Теперь он избегал смотреть на бледный, отдаленный свет. Впрочем, спустя некоторое время и после новых соприкосновений с этим волшебным золотистым сорным растением угроза звезды ослабела.
В конце концов, он из тех, кто держит себя под контролем. Он никогда не доводил себя до неуправляемого эмоционального взрыва. Сдержанность чувств — его девиз, его жизненная философия. Он усердно применял ее на практике. Трудился бесконечно и достиг значительных успехов. И слава Богу, надеется, что и на смертном ложе будет вполне в форме.
Позже, когда они занимались любовью, угроза звезды померкла окончательно.
Глава 18
Марти Элман, агент Джьянни, жил в элегантном высотном здании довоенной постройки на Пятой авеню, в пятнадцати минутах ходьбы от его художественной галереи на Мэдисон-авеню. Насколько Джьянни знал, прогулка от дома до галереи и обратно была единственным упражнением, которое совершал Марти, — во всяком случае, так было все десять лет их тесного общения. Но делалось это неизменно, в любую погоду, шесть дней в неделю.
То же самое было и нынешним утром. С одной едва заметной разницей. Нынешним утром за Марти велась слежка.
Джьянни засек наблюдателя примерно час назад — толстопузого парня в мятой куртке и широких брюках, который стоял, прислонившись к ограде Центрального парка, и читал “Дейли ньюс”. Художник решил, что это скорее обычный полицейский, а не агент ФБР. Пусть даже так, но все равно расход неоправданный, если учесть незначительность такого объекта слежки, как Марти.
Очевидно, не столь уж незначительный это объект. Вышагивая по Пятой авеню в южном направлении, Джьянни держался на расстоянии квартала от переодетого полицейского, а тот находился примерно в семидесяти футах позади Элмана. Джьянни хотелось убедиться, что полицейского не подстраховывает еще кто-то, ведь обычно сыщики работают парами. Но этот, кажется, был один.
Элман повернул к востоку, на Шестьдесят восьмую улицу, ведущую к Мэдисон-авеню. Потом прошел еще два квартала, отпер дверь и вошел в галерею изящных искусств “Готэм”.
Джьянни остановился и уткнулся в витрину. Он увидел, как полицейский пересек Мэдисон-авеню и уселся в серый седан, припаркованный прямо перед галереей. Сел, закурил сигарету и приготовился к дневному дежурству.
Галерея располагалась в небольшом трехэтажном здании на углу Мэдисон-авеню и Шестьдесят шестой улицы. Джьянни прошел мимо и свернул за угол. Теперь, когда сыщик уже не мог его увидеть, он вошел в здание через подвальную дверь, поднялся на один лестничный пролет и позвонил у служебного входа.
Было только еще восемь пятнадцать. Марти будет один до самого открытия галереи в десять часов, когда придут служащие.
— Это я, Джьянни.
Минутное молчание. Потом защелкали замки и задвижки, дверь распахнулась, и они предстали друг перед другом. За толстыми стеклами очков широко раскрылись близорукие глаза Марти. Он уставился на седые волосы, усы и очки. Но взглянул Джьянни в глаза — они не изменились.
— Что это, во имя Господа?…
— Ты один?
Элман кивнул; это был слабый на вид человек, розоволицый и неправдоподобно моложавый.
— Я тебе звонил после приема в музее. Куда ты, черт побери, запропастился? И к чему эти клоунские патлы?
Джьянни Гарецки закрыл за собой и запер металлическую противопожарную дверь. Затем препроводил агента в его же собственный офис и устало опустился в кресло. Он много времени провел на ногах.
— Ты просто не поверишь мне, Марти.
— Попробуй меня убедить.
Элман впервые внимательно всмотрелся в лицо художника при ярком свете ламп в офисе — и побледнел.
— Чем это ты занимался? Удирал от мафии?
— Если бы.
Словами, которые он почти выучил наизусть, Джьянни изложил Элману самую суть происшедшего. Рассказал не больше того, что было необходимо в связи с целью его визита. Но даже этот короткий рассказ внушал ему чувство, что он сеет свои семена и тем самым пагубно влияет на жизненно важную часть собственного будущего. Неужели он несет с собой смерть? Нечестно. Особенно по отношению к Марти, который в буквальном смысле слова изменил его жизнь, который верил в него и оставался с ним в те времена, когда мир искусства отворачивался от него. Единственная проблема в отношениях с Марти, часто думал Джьянни, не целовать его слишком часто на публике.
Не в силах спокойно относиться к услышанному, Марти начал ходить по комнате. К тому времени как Джьянни закончил рассказ, все лицо у Марти блестело от пота.
— Я не в состоянии поверить, — произнес он. — Ведь это же милостью Божьей Соединенные Штаты Америки. Страна яблочного пирога и куриного бульона.
— Вот именно. И теперь в бульон попало несколько дохлых тараканов.
— Но ведь ты говоришь о ФБР, а не о КГБ. Черт! Даже русские больше не устраивают подобных штучек.
Гарецки молчал. Он находил нечто до странности утешительное в реакции Марти. Словно сумасшедший, подумалось ему, убежденный, что спятил весь мир, а не он сам.
Элман промокнул лицо носовым платком.
— Ты сильно рисковал, явившись сюда. За мной могут следить.
— Они и следят. Я шел за одним из них от твоего дома. В данный момент он сидит в машине на Мэдисон-авеню и обкуривается до смерти. Я бы позвонил, но уверен, что твой телефон прослушивается.
Элман вышел из офиса и направился к парадной двери. Когда вернулся, губы его были крепко сжаты.
— Серый “форд” на той стороне улицы?
— Совершенно верно.
— Великолепно. Совершенно превосходно.
Покачивая головой, владелец галереи достал из шкафчика бутылку виски “Дьюарз”, наполнил два старинных стакана и как следует хлебнул из одного.
— Сейчас всего половина девятого утра, Марти. К тому же ты еврей.
— Когда дело доходит до скотча, то я ирландец.
Джьянни подождал, пока Элман успокоится. Дилер в свое время принадлежал к той же группе ребят в школе искусств, что Витторио и Энджи. Но под конец понял, что его больше тянет к торговле произведениями искусства, нежели к их созданию.
— Мне повезло, — объяснял он свой выбор. — Я рано это открыл. Я просто чересчур еврей для большого таланта. Это значит, что я недостаточно сосредоточен внутренне и слишком люблю покушать.
Элман посмотрел на Джьянни поверх своего стакана со скотчем.
— Отлично, — буркнул он. — А теперь, когда ты убрал с дороги целую команду, что ты еще предложишь мне? Рак?
— Всего лишь несколько вопросов, Марти. Когда ты последний раз беседовал с Витторио?
Дилер от искусства пожал плечами:
— Трудно сказать. Лет девять или десять назад.
— И о чем шла речь? Как вообще это произошло? Ты просто встретился с ним? Или он позвонил по телефону?
— Он позвонил. Сказал, что хочет зайти и поговорить. Это меня удивило. До этого случая мы с ним не виделись годы. Он был тогда крупным мафиозо.
— Я в то время еще находился в Италии. — Джьянни машинально поднял свой стакан со скотчем, сделал глоток и поморщился. — Итак, о чем же он хотел поговорить?
— Ни о чем особенном. Пришел ко мне сюда в галерею, походил, посмотрел картины. Расспрашивал о них.
— Какие он задавал вопросы?
Элман посмотрел Джьянни в глаза.
— Об искусстве. Ну, знаешь… о стиле, о технике, о сюжетах. Спрашивал, что пользуется успехом у публики. Что продается дорого, по высшей цене, и почему. Какой процент берет галерея за посредничество. Примерно о таких вещах.
— Тебе не показалось, что он подумывал сам заняться таким бизнесом?
— Точно. Показалось. Я даже пошутил на эту тему. Во всяком случае, я считал свои слова шуткой. Спросил его, не собирается ли Дон Донатти расширить дело и заняться галереями.
Джьянни подался вперед в своем кресле.
— А после этого он задавал тебе такие же вопросы насчет рынка произведений искусства в Европе?
— Откуда ты узнал?
Джьянни почувствовал внезапный прилив тепла.
— Должно быть, я просто клепаный телепат.
Профессор Эдуарде Серини все еще обитал в том же самом доме в Маленькой Италии, где в свое время размещалась руководимая им школа изящных искусств. Находился дом на Малбери-стрит, и Джьянни Гарецки четыре раза прошел мимо него — дважды в одном и дважды в противоположном направлении, — прежде чем решил, что ничего подозрительного нет.
После этого Джьянни поднялся на крышу пятиэтажного дома, который стоял напротив обиталища Серини на другой стороне улицы. Оттуда он с полчаса наблюдал за всем кварталом и опять-таки ничего подозрительного не заметил. — Но даже тогда он проник в дом Серини по крышам соседних домов; на этих крышах ему мальчишкой не раз доводилось играть в “гонки за лидером”.
Он спустился на верхнюю лестничную площадку с чердака и сразу уловил запах табачного дыма. Дым поднимался снизу серо-голубой спиралью, и Джьянни замер, прислушиваясь.
Он услышал сухой прерывистый кашель. Когда кашель прекратился, спустился на несколько ступенек по лестнице; шаги его в спортивных туфлях на резине были бесшумными. Потом он как мог дальше перегнулся через перила и увидел, что курящий мужчина сидит на площадке четвертого этажа. Профессор Серини жил этажом ниже.
Курильщик читал газету. Он снял куртку, и на поясе у него висел в кобуре обычный для полицейских пистолет тридцать восьмого калибра; к поясу прикреплена была и пара наручников.
Джьянни отпрянул от перил и обдумал положение. Разложив все по полочкам, снял и рассовал по карманам парик, усы и очки. Если полицейский успеет увидеть его до того, как Джьянни нанесет ему удар и оглушит, он может запомнить маскарадное обличье, а это совсем ни к чему. Джьянни приготовил пистолет и пошел вниз по лестнице. Обычным шагом, ступая без опаски.
Наблюдатель, видимо, решил, что по лестнице спускается кто-то из жильцов, и отклонился в сторону, чтобы освободить проход. Он даже не оглянулся, и тут Джьянни стукнул его сбоку по голове рукояткой пистолета. Наблюдатель издал негромкий стон и повалился как подкошенный.
Теперь Джьянни действовал быстро.
Опустился на колено, подставил плечо под бессознательно обмякшее тело и втащил полицейского на крышу. Там он заткнул оглушенному рот носовым платком, завернул руки за спину и надел наручники, связал лодыжки какой-то тряпкой. Затащил за вентиляционную трубу и груду арматуры, а сам спустился на третий этаж.
Профессор Эдуарде Серини открыл дверь на второй звонок; старый человек, с кожей, усыпанной темными пятнышками, морщинистый, с пышной и сияющей седой шевелюрой. Сощурил при виде Джьянни влажные глаза и улыбнулся, показав два ряда собственных зубов.
— Benvenuto [16], Джьянни. Avanti [17]. Входи, входи.
Слегка опираясь на плечо Джьянни, старик провел его в кухню, где он перед этим, как видно, читал книжку в бумажной обложке на итальянском языке. Уже долгие годы Джьянни заходил сюда по крайней мере раз в неделю, так что Серини ему не удивился. Джьянни уселся на свое обычное место возле кухонного стола, и профессор налил ему кофе-эспрессо.
— Что ты сделал с этим глупым poliziotto [18], который подкарауливал тебя на лестнице? — спросил Серини.
Джьянни медленно покачал головой:
— Он спит на крыше. Вы по-прежнему все на свете знаете, профессор?
— А почему бы и нет? Что мне еще остается?
— Значит, вас допрашивали?
— Такая у них работа. Они не защищают людей. Они задают им вопросы. — Серини пригляделся к избитому лицу Джьянни. — Я вижу, что и тебя допрашивали вполне основательно.
— Они не были грубы с вами? — спросил Джьянни.
— Не-ет. Меня они и пальцем не тронули. Я слишком стар. Если бы они били меня, я бы умер без всякого прока для них. Кроме того, я обладаю un posto nel loggione.
Это выражение означало “место среди богов” и было характерно для речи старика, который за семьдесят лет жизни в Америке развил и отточил для собственного употребления некий жаргон, смесь английского с простонародным итальянским. Профессор приехал в Нью-Йорк с новобрачной и высокими рекомендациями Королевской академии искусств в Риме — и больше не уехал. Свадебное путешествие было его наградой за конкурсную картину; это полотно до сих пор висело в гостиной. Со своего места за кухонным столом Джьянни мог ее видеть, эту мрачную картину маслом, изображающую кораблекрушение, в котором погибли сотни людей, в том числе родители Серини и его сестра. Она вызывала тяжелое настроение.
— Чем интересовалась полиция? — спросил Джьянни.
— Они хотели знать, где находитесь ты и Витторио. А поскольку я этого не знал, разговор вышел короткий. — Серини вздохнул. — А о чем ты хочешь меня спросить?
— О том же, о чем спрашивала полиция.
— Разве ты не знаешь, где ты находишься, Джьянни?
— Не вполне, профессор. И вряд ли буду это знать, пока не найду Витторио.
— Почему ты думаешь, что мне известно, где находится этот бешеный assassino [19]?
— Но мы же только что установили, что вы знаете все на свете.
Старик кивнул, словно это был и впрямь ответ на вопрос. Некоторое время он молчал, попивая свой эспрессо.
— Скажу тебе по-честному, — заговорил он. — Я слышу имя Витторио, и мне хочется блевать.
— Почему?
— Потому что у него было все… буквально все… самое лучшее. А он превратил себя в первоклассный кусок дерьма. Veramente prima classe [20]. Я не мог этого терпеть. Я смотрю на тебя и вижу, каким он мог стать. И мне очень больно.
— Мы с ним совершенно разные люди.
— Чепуха. Вы были с ним одно. Братья. Начинали в одном сортире. Но ты выбрался оттуда, а он так и плавает в дерьме.
— Я кончу тем же, если не отыщу его, профессор.
— Не понимаю.
— Просто поверьте мне на слово и помогите. Можете вы это сделать?
Эдуарде Серини глядел куда-то вдаль. Наконец он кивнул.
— Я считаю, что Витторио последний раз приходил повидаться с вами лет десять назад, — сказал Джьянни. — Верно?
— Si.
— И чего он хотел?
— Показать мне картину.
— Чью?
— Свою.
— Расскажите мне о ней.
— Не о чем особенно говорить. К тому же я не вижу…
— Пожалуйста, профессор. Просто расскажите мне, как это было.
Старик несколько минут собирался с мыслями.
— Да нелепо все это было, — сказал он. — Витторио показывает мне картину и говорит, что совсем недавно ее закончил. Хочет знать, удачная ли она. С моей точки зрения. Я сказал, что удачная. Он спрашивает, годится ли она на продажу. И я опять ему сказал, что годится. — Серини посмотрел на художника через стол. — Ну, он говорит, что это первая его картина за несколько лет, и как, мол, уверен ли я, что просто не хочу сделать ему приятное. А я ему в ответ: мол, не собираюсь делать приятное вонючему убийце. Это смертный грех, когда данный Богом талант меняют на дерьмо, как это сделал он. И пошел, говорю, к чертям из моего дома, пока я тебя отсюда не вышвырнул.
— А дальше что?
— А дальше этот помешанный ублюдок начинает смеяться и целует меня в обе щеки. Заявляет, что всегда любил меня, и жалеет, что все эти годы был вонючим убийцей, но, может, у него еще есть время исправиться.
— Это все?
Профессор кивнул.
— И вы его больше не видели?
— Нет.
Они посидели молча со своими чашками черного кофе.
Профессор выпрямился.
— Витторио мне звонил один раз, — сказал он.
— Когда?
— Не уверен, что помню точно. Но думаю, не больше двух или трех лет назад.
— Зачем он звонил?
— Чтобы с большим запозданием поблагодарить меня. А также сообщить мне, что у него есть сын, одаренный истинным talento [21] в области la bella arte [22], и что сын не растратит ни капельки этого дара, как сделал вонючий убийца, то есть его padre [23].
— Откуда он звонил?
— Не сказал. Но откуда-то издалека.
— Как вы узнали?
— Это был платный телефон, и Витторио бросал в него очень много монет.
— Вы слышали, как они звякают?
— Да.
— Тогда вы, наверное, слышали, как оператор говорит ему, сколько монет бросить.
— Probabilemente [24].
— О’кей, — произнес Джьянни. — Ну а на каком языке изъяснялся оператор?
Серини молча смотрел на него.
— Ну же, профессор. Подумайте. Вы понимали, что говорит телефонистка?
— Да.
— Это был английский?
Старик устало покачал головой:
— Нет. Настолько-то я разбираюсь.
— А какие другие языки вы понимаете?
— Solamente italiano [25].
Они посмотрели друг на друга.
Позже, добравшись до уличного автомата, Джьянни Гарецки позвонил по 911 и сообщил, что кто-то связанный лежит на крыше дома номер 45 по Малбери-стрит.
Глава 19
Генри Дарнинг покинул в этот день министерство юстиции в пять часов пополудни и попросил шофера отвезти себя в огромный отель “Мариотт Маркиз” в Мидтауне.
Он вошел в один из отдаленных от входа лифтов, поднялся на тридцать третий этаж и по застеленному ковром коридору прошел к номеру 3307, не встретив по пути ни души; отпер дверь ключом, который сегодня утром прислали в его собственный номер в “Уолдорфе”.
Он намеренно приехал раньше назначенного времени встречи. Снял пиджак и налил себе “Перье” вместо привычного “Джека Дэниелса”. Со стаканом в руке подошел к большому обзорному окну, выходящему на запад, и постоял в лучах предвечернего солнца. Далеко внизу по реке двигалось подгоняемое приливом грузовое судно.
В эти минуты он чувствовал только полную апатию.
Впрочем, первоначальное потрясение сохраняло почти всю свою силу: уж слишком быстрыми и неожиданными оказались происшедшие события.
Думая сейчас об этом, он не мог как следует сосредоточиться. Мозг, казалось, то включался, то отключался, словно неисправный механизм, но уйти от этого Дарнинг не мог. Да и как уйдешь от того, что внезапно сделалось главной проблемой жизни. От результата зависело само его существование.
Ровно неделю назад пережил он некое персональное землетрясение, и толчки все еще продолжались.
Письмо в обычном белом конверте пришло к нему домой в Джорджтаун десять дней назад; на конверте стояла пометка: “Личное”. Доставили его обычной почтой, обратного адреса не было. На почтовой марке штемпель Фрипорта — городка на южном побережье Лонг-Айленда.
В конверте находился текст, плохо отпечатанный на машинке:
“Уважаемый мистер Дарнинг,
Айрин Хоппер не погибла вместе с вашим самолетом в океане девять лет назад, как думали Вы и все остальные. Она не умерла. Прилагаю к письму ее старые водительские права, чтобы вы не подумали, будто я какой-нибудь чокнутый. Если Вы хотите получить доказательства и услышать, как все произошло на самом деле, позвоните мне по номеру (516) 828-6796, и я сообщу Вам, как найти мой дом.
Я очень болен и не встаю с постели, иначе был бы рад приехать к Вам в Вашингтон. Пожалуйста, не слишком медлите со звонком. Доктор считает, что долго я не протяну.
Майк”.
Генри Дарнинг прочитал письмо пять раз подряд. И каждый раз испытывал первобытный ужас. Тем не менее через двадцать минут после первого знакомства с текстом он уже набирал номер Майка.
— Это Майк?
— Да.
— У телефона Генри Дарнинг. Я только что прочел ваше письмо, и у меня есть к вам вопросы.
— Только не по телефону, мистер Дарнинг, прошу вас. Если вы хотите поговорить, то приезжайте ко мне домой.
— Когда?
— Чем скорей, тем лучше. Сегодня вечером подойдет? Часов в восемь?
— Конечно.
Человек по имени Майк сообщил ему, как добраться.
— Еще две вещи, мистер Дарнинг. Никому не сообщайте об этом и никого не привозите с собой. Ни шофера, ни охранника, никого. Не сочтите это за обиду. Просто в таких вещах лишняя осторожность не мешает. Вы поняли?
Дарнинг понял.
Он понял достаточно, чтобы сунуть себе за пояс автоматический пистолет. На собственном “лире” он доехал до аэропорта Ла-Гардиа, взял там машину напрокат и через пятьдесят минут припарковался за два квартала от скромного деревянного дома с двускатной крышей, в котором жил Майк. Если нынешним вечером звезды в небе расположились мистическим образом, то Дарнинг был уверен, что это расположение споспешествовало ему всю дорогу.
Дверь отворила женщина средних лет с густыми седеющими волосами.
— Я Генри Дарнинг.
— Я вижу. Вас показывали по телевидению. — Она смущенно покраснела. — Мой муж ждет вас.
Он поднялся следом за ней по лестнице в маленькую спальню, где пахло испарениями тела, болезнью, лекарствами.
Майк сидел на постели, опершись на подушки. Он не лгал, говоря о своем состоянии. Обтянутые кожей, выступающие глазницы, изможденное лицо, желто-серый цвет кожи — все предвещало близкую смерть.
— Привет, мистер Дарнинг. — Голос у Майка был хриплый, дребезжащий. — Это моя жена Эмма. Извините меня, но она вас обыщет. Я должен быть уверен, что на вас нет микрофона.
— Микрофона нет, но я вооружен.
— Это меня не касается. Но Эмма все-таки проверит вас насчет микрофона.
Дарнинг стоял неподвижно, пока женщина обыскивала его. Пистолет она обнаружила, однако оставила его на месте. Закончив обыск, она кивнула мужу и придвинула к кровати больного стул для посетителя.
— Не хотите ли отведать хорошего красного вина, мистер Дарнинг? Или, может быть, ирландского виски?
Дарнинг поглядел на женщину, ощутил как бы запах горя, окружающий ее, представил себе всю суть ее бытия.
— Спасибо, — поблагодарил он. — Я предпочел бы красное.
Когда жена вышла из комнаты, Майк заговорил:
— Я делаю это ради нее, мистер Дарнинг. Доктора да лекарства, на работу поступить она не может, а я оставляю ее без гроша. Так что если вы захотите купить то, что я хочу продать, это вам обойдется в определенную сумму.
Дарнинг сидел и молчал.
— Говоря по-честному, — продолжал Майк, — мне тошно делать такое дело. За всю мою жизнь я не предал никого из друзей. Но Эмма отдала мне тридцать восемь лет жизни, и я перед ней в долгу.
Он закашлялся и сплюнул в бумажную салфетку мокроту с кровью.
Жена вернулась с бутылкой и двумя стаканами на серебряном подносике, и Майк наблюдал, как она наливает Дарнингу и себе. Потом она присела на край постели.
— Ладно, вот как оно было, — начал Майк свой рассказ. — Девять лет назад мой друг обратился ко мне с просьбой. Я умел летать, и он попросил меня помочь ему сварганить одно дельце. Надо было устроить так, будто бы эта женщина, одна управляя самолетом, потерпела аварию. Самолет упал в океан, и она вроде бы погибла.
Дарнинг пригубил вино.
— Эта женщина была Айрин Хоппер?
— Да.
— А ваш друг?
— Об этом позже. Именно за это вам и придется заплатить.
— Почему Айрин Хоппер хотела убедить меня, что она мертва?
— Мой друг не говорил мне, что она хотела ввести в заблуждение именно вас. Он вообще ничего не говорил о причинах, а я не спрашивал. Мы оба считали, что чем меньше я буду знать, тем лучше.
— Тогда что же вас заставило написать именно мне?
— Я видел документы самолета. Они были на ваше имя. Я и подумал, что вас это может заинтересовать. Ясно?
Дарнинг медленно кивнул:
— Ну и как вы это устроили?
— Особых сложностей не было. Айрин вылетела из Тетерборо в Нью-Джерси, а направлялась она на Палм-Бич. Вы это помните?
— Да.
— Тогда вы должны помнить, что она сделала вынужденную посадку во Флоренсе, в Южной Каролине. Ей не понравилось, как работает мотор.
— Да.
— А когда самолет через час поднялся из Флоренса, то вел его я, а не она.
— Где же находилась она?
— Ехала во взятой напрокат машине, которую я оставил на стоянке.
— А потом?
— Я следовал дальше по ее маршруту вдоль берегов Джорджии. Когда оказался над океаном в тридцати милях от Брунсвика, причем в пределах видимости не было ни кораблей, ни самолетов, я надел спасательный жилет и парашют, опустошил баки для горючего и выпрыгнул, когда самолет начал падать.
Майк втянул в себя воздух и сильно закашлялся; жена дала ему потянуть воды через соломинку.
— В воде я провел минут пять, — снова заговорил Майк. — Мой друг принял меня в лодку. Так у нас и было задумано. Потом мы набросали в воду разных обломков, чтобы береговая охрана могла определить место аварии в ближайшие несколько дней. Так вот оно и было, мистер Дарнинг.
В комнате настала тишина.
— А как мне узнать, не придумали ли вы все это?
— Эмма, — обратился больной к жене, — принеси из соседней комнаты конверт для мистера Дарнинга.
Она принесла конверт, и Дарнинг просмотрел пачку потрепанных и выцветших бланков Американской авиационной федерации, лицензий, маршрутных карт. На всех стояла подпись Айрин Хоппер, а также регистрационный номер самолета, на котором она летела в тот день, когда они расстались в Джорджии.
В конверте находились и ее пилотские права. Дарнинг бережно держал их в руке, чувствуя, что погружается в мир несвойственных ему переживаний. Он смотрел на фотографию женщины, красивой, светловолосой, совсем еще молодой, с которой он долго был близок, но которую не смог хоть в какой-то мере узнать и понять. Пальцы у него начали дрожать, и он поспешил положить бумаги обратно в конверт.
— Когда вы в последний раз ее видели? — спросил он у Майка.
— Девять с лишним лет назад. Когда она вышла из вашего самолета в Южной Каролине, а я в него сел.
— Вы знали, куда она оттуда направляется?