Страница:
— Скажи мне, как тебя зовут, — попросил я, — чтобы, разговаривая с тобой, я называл тебя по имени.
Она завертела головой, так что ее рассыпавшиеся волосы упали на мою обнаженную грудь.
— Узнай ты мое имя, ты сможешь повелевать мной, — сказала она. — Разве ты не понял, что я принадлежу богине? Ни один мужчина не будет моим господином.
— Я все равно от тебя не отстану, — возразил я на это. — Когда человек начинает новую жизнь, он берет себе новое имя. Вот я и нарекаю тебя новым именем: отныне ты Арсиноя, и это имя дает мне власть над тобой.
— Арсиноя? — переспросила она. — Почему Арсиноя? У тебя что, уже была какая-то Арсиноя?
— Да нет, — ответил я, — просто это имя пришло мне в голову. Но откуда-то оно должно было взяться, ведь имена не возникают сами по себе.
— Арсиноя, — повторила она оценивающе. — А если я не хочу, чтобы меня так звали? И по какому праву ты даешь мне новое имя?
— Арсиноя, — сказал я, — когда я сжимаю тебя в своих объятиях, когда укрываю тебя шерстяным плащом, расшитым узорами с голубями богини, я чувствую, что ты самый близкий мне человек, хотя я ничего о тебе не знаю.
На миг я задумался.
— Ты не гречанка, — продолжал я. — Я понял это по твоему выговору. Но ты и не финикийка: у тех кожа цвета красноватой бронзы, а твоя — белая, как морская пена. Может быть, твои предки — выходцы из Трои?
— А хоть бы и так! — дерзко ответила она. — Богиня не смотрит на то, кто какого племени, у кого какое наречие и цвет кожи. Она выбирает тех, кто ей люб; безобразных она превращает в красивых, а красивых в прекрасных. Вот скажи мне, Турмс, видишь ли ты сейчас мое лицо таким, каково оно на самом деле?
Она повернулась ко мне, и, всмотревшись в ее черты, я изумленно воскликнул:
— Никогда еще я не видел такого живого и изменчивого лица, как у тебя, Арсиноя! Каждое движение твоей души отражается в нем, как в зеркале. Теперь я понимаю, почему богиня велит тебе принимать самые разные обличья, так что мужчина, погруженный в сон в ее храме, видит в твоем лице ту, которую он любит или когда-то любил. Но, кажется, сейчас, наяву и вблизи, я вижу твое настоящее лицо.
Отодвинувшись, она внимательно посмотрела мне в глаза.
— Турмс, — сказала она, — поклянись, что ты всего лишь человек.
— Клянусь богиней, что, как всякому человеку, мне знакомы голод и жажда, плотское влечение и скука, — ответил я. — Но кто я — этого я тебе не скажу, потому что и сам не знаю. А теперь ты поклянись, что не исчезнешь и не изменишь больше своего лица.
Она поклялась, а потом добавила:
— Иногда богиня и впрямь вселяется в меня, так что я сама себя не помню. Но чаще я знаю, что обманываю людей, которые считают, что видят богиню в моем образе. Турмс, мне порой кажется, что я не верю в богиню; мне хочется стать свободной и жить, как все. Но мир для меня ограничен этой горой в Эриксе, и источник богини станет однажды моей могилой.
Тут она наступила на свои одежды, лежащие на полу, и, тряхнув головой, вздохнула:
— Ох, Турмс, зря я наговорила тебе все это. Я должна собрать свою одежду и украшения богини и исчезнуть, чтобы ты верил, что я была только образом богини. Скажи, откуда у тебя такая власть над людьми, что я не сумела вовремя покинуть тебя?
Между тем меня поразила одна странная мысль, и, дотронувшись до ее руки, до ее спины и колен, я сказал:
— В моем последнем сне, если только это был сон, я очутился в спальне Кидиппы в Гимере. Я обнимал ее так, как обнимают женщину, и она не отвергала моих объятий. Я насытился ею, а потом она мне вдруг стала чужой, и я понял, что меня всего лишь опьянило плотское желание и что у меня с ней нет ничего общего. Но то, что было, было на самом деле. Кого же я тогда обнимал, если мое тело находилось тут, а не в Гимере?
Она взорвалась, негодуя:
— Оставь наконец в покое свою Кидиппу! Я и так о ней наслушалась больше, чем надо. Вдобавок, — не скрывала она злорадства, — эта невеста не про тебя. Ее отцу богиня уже напророчила, что к суженому ее повезет упряжка мулов, а впереди побежит заяц. Заяц — это знак Регия [27], который господствует над проливом со стороны Италии, так же, как Занкла — со стороны Сицилии. Брак этот выгоден карфагенянам: если Регий породнится с их союзником, на водах пролива воцарится мир и греки не закроют его для других кораблей. Как видишь, богине из Эрикса есть дело и до политики. Еще и поэтому я иногда не могу в нее верить.
Вообще говоря, — продолжала она, — храм в Эриксе сводит супругов на всем побережье Западного моря. Любовь любовью, а умудренные жизнью люди часто устраивают здесь при помощи жрецов браки по расчету. Не одного мужчину, не одну женщину вовремя явившееся знамение привело в Эрике, а тут они во сне увидели свою половину, о которой прежде и не подозревали. Ну, а непокорных богиня всегда обломает.
— А я? — вырвалось у меня. — Я тоже жертва чьих-то расчетов?
— Нет, Турмс, — прошептала она, приложив палец к губам. — Что-то, что сильнее меня, влечет меня к тебе, так что у меня дрожат колени и я не в силах поднять с пола свою одежду и украшения богини. Будущее страшит меня… Уж лучше бы я умерла!
— Я сам только что восстал из мертвых, Арсиноя, — сказал я. — Во рту у меня еще остался привкус меди после того, как я выплюнул обол, который кто-то положил мне на язык, чтобы мне было чем заплатить перевозчику. И у меня тоже такое чувство, будто с нами двоими что-то случится.
Она всмотрелась с тревогой в просвет неба, видневшийся сквозь отверстие в потолке.
— Заря занимается, — покачала она головой. — Как же коротка была эта ночь! Мне пора. И мы с тобой никогда больше не встретимся.
Но я не отпускал ее.
— Арсиноя, подожди, — попросил я. — Мы непременно должны встретиться. Скажи, как это устроить?
— Ты сам не знаешь, что говоришь, — ответила она. — Мало тебе того, что одна уже умерла, едва ты до нее дотронулся? Ты хочешь, чтобы я повторила ее судьбу?
Тут мы услышали шум птичьих крыльев: кто-то спугнул стаю голубей во дворе храма. В следующее мгновение через отверстие в потолке к нашим ногам плавно опустилось маленькое голубиное перышко. Я нагнулся и поднял его.
— Богиня ниспослала мне знак! — воскликнул я. — Она на нашей стороне! Даже если бы я до этого не верил в нее, то сейчас бы поверил. Это чудесное знамение.
И я вдруг весь задрожал, охваченный неизъяснимым волнением, ощущая, что в недрах моего существа скрыта лучшая часть меня самого, для которой нет неодолимых преград.
— Арсиноя, — сказал я, — ты создана для меня, а не для богини, а я — для тебя. Поэтому волей или неволей я должен был приехать в Эрике, чтобы мы встретились. И вот я здесь, свободный и полный силы. Если мы не увидимся днем — увидимся ночью: не знаю, где, не знаю, как, но увидимся, и ничто в мире не сможет этому помешать.
Я помог ей собрать одежду и украшения. Она погасила светильник и вышла через узкий проем в стене позади пустующего возвышения богини. Я же вытянулся на ложе, накрылся шерстяным плащом и, погладив вышитых на нем голубей, стал смотреть на светлеющее небо.
Солнце стояло уже высоко, когда пришел жрец и разбудил меня, коснувшись моего плеча.
4
Она завертела головой, так что ее рассыпавшиеся волосы упали на мою обнаженную грудь.
— Узнай ты мое имя, ты сможешь повелевать мной, — сказала она. — Разве ты не понял, что я принадлежу богине? Ни один мужчина не будет моим господином.
— Я все равно от тебя не отстану, — возразил я на это. — Когда человек начинает новую жизнь, он берет себе новое имя. Вот я и нарекаю тебя новым именем: отныне ты Арсиноя, и это имя дает мне власть над тобой.
— Арсиноя? — переспросила она. — Почему Арсиноя? У тебя что, уже была какая-то Арсиноя?
— Да нет, — ответил я, — просто это имя пришло мне в голову. Но откуда-то оно должно было взяться, ведь имена не возникают сами по себе.
— Арсиноя, — повторила она оценивающе. — А если я не хочу, чтобы меня так звали? И по какому праву ты даешь мне новое имя?
— Арсиноя, — сказал я, — когда я сжимаю тебя в своих объятиях, когда укрываю тебя шерстяным плащом, расшитым узорами с голубями богини, я чувствую, что ты самый близкий мне человек, хотя я ничего о тебе не знаю.
На миг я задумался.
— Ты не гречанка, — продолжал я. — Я понял это по твоему выговору. Но ты и не финикийка: у тех кожа цвета красноватой бронзы, а твоя — белая, как морская пена. Может быть, твои предки — выходцы из Трои?
— А хоть бы и так! — дерзко ответила она. — Богиня не смотрит на то, кто какого племени, у кого какое наречие и цвет кожи. Она выбирает тех, кто ей люб; безобразных она превращает в красивых, а красивых в прекрасных. Вот скажи мне, Турмс, видишь ли ты сейчас мое лицо таким, каково оно на самом деле?
Она повернулась ко мне, и, всмотревшись в ее черты, я изумленно воскликнул:
— Никогда еще я не видел такого живого и изменчивого лица, как у тебя, Арсиноя! Каждое движение твоей души отражается в нем, как в зеркале. Теперь я понимаю, почему богиня велит тебе принимать самые разные обличья, так что мужчина, погруженный в сон в ее храме, видит в твоем лице ту, которую он любит или когда-то любил. Но, кажется, сейчас, наяву и вблизи, я вижу твое настоящее лицо.
Отодвинувшись, она внимательно посмотрела мне в глаза.
— Турмс, — сказала она, — поклянись, что ты всего лишь человек.
— Клянусь богиней, что, как всякому человеку, мне знакомы голод и жажда, плотское влечение и скука, — ответил я. — Но кто я — этого я тебе не скажу, потому что и сам не знаю. А теперь ты поклянись, что не исчезнешь и не изменишь больше своего лица.
Она поклялась, а потом добавила:
— Иногда богиня и впрямь вселяется в меня, так что я сама себя не помню. Но чаще я знаю, что обманываю людей, которые считают, что видят богиню в моем образе. Турмс, мне порой кажется, что я не верю в богиню; мне хочется стать свободной и жить, как все. Но мир для меня ограничен этой горой в Эриксе, и источник богини станет однажды моей могилой.
Тут она наступила на свои одежды, лежащие на полу, и, тряхнув головой, вздохнула:
— Ох, Турмс, зря я наговорила тебе все это. Я должна собрать свою одежду и украшения богини и исчезнуть, чтобы ты верил, что я была только образом богини. Скажи, откуда у тебя такая власть над людьми, что я не сумела вовремя покинуть тебя?
Между тем меня поразила одна странная мысль, и, дотронувшись до ее руки, до ее спины и колен, я сказал:
— В моем последнем сне, если только это был сон, я очутился в спальне Кидиппы в Гимере. Я обнимал ее так, как обнимают женщину, и она не отвергала моих объятий. Я насытился ею, а потом она мне вдруг стала чужой, и я понял, что меня всего лишь опьянило плотское желание и что у меня с ней нет ничего общего. Но то, что было, было на самом деле. Кого же я тогда обнимал, если мое тело находилось тут, а не в Гимере?
Она взорвалась, негодуя:
— Оставь наконец в покое свою Кидиппу! Я и так о ней наслушалась больше, чем надо. Вдобавок, — не скрывала она злорадства, — эта невеста не про тебя. Ее отцу богиня уже напророчила, что к суженому ее повезет упряжка мулов, а впереди побежит заяц. Заяц — это знак Регия [27], который господствует над проливом со стороны Италии, так же, как Занкла — со стороны Сицилии. Брак этот выгоден карфагенянам: если Регий породнится с их союзником, на водах пролива воцарится мир и греки не закроют его для других кораблей. Как видишь, богине из Эрикса есть дело и до политики. Еще и поэтому я иногда не могу в нее верить.
Вообще говоря, — продолжала она, — храм в Эриксе сводит супругов на всем побережье Западного моря. Любовь любовью, а умудренные жизнью люди часто устраивают здесь при помощи жрецов браки по расчету. Не одного мужчину, не одну женщину вовремя явившееся знамение привело в Эрике, а тут они во сне увидели свою половину, о которой прежде и не подозревали. Ну, а непокорных богиня всегда обломает.
— А я? — вырвалось у меня. — Я тоже жертва чьих-то расчетов?
— Нет, Турмс, — прошептала она, приложив палец к губам. — Что-то, что сильнее меня, влечет меня к тебе, так что у меня дрожат колени и я не в силах поднять с пола свою одежду и украшения богини. Будущее страшит меня… Уж лучше бы я умерла!
— Я сам только что восстал из мертвых, Арсиноя, — сказал я. — Во рту у меня еще остался привкус меди после того, как я выплюнул обол, который кто-то положил мне на язык, чтобы мне было чем заплатить перевозчику. И у меня тоже такое чувство, будто с нами двоими что-то случится.
Она всмотрелась с тревогой в просвет неба, видневшийся сквозь отверстие в потолке.
— Заря занимается, — покачала она головой. — Как же коротка была эта ночь! Мне пора. И мы с тобой никогда больше не встретимся.
Но я не отпускал ее.
— Арсиноя, подожди, — попросил я. — Мы непременно должны встретиться. Скажи, как это устроить?
— Ты сам не знаешь, что говоришь, — ответила она. — Мало тебе того, что одна уже умерла, едва ты до нее дотронулся? Ты хочешь, чтобы я повторила ее судьбу?
Тут мы услышали шум птичьих крыльев: кто-то спугнул стаю голубей во дворе храма. В следующее мгновение через отверстие в потолке к нашим ногам плавно опустилось маленькое голубиное перышко. Я нагнулся и поднял его.
— Богиня ниспослала мне знак! — воскликнул я. — Она на нашей стороне! Даже если бы я до этого не верил в нее, то сейчас бы поверил. Это чудесное знамение.
И я вдруг весь задрожал, охваченный неизъяснимым волнением, ощущая, что в недрах моего существа скрыта лучшая часть меня самого, для которой нет неодолимых преград.
— Арсиноя, — сказал я, — ты создана для меня, а не для богини, а я — для тебя. Поэтому волей или неволей я должен был приехать в Эрике, чтобы мы встретились. И вот я здесь, свободный и полный силы. Если мы не увидимся днем — увидимся ночью: не знаю, где, не знаю, как, но увидимся, и ничто в мире не сможет этому помешать.
Я помог ей собрать одежду и украшения. Она погасила светильник и вышла через узкий проем в стене позади пустующего возвышения богини. Я же вытянулся на ложе, накрылся шерстяным плащом и, погладив вышитых на нем голубей, стал смотреть на светлеющее небо.
Солнце стояло уже высоко, когда пришел жрец и разбудил меня, коснувшись моего плеча.
4
Когда я возвращался через двор храма, голуби порхали у меня над головой. В доме я обнаружил следы вчерашней поминальной трапезы: лужи разлитого вина и черепки разбитых чаш и кувшинов. Убитый горем Микон все еще спал глубоким сном, и я не мог его добудиться. Танаквиль же была на ногах и безропотно отдала себя в распоряжение лекаря, который вставлял ей новые зубы. Из ее десен сочилась кровь, но она, взбадривая себя вином, просила врача не жалеть ее и крепче сжимать щипцы, подгоняя золотую пластинку. Тот восхищался ее стойкостью и нахваливал свою работу. Когда наконец челюсть встала на свое место, он смазал кровоточащие десны мазью из трав и получил плату за свой труд. Хотя мзда и так была немалой, лекарь, стараясь заработать еще, предложил Танаквиль средство для чистки зубов, притирания для лица, краску для ресниц и карфагенскую помаду.
Когда зубной врач ушел, я нетерпеливо схватил Танаквиль за руку и сказал:
— Поговорим, как взрослые люди. Тебе известны тайны богини из Эрикса, но и у меня есть сила, о которой ты даже не подозреваешь. Вспомни, что случилось с Аурой, когда я до нее дотронулся! Так ответь мне, кто та женщина, в чьем облике богиня является приходящим в храм?
Испуганно озираясь, Танаквиль зашептала:
— Говори тише, хоть я и не понимаю, о чем речь.
— Она человек из плоти и крови, — продолжал я. — Кстати о плоти, не забывай, у меня есть что рассказать о тебе Дориэю, чтобы он от тебя отвернулся, несмотря на твои новые зубы! Поэтому будь со мной пооткровеннее и сообщи мне все, что о ней знаешь.
Подумав, она объявила:
— Останемся друзьями, Турмс, и я помогу тебе, чем смогу.
— Помоги мне вновь встретиться с женщиной из храма, — попросил я. — С глазу на глаз. Как можно скорее, и лучше всего — днем.
— Но это запрещено, — сказала Танаквиль. — А кроме того, она же просто сосуд, который богиня, если захочет, наполняет своим вином. Мужчины приходят и уходят, а вино богини остается. Она только хорошо вышколенная рабыня богини.
— Все это неважно, — оборвал ее я. — Мне как раз и нужен пустой сосуд, чтобы я мог наполнить его своим собственным вином.
Танаквиль испытующе посмотрела на меня своими умными глазами и, ощупывая новую челюсть, призналась:
— Ну да, я посвящена в тайну, как ты сам догадался. По правде говоря, мне с той женщиной не раз случалось подшутить над мужчинами, погруженными в сон богини. И это она внушила Дориэю, что я прекраснее троянской Елены и что в моих объятиях его ждет неземное наслаждение.
— Кто же она? — спросил я.
— Откуда мне знать, — ответила Танаквиль, пожимая плечами. — Таких, как она, покупают детьми и воспитывают при храме. Думаю, выросла она в Карфагене и, совершенствуясь, объездила много стран. Храмы часто обмениваются такими способными жрицами. Но той, которая попала в Эрикс, выше уже не подняться. Она обречена жить жизнью богини и вкушать все наслаждения богини, тюка у нее не иссякнут силы или она не тронется умом. Не думай о ней, Турмс, не трать зря время! На самом деле она — распоследняя распутница из всех, кого я знаю. Летом она любит скрасить жизнь морякам, погонщикам ослов и пастухам. Нет, Турмс, забудь о ней. Уж на что я опытная и бывалая женщина — так она намного опытнее и хитрее меня.
Ее слова насторожили меня, но я понял, что она нарочно говорит так об Арсиное, чтобы отпугнуть меня и самой выпутаться из затруднительного положения, в которое я ее поставил.
— Танаквиль, — сказал я, — перестань хитрить, а лучше ступай и приведи ее сюда. Именем богини заклинаю тебя сделать это — не то берегись, как бы она от тебя не отвернулась!
Эта угроза смутила Танаквиль. Как женщина она куда лучше меня знала нрав богини и не на шутку испугалась, что и впрямь попадет к ней в немилость.
— Будь по-твоему, — вздохнула она, — но только при условии, что эта женщина сама захочет встретиться с тобой при свете дня. Хотя, по правде говоря, мне в это не верится…
Танаквиль причесалась, накрасилась и, бренча ожерельями, направилась в храм. С новыми зубами она сделалась намного самоувереннее: держалась прямее и шла с высоко поднятой головой. В скором времени она вернулась с гостьей; одетая с ног до головы, как финикийка, та защищала лицо от солнца зонтиком с бахромой. Это был мой подарок Арсиное в честь нашего знакомства, который я передал с Танаквиль. Не прерывая беседы, они быстро прошли через дом на террасу, а оттуда в сад. При виде их я почувствовал, будто всего меня заливает горячая волна. Танаквиль подвела свою спутницу к каменной скамье и тут же с готовностью предложила принести ей вина и какое-нибудь угощение.
— Турмс, — позвала она меня, — иди сюда и проследи, чтобы никто из слуг не мешал жрице храма. Я сама буду прислуживать ей как дорогой гостье.
Я едва одолел те несколько шагов, которые отделяли меня от Арсинои. Тело мое словно одеревенело, и губы не слушались меня. Цвет с деревьев опадал прямо мне под ноги. Далеко внизу рокотало беспокойное море. Женщина на скамье отложила зонтик и, подняв голову, посмотрела мне в глаза.
Я узнал эти высокие дугообразные брови, но как же изменилось ее лицо, глаза и губы, которые от помады сделались тонкими и злыми!
— Арсиноя… — прошептал я и протянул руку, не смея прикоснуться к ней.
Гостья нетерпеливо наморщила свой высокий лоб и сказала:
— У меня от солнца разболелась голова, и я плохо выспалась. Если бы не мое уважение к Танаквиль, я ни за что не встала бы так рано, чтобы прийти сюда. А тебя я не знаю. Это ты со мной говорил? Чего ты от меня хочешь?
Ее прищуренные глаза превратились в узкие щелочки, от которых разбежались мелкие морщинки. Но чем дольше я смотрел на нее, тем отчетливее вставал передо мной, проступая сквозь размалеванные ее черты, тот образ, в котором она явилась мне ночью.
— Арсиноя… — прошептал я вновь, — ты все еще меня не узнала?
Уголки ее губ дрогнули. Уже без лукавства она взглянула на меня, и глаза ее улыбались.
— Турмс, о Турмс! — воскликнула она. — Так это правда, что ты и при свете дня разглядел мое настоящее лицо? Ты и впрямь робеешь, будто смущенный юнец? О Турмс, если бы ты знал, как мне и самой было страшно!
И, вскочив со скамьи, она стремительно бросилась в мои объятия. Я прижал ее к себе чувствуя, как дрожит под одеждой ее тело.
— Арсиноя, Арсиноя… — шептал я. — Это ты, ты, я узнал тебя!
Лицо ее сияло, и мне казалось, будто обнимаю самое богиню. Над нами простиралось огромное синее небо, а в ушах у меня стучала кровь.
— Арсиноя, — сказал я, — вот ради чего я явился на свет и жил, вот о чем были все мои сны! Никакое покрывало не мешает мне видеть твое лицо. Ты открыла его. Теперь я готов хоть умереть.
Арсиноя, — продолжал я, — мимо нас вихрем несется время, наполняя звоном мои уши. Но даже из праха, даже из-под земли я восстал бы, чтобы заключить тебя в свои объятия!
Эрикс будет стоять вечно, — говорил я. — И так же вечно, как обнимают подножие здешней горы море и ласковые долины, так я желал бы обнимать тебя!
Она положила руку мне на грудь.
— Ты размазал мне помаду по губам и испортил прическу… — попеняла она мне.
И, помолчав, добавила:
— А я ведь и не ложилась этой ночью. Я выкупалась и долго причесывалась, выбирала наряды и драгоценности, чтобы предстать перед тобой красивой. И я очень боялась — вдруг ты подумаешь, что все это тебе только приснилось.
Стрела пронзила мое сердце, — говорила она, — и вся я так и дрожу, стоит тебе взглянуть на меня, Турмс. А когда я вижу на твоем лице улыбку богов, у меня подгибаются колени. Какие сильные, какие прекрасные у тебя руки! Держи меня крепче, чтобы я не упала… И я еще думала, будто неуязвима, если служу богине!
Она впилась губами в мою шею, а потом укусила меня в грудь, так извиваясь в моих объятиях, что пряжка, скрепляющая одежду у нее на плече, расстегнулась и полетела на землю. Поднялся ветер и завертел вокруг нас сорванные с цветущих деревьев лепестки — но нас не могла бы оторвать друг от друга никакая на свете сила. В этот миг нас обоих легко было проткнуть насквозь копьем — мы даже не заметили бы этого. Наконец она издала слабый стон, потом заморгала и, расслабившись, легла и застыла без движения. Только тогда я опомнился и огляделся по сторонам. Ветер все так же рвал ветви деревьев, а рядом с нами стояла Танаквиль в развевающейся одежде и ошеломленно смотрела на нас.
— Вы оба сошли с ума! — завопила она визгливым от страха голосом. — Вам даже не пришло в голову спрятаться в кустах, как это делают приличные люди!
Дрожащими руками она помогла Арсиное встать и одеться. Ветер усилился: сорванные с деревьев ветки кружились в безумном вихре вместе с пучками соломы с городских крыш. Морские волны глубоко внизу покрылись пеной, а со стороны горизонта на Эрике надвигались громады туч.
— Своим непристойным поведением вы навлекли на себя гнев бессмертных, — отчитывала нас Танаквиль, и в черных ее глазах блестела зависть. — Но богиня смилостивилась над вами, набросив на вас свой покров. Затуманила она и мои глаза, так что я видела вас, словно сквозь дымку. И о чем вы только думали?
— Будет буря, — сказал я, весь дрожа. — Впрочем, оно и понятно. Это буря, которая клокочет внутри меня, несется на Эрике.
Арсиноя, словно девочка, уличенная в шалости, взяла Танаквиль за руку и взмолилась:
— Прости меня, о целомудреннейшая из женщин, и помоги почистить одежду!
— Пройдем в дом, — предложила Танаквиль.
Она проводила Арсиною в свою спальню, где нас уже ожидала горячая вода и полотенца, так что и я смог умыться. Там, приведя себя в порядок, мы отбросили всякие церемонии и все втроем дружно расхохотались.
Танаквиль, вытирая слезы, катившиеся по ее щекам от смеха, сказала:
— Разве я не говорила тебе, Турмс, что она — распоследняя распутница из всех, кого я знаю? И все же меня до глубины души проняло то, как застонала она в твоих объятиях, — если только она не притворялась, чтобы еще сильнее завлечь тебя в свои сети. Никогда не верь женщине, Турмс. Тело женщины может обманывать так же, как ее глаза и язык.
Слыша это, Арсиноя возразила с умильной улыбкой:
— О Турмс, не верь этой завистливой женщине! Ведь ты и сам почувствовал, как разверзлась под нами гора и содрогнулись земные недра.
Говоря это, она то и дело поглядывала в бронзовое зеркало Танаквиль и ловко умащивала щеки и губы ее маслами и помадами. Только что трепетавшая от страсти в моих объятиях, она напоминала сейчас маленькую девочку, хотя глаза ее все еще сияли от недавно пережитого наслаждения.
— Твое лицо стало другим, Арсиноя, — сказал я. — Но, по-моему, это и есть твое настоящее лицо. Не прячь его больше.
Она кивнула и распустила волосы, которые рассыпались по ее обнаженным плечам. Волосы отливали золотом и были пышными, как морская пена. Какое-то время она пристально смотрела на себя в зеркало и морщила нос. На ее красивом лице отражалась каждая мысль. Ревнуя к зеркалу, я опустил руку на голое плечо Арсинои и хотел повернуть ее лицом к себе, но жрица положила зеркало на стол и прикрыла лицо руками.
— Во имя богини! — воскликнула Танаквиль, не скрывая своего удивления. — Клянусь, она краснеет, стоит только тебе к ней прикоснуться! Неужто вы и впрямь полюбили друг друга? Нет, не думаю. Однако теперь я понимаю, отчего ты, Турмс, бродил по дому, то и дело загадочно улыбаясь. Богиня в Эриксе околдовала тебя.
— Танаквиль, — попросил я, — может быть, ты сходишь и принесешь какую-нибудь еду и вино, как ты и обещала? Все равно я сейчас плохо понимаю тебя.
Она закивала головой, как клюющая зерно курица, засмеялась своим собственным мыслям и сказала:
— Задвинь по крайней мере щеколду на двери, чтобы я знала, что надо постучать, когда вернусь.
Едва она ушла, мы с Арсиноей обменялись долгим взглядом. Жрица побледнела, зрачки ее расширились, а глаза стали похожи на темные звезды. Я протянул к ней руки, но она в ответ только замахала руками и прошептала:
— Не подходи!
Однако страсть закипела во мне, и я решил не обращать внимания на ее сопротивление. Наоборот, чувствуя его, я заранее знал, что она непременно покорится моей воле, и это усиливало мое наслаждение до бесконечности. Западный шторм на улице усиливался, и ветер так хлопал ставнями, как будто хотел ворваться сюда! Крыша трещала, а через щели в двери страшно дуло. Духи ветра, торжествуя, метались вокруг нас, и мы чувствовали себя так, как будто раскачивались на туче в самом сердце бури.
Когда мы наконец, обессилев, откинулись на подушки, Арсиноя прижалась щекой к моему плечу и сказала:
— Так прекрасно и так пугающе меня не любил еще ни один мужчина!
— Арсиноя, — проговорил я, — какая же ты загадочная и… непорочная! И сколько бы раз я ни дотрагивался до тебя, ты всегда останешься для меня такой же.
Ветер громко завывал за окном и тряс раму. С улицы доносились крики о помощи, плач детей, мычание скота. Мы смотрели друг на друга, и я не выпускал ее рук из своих.
Она сказала:
— Я чувствую себя так, будто выпила яд. Черные тени мелькают у меня перед глазами, а ноги и руки очень замерзли. Когда ты на меня смотришь, мне кажется, что я вот-вот умру.
— Арсиноя, — ответил я, — раньше я никогда не боялся будущего. С интересом и нетерпением спешил я ему навстречу. Но теперь мне страшно, и боюсь я не за себя, а за тебя.
Арсиноя же прошептала:
— Богиня живет во мне и является частью моего существа, а иначе ничего подобного со мной бы не случилось. Я внимательно прислушиваюсь к себе, ощущаю, как горячие волны лижут мое тело, и испытываю такое блаженство, которое могут познать только бессмертные. Богиня обязательно будет охранять нас. А если нет, то я перестану в нее верить…
Тут раздался стук в дверь. Когда я отодвинул щеколду, в комнату вошла Танаквиль с небольшим бурдюком вина под мышкой и двумя кубками в руке.
— Беспечные, вы не боитесь даже неистовства бури? — спросила она. — Ветер сорвал крыши с домов, кое-где рухнули стены, многие получили увечья. Посейдон стал сотрясать гору, и море со страху разбушевалось. Не знаю, как вы, а я непременно должна выпить вина, чтобы набраться смелости.
Она подняла бурдючок и направила струю вина прямо себе в рот, а когда утолила жажду, то наполнила кубки и подала их нам со словами:
— Мой герой Дориэй замотал голову полотенцем и трясется от страха, жалуясь, что земля уходит у него из-под ног. Врач Микон держится за виски и уверяет, что оказался в стране теней. На улице и вправду темно, как ночью; никогда прежде здесь не было такого сильного весеннего шторма, хотя погода в Эриксе в это время года всегда изменчива. А вы, знай себе, шепчетесь и целуетесь друг с другом, как будто вы пьяны даже без вина!
Я не мог сдержать радости, которая охватила меня, и смотрел то на встревоженную Танаквиль, то на Арсиною, которая сидела с покорно опущенной головой. И вдруг какая-то сила подхватила меня и закружила в бешеном танце. Я танцевал перед двумя этими женщинами танец бури, притопывая и воздевая руки к небу, как если бы желал достать до туч. Потом я внезапно замер, прислушался и громко воскликнул:
— Уймись буря, утихни ветер, вы мне больше не нужны!
Не прошло и минуты, как ветер перестал врываться в комнату через щели в дверях, гром громыхнул последний раз и затих, и вокруг посветлело. Буря послушалась меня!
Я успокоился и огляделся по сторонам. Рассудок говорил мне, что это не может быть правдой. Просто у меня было предчувствие, что буря утихает, вот такие слова и сорвались с моих губ. Но Танаквиль смотрела на меня широко раскрытыми сердитыми глазами и спрашивала:
— Ты ли это, Турмс, или это усмиритель бурь одолжил на время твое тело?
— Это я, Турмс, благословенный молнией и властвующий над бурями, — ответил я. — Духи воздуха слушаются меня.
— Правда, только иногда, — добавил я, немного подумав, — когда во мне рождается могучая сила.
Танаквиль, указывая на Арсиною, гневно произнесла:
— Вчера ты убил невинную девушку, всего-навсего дотронувшись до нее одним пальцем, а сегодня множество людей пострадало из-за тебя. Если ты равнодушен к человеческой жизни, подумай хотя бы о тех бедах, которые ты принес ни в чем не повинному городу.
Мы все вместе вышли во двор и увидели, что буря удаляется к Сегесте, ломая на своем пути леса. А над Эриксом уже светило солнце, хотя море все еще бурлило и кипело, а волны гудели и бились о прибрежные скалы так, что дрожали горы. Многие дома остались без крыш, у других не было стен, и тысячи птиц лишились жизни. Земля белела от цветков фруктовых деревьев. К счастью, горожане успели погасить огонь в своих очагах, так что не вспыхнуло ни одного пожара. Большинство людей направлялись к храму, неся на плечах или волоча за собой плачущих детей. На нас никто не обращал внимания. Богатые и бедные, купцы и пастухи, зажиточные горожане и рабы — все пребывали в большом замешательстве и громко разговаривали, перебивая друг друга. Танаквиль сказала:
— Если мы еще способны рассуждать здраво, нам надо тихо созвать наших слуг, собрать ослов и лошадей, оставить хозяину дома прощальные дары и немедленно покинуть Эрикс. Я и ты, Турмс, лучше других знаем, почему на город обрушилось такое страшное несчастье. А жители Эрикса и жрецы храма того и гляди догадаются об этом.
Ее слова были не лишены смысла, но, посмотрев на Арсиною, на ее мягкие губы и лучистые глаза, я понял, что не смогу отказаться от нее.
И я дерзко заявил:
— Да, мы уходим, но ты, Арсиноя, должна отправиться в путь вместе с нами. Возьми одежду Ауры и сделай ее лицо своим. Все, что произошло, закономерно и предначертано богами. Останки Ауры заменят тебя, а в этой неразберихе нам всем нетрудно будет незаметно выбраться отсюда.
Мои слова удивили Арсиною. Она нахмурила брови и возразила:
— Ты сам не знаешь, что говоришь, Турмс. Ты — Мужчина, и ты чужой мне. Как же я могу довериться тебе, если я не понимаю тебя? Я жрица Афродиты в Эриксе, и я занимаю высокое положение — ведь отнюдь не каждая женщина может такого добиться. И ты предлагаешь, чтобы я отказалась от жизни в роскоши, от драгоценностей и богатой одежды только потому, что измученная долгой зимой я поддалась тебе и упала в твои объятия? Да мне же надо бояться тебя, бежать от той силы, которой ты обладаешь и которая, сделав меня беспомощной, позволила тебе обладать мною!
Когда зубной врач ушел, я нетерпеливо схватил Танаквиль за руку и сказал:
— Поговорим, как взрослые люди. Тебе известны тайны богини из Эрикса, но и у меня есть сила, о которой ты даже не подозреваешь. Вспомни, что случилось с Аурой, когда я до нее дотронулся! Так ответь мне, кто та женщина, в чьем облике богиня является приходящим в храм?
Испуганно озираясь, Танаквиль зашептала:
— Говори тише, хоть я и не понимаю, о чем речь.
— Она человек из плоти и крови, — продолжал я. — Кстати о плоти, не забывай, у меня есть что рассказать о тебе Дориэю, чтобы он от тебя отвернулся, несмотря на твои новые зубы! Поэтому будь со мной пооткровеннее и сообщи мне все, что о ней знаешь.
Подумав, она объявила:
— Останемся друзьями, Турмс, и я помогу тебе, чем смогу.
— Помоги мне вновь встретиться с женщиной из храма, — попросил я. — С глазу на глаз. Как можно скорее, и лучше всего — днем.
— Но это запрещено, — сказала Танаквиль. — А кроме того, она же просто сосуд, который богиня, если захочет, наполняет своим вином. Мужчины приходят и уходят, а вино богини остается. Она только хорошо вышколенная рабыня богини.
— Все это неважно, — оборвал ее я. — Мне как раз и нужен пустой сосуд, чтобы я мог наполнить его своим собственным вином.
Танаквиль испытующе посмотрела на меня своими умными глазами и, ощупывая новую челюсть, призналась:
— Ну да, я посвящена в тайну, как ты сам догадался. По правде говоря, мне с той женщиной не раз случалось подшутить над мужчинами, погруженными в сон богини. И это она внушила Дориэю, что я прекраснее троянской Елены и что в моих объятиях его ждет неземное наслаждение.
— Кто же она? — спросил я.
— Откуда мне знать, — ответила Танаквиль, пожимая плечами. — Таких, как она, покупают детьми и воспитывают при храме. Думаю, выросла она в Карфагене и, совершенствуясь, объездила много стран. Храмы часто обмениваются такими способными жрицами. Но той, которая попала в Эрикс, выше уже не подняться. Она обречена жить жизнью богини и вкушать все наслаждения богини, тюка у нее не иссякнут силы или она не тронется умом. Не думай о ней, Турмс, не трать зря время! На самом деле она — распоследняя распутница из всех, кого я знаю. Летом она любит скрасить жизнь морякам, погонщикам ослов и пастухам. Нет, Турмс, забудь о ней. Уж на что я опытная и бывалая женщина — так она намного опытнее и хитрее меня.
Ее слова насторожили меня, но я понял, что она нарочно говорит так об Арсиное, чтобы отпугнуть меня и самой выпутаться из затруднительного положения, в которое я ее поставил.
— Танаквиль, — сказал я, — перестань хитрить, а лучше ступай и приведи ее сюда. Именем богини заклинаю тебя сделать это — не то берегись, как бы она от тебя не отвернулась!
Эта угроза смутила Танаквиль. Как женщина она куда лучше меня знала нрав богини и не на шутку испугалась, что и впрямь попадет к ней в немилость.
— Будь по-твоему, — вздохнула она, — но только при условии, что эта женщина сама захочет встретиться с тобой при свете дня. Хотя, по правде говоря, мне в это не верится…
Танаквиль причесалась, накрасилась и, бренча ожерельями, направилась в храм. С новыми зубами она сделалась намного самоувереннее: держалась прямее и шла с высоко поднятой головой. В скором времени она вернулась с гостьей; одетая с ног до головы, как финикийка, та защищала лицо от солнца зонтиком с бахромой. Это был мой подарок Арсиное в честь нашего знакомства, который я передал с Танаквиль. Не прерывая беседы, они быстро прошли через дом на террасу, а оттуда в сад. При виде их я почувствовал, будто всего меня заливает горячая волна. Танаквиль подвела свою спутницу к каменной скамье и тут же с готовностью предложила принести ей вина и какое-нибудь угощение.
— Турмс, — позвала она меня, — иди сюда и проследи, чтобы никто из слуг не мешал жрице храма. Я сама буду прислуживать ей как дорогой гостье.
Я едва одолел те несколько шагов, которые отделяли меня от Арсинои. Тело мое словно одеревенело, и губы не слушались меня. Цвет с деревьев опадал прямо мне под ноги. Далеко внизу рокотало беспокойное море. Женщина на скамье отложила зонтик и, подняв голову, посмотрела мне в глаза.
Я узнал эти высокие дугообразные брови, но как же изменилось ее лицо, глаза и губы, которые от помады сделались тонкими и злыми!
— Арсиноя… — прошептал я и протянул руку, не смея прикоснуться к ней.
Гостья нетерпеливо наморщила свой высокий лоб и сказала:
— У меня от солнца разболелась голова, и я плохо выспалась. Если бы не мое уважение к Танаквиль, я ни за что не встала бы так рано, чтобы прийти сюда. А тебя я не знаю. Это ты со мной говорил? Чего ты от меня хочешь?
Ее прищуренные глаза превратились в узкие щелочки, от которых разбежались мелкие морщинки. Но чем дольше я смотрел на нее, тем отчетливее вставал передо мной, проступая сквозь размалеванные ее черты, тот образ, в котором она явилась мне ночью.
— Арсиноя… — прошептал я вновь, — ты все еще меня не узнала?
Уголки ее губ дрогнули. Уже без лукавства она взглянула на меня, и глаза ее улыбались.
— Турмс, о Турмс! — воскликнула она. — Так это правда, что ты и при свете дня разглядел мое настоящее лицо? Ты и впрямь робеешь, будто смущенный юнец? О Турмс, если бы ты знал, как мне и самой было страшно!
И, вскочив со скамьи, она стремительно бросилась в мои объятия. Я прижал ее к себе чувствуя, как дрожит под одеждой ее тело.
— Арсиноя, Арсиноя… — шептал я. — Это ты, ты, я узнал тебя!
Лицо ее сияло, и мне казалось, будто обнимаю самое богиню. Над нами простиралось огромное синее небо, а в ушах у меня стучала кровь.
— Арсиноя, — сказал я, — вот ради чего я явился на свет и жил, вот о чем были все мои сны! Никакое покрывало не мешает мне видеть твое лицо. Ты открыла его. Теперь я готов хоть умереть.
Арсиноя, — продолжал я, — мимо нас вихрем несется время, наполняя звоном мои уши. Но даже из праха, даже из-под земли я восстал бы, чтобы заключить тебя в свои объятия!
Эрикс будет стоять вечно, — говорил я. — И так же вечно, как обнимают подножие здешней горы море и ласковые долины, так я желал бы обнимать тебя!
Она положила руку мне на грудь.
— Ты размазал мне помаду по губам и испортил прическу… — попеняла она мне.
И, помолчав, добавила:
— А я ведь и не ложилась этой ночью. Я выкупалась и долго причесывалась, выбирала наряды и драгоценности, чтобы предстать перед тобой красивой. И я очень боялась — вдруг ты подумаешь, что все это тебе только приснилось.
Стрела пронзила мое сердце, — говорила она, — и вся я так и дрожу, стоит тебе взглянуть на меня, Турмс. А когда я вижу на твоем лице улыбку богов, у меня подгибаются колени. Какие сильные, какие прекрасные у тебя руки! Держи меня крепче, чтобы я не упала… И я еще думала, будто неуязвима, если служу богине!
Она впилась губами в мою шею, а потом укусила меня в грудь, так извиваясь в моих объятиях, что пряжка, скрепляющая одежду у нее на плече, расстегнулась и полетела на землю. Поднялся ветер и завертел вокруг нас сорванные с цветущих деревьев лепестки — но нас не могла бы оторвать друг от друга никакая на свете сила. В этот миг нас обоих легко было проткнуть насквозь копьем — мы даже не заметили бы этого. Наконец она издала слабый стон, потом заморгала и, расслабившись, легла и застыла без движения. Только тогда я опомнился и огляделся по сторонам. Ветер все так же рвал ветви деревьев, а рядом с нами стояла Танаквиль в развевающейся одежде и ошеломленно смотрела на нас.
— Вы оба сошли с ума! — завопила она визгливым от страха голосом. — Вам даже не пришло в голову спрятаться в кустах, как это делают приличные люди!
Дрожащими руками она помогла Арсиное встать и одеться. Ветер усилился: сорванные с деревьев ветки кружились в безумном вихре вместе с пучками соломы с городских крыш. Морские волны глубоко внизу покрылись пеной, а со стороны горизонта на Эрике надвигались громады туч.
— Своим непристойным поведением вы навлекли на себя гнев бессмертных, — отчитывала нас Танаквиль, и в черных ее глазах блестела зависть. — Но богиня смилостивилась над вами, набросив на вас свой покров. Затуманила она и мои глаза, так что я видела вас, словно сквозь дымку. И о чем вы только думали?
— Будет буря, — сказал я, весь дрожа. — Впрочем, оно и понятно. Это буря, которая клокочет внутри меня, несется на Эрике.
Арсиноя, словно девочка, уличенная в шалости, взяла Танаквиль за руку и взмолилась:
— Прости меня, о целомудреннейшая из женщин, и помоги почистить одежду!
— Пройдем в дом, — предложила Танаквиль.
Она проводила Арсиною в свою спальню, где нас уже ожидала горячая вода и полотенца, так что и я смог умыться. Там, приведя себя в порядок, мы отбросили всякие церемонии и все втроем дружно расхохотались.
Танаквиль, вытирая слезы, катившиеся по ее щекам от смеха, сказала:
— Разве я не говорила тебе, Турмс, что она — распоследняя распутница из всех, кого я знаю? И все же меня до глубины души проняло то, как застонала она в твоих объятиях, — если только она не притворялась, чтобы еще сильнее завлечь тебя в свои сети. Никогда не верь женщине, Турмс. Тело женщины может обманывать так же, как ее глаза и язык.
Слыша это, Арсиноя возразила с умильной улыбкой:
— О Турмс, не верь этой завистливой женщине! Ведь ты и сам почувствовал, как разверзлась под нами гора и содрогнулись земные недра.
Говоря это, она то и дело поглядывала в бронзовое зеркало Танаквиль и ловко умащивала щеки и губы ее маслами и помадами. Только что трепетавшая от страсти в моих объятиях, она напоминала сейчас маленькую девочку, хотя глаза ее все еще сияли от недавно пережитого наслаждения.
— Твое лицо стало другим, Арсиноя, — сказал я. — Но, по-моему, это и есть твое настоящее лицо. Не прячь его больше.
Она кивнула и распустила волосы, которые рассыпались по ее обнаженным плечам. Волосы отливали золотом и были пышными, как морская пена. Какое-то время она пристально смотрела на себя в зеркало и морщила нос. На ее красивом лице отражалась каждая мысль. Ревнуя к зеркалу, я опустил руку на голое плечо Арсинои и хотел повернуть ее лицом к себе, но жрица положила зеркало на стол и прикрыла лицо руками.
— Во имя богини! — воскликнула Танаквиль, не скрывая своего удивления. — Клянусь, она краснеет, стоит только тебе к ней прикоснуться! Неужто вы и впрямь полюбили друг друга? Нет, не думаю. Однако теперь я понимаю, отчего ты, Турмс, бродил по дому, то и дело загадочно улыбаясь. Богиня в Эриксе околдовала тебя.
— Танаквиль, — попросил я, — может быть, ты сходишь и принесешь какую-нибудь еду и вино, как ты и обещала? Все равно я сейчас плохо понимаю тебя.
Она закивала головой, как клюющая зерно курица, засмеялась своим собственным мыслям и сказала:
— Задвинь по крайней мере щеколду на двери, чтобы я знала, что надо постучать, когда вернусь.
Едва она ушла, мы с Арсиноей обменялись долгим взглядом. Жрица побледнела, зрачки ее расширились, а глаза стали похожи на темные звезды. Я протянул к ней руки, но она в ответ только замахала руками и прошептала:
— Не подходи!
Однако страсть закипела во мне, и я решил не обращать внимания на ее сопротивление. Наоборот, чувствуя его, я заранее знал, что она непременно покорится моей воле, и это усиливало мое наслаждение до бесконечности. Западный шторм на улице усиливался, и ветер так хлопал ставнями, как будто хотел ворваться сюда! Крыша трещала, а через щели в двери страшно дуло. Духи ветра, торжествуя, метались вокруг нас, и мы чувствовали себя так, как будто раскачивались на туче в самом сердце бури.
Когда мы наконец, обессилев, откинулись на подушки, Арсиноя прижалась щекой к моему плечу и сказала:
— Так прекрасно и так пугающе меня не любил еще ни один мужчина!
— Арсиноя, — проговорил я, — какая же ты загадочная и… непорочная! И сколько бы раз я ни дотрагивался до тебя, ты всегда останешься для меня такой же.
Ветер громко завывал за окном и тряс раму. С улицы доносились крики о помощи, плач детей, мычание скота. Мы смотрели друг на друга, и я не выпускал ее рук из своих.
Она сказала:
— Я чувствую себя так, будто выпила яд. Черные тени мелькают у меня перед глазами, а ноги и руки очень замерзли. Когда ты на меня смотришь, мне кажется, что я вот-вот умру.
— Арсиноя, — ответил я, — раньше я никогда не боялся будущего. С интересом и нетерпением спешил я ему навстречу. Но теперь мне страшно, и боюсь я не за себя, а за тебя.
Арсиноя же прошептала:
— Богиня живет во мне и является частью моего существа, а иначе ничего подобного со мной бы не случилось. Я внимательно прислушиваюсь к себе, ощущаю, как горячие волны лижут мое тело, и испытываю такое блаженство, которое могут познать только бессмертные. Богиня обязательно будет охранять нас. А если нет, то я перестану в нее верить…
Тут раздался стук в дверь. Когда я отодвинул щеколду, в комнату вошла Танаквиль с небольшим бурдюком вина под мышкой и двумя кубками в руке.
— Беспечные, вы не боитесь даже неистовства бури? — спросила она. — Ветер сорвал крыши с домов, кое-где рухнули стены, многие получили увечья. Посейдон стал сотрясать гору, и море со страху разбушевалось. Не знаю, как вы, а я непременно должна выпить вина, чтобы набраться смелости.
Она подняла бурдючок и направила струю вина прямо себе в рот, а когда утолила жажду, то наполнила кубки и подала их нам со словами:
— Мой герой Дориэй замотал голову полотенцем и трясется от страха, жалуясь, что земля уходит у него из-под ног. Врач Микон держится за виски и уверяет, что оказался в стране теней. На улице и вправду темно, как ночью; никогда прежде здесь не было такого сильного весеннего шторма, хотя погода в Эриксе в это время года всегда изменчива. А вы, знай себе, шепчетесь и целуетесь друг с другом, как будто вы пьяны даже без вина!
Я не мог сдержать радости, которая охватила меня, и смотрел то на встревоженную Танаквиль, то на Арсиною, которая сидела с покорно опущенной головой. И вдруг какая-то сила подхватила меня и закружила в бешеном танце. Я танцевал перед двумя этими женщинами танец бури, притопывая и воздевая руки к небу, как если бы желал достать до туч. Потом я внезапно замер, прислушался и громко воскликнул:
— Уймись буря, утихни ветер, вы мне больше не нужны!
Не прошло и минуты, как ветер перестал врываться в комнату через щели в дверях, гром громыхнул последний раз и затих, и вокруг посветлело. Буря послушалась меня!
Я успокоился и огляделся по сторонам. Рассудок говорил мне, что это не может быть правдой. Просто у меня было предчувствие, что буря утихает, вот такие слова и сорвались с моих губ. Но Танаквиль смотрела на меня широко раскрытыми сердитыми глазами и спрашивала:
— Ты ли это, Турмс, или это усмиритель бурь одолжил на время твое тело?
— Это я, Турмс, благословенный молнией и властвующий над бурями, — ответил я. — Духи воздуха слушаются меня.
— Правда, только иногда, — добавил я, немного подумав, — когда во мне рождается могучая сила.
Танаквиль, указывая на Арсиною, гневно произнесла:
— Вчера ты убил невинную девушку, всего-навсего дотронувшись до нее одним пальцем, а сегодня множество людей пострадало из-за тебя. Если ты равнодушен к человеческой жизни, подумай хотя бы о тех бедах, которые ты принес ни в чем не повинному городу.
Мы все вместе вышли во двор и увидели, что буря удаляется к Сегесте, ломая на своем пути леса. А над Эриксом уже светило солнце, хотя море все еще бурлило и кипело, а волны гудели и бились о прибрежные скалы так, что дрожали горы. Многие дома остались без крыш, у других не было стен, и тысячи птиц лишились жизни. Земля белела от цветков фруктовых деревьев. К счастью, горожане успели погасить огонь в своих очагах, так что не вспыхнуло ни одного пожара. Большинство людей направлялись к храму, неся на плечах или волоча за собой плачущих детей. На нас никто не обращал внимания. Богатые и бедные, купцы и пастухи, зажиточные горожане и рабы — все пребывали в большом замешательстве и громко разговаривали, перебивая друг друга. Танаквиль сказала:
— Если мы еще способны рассуждать здраво, нам надо тихо созвать наших слуг, собрать ослов и лошадей, оставить хозяину дома прощальные дары и немедленно покинуть Эрикс. Я и ты, Турмс, лучше других знаем, почему на город обрушилось такое страшное несчастье. А жители Эрикса и жрецы храма того и гляди догадаются об этом.
Ее слова были не лишены смысла, но, посмотрев на Арсиною, на ее мягкие губы и лучистые глаза, я понял, что не смогу отказаться от нее.
И я дерзко заявил:
— Да, мы уходим, но ты, Арсиноя, должна отправиться в путь вместе с нами. Возьми одежду Ауры и сделай ее лицо своим. Все, что произошло, закономерно и предначертано богами. Останки Ауры заменят тебя, а в этой неразберихе нам всем нетрудно будет незаметно выбраться отсюда.
Мои слова удивили Арсиною. Она нахмурила брови и возразила:
— Ты сам не знаешь, что говоришь, Турмс. Ты — Мужчина, и ты чужой мне. Как же я могу довериться тебе, если я не понимаю тебя? Я жрица Афродиты в Эриксе, и я занимаю высокое положение — ведь отнюдь не каждая женщина может такого добиться. И ты предлагаешь, чтобы я отказалась от жизни в роскоши, от драгоценностей и богатой одежды только потому, что измученная долгой зимой я поддалась тебе и упала в твои объятия? Да мне же надо бояться тебя, бежать от той силы, которой ты обладаешь и которая, сделав меня беспомощной, позволила тебе обладать мною!