— Простите, что беспокою вас в столь поздний час, крестный отец.
Дон Донатти сел и посмотрел Джьянни в лицо. Вероятно, он взвешивал и измерял причиненный ущерб.
— Кто это тебя так разукрасил?
— Двое. Назвались агентами ФБР, предъявили соответствующие документы, но кто может знать?
— А где они теперь?
— Похоронены в лесу.
Дон посидел молча. Слегка поерзал в кресле, ткань пижамы и халата едва шевельнулась.
— Огоньку не найдется? — спросил он.
Джьянни достал спички и зажег дону сигарету. Тот прикрыл глаза и глубоко затянулся.
— Что же произошло, Джьянни?
Художник закурил и начал свой дьявольски занимательный рассказ. В комнате было полутемно, ее освещали одна лампа и огонь камина. Словно ты в пещере. К тому времени как Гарецки закончил повествование, ему казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то еще.
Донатти вздохнул.
— У тебя есть фотография женщины?
Джьянни протянул ему снимок.
— Вы никогда не видели ее с Витторио?
— Я не видел ни одну из девиц Витторио, — равнодушно произнес дон. — Комедии о великом любовнике он разыгрывал с женщинами на других подмостках. — В голосе у него появилось неодобрение. — Китаянка, — добавил он.
— А зачем он понадобился ФБР после стольких лет?
— Кто может знать… с этими zotichi [3]? Они принюхиваются только к собственной заднице. Но я считаю, что это были не настоящие фэбээровцы. Что касается Витторио, то он получил от нас задание — и не вернулся.
— Вам это не кажется странным?
Нижняя челюсть дона резко отвердела.
— С твоего позволения я тебе кое-что скажу о твоем друге. Он был парень умелый, и я ему доверял. Он никогда не подводил семью, но было у него внутри нечто, до чего я никак не мог докопаться. Когда поживешь с мое, ничего уже не кажется странным. Оно просто происходит, вот и все.
Пепел сигареты упал дону на халат, и дон стряхнул пепел на пол.
— Но у тебя сейчас своих забот полно, похлеще Витторио, — продолжал он. — Я рад, что ты обратился ко мне, Джьянни, но не стану тебе врать. Ты принес с собой зло. Понимаешь, куда они теперь явятся? Прямиком ко мне.
— Простите.
Донатти нетерпеливо махнул сигаретой.
— Витторио был одним из моих ребят. Куда еще им идти за ним, если не сюда? Но я пока в состоянии обвести вокруг пальца этих struzzi [4]. Меня беспокоит, что ты не можешь здесь оставаться. Завтра же они начнут жужжать кругом, как мухи над кучей дерьма.
— Я не затем пришел, чтобы остаться тут. Просто надеялся, что вам известно, в чем дело.
Дон покачал головой. Некоторое время он смотрел на стену, увешанную фотографиями, на которых он был изображен рядом со знаменитостями и воротилами всех мастей.
— Руководители Америки, Джьянни. И все они рады получать наши денежки. Но только анонимно.
Донатти встал, открыл потайной сейф в стене и вынул из него черный портфель.
— У тебя есть хороший пистолет?
— Да.
— Ладно, вот тебе еще один. Номера спилены. Здесь же лежит прекрасный глушитель. Кроме того, даю тебе сотню тысяч наличными, чтобы ты мог пореже обращаться в банк.
— Я не…
— Ты только выслушай меня. Ведь ты не знаешь, сколько времени протянется эта contaminacione [5] и к каким последствиям она приведет. Если тебе понадобится паспорт, кредитная карточка или водительские права, то здесь их несколько на совершенно чистые имена. Тебе только надо наклеить свои фотографии.
Дон Карло Донатти закрыл сейф, подошел к Джьянни Гарецки и положил черный портфель ему на колени. Джьянни пытался протестовать, но дон остановил его, приподняв ладонь.
— Хочу, чтобы ты поддерживал связь со мной, Джьянни. Слушай номер: два-четыре-шесть два-четыре-шесть-восемь. Запомни его. Не записывай. Это мой личный безопасный провод. Он запрятан в свинцовый кабель. Никаких “жучков”. Если ты услышишь не мой голос, а чей-то еще, значит, я morto [6]. Тогда вешай трубку. Я специально выбрал такой простой номер. Его не забудешь, даже если ты в панике. Скажи-ка его мне сейчас.
Джьянни назвал номер. Точь-в-точь ученик, подумал он, повторяющий жизненно важный урок.
— Я тебе звонить не могу, — сказал Донатти, — поэтому звони ты. Не беспокойся. Я не собираюсь сидеть сложа руки со своими coglioni [7]. Все мои старые друзья на местах. Кто-нибудь что-то да узнает.
Дон подошел еще ближе к художнику и глянул ему прямо в глаза.
— Как ты себя чувствуешь после того, как разделался с этими двумя парнями?
— Они сами на это напросились. Поэтому я ничего особенного не чувствую.
— Отлично.
Дон протянул руку и погладил Джьянни по затылку, как если бы тот был еще ребенком.
— Я теперь понял, чего ты стоишь. В семнадцать ты расправился с assasino [8], как немногие могли бы. Котелок у тебя варит. Только не теряй осторожности.
Они посмотрели друг на друга. Находясь с доном в одной комнате и слушая его, Джьянни хорошо понимал, чем стал Донатти, поставив себя в жесткие рамки, диктуемые образом жизни, которую он избрал. Образованный человек, лучший представитель нового поколения семьи, он тем не менее настойчиво твердил о контроле и осторожности.
— Ну а Витторио? — заговорил Джьянни. — Какое задание он получил от вас в последний раз? Что это было?
— Ты, помнится, был в то время в Италии. — Донатти пожал плечами. — У нас тут появился один pazzerello [9]. Совсем потерял голову и не слушал никаких резонов. Вот мы и послали твоего друга успокоить глупца, прежде чем он нанесет семье непоправимый ущерб. Вот и все. Никто больше не видел ни Витторио, ни pazzerello.
— А кто был этот глупец?
— Фрэнк Альберто, — слегка помедлив, ответил дон. — По прозвищу Усатый Пит. Из даунтауна. Не думаю, что ты его знал.
Джьянни сидел, держа на коленях черный портфель. В художественной школе он знал сына этого человека, толстого кучерявого парнишку по имени Энджи, которого постоянно били. Один раз Джьянни его защитил, но потом жалел об этом, потому что парень одолел его своей признательностью хуже чумы.
— И еще вот что, — снова заговорил Донатти. — Не сообщай мне, куда ты отсюда направишься, и не говори, где находишься, когда станешь звонить. Я тогда буду уверен, что не запою, если они припекут мне яйца горячим утюгом.
— За вас я спокоен, крестный отец.
У Донатти потемнели глаза.
— Ты же не глупец, Джьянни, так что не болтай глупостей. В конце концов раскалывается любой.
Глава 6
Питера Уолтерса разбудило пение птиц, а также взгляд старика, который смотрел на него с мольберта единственным глазом. Этот глаз, янтарный и блестящий, отразил упавший на него через окно луч раннего солнца и отбросил его так же, как отбрасывает свет осколок стекла. Второй глаз, слепой, был затянут молочного цвета бельмом. Глаз выбили немцы, когда старик был молодым партизаном.
И вот теперь, почти через пятьдесят лет, старик смотрел на художника из угла спальни с еще не просохшего холста. Он с крестьянским суеверным ужасом относился к изображениям и не хотел позировать. Но деньги были нужны, и старик высидел-таки три часа у Питера в студии, то впадая в дремоту, то ворча себе в бороду.
Картина жила. На ней запечатлелись не только плоть, кости, волосы, лохмотья старика, но и весь он. Взор единственного глаза проник в сердце живописца. Старик ненавидел его, он ненавидел любого молодого, сильного, не искалеченного человека… ненавидел ту малость, которая у него была, и то совсем уж немногое, что ему оставалось. Каждый мазок кисти кричал об этом.
В комнате стояла тишина, только Пегги чуть слышно дышала за спиной у Питера. Он впитывал в себя эту тишину, растворялся в ней. Грудь переполняло ощущение счастья. Нынче утром он был художником.
Первый утренний взгляд говорил ему все. Едва открыв глаза, ты сразу поймешь, хорошо или плохо. Питер всегда помещал мольберт таким образом, что видел работу немедленно, не успев подготовить оправдания. И сегодня он одержал победу.
Он потянулся и передвинул тело на прохладный край кровати. Почувствовал, что Пегги пробудилась.
— Который час? — шепотом спросила она.
— Час любви, — ответил он и притянул ее к себе.
Моя награда.
Они отдавались друг другу без предварительных ласк, еще не разгоряченные порывами страсти, просто радуясь обладанию. Питер открыл глаза и смотрел на Пегги в мягком свете раннего утра. Какая же она знакомая, как она дорога ему…
Годы тому назад, перед тем как они покинули Америку, Пегги подошла к нему в огромной комнате, полной народу, и произнесла тихо: “Не покидай меня. Я не перенесу, если ты меня оставишь”.
Она стояла очень близко к нему, ни на кого вокруг не обращая внимания и очень серьезно глядя на него снизу вверх. С некоторым удивлением он подумал тогда, что она говорит совершенно искренне. Именно так она и считает.
Когда они впервые любили друг друга в ту ночь, она назвала это своим первым воскрешением. Значит, она пробуждалась от некоего подобия смерти?… И еще — когда она увидела его шрамы, ее торжествующая радость вдруг померкла.
Она вскрикнула и обняла его.
Чтобы подготовить ее, он заранее сказал ей, что был во Вьетнаме. Солгал. Он не имел никакого отношения к войне. Во всяком случае, к этой.
Она дала волю своему негодованию.
— Ублюдки! Я их всех ненавижу.
— Кого?
— Политиков, генералов, всех этих поганых любителей войны, — с горечью проговорила Пегги. — Всех тех, кто грабастал богатство и славу, произносил пышные речи, в то время как тысячи парней вроде тебя подставляли головы под пули во имя Господа и Отчизны. Как я презираю эти два слова!
— Почему?
— Потому что рано или поздно людей посылают умирать за них.
Бог да помилует меня, подумал он тогда, если она когда-нибудь узнает, чем я занимаюсь на самом деле.
Она только и знала, что он выполняет какие-то неофициальные задания правительства. Основные правила были установлены почти сразу. Ты веришь, любишь и не задаешь вопросов. Так они прожили больше девяти лет и так продолжали жить…
Она была теперь на нем — как целебный бальзам для его плоти. Она возбуждала его. Это было загадкой. Прошло столько времени, а возбуждение сохранялось. Как?
В конце концов первоначальное спокойствие исчезло, страсть взяла свое — необъяснимое бурное соединение телесного и духовного начал, которое так неотвратимо подталкивает и ведет тебя. Но вот она во внезапном порыве отстранилась от него — наступил катарсис, и он ощутил его одновременно с ней.
Учебный год закончился, так что Питер мог на несколько часов взять с собой Пола на этюды.
Он никогда не побуждал сына заниматься искусством. У мальчика просто была в этом потребность. Его Поли работал хорошо. Дело не в технических приемах, им можно научить. Дело в спокойном, но постоянном пристрастии, которое или есть, или нет.
Его сын смотрел на то, что его окружало. И видел его. Он часами мог сидеть в отцовской студии неподвижно, молча и наблюдать, как отец пишет. Пустоту комнаты он ощущал до того, как входил в нее. Он включался в тишину, пока отсутствие звука не возвращало себе свою форму. Иногда эта форма заполняла его до такой степени, что он опасался, останется ли в нем достаточно места для дыхания.
Он знал такие вот вещи о сыне, потому что Пол рассказывал ему о них. Мальчик не представлял себе, насколько они необычны.
Он считал, что все испытывают то же самое, и отец остерегался разуверять его. Для ребенка быть иным, чем другие, значит быть хуже.
Сегодня они установили мольберты на скалистом мысу, с которого был виден Салернский залив и дома, оливковые деревья и апельсиновые рощи Позитано. К самой кромке воды спускались каменные башни, защищавшие тысячу лет назад обитателей города от нападений пиратов-сарацинов. А в миле от берега из воды подымались большие черные скалы, с которых некогда прекрасные сирены чаровали Улисса и его спутников.
Они расположились примерно в десяти ярдах один от другого, отец под одним рожковым деревом, сын — под другим, так что тень падала на холсты на мольбертах. Работали сосредоточенно и молча, изредка кто-нибудь из двоих поворачивал голову посмотреть, как идут дела у другого. Если глаза их встречались, на лицах появлялась улыбка. Но Пол ни разу не улыбнулся первым: боялся, что если станет слишком часто улыбаться, отец решит, будто он несерьезно относится к живописи.
Полу нравилось не только рисовать рядом с отцом, но и вообще находиться возле него, быть вместе, пусть просто на прогулке по деревне или по пляжу вплоть до того места, где приходилось останавливаться из-за того, что камни подступали к самой воде.
В прошедшее воскресенье они как раз были возле этих камней. Утро выдалось ясное; отец сидел, курил и смотрел на море. Стояла тишина, только ветер шелестел листвой немногих деревьев, и отец глядел на листья — и дальше, поверх них, на широкое голубое небо, глядел без улыбки, но лицо у него было такое спокойное и молодое, какого Пол не помнил. Потом отец положил руку мальчику на голову, взъерошил волосы со лба к затылку, пригладил их, а Пол прижался затылком к большой руке отца; рука скользнула к щеке мальчика и притянула его голову к отцовской груди. Пол ощутил биение сердца. Отец вздохнул. Отпустил руку, и оба встали. По дороге домой Пол держался за руку отца. Ему очень нравилось, что они могут быть вместе и молчать.
Сегодня они работали до тех пор, пока небо не затянули облака и света стало мало. Они собрали вещи и двинулись в обратный путь. Долгий путь по крутым извилистым дорожкам; через некоторое время они остановились передохнуть.
— Папа, — заговорил Пол.
В этот день мальчик разговаривал по-итальянски, поэтому Питер откликнулся тоже итальянским “Да?”.
— Я могу задать тебе очень важный вопрос?
— Разумеется.
— Но ты скажешь мне правду?
— Разве я когда-нибудь делал иначе?
— Да.
— Эй, парень! Ты считаешь отца лжецом?
— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал мальчик. — Когда ты не хочешь, чтобы я о чем-нибудь узнал, ты отделываешься шуткой.
— Ясно. Так что же это за вопрос?
— Ты мафиозо?
— Ничего себе вопросик. — Питер засмеялся.
— Вот видишь! Ты смеешься. Отделываешься шуткой.
Питер взглянул на сына. Серьезный. Всегда такой серьезный. Хотелось бы, чтобы он почаще смеялся.
— Прошу прощения, — сказал он. — Но ведь это самый странный вопрос, какой может задать сын отцу. Ну-с, и кто же из твоих друзей сообщил тебе, что я мафиозо?
— Пьетро Дольти. Он слышал, как об этом говорил его отец.
— И что такое говорил его отец?
— Что ты не из тех, с кем можно шутить. Что, по его мнению, ты знаком со многими большими шишками в Палермо. Что у тебя всегда много денег и неизвестно, где ты их берешь.
— А что думаешь ты, Поли? Тоже считаешь меня крупным гангстером?
Мальчик опустил глаза на свои руки. Неужели когда-нибудь они станут такими же большими и сильными, как у отца? И неужели когда-нибудь у него самого в душе будут скрыты такие же тайны?
— Не знаю, — ответил он, изо всех сил стараясь подбодрить себя и подхлестнуть свою храбрость. — Ты постоянно куда-то уезжаешь. И я не понимаю куда. Все время думаю, чем ты занимаешься.
— Я работаю на крупную американскую компанию. Иногда мне нужно кое с кем встречаться, с людьми в разных местах. Ты ведь понимаешь, как это бывает.
— Меня не волнует, что ты мафиозо, папа. И вообще кто ты. — Пол почувствовал, что у него дрожит нижняя губа, и прижал ее тыльной стороной руки. — Мне просто не хочется, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
— Я не мафиозо, Поли. Забудь о том, что болтал старик Дольти. Пусть мелет что хочет своим дерьмовым языком.
Пол смотрел на отца неподвижным взглядом. Представил вдруг себе, как тот лежит в канаве и кровь льется у него изо рта. Пол видел все три серии “Крестного отца”. И отлично знал, что в конце концов происходит даже с самыми лучшими, самыми умелыми из гангстеров. Мальчик пытался заговорить, но в горле у него словно застряло что-то, и он не мог произнести ни слова.
— Слушай, Поли. — Питер взял руки сына в свои и почувствовал, какие они легкие и хрупкие. — Ты знаешь, как я отношусь к нашему Господу Иисусу Христу, верно?
Поли кивнул, хотя и представления не имел о том, как его отец относится к Иисусу Христу. Он не помнил, чтобы отец когда-то хотя бы упомянул о Нем.
— Хорошо, — продолжал отец. — Я торжественно клянусь тебе именем нашего светлого Господа Иисуса Христа, что я не мафиозо.
Они посмотрели друг на друга.
— Теперь ты мне веришь? — спросил Питер.
Поли, не уверенный, что голос вернулся к нему, только кивнул.
— Вот и хорошо. А что ты должен сказать об этом говноеде, отце Пьетро Дольти?
— Пошел он к такой-то матери, — произнес Поли, обретя наконец способность говорить.
Впервые в жизни он выругался в присутствии отца. Но то были сейчас единственные слова, какие он сумел извлечь из своей гортани.
— В самую точку, — завершил разговор Питер Уолтерс.
Глава 7
Джьянни прекрасно понимал, что к этому времени описание его машины разослано повсюду, и поэтому первым делом оставил ее на долгосрочной стоянке в аэропорту Кеннеди и взял напрокат у фирмы Хертца неприметный серенький “форд”. Он воспользовался при этом одной из кредитных карточек, данных ему Доном Донатти. Карточка была выдана на имя Джейсона Фокса из Ричмонда, штат Виргиния, и прошла через компьютер без проблем.
Вторым делом Джьянни вновь попытался связаться по телефону с Мэри Чан Янг. На этот раз ему ответил живой человеческий голос, и Джьянни испытал большое облегчение. Стало быть, они до нее еще не добрались.
— Хэрриет? — спросил он.
— Здесь нет никаких Хэрриет. Какой номер вы набрали?
Голос был приятный, веселый, без всякого акцента. Ну а чего, собственно, он ожидал? Что ему отзовется современный дракон в юбке?
Джьянни назвал ее номер, изменив одну цифру.
— Вы ошиблись номером, — сказала она.
Он извинился и повесил трубку.
Ему понадобилось сорок минут, чтобы доехать до Гринвича, и еще пятнадцать, чтобы отыскать дом, выстроенный из кедра в стиле ранчо и расположенный фасадом в сторону пролива Лонг-Айленд. На подъездной дорожке не было ни одной машины, в нескольких комнатах горел свет.
Из осторожности он проехал мимо дома, остановился от него примерно в ста ярдах, потом съехал с дороги и укрыл машину за каким-то кустом. Вернулся к дому пешком, пригнулся пониже за живой изгородью и из-за угла заглянул в окно гостиной.
Джьянни испытал в эту минуту нечто странное: вид читающей при свете настольной лампы красивой и чужой ему незнакомки, которой угрожала такая же смертельная опасность, как и ему, вызвал у него нервное потрясение.
Мэри Чан Янг была неподвижна и оттого напоминала фотографию. Потом, словно бы почувствовав присутствие Джьянни, она посмотрела на то окно, под которым он затаился. Она его не видела, но у него возникло ощущение, будто на него попал луч света. Она снова принялась читать, а Джьянни решил заглянуть в окна других освещенных комнат — в кухню, кабинет и спальню. Всюду было пусто.
Он вернулся ко входу и позвонил.
За дверью вспыхнул свет, и Мэри Янг отворила, даже не спросив, кто там. Это, очевидно, привычка, а не беспечность или бравада.
Она увидела перед собой сильно избитого незнакомца — и никаких следов машины на дорожке.
— Господи! — Она прижала руку ко рту. — Вы попали в аварию.
Джьянни с трудом сложил губы в некое подобие болезненной улыбки.
— Это произошло прошлой ночью, мисс Янг. Но не в результате аварии.
Ему казалось, что он все еще улыбается, но на самом деле то была мучительная гримаса.
— Мое имя Джьянни Гарецки, — сказал он. — Я старый друг Витторио Баттальи.
Мэри Янг стояла и смотрела на него.
— Конечно. Вы художник. Я видела репродукцию с вашей картины в утреннем номере “Таймс”. Витторио много о вас говорил. — Она замолчала, собираясь с мыслями. — Но что же…
— Я должен поговорить с вами. Это важно. Можно войти?
— Пожалуйста, — кивнула она.
В ярко освещенной гостиной Джьянни почувствовал себя совершенно беззащитным. Те, другие, могли явиться в любую минуту, он боялся, что его застанут врасплох. За окнами было темным-темно.
— Я понимаю, что это звучит нелепо, — заговорил он, — но вы здесь в серьезной опасности. Прошлой ночью меня избили до полусмерти, потому что два вооруженных пистолетами человека непременно хотели узнать от меня, где находится Витторио, а я не мог им этого сообщить. Полагаю, что вы следующая в их списке.
Она смотрела на него, полуоткрыв рот. Лампа освещала ее лоб, но остальная часть лица оставалась в тени. Женщина напоминала классическую статуэтку.
— Кто были эти люди? — спросила она наконец.
— Они назвали себя агентами ФБР.
— Агенты ФБР в наше время выслеживают и избивают до полусмерти известных художников?
Джьянни передернул плечами. Он не имел представления о том, каковы ее чувства, однако ее внешнее спокойствие впечатляло.
— Я не думаю, что они на самом деле были агентами ФБР, но уверен, что они не оставили бы меня в живых: ведь я мог рассказать кому-то об их визите.
— Я не видела Витторио много лет. Почему вы считаете, что я следующая в их списке?
Джьянни показал Мэри ее фотоснимок вместе с Витторио, а также биографическую распечатку. Она рассмотрела то и другое — необычная женщина в бледно-лиловых тонах, женщина со скрытой душой.
— Они дали это вам? — спросила она.
— Они ничего не давали мне, мисс Янг.
— Витторио говорил, что вы были практичны. Даже в детстве.
На эти слова он не ответил.
— Что же нам делать, мистер Гарецки?
— Прежде всего нам надо все обсудить. Но не в этой комнате и не при свете.
Они перешли в примыкающий к гостиной кабинет, прихватив бутылку “Наполеона”. Молчание и тьма окружили их. Все было черно, лишь полоска лунного света посеребрила пол.
— Вы знаете, где теперь Витторио? — спросил Джьянни.
— Нет.
— Когда вы в последний раз видели его?
— Примерно девять лет назад.
— Именно тогда вы и расстались?
— Пожалуй что так.
— Что произошло между вами?
Она подняла сужающийся кверху бокал и вдохнула запах коньяка.
— Нечто вполне тривиальное. Влечение остывает, и все становится слишком привычным. Потом один из вас встречает кого-то нового.
— Кто же из вас его встретил?
— Витторио.
Джьянни трудно было себе это представить.
— И кто была она?
— Я этого так и не узнала.
Мэри Янг встала и отошла к стене. Казалось, она опирается о тень.
— Вы знаменитый художник, — сказала она. — Вы не какая-нибудь мелкая сошка. Почему бы вам не обратиться в полицию?
— И что я рассказал бы им? Что два типа, назвавших себя федеральными агентами, избили меня, потом хотели пытать и убить, а вместо этого я убил их?
То, что он впервые облек это в слова, видимо, подействовало на нее. Она начала ходить по комнате. Перед ним в лунном свете мелькали то длинные красивые ноги, то изгиб бедра, то совершенная по форме грудь, то лицо фарфоровой куклы под иссиня-черной челкой. Как мог Витторио бросить ее!
— Значит, мы должны провести остаток жизни, прячась в темных комнатах?
— Вряд ли. — Он различил на овальном лице ее глубоко посаженные глаза. — Но мы ничего не добьемся, пока не выясним, почему вдруг Витторио понадобился этим двум людям до такой степени, что они таким вот образом явились за мной.
— А как же нам следует действовать?
— Постепенно, шаг за шагом. Прежде всего схватить тех, кто прибудет сюда за вами, и допросить их. Но это моя работа. Вам же следует немедленно упаковать вещи, перебраться в ближайший мотель и ждать моего звонка.
Она смотрела на него сквозь тьму.
— А что, если вас убьют и вы не позвоните? Куда мне податься в этом случае?
— Я не собираюсь быть убитым.
— Вот как? То есть вы ничего такого не предусматриваете в вашем плане под кодовым названием “Шаг за шагом”? — Мэри Янг подошла и села напротив Джьянни. — Отлично, а теперь вот вам то, чего я не собираюсь делать. Я не собираюсь отсиживаться где бы то ни было в то время, когда некие незнакомцы намерены ворваться в мой дом. Я буду только здесь, вместе с вами. Я отнюдь не та хрупкая прелестная девочка, которая только и умеет, что хлопать ресницами. У меня имеется огнестрельное оружие и оформлена лицензия на него. Я умею им пользоваться, и мне приходилось сиживать за одним столом с очень плохими мальчиками. И поскольку благодаря Витторио наши с вами дорожки пересеклись, я полагаю, во мне вы встретили достойного партнера.
Джьянни не стал спорить. Возможно, ее помощь очень пригодится.
Надо было многое обдумать и обсудить. Сколько их явится? Станут ли они вести игру в открытую и позвонят в дверь или взломают замок и ворвутся силой? Если они позвонят в звонок, должна ли Мэри Янг просто открыть дверь или подождать, пока они взломают ее, а потом появиться и таким образом преподнести им сюрприз?
Они обсуждали все как двое равных, жизнь каждого из них имела один вес на неких невидимых весах. Спокойствие Мэри не было чисто внешним, решил Джьянни. Она невозмутима в самой своей основе.
Она показала Джьянни свой револьвер, короткоствольный, никелированный, тридцать восьмого калибра; в ее руке он выглядел так, словно Ральф Лорен изготовил его специально для нее. Джьянни никогда не встречал женщину, которая умело владела бы оружием. Жена ненавидела оружие и страшилась одного его вида. Она презирала насилие. Для нее была священна всякая жизнь — даже мухи. Вначале он ее поддразнивал этим, но вскоре перестал, потому что она воспринимала это слишком всерьез.