— Вот как?
— Ты считаешь, что это всего лишь совпадение?
Анджело вытер лицо грязным носовым платком.
— Конечно совпадение, а что же еще?
— Ну а я не верю в такое совпадение. И никогда не верил. Кстати, откуда ты узнал, что именно Витторио сделал твоего отца? — Джьянни долго смотрел в лицо Анджело жестким взглядом. — Откуда, Энджи?
— Да ты же мне сказал.
— Ты врешь, Энджи.
Анджело изо всех сил постарался изобразить возмущение, но не сумел и только потянул жалобно:
— Не смей называть меня лжецом.
— А ты не лги. Ты ведь даже не удивился, когда я тебе сказал, что твой папочка был последним заданием, которое Витторио получил от Дона Донатти. Стало быть, ты знал.
Анджело, кажется, хотел возразить, однако передумал и глотнул пива из жестянки. Руки у него дрожали, и пиво потекло по подбородку.
— Кто сказал тебе? — спросил Джьянни.
Анджело попытался улыбнуться, но и это ему не удалось.
— Думаю, твой папочка и сообщил тебе, Энджи.
— Из могилы?
— Какая там могила! Он никогда в ней не лежал. Не осталось тела для похорон. Твой отец попросту исчез. Помнишь? Как и Витторио. Твой отец жив, верно?
— Ты спятил.
— Где он, Энджи? Я не сделаю ему ничего дурного. Клянусь тебе, у меня нет причин для этого. Я всего лишь хочу поговорить с ним. Задать несколько вопросов.
— Он мертв. Ты хочешь задавать вопросы давно сгнившему покойнику?
Слушая, как Анджело говорит, Джьянни вспомнил, что именно так он, бывало, разговаривал еще мальчишкой: хныкал и пресмыкался, словно бы ожидая, что его вот-вот ударят.
— Я предоставляю тебе выбор, — заговорил Джьянни. — Либо ты скажешь мне, где твой отец, либо ты скажешь это молодчикам Дона Донатти, когда они отрубят тебе большие пальцы. Если ты скажешь мне, никто не пострадает и вообще ничего не узнает. А если сообщишь Дону, то можешь навеки проститься и с папочкой, и со своими пальчиками, а то и жизнью.
Лицо у Энджи, который собирался было что-то отрицать, вдруг словно бы начало оплывать, как масло на солнце.
— Джьянни, почему ты так обращаешься со мной? Ведь ты никогда не был таким, как другие, ты относился ко мне хорошо.
— А я и теперь отношусь к тебе хорошо. Только не будь глупцом, вот и все.
— Отец изобьет меня до полусмерти, если я тебе скажу.
— Его убьют, если ты не скажешь. И ты себе пожелаешь скорой смерти.
Анджело тяжело откинулся на спинку кресла, весь вдавился в нее, как будто хотел скрыться с глаз.
— Дерьмо, — простонал он. — Я всегда был никуда не годным лжецом.
— Это не так уж плохо. Иногда просто очень хорошо.
— Вот именно. Это ужасно. За исключением тех случаев, когда ты хочешь прожить какой-нибудь вонючий день и не лопнуть от злости.
Анджело толчком поднялся на ноги и принялся с отсутствующим видом ходить по комнате. Остановился перед закрытой дверцей шкафа и принялся медленно раскачиваться взад и вперед, как еврей, молящийся у Стены Плача. Потом, не меняя выражения, внезапно ударился головой о дверцу.
Дверца треснула в месте удара.
Анджело повернулся и посмотрел на Джьянни, сидящего в кресле. Глаза у него были пустые, со лба стекала струйка крови и каплями падала на рубашку. На несколько секунд Джьянни словно бы очутился в шкуре Анджело. Это было не слишком приятно.
Мэри Янг, как и Джьянни, первым долгом позаботилась о том, чтобы изменить внешность.
Она была типичной китаянкой, и это, конечно, уменьшало ее возможности. Пришлось ограничиться одним из тех темных курчавых париков, при помощи которых многие и многие азиатские красавицы пытаются “вестернизировать” себя, но в результате превращаются в некие гораздо менее привлекательные гибриды.
Затем Мэри Янг последовала совету Джьянни и оделась точь-в-точь так, как одеты батальоны туристок, наводняющих Манхэттен. Наимоднейшие джинсы, майка и теннисные туфли, большие солнечные очки и огромная сумка через плечо.
Вырядившись таким образом, Мэри двинулась по оживленной Пятой авеню, размышляя о вещах, о которых ровно ничего не ведал Джьянни Гарецки и которые она держала в голове больше девяти лет. Впрочем, только в самые последние дни эти вещи приобрели для нее особое значение.
Она солгала Джьянни насчет того, что не слыхала имени женщины, ради которой Витторио бросил ее. Она прекрасно знала ее имя. Знала точно.
Есть вещи, которыми мы занимаемся, оставаясь наедине с собой.
Почему она так поступила?
Отчасти из любопытства, отчасти из-за уязвленной гордости, а отчасти — в соответствии с природой своих инстинктов. Мужчины обычно не уходили от нее вот так. Тем более — ради другой женщины. Однажды вечером она тайно пошла за Витторио и узнала, что это за женщина. На следующий день она стала следить за женщиной и выяснила, где та работает и чем занимается. Снова проследила за ней вечером… следила несколько вечеров подряд… и каждый раз видела ее с мужчиной. Но не с Витторио. Мэри узнала, кто такой этот мужчина. Это доставило ей мстительную радость. Шлюха, спит одновременно с двумя.
Бедный Витторио, думала она и почти жалела его. Скоро он снова постучится к ней в дверь.
Через две недели она прочитала в газете, что та женщина, Айрин Хоппер, погибла в авиационной катастрофе: самолет, на котором она летела, упал в океан.
Но Витторио никогда больше не постучался к ней в дверь. И не позвонил по телефону. И не отвечал на телефонные звонки. Через некоторое время номер был вообще отключен. Когда она явилась к нему на квартиру, оказалось, что там живут другие люди. О Витторио они ничего не могли сообщить, кроме того, что какие-то назойливые незнакомцы шастают вокруг и расспрашивают о нем.
Прошло время — и она похоронила его для себя. Прощай, Витторио.
А теперь? Через девять лет? Агенты ФБР готовы пытать и убивать во имя того, чтобы отыскать его. Возможно, он и не умирал.
Мэри продолжала идти по Пятой авеню в толпе хорошо одетых и внушающих доверие людей, стараясь чувствовать себя такой же, как они. Порой ей это удавалось. Порой она в состоянии была вообразить себя частицей золотой американской мечты — как и любой из идущих рядом с ней по прекрасной золотой улице.
Но не сегодня. Любые сегодняшние мечты очень быстро начинали казаться всего лишь глупыми взлетами воображения. И она становилась тем, чем сама себя считала: тощим заморышем, руки словно спички, в душе страх перед чуланами, сломанными куклами и голодом. Страх перед тянущимися к ней жадными руками. Она даже боялась дышать — как бы не израсходовать весь воздух.
Я ребенок-банан. Я похожа на неспелый банан. Желтое смешано с зеленым. Спазмы в желудке.
Мэри Янг направилась было к отелю, но переменила намерение и отыскала платный автомат в вестибюле какого-то учреждения. Она нуждалась в информации, которой пока не имела, и позвонила Джимми Ли. Он знал или в крайнем случае мог очень скоро узнать все о чем угодно.
— Твой маленький гиацинт нуждается в очень большом одолжении, — сказала она ему на обычном для них обоих кантонском диалекте.
— Звуки твоего голоса приносят солнце в мою жизнь, — ответил Ли. — Что тебе нужно?
— Мне нужно все, что ты можешь узнать о женщине по имени Айрин Хоппер. — Мэри повторила имя по буквам. — Она погибла в авиационной катастрофе примерно девять лет назад.
— Откуда она родом?
— Из Нью-Йорка.
— Это была большая катастрофа со множеством жертв?
— Не думаю. Если я помню правильно, она летела на собственном самолете.
— Было ли напечатано в газетах сообщение о ее гибели?
— Да. Именно из газет я и узнала.
— Хорошо, моя радость, — сказал Ли. — Я все сделаю.
— Ты никогда не обманывал мои ожидания. Благословляю тебя.
— Я предпочел бы, чтобы ты меня любила.
— Ах, Джимми! Я всего-навсего пустая оболочка. Я только разочаровала бы тебя.
— Пожалуйста, — шепнул он. — Разочаруй меня.
— Когда мне позвонить тебе?
— В любой день и час.
Вечером они поужинали у себя в номере. Джьянни попросил, чтобы Мэри сделала заказ, и она превратила трапезу в целое событие — с шампанским, хорошим французским вином, а цыпленка “контадина” Джьянни нашел просто восхитительным.
— Жизнь в бегах ты, кажется, собираешься превратить в весьма приятное времяпрепровождение, — сказал он Мэри.
— Стараюсь делать все как можно лучше.
Она взглянула на счет, оставленный официантом.
— Дорого. Какие у нас отношения с министерством финансов? Мы же не можем пользоваться кредитными карточками.
— Никаких проблем. У меня куча наличных и пара чистых кредитных карточек на фальшивые имена.
— Прекрасно. — Мэри налила еще шампанского. — Теперь я могу радоваться по-настоящему.
По разным причинам оба они были сегодня в гораздо лучшем настроении, чем вчера. И смеялись, когда впервые увидели друг друга в замаскированном обличье.
— Я бы тебя ни за что не узнала, — сказала Мэри. — А ты меня?
— Не уверен, что захотел бы узнавать тебя под этим всклокоченным стогом волос, — ответил он.
Мэри немедленно сдернула с головы кучерявый парик и скрылась в ванной. А когда вернулась, ее собственные волосы были причесаны и сияли вокруг лица.
— Ты вовсе не должна была этого делать, — заметил он.
— А ты, как видно, немало знаешь о женщинах.
После ужина они достали из мини-бара бренди и устроились в креслах.
— Как ты провела день? — спросил Джьянни.
— Как ты советовал. Изменила внешность и переоделась, старалась казаться незаметной и не общалась ни с кем из знакомых. — Она поглядела на Джьянни поверх стаканчика с коньяком. — А ты? Удалось тебе что-то сделать для нас?
— Надеюсь, — ответил он и рассказал ей о встрече с Энджи и о том, что отец остался в живых и поселился в Питтсбурге под другим именем.
— И это означает?…
— Что завтра утром я еду в Питтсбург.
— И я тоже?
— Ни в коем случае. Там ты мне не поможешь.
— Я чувствую себя чертовски бесполезной.
— Придет и твой черед, — успокоил ее Джьянни; он понятия не имел, что она тоже начала действовать.
Вторую ночь подряд они лежали каждый на своей кровати в темноте.
— Это что, род помешательства? — спросила она.
Джьянни не нужно было спрашивать, какое помешательство она имеет в виду.
— Когда умерла твоя жена?
— Уже с полгода.
— Она долго болела?
— Да.
— А когда ты собираешься ее похоронить?
Джьянни ничего не ответил. Может, он поступал неправильно? Внезапно ощутив необходимость защищаться, он негодовал и по-настоящему злился на Мэри за ее вторжение.
— Я не собачонка с улицы, — донеслось до него из темноты.
— Я и не утверждал ничего подобного.
— Тут и утверждать не надо. Ясно без слов.
— Оставь это, Мэри. — Джьянни глубоко вздохнул.
— Не могу. А если я должна буду умереть вместе с тобой?
— Ну и что?
— Не хочу умирать вместе с тем, кто даже не знает меня.
— Тогда, во имя Господа, расскажи мне о себе. А потом, если мы не умрем, то хоть по крайней мере уснем.
Она несколько минут что-то обдумывала и заговорила ровным, бесцветным голосом:
— Я лгунья и интриганка с душой бродяги. Изгнанница, у которой никогда не было дома. Мой единственный друг — голодная трехлетняя азиатская девчонка с грязным лицом и закаканными штанишками, она живет в моей груди. Когда-нибудь, набравшись решимости и смелости, я перережу нам обеим глотки.
Тьма и тишина снова окружили их.
— Теперь ты меня знаешь, — проговорила Мэри. Джьянни не поверил ей ни на минуту.
Глава 12
Питер Уолтерс совершил утренний перелет из Неаполя в испанский приграничный город Андорру, взял напрокат машину и поехал вверх по дороге в буйную летнюю зелень Пиренеев.
Он остановил машину на краю уступа, обрывавшегося вниз на пять тысяч футов; отсюда хорошо просматривалась дорога сюда и любое транспортное средство, которое на этой дороге появлялось.
Минут через двадцать серый “мерседес” вывернул из-за скалы в нескольких сотнях футов ниже и затормозил после поворота. Питер посидел еще несколько минут, наблюдая за двигавшимися в обоих направлениях легковыми машинами и грузовиками. Потом он медленно съехал вниз и затормозил рядом с Томми Кортландом, своим связным.
Кортланд, высокий и стройный человек со светлыми редеющими волосами, скользнул в машину Питера. Улыбнулся:
— Рад тебя видеть, Чарли.
В течение года они встречались раз девять или десять и за восемь лет привыкли приветствовать друг друга кратко и одинаково. Кортланд всегда называл Питера его кодовым именем Чарли, многочисленные прочие клички значения не имели. Кортланд был родом из старой бостонской семьи и действовал под собственной фамилией. Он занимал официальную должность торгового представителя при посольстве в Брюсселе, и должность эта служила ему прикрытием как резиденту ЦРУ. Кортланд был единственной живой связью Питера с Компанией, но даже он не должен был знать, кто такой Питер на самом деле, где он живет и чем там занимается.
— Ты великолепно сделал дело в Загребе, — сказал Кортланд, передавая Питеру простой заклеенный конверт с гонораром в немецких марках. — Поздравляю.
Питер, не распечатывая, сунул конверт в карман.
— Не слишком чисто, — ответил он. — Включились сирены, а я о них заранее не знал и потому не перерезал провода.
— Это дела не испортило.
— Вот как? Ты все-таки скажи злосчастным ублюдкам, что я едва унес оттуда свою задницу.
Кортланд промолчал.
— Дело в том, что я должен был знать: Это самая натуральная безответственность.
— Такое иногда случается.
— Но не со мной.
Кортланд поглядел на Питера светлыми глазами уроженца Новой Англии.
— Не стоит подчеркивать разницу между тобой и нами. Ты тоже можешь ошибиться разок.
— Но не так, чтобы из-за этого погиб десяток людей.
Питер смотрел на горы, затуманенные расстоянием. Сначала они казались зелеными, потом голубовато-пурпурными и наконец превратились в серую массу на горизонте. Кортланд тронул его за руку и вернул к действительности.
— Есть новости, — сказал он. — Мы беремся за Абу Хомейди.
Питер молча посмотрел на связного. Ощутил холодок внутри.
— Этот ужас в Амстердаме вынудил принять решение, — продолжал Кортланд. — Вся семья нашего консула. Трое маленьких детей и жена. Почти нечего было собрать с тротуара.
— Это четвертый случай. Я уже после первого говорил тебе, к чему оно идет. Вы должны были уничтожить гада тогда же.
— Это было непросто, Чарли. И сейчас оно непросто.
— Чепуха! Тем временем вы потеряли почти три сотни человек, которые могли бы жить до сих пор.
— Это несчастье.
Питер старался подавить возмущение. От усилия он даже вспотел.
— Мы действуем не в вакууме, — умиротворяюще заговорил Томми Кортланд. — Ты вспомни. Вначале мы даже не были уверены, что это дело рук Хомейди. Потом начались мирные переговоры, и мы не могли идти на риск сорвать их. А после этого возникла надежда, что Сирия передаст его нам для суда.
— Значит ли все это, что я его заполучу? — спросил Питер.
— А ты хочешь?
— Ты шутишь? Ради таких, как он, я и влез во все это дерьмо.
— Как я уже сказал, все непросто. Давай поговорим, прежде чем принимать решение.
— О чем тут говорить? Его надо уничтожить, и я его уничтожу. Этот подонок — настоящий псих.
Кортланд очень внимательно посмотрел на Питера Уолтерса. Тот, казалось, был где-то далеко отсюда и думал о другом.
— В том-то и дело, — сказал Томми, — что Хомейди далек от безумия. Он фанатик, и у него есть за что убивать и умирать. Он никогда не бывает один. Охрана у него лучше, чем у многих глав государств. Он уже стоил нам двух хороших мужиков, так же, как и ты, одержимых мыслью расправиться с ним.
— Ты имеешь в виду, что я буду третьим?
— Можешь и не быть. Я еще не решил.
— А ты умеешь вызывать доверие, как я погляжу.
— Те двое были не из моей команды. Оба были связаны с другими базами. А ты мой козырной туз, спрятанный в рукаве. Я не хотел бы использовать тебя без крайней необходимости.
— Какого черта нет?
— Это чистое себялюбие. Хомейди настолько опасный объект, что мне не хотелось бы рисковать лучшим из моих людей.
Кортланд наклонился к снайперу, изучая его, вглядываясь в каждую черточку.
— А еще и потому не хотелось бы, что у тебя есть жена и маленький сын, который нуждается в тебе больше, чем я.
Питер сидел оглушенный. Легкий ветерок долетал с Пиренеев, но он вдыхал его, словно веяние из только что выкопанной могилы.
Но заговорил он ровным голосом:
— Когда ты узнал?
— Почти с тех пор, как познакомился с тобой. То есть около восьми лет. Я никогда бы не смог полностью доверять человеку, о котором я ничего не знаю, человеку, у которого нет связей с другими людьми. Я установил “жучок” в твоей машине однажды, когда мы встретились возле Рима, и проследил тебя до Позитано. — Томми помолчал. — Ты не должен беспокоиться. Это было сделано только для меня. Никто больше об этом не узнал.
Питер перевел на него холодные, остекленелые глаза.
— Так оно и было все эти годы, — продолжал Кортланд. — Если бы я хотел причинить тебе зло, то причинил бы давно.
— Что еще тебе известно?
— Твое подлинное имя.
— Скажи мне его.
— Витторио Батталья.
Даже услышанное через столько лет, собственное имя бросило его в дрожь.
— Откуда ты узнал?
— Я снял отпечатки с дверцы в машине и проверил их потом в Вашингтоне. Об этом ты тоже не должен беспокоиться. Я нажимал клавиши компьютера сам. Никто не видел.
Питер вдруг выхватил свой автоматический пистолет и направил дуло на шею Кортланда.
— Если никто этого не видел, — сказал он холодно, — то почему бы мне не прикончить тебя прямо сейчас и избавиться от всяких хлопот?
Если на лице у Кортланда и появилось какое-то выражение, то это было сосредоточенное внимание к вопросу Питера.
— Ты, видимо, хочешь знать, почему я рассказал?
— Чертовски точно.
— Только по одной причине, — сказал Кортланд. — Теперь ты знаешь, что я тебе друг, а не в твоей натуре пристреливать друзей.
— Если я почувствую, что моей жене и сыну угрожает опасность, я могу изменить своей натуре и найти нового друга.
— Но ты же не думаешь, что я могу предать тебя и твою семью.
— По своей воле скорее всего нет. Но когда нам защемляют щипцами яйца, мы рады продать собственных матерей. — Дуло пистолета было прижато к горлу Кортланда. — Продолжай.
— Ну, ты, наверное, удивляешься, почему я молчал, как идиот, целые восемь лет, а потом взял да и рассказал тебе. Ты понимаешь, что для этого должна быть причина, и ты, конечно, не собираешься пришить меня, не узнав ее.
Что-то изменилось в машине, и Питер опустил свой пистолет. Он смотрел Томми прямо в глаза, но глаза эти даже не моргнули.
— Полагаю, что готов выслушать тебя.
— Это произошло недавно, — заговорил Кортланд. — Оно было в одном из бюллетеней, которые рассылает Интерпол в консульства, посольства и полицейские участки. Сказано, что ФБР разыскивает Витторио Батталью в связи с обвинением в убийстве и похищении.
Он умолк, ожидая, что Питер Уолтерс как-то отреагирует на его слова, что-то скажет. Но Питер смотрел куда-то вдаль, держа пистолет на коленях.
— Там была еще фотография, — сказал связной. — Но совершенно непохожая на тебя, какой ты сейчас. Никто тебя по ней не узнает.
Питер кивнул — медленно и устало.
— Там сказано, почему они вдруг захотели меня только через девять лет?
— Нет.
Питер замолчал. Он снова смотрел на горы, словно там можно было найти объяснение, если смотреть долго и пристально.
— Ты пойми, — сказал Томас Кортланд Третий. — Я рассказываю тебе для того, чтобы ты был предупрежден и, следовательно, вооружен. По мне это ничего не значит. Ничего нового для меня тут нет. Я знал твою историю и то, что ты работал на семью, с того самого дня, как мы познакомились. Это были твои рекомендации, насколько я в этом разбираюсь. Именно это было ценно в глазах Компании. И ты ни разу не подвел и не разочаровал меня. — Томми улыбнулся. — Мне понравилось то, что ты сказал, когда я спросил тебя, чего ради ты захотел влезть в нашу адскую кухню. Ты это помнишь?
Питер молча продолжал смотреть на горы.
— Ты сказал тогда, что хотел бы, чтобы твой итальянский дедушка наконец-то пометил своими когтями Маунта Рашмора. Ты при этом улыбнулся, словно бы шутишь. Только я знал, что это не шутка.
Питер обернулся, и они с Томми с некоторым любопытством пригляделись один к другому.
— Мой дедушка скончался примерно за год до того, как мы с тобой беседовали.
— Прими мои соболезнования. Но Маунт Рашмор еще жив, а ты оставляешь самые лучшие метки своих когтей, какие мне доводилось видеть.
Питер чувствовал себя так, словно находится где-то в стороне и смотрит оттуда на двоих в машине.
— Ну а как насчет Абу Хомейди? — спросил он.
— Он, разумеется, твой. И всегда был. Но во имя нашего общего спасения, включая Господа и твоего дедушку… пожалуйста, будь осторожен.
Дедушка Витторио Баттальи, как бы заново оживший, ехал с ним в машине всю обратную дорогу.
Винченцо Батталья был низкорослый широкогрудый мужчина с густыми бровями, лицом, потемневшим от загара и иссеченным морщинами невзгод. Но в глазах у него была доброта, а в сердце — верная любовь к Америке.
Последний раз молодой Витторио видел его в больнице Святого Винсента. Руки и лицо у деда были желтые. Он умирал от рака печени. Вокруг него стояло в пластмассовых стаканчиках несколько дюжин крошечных американских флагов, которые он привез из дома с собой в больничную палату. Он умер в дождливый осенний день, и Витторио установил шесть флажков у него на могиле. Ему до сих пор иногда снилось, как он устанавливает эти флажки.
Он как бы общался с дедом при помощи этих флажков. Они хранили деда живым для него. Казалось, что он и в самом деле жив.
Он ничего не сказал Пегги о бюллетене Интерпола. Она и так жила в постоянном страхе.
Глава 13
Это было похоже на самое прекрасное, самое эротическое сновидение. Руки гладят мягкую, податливую плоть. Смутно различимое в полумраке, душистое тело прижалось так тесно, а ее дыхание словно нашептывает тебе в ухо еле слышные обещания.
Кажется, она спит.
Но вот она потянулась к нему, и Генри Дарнинг ясно осознал, что это не сон. И он не хотел бы, чтобы оно обратилось сном. Пусть это будет именно тем, что есть, ничего иного он не желает. Самая настоящая реальность с подлинной дрожью вожделения, вкусом бренди в желудке, напряжением в груди и напряженностью каждой жилки ее тела, сопротивляющегося ему… реальность, только она.
Бог ты мой, как она боролась с ним!
И ведь она не особенно крупная. Скорее миниатюрная. Но молодая. Очень молодая. С течением времени молодость все больше и больше значила для него. К тому же эта малышка была из совершенно нового поколения молодежи, Она питалась разумно, занималась гимнастикой с нагрузками и аэробикой, она сделала тело своей религией.
И за все это, учитывая результаты, Дарнинг был безмерно признателен.
Одна из ее сильных округлых рук обвилась вокруг его шеи и стиснула горло.
— Черт побери! — выдохнул он, сопротивляясь, и высвободился.
Закрыв глаза, он навалился всем телом ей на грудь, коленом раздвигая ей ноги и представляя себе, что преодолевает некий тайный барьер, за которым открывается вход в прекрасный, залитый солнцем сад.
Он разорвал на ней ночную рубашку, и она вскрикнула:
— Не надо! О, пожалуйста… не надо!
Однако ее вскрики и мольбы только сильнее возбуждали его, волны вожделения накатывали одна за другой, нарастало напряжение в паху.
Он снова рванул рубашку, слушал, как трещит материя, и чувствовал, что готов быть жестоким, готов убить ее, если придется, и приходил в восторг оттого, что может причинить страдания.
Его мозг посылал огненные стрелы в его руки, которые, касаясь ее тела, порождали влагу страсти, пальцы жадно ощущали эту влагу, как будто все познание мира об этих вещах сосредоточилось в их кончиках. О, как он чувствовал ее в эти минуты, как чувствовал возникновение тепла, идущего у нее изнутри и готового отдаться ему; он точно знал, к чему следует прикасаться ради этого, а к чему нет.
Она все еще боролась с ним, но Дарнинг сознавал, что она слабеет. Он слышал теперь лишь негромкие, воркующие просьбы не мучить ее. Удерживая ее на месте всем весом своего тела, он начал срывать с себя одежду.
Света в комнате не было, но бледные лучи луны лились в открытое окно, то самое, через которое он десять минут назад проник сюда. Ему больше всего нравился именно такой путь. Войти силой. Перебраться через темный подоконник в комнату к спящей женщине и бросить первый взгляд на то, что его ожидает. На чудесное вместилище либидо. И вот перед ним она… ничего еще не ведающая, беззащитная, ее тело полно тайны и не ожидает насилия. Пока он стоит и дрожит от возбуждения. Пока он слушает ее дыхание и видит, как слегка приподнимается и вновь опадает ее грудь. Пока он смотрит на плавную линию ее живота и холм Венеры чуть ниже.
Все это ждет меня.
Сладчайший Иисус Христос.
И мне пятьдесят четыре года, будь они прокляты.
Я министр юстиции Соединенных Штатов.
И когда же эта жалкая клоунада перестанет быть всеподчиняющим содержанием моего существования?
Генри Дарнинг пылко надеялся, что никогда.
Сбросив с себя одежду, совершенно нагой, он заглушил ее крики, зажав ей рот своими губами.