Объясните, в чем дело.
— То есть вы не знаете, как все произошло на самом деле?
Дарнинг медленно покачал головой. Преподобный сделал крохотный глоток драгоценной воды.
— Ну что ж, может, вы и вправду не знаете. Вы министр и находитесь высоко, почти рядом с Господом. ФБР — всего лишь один из подчиненных вам департаментов, а Западная Виргиния — всего лишь маленький штат. Нельзя ожидать, чтобы вы знали каждое небольшое подводное течение.
— Так расскажите мне, преподобный отец!
— Отделению ФБР в Хантингтоне предстоит серьезная бюджетная ревизия. Они опасаются, что их вообще могут прикрыть, а им этого, понятно, не хочется. Отсюда и возникла идея незаконного обыска в поисках нелегально хранимого оружия, а также распоряжение о моем аресте.
— А почему обыск и ваш арест незаконны?
— Потому что нет никаких улик… одни только подозрения.
— Подозрения какого рода?
— Что мы обменяли полуавтоматическое оружие на недозволенное законом автоматическое.
— А вы это сделали?
— Нет, сэр. Но если бы мы и поступили так, и незаконное оружие было бы найдено, то в прецедентном праве есть немало статей, утверждающих, что обыск не может быть санкционирован на основании предположений. Или я ошибаюсь?
— Вы не ошибаетесь. Но откуда вы это знаете?
— Я читал законы и полагал, что они не для одних юристов писаны.
Генри Дарнинг умолк. Вообще не слышно было ни звука, и почти все взгляды обращены на него. Не оборачивались лишь те, кто молча молился.
— Вы говорили с кем-либо обо всем этом? — спросил министр.
— Конечно.
— С кем же?
— С Господом, а также с неким анонимным голосом по линии связи ФБР. — Преподобный внимательно поглядел на кончики своих пальцев. — В беседе с Господом я больше преуспел. Он послал мне вас.
Они снова помолчали.
— Вы доверяете мне? — спросил Дарнинг.
— Думаю, настолько же, насколько вы доверяете мне.
— Я поверил вам настолько, что пришел сюда один, не так ли?
— Да. Вы это сделали.
— Так доверяете ли вы мне настолько, чтобы выйти отсюда одному вместе со мной?
— На каких условиях?
— Если все, что вы сообщили мне, подтвердится при проверке, вы вернетесь к вашим людям через двадцать четыре часа.
— И обвинения отпадут?
— При вашей начитанности вы должны знать, что закон — вещь сложная. Но я вам это обещаю. Если будет доказано, что первое нападение на вашу общину было совершено без предписания, то вам и вашей пастве больше ни о чем не придется беспокоиться.
Светлые глаза Сэмсона Кослоу были полны слез и гнева.
— Вы имеете в виду — ни о чем, кроме того, чтобы похоронить наших усопших и помолиться за них?
Дарнинг промолчал.
— Простите, — спохватился преподобный. — Вы этого не заслужили. Без вас пришлось бы хоронить нас всех. И некому было бы за нас помолиться. Я конечно же иду с вами.
Министр юстиции выглянул в окно и увидел, как из травы вдруг выпорхнула птица. Потом до него словно сквозь туман донесся плач того же самого ребенка. Или другого?
Не имеет значения, подумал он.
Ведь это ребенок.
Генри Дарнинг не мог себе представить более возвышенного состояния духа, нежели то, какое он испытывал в эту минуту.
Глава 10
За четыре с половиной тысячи миль от Хантингтона в Западной Виргинии, в итальянском приморском городе Сорренто, Пегги Уолтерс ровно в девять часов утра отперла дверь и вошла в помещение Галереи искусств имени Леонардо да Винчи.
Официально галерея открывалась в десять, когда приезжала на работу помощница Пегги Роберта. Но Пегги всегда приходила на час раньше. Ей необходимо было лишнее время, чтобы “включиться”. Каждый день был для нее новым. Как ни странно, она все еще чувствовала себя здесь временным обитателем.
Окна маленькой галереи выходили на Тирренское море. Она обслуживала главным образом проезжающих через город туристов, которые останавливались в местных отелях или ездили на маленьких пароходиках на Капри и обратно. Пегги демонстрировала и продавала работы примерно дюжины художников, причем троих воплощал в своем лице Питер, который писал картины под разными именами и в разной манере. Каждые шесть недель Пегги отправлялась в Рим, Флоренцию и Палермо как агент Питера и большинство его работ продавала там.
В галерее было прохладно и тихо, слегка пахло морем. Время от времени откуда-то издалека доносился печальный гудок парохода. Пегги выпила в задней комнате свой обычный утренний кофе и попробовала разобраться с бумагами. Пустота помещения как бы сгустилась вокруг нее, и Пегги невольно вздрогнула.
Некоторое время она сидела неподвижно, дышала очень осторожно и старалась вобрать в легкие как можно больше воздуха. Потом ощущение холода исчезло, и только лоб оставался липким и холодным. Пегги вытерла лоб и задышала нормально. Страх.
Он мог возникнуть вот так, изнутри, заполняя собою все и вытесняя из груди необходимый для дыхания воздух. Девять лет прошло, а она до сих пор не знала, когда и где он настигнет ее, как и почему исчезнет. Причиной был то мужской голос, вдруг прозвучавший в галерее, или взгляд незнакомца на улице, или обрывок чьей-то песни, под мелодию которой они однажды танцевали с Генри.
Постоянный страх был лишь следствием. Чего? Любви Генри?
Это звучало как насмешка. Даже спустя столько лет наиболее сильным воспоминанием о Генри Дарнинге оставалось ощущение, что она прошла некий этап половой близости с экзотическим, чрезвычайно привлекательным животным. Этот мужчина возбуждал. Все вокруг него дышало чувственностью и страстью. Более чем вдвое старше ее, он был наизнаменитейшим из золотой плеяды знаменитых юристов Уолл-Стрит. Ее он взял прямо из юридической школы в свою фирму, свою постель и свое блистательное окружение.
Генри Чарлз Дарнинг сказал ей однажды — и вполне серьезно, — что в состоянии понять душу любого человека, только лишь прикоснувшись пальцем к тому месту на его теле, под которым бьется сердце. А она находилась под таким обаянием его ауры, что готова была в это поверить.
Даже здравый смысл, обретенный с годами, не позволил бы ей считать, что она тогда была глупа. Попросту была очень молода, исполнена почти благоговейного уважения, сверх меры влюблена, возбуждена, охвачена любопытством и чувством полного раскрепощения в своем желании познавать непознанное.
Но где был предел? Ведь предполагается, что он всегда есть?
Как видно, не для нее. И не при том физическом напоре, с каким обрушивалась на нее чувственная любовь Генри. Потому что при всей своей любезности и утонченности он удивительно умел использовать высокое и старомодное словечко на букву “л” для того, чтобы вовлечь ее в сферу изощреннейших эротических игр.
Она, казалось, слышала сейчас его голос. Продолжай, любовь моя. Не принимай этого слишком всерьез. Все это шутки и забавы.
Шутки и забавы… Тела, сплетающиеся в похотливом экстазе, словно змеи в гнезде, обжигающие языки пламени, прокладывающие себе путь прямиком из адской кухни.
И все же незачем себя обманывать. Вряд ли она могла бы считать себя невинной мученицей. Генри вел ее за собой на поле игры, но она делала свою игру сама. И пока игра продолжалась, испытывала невероятное и дикое возбуждение и не отступала перед ним. Стыд, самоуничижение, финальный трагический ужас появились только в конце.
Она, конечно же, не рассказывала Питеру ни о чем подобном. Даже теперь… в особенности теперь, после того как прожила с ним девять лет как любимая жена и как преданная мать его сына. Да она скорее умерла бы, чем поведала бы ему о безудержном, немыслимом вожделении, на которое она тогда с восторгом обнаружила себя способной. И если бы худшие из ее периодически возникавших страхов воплотились в реальность, она призвала бы на себя лишь одно — смерть.
Какие скверные мысли в это сияющее летнее утро… Да что, в конце-то концов, с ума она, что ли, сходит? Совершенно ясно, что она должна опасаться только Генри Дарнинга. А он, ее бывший ментор, судя по всему, считает, что она покоится в глубинах Атлантического океана.
Глава 11
Джьянни Гарецки лежал и прислушивался к дыханию Мэри Янг на другой кровати. Дыхание было ровное и тихое, Мэри не двигалась, но Джьянни знал, что она не спит.
Они находились в мотеле в Добс-Ферри, чуть в стороне от бульвара Соу-Милл-Ривер. Это была их первая ночь вне дома Мэри Янг. День они провели, отмывая следы крови, стирая отпечатки пальцев и закапывая усопших, а точнее, убиенных агентов ФБР. И вот теперь он и она здесь.
У них не было возможности узнать, появились ли сообщения в газетах — и какие. Поэтому Джьянни был очень осторожен. Регистрируясь в мотеле, он оставил Мэри в машине. Любой, кто увидел бы ее, конечно запомнил бы лицо. Его лицо тоже запоминалось, но по другим причинам.
Огни проходящих по бульвару машин пробивались сквозь жалюзи. Звуки накатывались, словно волны прибоя. Когда движение на бульваре на время прекращалось, тишина и темнота наваливались Джьянни на грудь.
Вдруг он услыхал, как Мэри негромко рассмеялась.
— Что так смешно? — спросил он.
— У меня такое впервые в жизни.
— А именно?
— Находиться вдвоем с мужчиной в комнате мотеля, но не в одной постели.
— Ну и каково оно?
— Великолепно. Правда, немножко одиноко. И, может быть, слегка обидно.
Джьянни промолчал.
— Спасибо, что взял меня с собой, — сказала она.
— Со мной они могут убить тебя так же легко, как и одну.
Она некоторое время подумала, потом согласилась:
— Вероятно. Но поскольку я прожила свою жизнь до сих пор в одиночестве, умирать таким же образом не хочется.
На многолюдных улицах большого города всегда легче затеряться, и поэтому наутро они отправились прямиком на Манхэттен.
Джьянни записал их в книге огромного отеля “Шератон” как мистера и миссис Томас Каллахан, заплатил наличными вперед за три дня и один поднялся в номер. Мэри постучалась в дверь и присоединилась к нему через десять минут.
— Здесь куда лучше, чем в Добс-Ферри, — сказала она. — Что мы теперь будем делать?
— Попробуем отыскать Витторио.
— Я даже не представляю, с чего начать.
— А тебе и не надо. Это моя работа.
— А моя какая?
— Оставаться незаметной. — Он окинул ее взглядом. — Если это возможно… Но я полагаю, ты можешь нацепить темные очки и одеться как туристка.
— А ты тоже изменишь внешность?
— Что-нибудь придумаю.
Они молча постояли, глядя друг на друга.
— Будь осторожен, — произнесла она.
Такого он не слышал после смерти Терезы.
— Когда ты собираешься вернуться? — спросила Мэри Янг.
И такого тоже, подумал он.
— Не знаю. Если задержусь, то постараюсь позвонить. Ты тоже. И не общайся ни с кем из знакомых. Это важно. Никаких исключений.
Она кивнула.
— И последнее, — сказал он. — Нам надо договориться о сигнале опасности. Если я позвоню тебе сюда или в другое место и спрошу, как дела, ты дай мне один из двух ответов. Если все хорошо, скажи: “Отлично”. Но если ты в опасности, отвечай: “Как нельзя лучше”, и я пойму. Точно так же отвечаю я на твой звонок, о’кей?
— Да.
Она выглядела странно одинокой и покинутой, когда он обернулся, уходя. Или ему просто показалось?
В лавке театрального костюмера на Девятой авеню Джьянни приобрел для нужд собственного камуфляжа седой парик, соответствующие усы и очки с простыми стеклами в роговой оправе, благодаря которым он стал похож на пожилого бухгалтера.
Уловка или удовольствие. На него это подействовало, во всяком случае, до странности сильно… словно бы удалось бросить тайный и мимолетный взгляд на свой будущий облик. Лет этак через тридцать. Хорошо бы дожить.
С ощущением, что теперь он куда менее узнаваем в своем родном городе для тех, кто охотится за ним с отсутствующим выражением лица, Джьянни принялся за дело. Первой его целью был однокашник по школе искусств, толстый и кудрявый Энджи Альберто, отца которого Дон Карло поручил убрать Витторио Батталье, а тот исчез. Джьянни не имел представления, что может Энджи сказать о Витторио, да, собственно говоря, неясно, жив ли Энджи и в городе ли он. Но ничего иного ему в данный момент не оставалось.
Джьянни нашел телефонный справочник Манхэттена, и ему сразу повезло. В справочнике оказался только один Анджело Альберто, квартира и мастерская которого находились в одном и том же доме на Риверсайд-Драйв.
Через двадцать пять минут Джьянни вышел из такси перед украшенным лепниной зданием начала тридцатых годов, в значительной мере утратившим былую элегантность; фасад дома выходил на Гудзон. Субтильный швейцар примерно того же возраста, что и здание, сидел в вестибюле и просматривал бюллетень скачек.
— Анджело Альберто, — произнес Джьянни, обращаясь к нему.
— Квартира двенадцать-си, — ответил швейцар, почти не поднимая глаз.
В лифте Джьянни снял парик, усы и очки и рассовал все это по карманам. Не стоит пугать Анджело больше, чем следует.
На двенадцатом этаже он прошел по затхлому коридору, позвонил в дверь квартиры номер двенадцать-си и минутой позже уже смотрел в круглое, постаревшее лицо далеко уже не мальчика, но еще более толстого Анджело Альберто.
— Привет, Энджи.
Темные глаза Энджи заморгали, а губы зашевелились. Тени эмоций скользнули по лицу.
— Джьянни?
— Он самый. — Джьянни широко улыбнулся, демонстрируя добрые намерения. — Как поживаешь?
— Привет! Далеко не так хорошо, как да Винчи и ты. Я то и дело читаю о тебе. — Энджи уже справился с волнением. — Входи же. Добро пожаловать… Господи Иисусе, вот так сюрприз! Сколько же времени прошло? Двадцать лет…
— А кажется, что целых двести.
Так Джьянни вторгся в жизнь Анджело Альберто.
Один беглый взгляд объяснил ему все… Полутемная прихожая, кухня, комбинация “кабинет-гостиная”, единственная спальня. Энджи работал на рекламу и каталоги, занимаясь главным образом моделями мужской одежды. Даже лучшее из сделанного им следовало отнести к третьему сорту. На семейных фотографиях изображены толстый мальчик и девочка. Снимков жены нет. Жизнь по-прежнему наносила удары бедному Энджи. Об этом можно было догадаться, едва переступив порог его жилья. Здесь пахло чем-то кислым, и казалось, что запах исходит от самого Энджи. Будучи добрым по натуре, Гарецки решил этого не замечать.
В кабинете-гостиной Энджи сбросил пару рубашек, свитер и несколько носков, а также старые газеты с двух кресел. При этом он так нервически трепыхался, что Джьянни стало его жаль. Должно быть, мало кто являлся к нему с визитами, если вообще являлся кто-нибудь.
— Садись, Джьянни. Ты оказал мне честь своим приходом. Могу я предложить тебе что-нибудь? Как насчет холодного пива?
— Я бы выпил баночку. Спасибо.
Джьянни взглянул в окно на кирпичную стену соседнего здания. Ничего себе видик. Облезлый кирпич.
Энджи вернулся из кухни с двумя запотевшими жестянками. Передавая одну из них Джьянни, он только теперь заметил его синяки.
— Господи, что это с твоим лицом?
— Парочка агентов ФБР обработала меня.
— Ты шутишь?
Пожалуй, это неплохой повод для начала разговора.
— Именно поэтому я здесь, Энджи. Я крепко увяз в дерьме. И надеялся, что ты поможешь мне из него выбраться.
— Я? — Анджело окаменел от изумления.
— Знаешь, чего хотели эти два агента, которые избили меня? Они искали Витторио Батталью. Но не сказали мне, зачем он им. Поскольку мы с Витторио были близкими друзьями, они вообразили, что мне известно, где он теперь. Но мне это неизвестно. Чертовы ублюдки мне не поверили.
— И они так отделали тебя из-за этого?
— Ну, я бы сказал, что подобное обращение было лишь вполне дружественным началом. Похоже, они собирались вообще покончить со мной.
Анджело так стиснул в руке жестянку с пивом, что она прогнулась.
— Но не покончили…
— Только потому, что я отобрал у одного из них оружие и пустил его в ход.
Двухсотдвадцатифунтовый художник-модельер сидел и смотрел на Джьянни. Он не сразу осознал услышанное, а когда наконец до него дошло, все его пухлое лицо побагровело и покрылось потом.
— Ты пришил двух агентов?
— Либо я их, либо они меня, третьего было не дано. И вот теперь я в бегах, и даже не знаю, чего ради. И не узнаю до самой смерти, если не разыщу Витторио.
— Ты думаешь, я знаю, где он?
— Надеюсь.
Столь явное выражение полного неведения появилось на открытом лице толстяка, что Джьянни подумал: “Даже соврать толком не сумеет”.
— Почему именно я? — сказал Анджело. — После школы у меня с ним не было ничего общего.
— Я разговаривал с Доном Донатти. Он мне сообщил, что твой отец был последним делом Витторио перед тем, как тот исчез.
— И ты полагаешь, что после этого я стал бы дружком платного убийцы, вонючего ублюдка? Потому что он сделал моего старика?
— Мне жаль твоего отца, Энджи. Меня просто удивило, что он исчез в то же самое время, как и Витторио.