Итак, они ее не убили.
При ее нынешнем взгляде на вещи сам этот факт приносил ей радость.
Глава 56
Министр юстиции просмотрел некоторые бумаги, а потом съел свой ленч у себя в кабинете, дожидаясь звонка Карло Донатти. Но то была лишь видимость работы и еды. Все его мысли сосредоточились на женщине, которую он знал как Айрин Хоппер.
Надо иметь смелость, чтобы предложить себя в качестве жертвы.
В этом жесте была душевная чистота, которая бросала ему вызов и наносила удар по его цинизму. Кроме того, это было гораздо больше, чем просто жест. Ее жизнь. Дарнинг был вынужден переоценить все, что он чувствовал и думал об этой женщине.
Разве ты не знал меня?
Очевидно, нет.
Но даже если бы знал, не в его натуре оказывать подобного рода доверие. Очень скверно. Будь он иным, это спасло бы многое множество жизней.
Донатти позвонил ему в два сорок семь.
— Все прошло удачно, — сообщил дон. — Можем мы встретиться сегодня вечером? Есть о чем поговорить.
— Обычное время и место?
— Если вас это устраивает.
— Вполне, — ответил министр и повесил трубку.
Генри Дарнинг не испытывал большой радости. И даже облегчения. Как ни странно, он ощущал себя как будто уменьшившимся: ему казалось, что откололась и куда-то уплыла жизненно значимая часть его существа.
На этот раз первым на месте очутился Дарнинг и позаботился о музыке и напитках.
Традиционное одолжение.
Многими чертами их встречи напоминали свидания любовников. Но без соответствующих радостей. Зато имели место возбуждение, тайные тактические ухищрения, постоянная угроза разоблачения или предательства. И хотя оба ни секунды не доверяли друг другу, сила каждого из них создавала некое взаимное уважение.
Или просто так казалось Генри Дарнингу.
Распознать Донатти было трудно. Эти так называемые люди чести вылеплены из другого теста. Вам кажется, что вы поняли их, а на деле этого нет и не было. Долгая история традиций, эта их почти средневековая клятва молчания… omerta… не дают реальной возможности понять их или сблизиться с ними. Единственное, на что можно надеяться, — более или менее приемлемые деловые взаимоотношения. Но и они опираются на тщательно взвешенный и рассчитанный баланс сил.
Каждый предусмотрительно целится из пистолета в голову другому — вот на что это похоже.
И когда возможно, холодно подумал Дарнинг, хорошо иметь для большей уверенности нечто про запас.
Дон вскоре приехал, они обнялись и уселись друг против друга. Ни один пока не начинал разговор. Казалось, оба пытались освоиться с тем событием, которое свело их сегодня вместе.
Донатти осторожно положил ногу на ногу и отведал скотч, приготовленный для него Донатти.
— Ну, дело сделано, — начал он. — Вы со своей задачей справились успешно, то же можно сказать и об остальных. Женщина больше не представляет для вас проблемы.
— Спасибо, Карло. Я это ценю.
Донатти вгляделся в Дарнинга:
— Не похоже, чтобы вы особо радовались.
— Я и не радуюсь. Мне нужна была ее смерть, но я не испытываю удовольствия. — Дарнинг посмотрел на скотч в стакане, но пить не стал. — Как это было сделано?
— Вы в самом деле хотите знать?
— Нет. Но лучше знать, чем строить предположения и рисовать воображаемые картины.
— Все произошло, так сказать, в рабочем порядке, — сказал Карло Донатти. — Ничего особенного. Что вам было слышно в телефон?
— Мы говорили почти восемь минут. Потом трубку внезапно опустили и… все. Кто задержал женщину?
— Три детектива из полицейского участка Амальфи.
— А потом?
— Ее посадили в одиночную камеру. Через несколько часов наши люди забрали ее, отвезли в лес и прикончили. Тело не найдут.
Бурный пассаж Моцарта наполнил тишину.
— Она осознавала, что происходит?
— Кто может сказать? — Донатти пожал плечами. — И кому дело до того, о чем она думала?
— Мне есть до этого дело.
Снова наступило молчание под громкую музыку. Потом Карло Донатти с отсутствующим взглядом покачал головой.
— Странный вы, Генри. Такой неспокойный и чувствительный человек, а причинили гибель множеству людей.
Дарнинг промолчал.
— Кстати, к счету трупов кое-что прибавилось, — продолжал Донатти. — Наши друзья Батталья и Гарецки шлепнули еще одиннадцать человек, и среди них сицилийского босса, с которым я вел дела.
Министр юстиции физически ощутил, как названная Донатти цифра входит в него. Медленно действующий яд.
— Это ваш босс — один из тех, кто похитил сына Баттальи? — спросил он.
Донатти кивнул.
— А где же мальчик сейчас? Его забрал отец?
— Этого никто пока не знает.
— А что с теми двумя, кто сторожил мальчика?
— Они убиты. Но если верить новому боссу, Витторио сам получил пару дырок в перестрелке. Наши направили людей проверять больницы.
— Великолепно, — отозвался Дарнинг.
Прикрыв глаза, он представлял себе темные воды, омывающие неясные безликие тела в полуночном пруду.
Мэри Янг не терпела прикосновения холодного и сухого кондиционированного воздуха к своему обнаженному телу в то время, как они занимались любовью, и Дарнинг выключал кондиционер.
— Я обожаю, когда мы оба становимся влажными, — говорила Мэри. — Кожа так приятно и ласково скользит.
Дарнинг принимал это и понимал. Сладкое соединение жизненных соков двух тел.
Даже в темноте ему виделось сияние ее соблазнительного, покрытого испариной тела, когда она придумывала все новые и все более возбуждающие способы привести его к оргазму.
Каковы границы ее возможностей?
Они, конечно, существовали. Мэри Янг всего лишь женщина с обычным количеством тех частей тела, которые особенно активны в любовной игре… две руки и три открытых отверстия.
Но милостивый Боже, чего только она не придумывала совершать при их помощи!
Ну и каковы же эти самые границы?
Они двое лежали на спине под пологом жаркой ночи. Тяжелый воздух давил на лица. Мимо дома проехала машина, шурша колесами по асфальту. Где-то далеко полицейская сирена возвестила своим воем о новом убийстве.
— Ты прямо-таки как семнадцатилетний, — заговорила Мэри Янг.
— В чем это проявляется? В моей непристойной юношеской порывистости?
— У тебя есть невероятное чувство удивления. Нет ни одного сантиметра женского тела, которого бы ты не знал, не понимал, не любил. Для тебя это страна чудес.
— Хорошо это или плохо?
— Все зависит от восприятия.
— В таком случае я глубоко встревожен.
— Как будто ты этого не знал. — Она повернулась и поцеловала его.
— Я знаю одно: что причиной моей смерти будет женщина, которая истощит все мои силы. — Дарнинг потянулся за пачкой сигарет, достал и зажег одну, потом долго глядел на огненную точку во тьме. — И я должен добавить, что в настоящее время ты являешься ведущей претенденткой на эту честь.
Мэри Янг попыталась разглядеть выражение его лица, но было слишком темно.
— Ты серьезно? — спросила она.
— Насчет моей собственной смерти? Само собой, как может быть иначе?
— Тогда зачем ты удерживаешь меня у себя в доме и забавляешься со мной в постели?
— Потому что я этого хочу.
— Даже понимая, что можешь от этого умереть?
Он лениво, словно кот, лизнул ей грудь. Свое утешение.
— Да, — ответил он коротко и снова откинулся на спину.
— Но это безумие, Генри.
— Безумие есть не что иное, как голос разума. А по моему разумению, великий смысл для меня при данных обстоятельствах моего существования заключается в том, чтобы обладать тем, чего я больше всего хочу, и радоваться этому.
Мэри Янг лежала молча.
— Не пойми меня превратно, — продолжал Генри Дарнинг. — Я далек от мыслей о самоубийстве. Я очень хочу жить. Я люблю самый процесс жизни. Это значит лишь одно: я хочу быть реалистом в оценке моих ближайших перспектив.
— А именно?
— В эти дни я осенен тенью смерти. Она рядом со мной. Даже нынешней ночью. Я узнал, что твои друзья Джьянни и Витторио присоединили еще одиннадцать имен к растущему списку.
Дарнинг почувствовал, как напряглась Мэри Янг. Но она по-прежнему оставалась безмолвной.
— Не то чтобы я их осуждал. Они просто стараются вернуть сына Витторио. Так же, как это делали ты и мать мальчика. И мне еще сказали, что она тоже погибла сегодня во второй половине дня.
Мэри понадобилось некоторое время, чтобы отозваться на эту новость. Когда она наконец заговорила, то ощутила в горле холодную сухость, чего до этой минуты не было.
— Пегги?
— Да, хотя я в свое время знал ее как Айрин.
— Выходит, ты в конце концов получил то, чего добивался все это время, — медленно проговорила Мэри.
Дарнинг не ответил.
— А мальчик?
Дарнинг с предельной осмотрительностью обдумал ответ на ее вопрос. Хотя практически в особых раздумьях необходимости не было. Если он не солжет, то потеряет Мэри. А этого он не мог допустить.
— Я это уладил, — сказал он. — Мальчика должны были освободить сразу после того, как захватят мать. Но до того Батталья и Гарецки уничтожили одиннадцать из их людей. Теперь началась личная вендетта, задета, видите ли, честь. Мафия отказывается отдать ребенка до того, как заполучит Батталью и Гарецки.
— Они держат ребенка в качестве приманки?
— У них нет других причин его удерживать.
— Кто же они такие?
— Сицилийские друзья моего американского дона.
— Что же теперь будет? — немного подумав, спросила Мэри.
— Я должен попытаться нажать на них.
— А ты можешь?
Он прижал губы к ее груди — на счастье.
— Я министр юстиции Соединенных Штатов. Глава всего департамента правосудия. Я, черт побери, кое-чего могу.
— Да. Но теперь, когда ты избавился от матери мальчика, чего ради тебе о нем заботиться?
— Ради того, чтобы ты меня не покинула, — сказал Дарнинг. — И может быть, ради того, чтобы ты не пустила мне пулю в голову из твоего маленького пистолета.
И ему подумалось, что эти его слова самые правдивые из всех, что он произнес за последние дни.
Глава 57
Министр юстиции снова плакал во время похорон Брайана и Марсии Уэйн.
Я делаюсь невыносимым.
Сидя рядом с президентом Соединенных Штатов, первой леди страны, членами кабинета и прочими сановниками, Генри Дарнинг слушал пышные надгробные речи о директоре ФБР и его жене и при этом ощущал жар в груди. Казалось, что глубоко внутри у него что-то гниет, разлагается и вырабатывает особый яд.
От всей души он старался вызвать в себе хоть что-то по отношению к убитому другу и его жене. Но что? Как?
Ничего не получалось.
Он беспокоился лишь о себе. О жжении в груди, о таких же жгучих слезах.
Молиться бесполезно. Да и о чем молиться? О правосудии? О милосердии?
Он медленно и глубоко вздохнул, пытаясь освободиться от внутреннего гнета. Но продолжал терзаться снова и снова.
Все в порядке. Он убил, потом оплакал.
Но слезы были не нужны. Они ничего не стоили. Никому не помогали. В том числе и ему.
Глава 58
Поли чувствовал себя обновленным.
Он покидал городок Леркара-Фридди в только что купленной ветровке, которая защищала его от утреннего холода, а за спиной у Поли был рюкзак, полный еды и других вещей, нужных для поездки в Позитано.
Впервые за всю свою короткую жизнь он по-настоящему убедился в волшебной силе денег.
Что он стал бы делать, если бы не сообразил достать деньги из карманов двух убитых мужчин? Впрочем, глупо задавать себе этот вопрос. Он голодал бы и мерз. А когда добрался бы до пристани в Палермо, ему пришлось бы пробираться на паром тайком и стать безбилетным пассажиром, потому что билет купить было бы не на что.
Но деньги надо показывать с осторожностью. Это опасная штука. Когда он, например, достал деньги, чтобы заплатить хозяину магазина за ветровку, тот посмотрел на него с любопытством и спросил, какой это банк он ограбил. Хозяин пошутил, но у него могло возникнуть подозрение, откуда у маленького мальчика столько денег, и тогда бы он позвонил в полицию.
После этого Поли стал осторожнее и расплачивался за другие покупки только мелкими купюрами. И покинул Леркара-Фридди как можно скорее на тот случай, если человек, продавший ему ветровку, и в самом деле спохватится и решит обратиться в полицию.
Он так торопился, что даже не остановился перекусить, и в животе у него бурчало. Он никогда еще не был так голоден и все гадал, сколько времени человек может прожить без еды. Потом он принялся думать о большой булке, о сыре, салями и прочем продовольствии у себя в рюкзаке.
Отойдя с полмили от города, Поли сошел с дороги, нашел лужайку у ручья и присел поесть.
Первые куски хлеба и салями, которыми он набил рот, показались ему самой вкусной в жизни едой. Это было так здорово, что Поли захотелось, чтобы мама увидела, как он радуется. Она постоянно огорчалась из-за того, что ее сын не находит удовольствия в еде. Потому он и такой худой. Всем известно, что если ты ешь без аппетита, то никогда не поправишься.
Но при одной мысли о маме удовольствие от еды сильно померкло. Поли попробовал позвонить ей перед самым выходом из города, но снова никто не ответил. Он очень беспокоился. Где же она была все это время?
Глава 59
Ночью что-то разбудило Джьянни Гарецки.
Из-за надетой на лицо светло-зеленой стерильной маски он просыпался медленно. Вот уже восемнадцать часов он провел в особом больничном кресле в отделении реанимации в больнице Монреале и ждал, когда же пробитое пулями тело Витторио Баттальи решит, жить его хозяину или умереть.
Джьянни покидал свой добровольный пост только для того, чтобы поесть или зайти в ванную. Он не только не хотел пропустить те слова Витторио, которые могут оказаться его последними словами, но и чувствовал себя неуютно при мысли о том, что оставит друга беспомощным и беззащитным перед теми, из-за кого он и угодил в больницу.
Взглянув на Витторио, Джьянни подумал, что он теперь немногим больше, чем трубопровод. Какие-то жидкости вливались в него по одной системе трубок и выливались по другой системе, а на стене у него над головой попискивали и пританцовывали светящиеся линии мониторов.
Джьянни решил, что попискивание и разбудило его.
— Эй…
Джьянни обернулся и обнаружил, что Витторио смотрит на него замечательно ясными глазами.
— Кто же ты такой? — заговорил Батталья. — Господь Бог или треклятый дьявол в стерильной маске?
Джьянни встал, взял Витторио за руку и постоял, глядя на него. Он был растроган. Ведь он, пожалуй, и не верил, что Витторио выкарабкается.
— Схожу за медсестрой, — сказал он.
— Черта с два ты сходишь за ней! Поговори со мной сначала. — Витторио надолго закрыл глаза, потом снова открыл их. — Сколько я был в отключке?
— Восемнадцать часов.
— Господи Иисусе! А что полиция и мафия?
— Интересовались, побывали в больнице. Но у тебя здесь есть друзья.
— Кто?
— Лючия, ее двоюродная сестра, она врач, и еще одна славная женщина в приемном покое, которая сказала о тебе все, что следовало им сказать.
Батталья смотрел на него с подушки.
— А еще у меня есть ты.
Джьянни промолчал.
— Есть новости о Поли?
Художник покачал головой.
— Что мне больше всего ненавистно, — сказал Батталья, — так это то, что вся тяжесть теперь обрушилась на тебя. А я, как дурак, лежу и писаю в трубочку.
— Но ведь я здесь для того, чтобы нести какую-то тяжесть, Витторио, — возразил Джьянни.
— Ты и сам понимаешь, что ничего такого не должен был делать.
— Какого дьявола я не должен? Это самый главный мой долг, главнее нет.
Медсестра услышала, как они препираются, отругала Джьянни за то, что он не позвал ее, и немедленно привела парочку докторов.
Прошло не меньше часа, прежде чем они снова остались одни и смогли возобновить разговор.
— Говори, что мне делать, — сказал Джьянни.
Витторио дышал прерывисто: врачи его утомили.
— Отправляйся к Пегги в наше убежище, — заговорил он. — Поскорее. Она, наверное, уже считает меня убитым, и неизвестно, что теперь предпримет.
— А если ее там нет?
— Если она по какой-то причине уехала, то оставила записку. Справа от задней двери есть куст. За ним один из камней в стене вынимается. Вытащи его. Если записка оставлена, то лежит там.
— А если там нет ни Пегги, ни записки?
Витторио посмотрел Джьянни в глаза:
— Не уверен, что могу тебе ответить.
Джьянни не мог припомнить, чтобы Витторио когда-либо испытывал в чем-то неуверенность.
— Я хотел было предложить тебе вернуться сюда и все обсудить, но думаю, лучше потолковать прямо теперь, — сказал Витторио.
Он потянул воду через соломинку. Цвет лица у него был хороший, но, как думал Джьянни, скорее всего за счет повышенной температуры плюс переливание крови.
— Прежде чем уехать, повидайся с Лючией и ее сестрой, — посоветовал Батталья. — Предупреди, что можешь позвонить им с новостями для меня. Ты считаешь, что им можно доверять?
— Ты был бы уже мертв, если бы им нельзя было доверять. Да и я, вероятно, тоже.
— Это понятно. Но если им к титькам приткнут электропровод, то добьются, чего хотят. Так что разговаривай поосторожнее. — Он уставился в потолок, словно там было написано все, что он надумал. — Если Пегги в доме, не говори ей, где я и что случилось. Скажи, что я в полном порядке и веду розыски Поли по горячим следам. Скажи, что просто приехал рассказать ей о том, как идут дела, и успокоить ее. Потом вернешься ко мне. И держись полным оптимистом.
— Я всегда так держусь.
Витторио поморщился и закрыл глаза от приступа боли, потом ему стало легче.
— Если Пегги в доме нет, а есть записка, — продолжал он искаженным голосом, — позвони и расскажи Лючии, что там написано. Разумеется, если в записке что-то очень личное, ты просто возвращаешься как можно скорее и рассказываешь все мне самому. — Витторио с трудом глотнул воды. — Если записки нет и нет Пегги, если она не вернется через час-другой, возвращайся, и мы вместе что-нибудь придумаем.
Витторио в изнеможении опустил голову на подушку и повернулся лицом к Джьянни. Мышцы нижней челюсти расслабились, и весь он как будто уменьшился. Неестественный румянец исчез.
— Послушай, — произнес он упавшим голосом, — все это чепуха. Давай-ка перейдем к самой сути. Если ты потерпишь неудачу. Если не сможешь вернуться ко мне. Если я умру или что-то в этом роде. Помни, с чем тебе придется иметь дело. — Витторио глотнул побольше воздуха. — Ты будешь иметь дело с Дарнингом, который стоит за всем этим дерьмом. Будешь иметь дело с Доном Донатти, который лижет задницу Дарнингу и делает все, что тот прикажет. Прибавь еще нового сицилийского хмыря Майкла, который скорее всего продолжит для Донатти то, что начал Равенелли. И у всех у них на уме только одно… — Глаза Витторио превратились в два черных отверстия. — Убить мою жену.
Джьянни уже собрался уходить, но Витторио с неожиданной силой удержал его за руку.
— Дай мне твой пистолет, — попросил он.
Джьянни поглядел на него. Температура, как видно, снова поднялась, потому что лицо у Витторио побагровело.
— Если какой-нибудь сицилийский молодчик явится сюда в докторском халате, чтобы прикончить меня, — сказал Батталья, — я не хотел бы ухватиться вместо оружия всего лишь за собственный член.
— А где ты будешь держать пистолет?
— Между ног. Где же еще?
Джьянни достал пистолет и убедился, что он на предохранителе.
— И глушитель, — напомнил Витторио.
Джьянни вынул глушитель из другого кармана, надел его на дуло пистолета и сунул сильно удлинившееся оружие Витторио под простыню.
Они посмотрели друг на друга. Джьянни тяжело было оставлять Витторио одного.
— Прекрасная возможность избавиться от нескольких докторов, — сказал он.
Джьянни вывел свою машину с муниципальной стоянки и приехал к дому доктора Курчи к тому времени, как Елена и Лючия пили утренний кофе.
— Он пришел в себя часа полтора назад, — объявил он. Лючия прижала ладони к щекам.
— Вчера вечером я поставила свечу за его здоровье.
— Голова у него ясная? — спросила врач.
— Совершенно.
— Хорошо. Но пока еще остается угроза инфекции. Я осмотрю его попозже.
— Вы обе были великолепны. Если бы не вы, Витторио умер бы.
— Это еще может случиться, — заметила доктор Курчи.
— Я понимаю. Но сейчас он жив.
Лючия налила Джьянни кофе, и он с благодарностью выпил его.
— Я должен попросить об одной любезности, — сказал он. — Я улетаю на материк сегодня утром и, возможно, мне нужно будет кое-что сообщить Витторио попозже, днем. Могу я позвонить одной из вас?
— Я буду дома, — ответила Лючия и написала для Джьянни номер телефона.
Он с трудом удержался, чтобы не стиснуть ее в объятиях.
Джьянни добрался до аэропорта Палермо, успел на утренний восьмичасовой рейс до Неаполя и был там меньше чем через час.
Его беспокоило, что оружие он взять с собой не может: не пройти через таможню. Однако никому из оставшихся в живых членов “семьи” Равенелли лицо его не было знакомо, и он надеялся, что не возникнет необходимости в применении оружия.
Он взял напрокат “форд” и двинулся по той же чудесно красивой прибрежной дороге, по которой они проехали вместе с Мэри.
Это было всего четыре дня назад, но казалось, что прошел целый год.
Где теперь Мэри, с кем она трахается и кого продает?
Не то, чтобы он проклинал ее.
Но Бог ты мой, что она променяла на этот вшивый миллион!
Как она может с этим жить?
Такая женщина…
А он любил ее.
И отчасти продолжает любить.
Тропинка ко входу в дом была так замаскирована деревьями, кустарником и сорной травой, что Джьянни дважды проехал мимо, прежде чем обнаружил ее.
Пробираясь по ней, он мысленно молился о счастливом сюрпризе, хотя вообще-то молился крайне редко. Но он так нуждался в чуде!
Однако не было нынче никаких признаков чуда. Разве что сверкание солнца на листве, редкие птичьи вскрики да небо, такое глубокое и синее, что верилось: вот он, прямой путь к Богу.
Рядом с домом Джьянни увидел машину. Значит, Пегги дома… но он тут же спохватился: если бы это было и в самом деле так, то возле дома стояли бы две машины, потому что Витторио оставил свою здесь.
Может, Пегги просто поехала за чем-то в Равелло? Впрочем, на это надежда слабая.
Джьянни поднялся по ступенькам, постучал в дверь и подождал. Постучал еще раз и подождал подольше. Пугающая тишина.
Толкнул дверь — она была заперта. Вспомнив, как Витторио шарил наверху за дверной рамой в тот вечер, когда они сюда приехали, Джьянни сделал то же самое и нащупал ключ.
Отпер дверь и вошел.
— Пегги?
Ему не откликнулось даже эхо.
Он обошел одну за другой комнаты маленького дома. В кухне на дровяной печке стоял кофейник. Джьянни открыл дверцу печки и увидел золу. Потрогал — зола холодная.
В спальне, которой пользовались Пегги и Витторио, постель была постлана, и поперек кровати лежала ночная рубашка Пегги. Сам не зная зачем, он поднял рубашку и вдохнул слабый запах духов. Это был запах Пегги, ее духи, но Джьянни вдруг подумал о Мэри Янг. Те же воспоминания пробуждало прикосновение к легкой ткани. Он готов был целый час глядеть на эту рубашку.
Идиот!
Джьянни положил рубашку на кровать, оставил комнату и вышел из дома через заднюю дверь.
Увидел куст справа от двери возле каменной стены дома, как и говорил ему Витторио. Потрогал камни — один, другой… наконец нашел тот, что вынимался. В отверстии лежал бледно-голубой конверт в прозрачном полиэтиленовом пакете. Джьянни взял пакет, поставил камень на место и вернулся в дом.
Он расположился в кухне. Дотронулся до пакета — и ощутил покалывание в кончиках пальцев; стиснуло горло.
Разозлившись на себя за это волнение, решительно достал конверт из пакета. Конверт был не надписан и не запечатан, в него были вложены исписанные листки бумаги такого же цвета, как и конверт.
Письмо было помечено вчерашним числом, время шесть часов вечера.
“Любовь моя,
вот уже больше трех дней прошло с тех пор, как вы с Джьянни уехали, и я пишу это письмо с ужасным предчувствием, что ты, возможно, не вернешься, чтобы прочитать его. На тот случай, если я ошибаюсь и ты его прочтешь, я и хочу сообщить тебе, что я сделала и почему.
Для меня сейчас имеет значение только Поли. Я хочу освободить его из рук этих скотов. Хочу, чтобы для него кончился этот ужас. И понимаю, что только я могу добиться освобождения моего сына. Вот что я сделаю.
Через несколько минут я уезжаю звонить Генри Дарнингу в Вашингтон. Предложу ему сделку. Поскольку Генри нужна я, и более никто, я отдам ему себя в обмен на то, что он передаст Поли в отделение Красного Креста…
В какой-то мере я рада, что тебя здесь нет. Я знаю, что ты стал бы меня удерживать. А я не хочу, чтобы меня удерживали.
Мучительнее всего, что я так люблю тебя. Невероятно горько, что ты и Поли страдаете по моей вине. Любовь к тебе — великое чудо в моей жизни. Оно помогает мне меньше стыдиться того, чем я была раньше.
Я чувствую себя обокраденной. Я могла бы любить тебя еще сорок лет. Но, вероятно, я слишком жадная. Если у тебя было десять лет такой любви, как наша, ты не вправе требовать большего. Такое не измеряется количеством времени.
Любовь моя, десять лет с тобой значат для меня куда больше, чем значили бы пятьдесят с любым из встреченных мною мужчин. И потому не жалей меня. Мысль о твоей жалости для меня невыносима. Если ты все-таки станешь жалеть обо мне, я стану являться к тебе призраком. Если ты не умрешь раньше меня. Тогда за тобой право старшинства, и ты можешь явиться первым.