Страница:
Дориэй заметил:
— Поджигать корабли — не менее почетная работа для воина, чем убивать врагов. Разреши мне высадиться на берег и приумножить свою славу. Я отвлеку карфагенян, а наши люди тем временем подпалят корабль.
Дионисий очень удивился, однако спорить с Дориэем не стал:
— Ты сказал то, о чем я лишь успел подумать. Я и сам хотел попросить тебя об этой услуге, но опасался, что она слишком мелка для великого воина по имени Дориэй. Ведь у тебя самый широкий щит, самые крепкие доспехи и самое смелое сердце.
Дориэй громко объявил, что ему нужны добровольцы, желающие покрыть себя неувядаемой славой. Но фокейцы молча потупились. И только когда Дионисий крикнул, что на карфагенском корабле могут быть ценные трофеи, к нам подошло одно из пятидесятивесельных судов, которое и взяло Дориэя на борт.
Когда судно приблизилось к берегу, спартанец первым соскочил на сушу. Два наших воина с огнивом, трутом и кувшинами с оливковым масло незаметно пробрались на карфагенское судно, и пятидесятивесельник тут же отчалил — подальше от огня.
При виде Дориэя, в одиночестве стоявшего на берегу с угрожающе поднятым щитом и пучком тяжелых копий под мышкой, карфагеняне от изумления потеряли дар речи. Дориэй же начал громко кричать и, топая ногами, вызывать их на бой. Тут финикийцы наконец заметили столб дыма над своим черно-красным кораблем, и гоплиты с воем выскочили из леса, чтобы спасти его. Всего их было человек пятнадцать. Ослепленные яростью, они, путаясь друг у друга под ногами, бежали к Дориэю, который не терял времени даром и с помощью своих смертоносных копий уже уложил четверых врагов. Затем, обнажив меч, он помчался навстречу карфагенянам, зычным голосом призывая своего предка Геракла следовать за ним и наблюдать за боем. Финикийцы от подобной наглости растерялись, двое из них обратились в бегство, а остальные погибли от меча Дориэя — в том числе и какой-то военачальник, который был так ослеплен яростью, что попросту не заметил острого лезвия спартанского меча и с размаху напоролся на него.
Глядя на Дориэя, Дионисий ругался, вырывал волосы из бороды и кричал:
— Вот это воин! И почему именно его должны были ударить у Лады веслом по голове?
Желая слегка передохнуть, Дориэй нагнулся и вырвал из ушей убитого золотые серьги, а заодно снял изображение львиной головы, которое тот на красивой цепочке носил на шее. Дориэю приходилось постоянно уклоняться от стрел и копий, которыми оставшиеся пока в живых финикийцы старались его отогнать. И даже мы слышали, с каким звоном отскакивали стрелы от его панциря и наколенников.
Тем временем фокейцы, проникшие на карфагенское судно и поджегшие его, основательно обыскали корабль от носа до кормы и разбили кувшины с оливковым маслом, после чего пламя взметнулось высоко в небо.
Дориэй вытащил из щита несколько вражеских копий, швырнул их на землю и потоптал своими украшенными бронзовыми пряжками сандалиями. Затем он извлек из бедра стрелу, и еще одну стрелу, которая пронзила его щеку, пока он орал, широко разинув рот. Финикийцы, увидев кровь у него на лице, завизжали от радости, и вновь на спартанца обрушилась лавина вражеских стрел и копий. Дориэй, припадая на одну ногу, двинулся навстречу врагам. В гневе он был так страшен, что карфагеняне повернули назад и скрылись среди деревьев. Некоторые из воинов в ужасе призывали на помощь бога Меликерта. [30]
Тут Дионисий, неотрывно следивший за ходом боя, горько заплакал и воскликнул:
— Никогда не прошу себе, если такой храбрый воин погибнет в столь незначительной стычке, пускай даже спасая этим всех нас!
В ту же минуту я осознал, что в глубине души желаю гибели Дориэю. Вот почему я смотрел на его подвиги, испытывая огромное чувство вины, но отнюдь не собираясь ринуться ему на помощь. Теперь же я мог больше не корить себя, потому что Дионисий приказал одному из пятидесятивесельных судов подойти к берегу и забрать Дориэя. Карфагенское судно по-прежнему пылало вовсю, а поджигатели плыли к своим кораблям; у каждого из них на шее болтался узелок с награбленным добром. Только сейчас я понял, что Дионисий намеревался оставить Дориэя на берегу, где тот должен был геройски погибнуть. Однако вскоре хитрец сообразил, что моряки не одобрят его, если он предаст такого смельчака.
Судно подошло к берегу, обогнув объятый пламенем корабль, и фокейцы забрали Дориэя на борт. Ему удалось даже не потерять свой пробитый копьями щит, хотя кровь, хлеставшая из раны в бедре, окрасила воду, по которой он ковылял к кораблю, в красный цвет.
Бой Дориэя с карфагенянами так захватил нас, что я заметил Арсиною, которая стояла за мной и с восторгом следила за спартанцем, лишь после того, как опасность миновала. На ней была только коротенькая туника, перехваченная в талии широким серебряным поясом, который подчеркивал соблазнительные изгибы ее фигуры.
Арсиноя заставила Дионисия и рулевого позабыть о Дориэе, а человек, приставленный к гребцам, немедленно перестал ударять в гонг, так что те сбились с ритма. Впрочем, Дионисий быстро пришел в себя и начал кричать и ругаться, раздавая направо и налево удары каната. Вода забурлила под веслами, и вскоре пылающий корабль финикийцев остался далеко позади.
Когда я помог Дориэю снять доспехи, а Микон смазал его раны целебной мазью, я со злостью спросил Арсиною:
— Чего ради ты вышла на палубу в таком одеянии? Твое место внизу, и ты не должна подниматься наверх! Ведь в тебя могла угодить стрела!
Но она, не обратив на меня ни малейшего внимания, приблизилась к Дориэю, восхищенно посмотрела на него и сказала:
— О Дориэй, ты настоящий герой! Мне казалось, что я вижу самого бога войны во всем его великолепии, и я то и дело повторяла себе, что ты — простой смертный! Какая горячая алая кровь течет по твоей шее! С каким наслаждением я, если бы только посмела, поцелуями исцелила твою раненую щеку! Ты даже не представляешь, как возбуждает меня вид засохшей пены ярости в уголках твоих уст и резкий запах пота, исходящий от твоего тела.
Микон, который не закончил еще перевязывать раненого, отстранил Арсиною, однако же я заметил, что судороги у Дориэя прекратились, губы перестали дрожать, а взгляд стал более осмысленным. Он с вожделением посмотрел на Арсиною и кинул в мою сторону презрительный взгляд.
— Жаль, что Турмса не было рядом со мною, как в прежние времена… — сказал он. — Я ждал его, но он не пришел. Коли бы я знал, Арсиноя, что ты наблюдаешь за мной, я уложил бы ради твоей красоты куда больше карфагенян. Но у меня болела нога, и я позволил им скрыться.
Жрица молча взглянула на меня, опустилась на колени прямо на твердые доски палубы и воскликнула:
— Как это было прекрасно! Я бы хотела оставить себе на память об этой битве хотя бы горсть песку или раковину. О Дориэй, с мечом в руке ты был восхитителен!
Спартанец засмеялся, гордый своей победой.
— Ну, что же это за трофей — песок или раковина?! У меня есть для тебя кое-что получше. Вот, возьми! — И он протянул Арсиное золотые серьги карфагенского военачальника, с которых все еще свисали клочки кожи их прежнего владельца.
Арсиноя радостно захлопала в ладоши и взяла подарок, не испугавшись вида крови. Серьги блеснули на солнце, и она с благодарностью сказала:
— Если ты настаиваешь, я, конечно, не обижу тебя отказом. Ты же знаешь — мне все равно, сколько они весят. Главная их ценность в том, что ты добыл их в трудной битве, из которой вышел победителем.
Она еще какое-то время с благоговением смотрела на него, но, поняв, что Дориэй не собирается продолжать беседу, с сожалением покачала головой, нахмурилась и воскликнула:
— Нет-нет, я не могу их принять. Ведь это вся твоя добыча!
Желая показать, что она не права, Дориэй вытащил еще одно украшение. Чтобы лучше рассмотреть изображение льва, Арсиноя взяла его в руки и внезапно вскрикнула от изумления:
— О, да это же — знак военачальника! Такую вот Цепочку с львиной головой получила одна моя знакомая девушка от своего богатого покровителя. Помню, как я плакала тогда от зависти, не смея даже надеяться, что и мне кто-нибудь сделает такой же щедрый подарок.
Дориэй поджал губы — спартанцы никогда не отличались особой щедростью, — однако же протянул Арсиное вещицу.
— Оставь себе, если это доставляет тебе такую радость. Мне эти побрякушки ни к чему, а от Турмса ты никогда не дождешься ничего подобного.
Арсиноя изобразила удивление, несколько раз отталкивая его руку, а потом сказала:
— Я ни за что бы не приняла от тебя этот дар, если бы не горячее желание встать вровень с той девушкой, что получила тогда такую же цепь. Но как я смогу отплатить тебе за твою доброту? Ведь я так вольно держусь с тобой только потому, что вы с Турмсом друзья.
Должен признаться, что, наблюдая за этой парочкой, я вовсе не испытывал дружеских чувств. Едва лишь Арсиноя поняла, что у спартанца больше ничего нет, как она немедленно поднялась, отряхнула колени и заявила, что не желает мучить Дориэя, у которого, вероятно, страшно болят раны.
Дионисий же тем временем развернул корабли и приказал до предела увеличить скорость, чтобы нас не сносило к берегу и чтобы мы быстрее оказались в открытом море, где нас не могли бы заметить с суши. Однако он видел все, что происходило на палубе и, подходя к нам, рассеянно теребил большие золотые серьги, украшавшие его уши.
— Арсиноя, — почтительно произнес он, — моим людям ты кажешься одной из бессмертных, и твое присутствие мешает им грести. Если же ты позволишь им долго любоваться собой, то в их головах наверняка зародятся крайне опасные мысли — уж я-то их знаю! Поэтому лучше будет — и для Турмса, и для тебя, — если ты спустишься вниз и не станешь часто показываться на палубе.
По выражению лица Арсинои я понял, что она готова возразить Дионисию, и мне пришлось срочно вмешаться:
— Никто не собирается тебя принуждать, Арсиноя, но будет обидно, если палящее солнце обезобразит твою белую, как горный снег, кожу.
Арсиноя испуганно вскрикнула и торопливо принялась одергивать тунику.
— Почему ты сразу не сказал мне об этом? — упрекнула она меня и направилась в маленькую каюту под палубой, которую приготовил для нее рулевой. Поймав на себе мой взгляд, она приостановилась и негромко произнесла:
— Не сердись, Турмс, и не думай обо мне плохо. Клянусь богиней, я готова тотчас выбросить все дары спартанца в море, если ты пообещаешь, что не будешь больше так смотреть на меня! Наверное, я чересчур жадная и слишком люблю драгоценности. Мне приятно получать подношения от мужчин — особенно если они редкие и дорогие. Турмс, любимый, надеюсь, ты помнишь, что от тебя я до сих пор не имела ничего, кроме нескольких мелочей?
Тут она подошла ко мне, обняла и добавила: — Но ты не думай, что я требую от тебя подарков! Ведь ты сам — очень-очень дорогой подарок, лучше которого я и желать не могу. Вот только не будь мелочным и не запрещай мне брать дары от других. Я уже давно поняла, что у тебя — широкая душа, не приличествующая мужчине, связавшему свою судьбу с женщиной. Правда, я люблю тебя таким, какой ты есть, и, когда мы вместе, мне достаточно тощей тростниковой подстилки и кусочка соленой рыбы на обед. Но ведь гораздо лучше иметь красивый дом и верных слуг, которые содержат его в порядке, и рабов, возделывающих поля. Так разреши мне думать о будущем и копить золото!
Ее слова уменьшили мою боль, ибо она ясно дала понять, что собирается быть со мной до конца дней. Заметив, что я сменил гнев на милость, жрица погладила меня по щеке и попросила:
— Турмс, попытайся понять свою Арсиною и не думай по обыкновению только о себе. Красота — мое единственное богатство, которое, кстати, с каждым днем тает. Прости меня, пожалуйста, за то, что я хочу воспользоваться им с выгодой для себя, люби меня со всеми моими недостатками и запомни, что я не могу уже измениться.
— Ах, Арсиноя, — проворчал я, — ты журчишь, как неугомонный ручеек, и вечно заставляешь меня беспокоиться — ведь я никогда не знаю, чего ждать от тебя в следующую минуту. Но, может, именно поэтому я так люблю тебя и так страдаю? Стоит мне только протянуть руку, чтобы схватить тебя, как ты тут же ускользаешь. Скажи, Арсиноя, как приблизиться к тебе?
Широко открыв глаза, она соблазняюще бесстыдно взглянула на меня и ответила:
— Ну, Турмс, тут уж решай сам…
За тоненькой перегородкой слышался плеск весел шум волн, и мы снова были вдвоем. Ее тело не знало усталости, и с каждым мгновением она казалась все более оживленной. К вечеру Арсиноя была по-прежнему свежа и весела, я же чувствовал себя как выжатый лимон. Она всегда была выносливее меня.
5
— Поджигать корабли — не менее почетная работа для воина, чем убивать врагов. Разреши мне высадиться на берег и приумножить свою славу. Я отвлеку карфагенян, а наши люди тем временем подпалят корабль.
Дионисий очень удивился, однако спорить с Дориэем не стал:
— Ты сказал то, о чем я лишь успел подумать. Я и сам хотел попросить тебя об этой услуге, но опасался, что она слишком мелка для великого воина по имени Дориэй. Ведь у тебя самый широкий щит, самые крепкие доспехи и самое смелое сердце.
Дориэй громко объявил, что ему нужны добровольцы, желающие покрыть себя неувядаемой славой. Но фокейцы молча потупились. И только когда Дионисий крикнул, что на карфагенском корабле могут быть ценные трофеи, к нам подошло одно из пятидесятивесельных судов, которое и взяло Дориэя на борт.
Когда судно приблизилось к берегу, спартанец первым соскочил на сушу. Два наших воина с огнивом, трутом и кувшинами с оливковым масло незаметно пробрались на карфагенское судно, и пятидесятивесельник тут же отчалил — подальше от огня.
При виде Дориэя, в одиночестве стоявшего на берегу с угрожающе поднятым щитом и пучком тяжелых копий под мышкой, карфагеняне от изумления потеряли дар речи. Дориэй же начал громко кричать и, топая ногами, вызывать их на бой. Тут финикийцы наконец заметили столб дыма над своим черно-красным кораблем, и гоплиты с воем выскочили из леса, чтобы спасти его. Всего их было человек пятнадцать. Ослепленные яростью, они, путаясь друг у друга под ногами, бежали к Дориэю, который не терял времени даром и с помощью своих смертоносных копий уже уложил четверых врагов. Затем, обнажив меч, он помчался навстречу карфагенянам, зычным голосом призывая своего предка Геракла следовать за ним и наблюдать за боем. Финикийцы от подобной наглости растерялись, двое из них обратились в бегство, а остальные погибли от меча Дориэя — в том числе и какой-то военачальник, который был так ослеплен яростью, что попросту не заметил острого лезвия спартанского меча и с размаху напоролся на него.
Глядя на Дориэя, Дионисий ругался, вырывал волосы из бороды и кричал:
— Вот это воин! И почему именно его должны были ударить у Лады веслом по голове?
Желая слегка передохнуть, Дориэй нагнулся и вырвал из ушей убитого золотые серьги, а заодно снял изображение львиной головы, которое тот на красивой цепочке носил на шее. Дориэю приходилось постоянно уклоняться от стрел и копий, которыми оставшиеся пока в живых финикийцы старались его отогнать. И даже мы слышали, с каким звоном отскакивали стрелы от его панциря и наколенников.
Тем временем фокейцы, проникшие на карфагенское судно и поджегшие его, основательно обыскали корабль от носа до кормы и разбили кувшины с оливковым маслом, после чего пламя взметнулось высоко в небо.
Дориэй вытащил из щита несколько вражеских копий, швырнул их на землю и потоптал своими украшенными бронзовыми пряжками сандалиями. Затем он извлек из бедра стрелу, и еще одну стрелу, которая пронзила его щеку, пока он орал, широко разинув рот. Финикийцы, увидев кровь у него на лице, завизжали от радости, и вновь на спартанца обрушилась лавина вражеских стрел и копий. Дориэй, припадая на одну ногу, двинулся навстречу врагам. В гневе он был так страшен, что карфагеняне повернули назад и скрылись среди деревьев. Некоторые из воинов в ужасе призывали на помощь бога Меликерта. [30]
Тут Дионисий, неотрывно следивший за ходом боя, горько заплакал и воскликнул:
— Никогда не прошу себе, если такой храбрый воин погибнет в столь незначительной стычке, пускай даже спасая этим всех нас!
В ту же минуту я осознал, что в глубине души желаю гибели Дориэю. Вот почему я смотрел на его подвиги, испытывая огромное чувство вины, но отнюдь не собираясь ринуться ему на помощь. Теперь же я мог больше не корить себя, потому что Дионисий приказал одному из пятидесятивесельных судов подойти к берегу и забрать Дориэя. Карфагенское судно по-прежнему пылало вовсю, а поджигатели плыли к своим кораблям; у каждого из них на шее болтался узелок с награбленным добром. Только сейчас я понял, что Дионисий намеревался оставить Дориэя на берегу, где тот должен был геройски погибнуть. Однако вскоре хитрец сообразил, что моряки не одобрят его, если он предаст такого смельчака.
Судно подошло к берегу, обогнув объятый пламенем корабль, и фокейцы забрали Дориэя на борт. Ему удалось даже не потерять свой пробитый копьями щит, хотя кровь, хлеставшая из раны в бедре, окрасила воду, по которой он ковылял к кораблю, в красный цвет.
Бой Дориэя с карфагенянами так захватил нас, что я заметил Арсиною, которая стояла за мной и с восторгом следила за спартанцем, лишь после того, как опасность миновала. На ней была только коротенькая туника, перехваченная в талии широким серебряным поясом, который подчеркивал соблазнительные изгибы ее фигуры.
Арсиноя заставила Дионисия и рулевого позабыть о Дориэе, а человек, приставленный к гребцам, немедленно перестал ударять в гонг, так что те сбились с ритма. Впрочем, Дионисий быстро пришел в себя и начал кричать и ругаться, раздавая направо и налево удары каната. Вода забурлила под веслами, и вскоре пылающий корабль финикийцев остался далеко позади.
Когда я помог Дориэю снять доспехи, а Микон смазал его раны целебной мазью, я со злостью спросил Арсиною:
— Чего ради ты вышла на палубу в таком одеянии? Твое место внизу, и ты не должна подниматься наверх! Ведь в тебя могла угодить стрела!
Но она, не обратив на меня ни малейшего внимания, приблизилась к Дориэю, восхищенно посмотрела на него и сказала:
— О Дориэй, ты настоящий герой! Мне казалось, что я вижу самого бога войны во всем его великолепии, и я то и дело повторяла себе, что ты — простой смертный! Какая горячая алая кровь течет по твоей шее! С каким наслаждением я, если бы только посмела, поцелуями исцелила твою раненую щеку! Ты даже не представляешь, как возбуждает меня вид засохшей пены ярости в уголках твоих уст и резкий запах пота, исходящий от твоего тела.
Микон, который не закончил еще перевязывать раненого, отстранил Арсиною, однако же я заметил, что судороги у Дориэя прекратились, губы перестали дрожать, а взгляд стал более осмысленным. Он с вожделением посмотрел на Арсиною и кинул в мою сторону презрительный взгляд.
— Жаль, что Турмса не было рядом со мною, как в прежние времена… — сказал он. — Я ждал его, но он не пришел. Коли бы я знал, Арсиноя, что ты наблюдаешь за мной, я уложил бы ради твоей красоты куда больше карфагенян. Но у меня болела нога, и я позволил им скрыться.
Жрица молча взглянула на меня, опустилась на колени прямо на твердые доски палубы и воскликнула:
— Как это было прекрасно! Я бы хотела оставить себе на память об этой битве хотя бы горсть песку или раковину. О Дориэй, с мечом в руке ты был восхитителен!
Спартанец засмеялся, гордый своей победой.
— Ну, что же это за трофей — песок или раковина?! У меня есть для тебя кое-что получше. Вот, возьми! — И он протянул Арсиное золотые серьги карфагенского военачальника, с которых все еще свисали клочки кожи их прежнего владельца.
Арсиноя радостно захлопала в ладоши и взяла подарок, не испугавшись вида крови. Серьги блеснули на солнце, и она с благодарностью сказала:
— Если ты настаиваешь, я, конечно, не обижу тебя отказом. Ты же знаешь — мне все равно, сколько они весят. Главная их ценность в том, что ты добыл их в трудной битве, из которой вышел победителем.
Она еще какое-то время с благоговением смотрела на него, но, поняв, что Дориэй не собирается продолжать беседу, с сожалением покачала головой, нахмурилась и воскликнула:
— Нет-нет, я не могу их принять. Ведь это вся твоя добыча!
Желая показать, что она не права, Дориэй вытащил еще одно украшение. Чтобы лучше рассмотреть изображение льва, Арсиноя взяла его в руки и внезапно вскрикнула от изумления:
— О, да это же — знак военачальника! Такую вот Цепочку с львиной головой получила одна моя знакомая девушка от своего богатого покровителя. Помню, как я плакала тогда от зависти, не смея даже надеяться, что и мне кто-нибудь сделает такой же щедрый подарок.
Дориэй поджал губы — спартанцы никогда не отличались особой щедростью, — однако же протянул Арсиное вещицу.
— Оставь себе, если это доставляет тебе такую радость. Мне эти побрякушки ни к чему, а от Турмса ты никогда не дождешься ничего подобного.
Арсиноя изобразила удивление, несколько раз отталкивая его руку, а потом сказала:
— Я ни за что бы не приняла от тебя этот дар, если бы не горячее желание встать вровень с той девушкой, что получила тогда такую же цепь. Но как я смогу отплатить тебе за твою доброту? Ведь я так вольно держусь с тобой только потому, что вы с Турмсом друзья.
Должен признаться, что, наблюдая за этой парочкой, я вовсе не испытывал дружеских чувств. Едва лишь Арсиноя поняла, что у спартанца больше ничего нет, как она немедленно поднялась, отряхнула колени и заявила, что не желает мучить Дориэя, у которого, вероятно, страшно болят раны.
Дионисий же тем временем развернул корабли и приказал до предела увеличить скорость, чтобы нас не сносило к берегу и чтобы мы быстрее оказались в открытом море, где нас не могли бы заметить с суши. Однако он видел все, что происходило на палубе и, подходя к нам, рассеянно теребил большие золотые серьги, украшавшие его уши.
— Арсиноя, — почтительно произнес он, — моим людям ты кажешься одной из бессмертных, и твое присутствие мешает им грести. Если же ты позволишь им долго любоваться собой, то в их головах наверняка зародятся крайне опасные мысли — уж я-то их знаю! Поэтому лучше будет — и для Турмса, и для тебя, — если ты спустишься вниз и не станешь часто показываться на палубе.
По выражению лица Арсинои я понял, что она готова возразить Дионисию, и мне пришлось срочно вмешаться:
— Никто не собирается тебя принуждать, Арсиноя, но будет обидно, если палящее солнце обезобразит твою белую, как горный снег, кожу.
Арсиноя испуганно вскрикнула и торопливо принялась одергивать тунику.
— Почему ты сразу не сказал мне об этом? — упрекнула она меня и направилась в маленькую каюту под палубой, которую приготовил для нее рулевой. Поймав на себе мой взгляд, она приостановилась и негромко произнесла:
— Не сердись, Турмс, и не думай обо мне плохо. Клянусь богиней, я готова тотчас выбросить все дары спартанца в море, если ты пообещаешь, что не будешь больше так смотреть на меня! Наверное, я чересчур жадная и слишком люблю драгоценности. Мне приятно получать подношения от мужчин — особенно если они редкие и дорогие. Турмс, любимый, надеюсь, ты помнишь, что от тебя я до сих пор не имела ничего, кроме нескольких мелочей?
Тут она подошла ко мне, обняла и добавила: — Но ты не думай, что я требую от тебя подарков! Ведь ты сам — очень-очень дорогой подарок, лучше которого я и желать не могу. Вот только не будь мелочным и не запрещай мне брать дары от других. Я уже давно поняла, что у тебя — широкая душа, не приличествующая мужчине, связавшему свою судьбу с женщиной. Правда, я люблю тебя таким, какой ты есть, и, когда мы вместе, мне достаточно тощей тростниковой подстилки и кусочка соленой рыбы на обед. Но ведь гораздо лучше иметь красивый дом и верных слуг, которые содержат его в порядке, и рабов, возделывающих поля. Так разреши мне думать о будущем и копить золото!
Ее слова уменьшили мою боль, ибо она ясно дала понять, что собирается быть со мной до конца дней. Заметив, что я сменил гнев на милость, жрица погладила меня по щеке и попросила:
— Турмс, попытайся понять свою Арсиною и не думай по обыкновению только о себе. Красота — мое единственное богатство, которое, кстати, с каждым днем тает. Прости меня, пожалуйста, за то, что я хочу воспользоваться им с выгодой для себя, люби меня со всеми моими недостатками и запомни, что я не могу уже измениться.
— Ах, Арсиноя, — проворчал я, — ты журчишь, как неугомонный ручеек, и вечно заставляешь меня беспокоиться — ведь я никогда не знаю, чего ждать от тебя в следующую минуту. Но, может, именно поэтому я так люблю тебя и так страдаю? Стоит мне только протянуть руку, чтобы схватить тебя, как ты тут же ускользаешь. Скажи, Арсиноя, как приблизиться к тебе?
Широко открыв глаза, она соблазняюще бесстыдно взглянула на меня и ответила:
— Ну, Турмс, тут уж решай сам…
За тоненькой перегородкой слышался плеск весел шум волн, и мы снова были вдвоем. Ее тело не знало усталости, и с каждым мгновением она казалась все более оживленной. К вечеру Арсиноя была по-прежнему свежа и весела, я же чувствовал себя как выжатый лимон. Она всегда была выносливее меня.
5
Мы уже целых три дня плыли в открытом море, и все это время гребцы работали не покладая рук, поскольку ветер не желал помогать нам в пути. Но никто из фокейцев не роптал, все охотно подчинялись командам Дионисия, радуясь, что каждый взмах весел отдаляет нас от жестоких карфагенян. На ночь мы связывали корабли канатами, и кошка Арсинои скакала с судна на судно, а ее светящиеся в темноте глаза вызывали у моряков суеверный страх.
Вечером четвертого дня Дориэй, опоясавшись мечом, принялся разговаривать с ним и распевать боевые гимны, чтобы поднять себе дух, а затем отправился к Дионисию и встал перед ним, широко расставив ноги.
— О чем ты думаешь, Дионисий из Фокеи? — спросил спартанец. — Мы уже давно оторвались от карфагенских судов. Солнце и звезды подсказывают мне, что с каждым днем мы все дальше уходим на север. Так мы никогда не достигнем Эрикса.
— Ты прав, Дориэй, и я как раз собирался поговорить с тобой об этом, — добродушно ответил Дионисий и поднял большой палец, подавая знак своим людям. Те схватили Дориэя за руки и ноги и связали, как барана. Все произошло так молниеносно, что спартанец не успел даже прикоснуться к мечу. Он начал страшно ругаться и вырываться, но потом вспомнил о своем достоинстве и замолчал, с ненависть глядя на Дионисия.
— Видишь ли, Дориэй, потомок Геракла, — миролюбиво начал Дионисий, обращаясь не только к пленнику но и к своим людям, которые весьма неохотно подчинились команде напасть на Дориэя. — Мы уважаем твою отвагу, и по происхождению ты выше нас всех, однако не станешь же ты отрицать, что удар веслом полученный тобою у Лады, время от времени напоминает о себе. Твой божественный предок Геракл иногда тоже помрачался умом, и тогда у него в ушах стоял беспрерывный детский плач. Я очень огорчился, когда увидел, что ты разговариваешь со своим мечом, будто это живое существо, а не бездушная железяка. И уж совсем мне стало невмоготу, когда ты повел речь о звездах, солнце и морском деле, в котором ты ровным счетом ничего не смыслишь. Для твоего же спокойствия мне придется поместить тебя в канатный ящик и держать там до тех пор, пока ты не угомонишься, а мы не приплывем в Массалию.
Моряки успокаивающе похлопывали Дориэя по спине:
— Не сердись на нас, мы поступаем так для твоего же блага. Водные просторы частенько вызывают шум в непривычных к морю головах. Даже хитроумный Одиссей приказал привязать себя к мачте, когда услышал с прибрежных скал пение сирен.
Дориэй трясся от ярости так, что качался корабль. Он кричал:
— Зачем, зачем вам плыть в Массалию?! Вместо тяжелого морского путешествия я предлагаю вам легкий бой на суше, после же того, как мы добудем корону Сегесты, я поделю между вами тамошнюю землю и прикажу построить дома, где все мы сможем жить и воспитывать будущих воинов — наших сыновей. Рабы-элейцы будут возделывать наши земли, а с сиканами я вам даже разрешу позабавиться: поохотиться на них, попользоваться их женщинами… Дионисий же хочет лишить вас этого!
Чтобы заглушить его слова, Дионисий громко расхохотался, ударил себя по ляжкам и воскликнул:
— Вы видите, что с ним стало? Неужели мы, жители Фокеи покинем море ради того, чтобы ковырять землю? Никогда в жизни не приходилось мне слышать ничего подобного!
Но его люди нерешительно переминались с ноли на ногу, гребцы покинули свои места и вышли на палубу, а моряки пятидесятивесельников собрались на корме обоих судов, чтобы лучше слышать. Тогда Дионисий замолчал, поставил ногу в сандалии на рот извивавшемуся на досках палубы Дориэю и обратился к собравшимся:
— Мы плывем на север, в Массалию, и сейчас достигли уже вод тирренов. Удача всегда сопутствовала мне, и я буду полагаться на нее. Если понадобится, мы примем бой с тирренскими кораблями и выйдем из него победителями. В Массалии делают отличное красное вино, и даже невольник ест там хлеб с медом, а белых, как молоко, рабынь можно купить всего за несколько драхм.
Дориэй резко дернул головой, скинув ногу Дионисия, и закричал:
— Вместо опасных приключений и чужих богов я предлагаю вам замечательную страну, где храмы совсем как у нас, а варвары почитают за честь говорить по-гречески. Я предлагаю вам недолгое путешествие и легкую войну. Вы сами видели, каков я в деле. Так вот, я обещаю, что до конца своих дней вы будете жить спокойно под сенью моей короны.
Дионисий хотел ударить спартанца по голове, но фокейцы удержали его. Некоторые из них размышляли вслух:
— А ведь он прав, и мы впрямь не знаем, как примут нас земляки в Массалии. Тиррены без труда потопили сто кораблей наших предков, а нас тут всего около трехсот человек, и мы долго не продержимся, когда море вокруг станет черно-красным от тирренских судов.
Дориэй же кричал:
— Триста храбрецов под моим командованием — это огромная сила. В бою я не спрячусь за ваши спины, а поведу вас вперед. Это у вас плохо с головой, а не у меня, если вы верите отступнику Дионисию и не верите мне.
Дионисий поднял руку, чтобы утихомирить своих людей:
— Перестаньте крякать, как утки в пруду, я хочу кое-что сказать вам. Да, бывало, что я советовался с Дориэем. Да, это правда, что мы ничего не потеряем, если развяжем войну против Эрикса, и правда, что Карфаген нас ни за что не пощадит. Я понимаю все это, и, коли боги по каким-то причинам не позволят нам добраться до Массалии, мы непременно высадимся на берег в Эриксе.
В море слово Дионисия значило больше, чем слово Дориэя, и, немного поспорив, люди решили все же плыть в Массалию…
Путешествие в незнакомом море — дело нешуточное. Капризный ветер носил нас по волнам так долго, что питьевая вода начала протухать. Многих фокейцев свалила лихорадка, некоторых мучили галлюцинации.
К тому же жизнь на нашем корабле отравляли вопли Дориэя и его частые попытки выбраться из канатного ящика. Арсиноя с каждым днем становилась все бледнее, все чаще жаловалась на скуку и, лежа в своей крохотной каморке, призывала смерть. По ночам она умоляла меня освободить Дориэя и поднять бунт, поскольку Гибель в бою, по ее мнению, лучше бесцельного плавания по морю, протухшей воды, жучков в муке и прогорклого масла.
Спустя почти месяц на горизонте показалась земля. Дионисий нюхал воду, пробовал ее на язык, внимательно изучал ил со дна и наконец изрек:
— Эта страна мне неизвестна, хотя она и простирается далеко на север и на юг. По-моему, перед нами италийский берег, а значит, нас занесло далеко на восток.
Вскоре нам повстречались два пузатых греческих торговых судна, и купцы сообщили, что плывут домой в Кимы, а земля неподалеку принадлежит этрускам. Когда же Дионисий попросил у жителей Ким свежую воду и оливковое масло, они с подозрением посмотрели на наши заросшие и опаленные солнцем лица.
— Мы не имеем права прямо в море продавать незнакомцам воду и пищу. Берег совсем рядом, и у рыбаков наверняка найдется все, что вам нужно.
Дионисий решил их не грабить — как-никак греки! И мы позволили им продолжить плавание, а сами направились к суше. Впрочем, разве у нас был выбор?
Спустя какое-то время мы заметили бьющий из земли источник и — рядом с ним — несколько крытых тростником хижин. Этруски не повели себя подобно варварам и не убежали от нас. Их домишки были обшиты досками, они пользовались железной посудой и молились богам из обожженной глины, а их женщины носили замечательные украшения.
Солнечный берег с синеющими вдали горами пришелся нам по сердцу — даже гребцов не тянуло грабить и насиловать. Нам нужно было время, чтобы запастись водой, и никто из нас не спешил обратно на корабль — даже сам Дионисий, хотя чутье и подсказывало ему, что нельзя долго оставаться в незнакомом месте. Мы все еще были около источника в роще жертвоприношений, когда к нам подъехала боевая повозка, запряженная двумя лошадьми. На повозке, обхватив за плечи возницу, стоял вооруженный мужчина, который бесцеремонно потребовал, чтобы мы предъявили судоходную грамоту. Мы сделали вид, что не понимаем его, и он, бросив короткий взгляд на наше оружие, запретил нам выходить в море и стремительно умчался — только пыль взметнулась из-под бронзовых колес. Спустя мгновение появились запыхавшиеся копьеносцы и остановились возле нас.
Они не мешали нам подняться на корабли, но, когда мы отчалили, устрашающе закричали и метнули несколько копий. Выйдя в открытое море, мы увидели столбы дыма на прибрежных холмах, а затем с севера к нам приблизились быстроходные военные корабли, гребцы которых вовсю работали веслами. Мы хотели отплыть как можно дальше от берега, но помешало течение, так что неприятель почти нагнал нас. С чужих кораблей нам показывали щиты, потрясали ими, но мы якобы этого не замечали.
Поняв, что мы не собираемся останавливаться, с головного корабля выпустили стрелу с привязанным к ней пучком окровавленных перьев. Дионисий вырвал стрелу из дощатой палубы, внимательно осмотрел ее и сказал:
— Кажется, я понял, что это значит. Но я терпелив и не хватаюсь за меч, пока на меня не нападут. И потом — как прикажете поступать, если нам все равно не уйти от этих легких и быстроходных судов?
Корабли не оставляли нас до наступления сумерек, а как только зашло солнце и берег вдали потемнел, они развернулись в боевой порядок и пошли в атаку, взбивая носами пену.
Послышался треск и грохот — это легкие неприятельские суда таранили наши пятидесятивесельники, шедшие по обеим сторонам флагмана. До нас долетали предсмертные крики гребцов — стрелы и копья настигали их через отверстия для весел. Немудрено, что вскоре пятидесятивесельные корабли замедлили ход и почти остановились. Одно из вражеских судов, оказавшись совсем рядом с нами, сломало оба наших рулевых весла. Дионисий взревел от негодования и собственноручно забросил абордажный крюк, который зацепился за корму легкого корабля этрусков. Его деревянная обшивка тут же треснула. Гребцы пытались вытащить крюк, а воины защищали их щитами, однако с высоты нашей палубы нам не составило никакого труда поразить их копьями и выкинуть за борт с помощью весел.
Враг решил атаковать нас с носа, но с первого раза продырявить толстое дерево ему не удалось. Нападавшие хотели было повторить маневр, но промахнулись и врезались в борт нашей триремы. Прежде чем гребцам удалось высвободить судно, большая часть их команды погибла.
Бой длился всего несколько минут, однако наши потери были очень чувствительны — в первую очередь это касалось пятидесятивесельных судов. И хотя нам удалось потопить корабль, который Дионисий столь удачно зацепил крюком, безудержность натиска этрусков заставила Дионисия призадуматься и начать жевать свою бороду. Мы постарались как можно быстрее исправить наши рулевые весла, а команда пятидесятивесельника заткнула пробоины овечьими шкурами, но вычерпать всю воду из трюмов нам удалось лишь к рассвету. Увы, соленая вода смешалась с питьевой, а запасы пищи, которые мы взяли в поселениях в устье реки, намокли.
Хуже всего было то, что нам не удалось отделаться от этрусских военных кораблей. Пострадавшие в бою суда направились к берегу и скрылись в темноте, однако уцелевшие все еще находились поблизости. Ночью этруски установили на корме котлы со смолой. Мы дважды пытались протаранить и потопить их, но они ловко ускользали от нас, обрушивая на нашу палубу град стрел и копий.
Дионисий предложил:
— Давайте посоветуемся, как быть. Где это видано, чтобы юркий, как мышонок, кораблик атаковал огромную трирему, хотя бы даже только для того, чтобы поломать ей рулевые весла? Тиррены не придерживаются общепринятых правил морского боя, согласно которым драться между собой должны одинаковые корабли, в то время как перед легкими судами ставятся совсем другие задачи.
Я возразил:
— В их приморских городах наверняка есть и большие корабли. Я подозреваю, что они жгут смолу, чтобы вызвать их сюда.
Кошка Арсинои бесшумно проследовала мимо нас, задержалась около Дионисия и несколько раз потерлась о его ногу, а затем потянулась и принялась царапать когтями палубу. Дионисий в восторге воскликнул:
— Священное животное умнее нас всех! Посмотрите, оно повернуло голову на восток и дерет когтями палубу, чтобы вызвать восточный ветер. Так давайте же все начнем царапать палубу и свистеть, подражая ветру и заклиная бога ветров.
И он приказал своим людям скрести ногтями палубу, нежно поглаживать мачты и свистеть. Некоторые даже пытались исполнить танец дождя, который они переняли у своих отцов в Фокее. Своим странным поведением мы так напугали этрусков, что они предпочли отплыть подальше. Но как мы ни старались, вызвать ветер нам не удалось. Мало того, мы добились обратного: перестал дуть даже легкий ночной бриз, и море стало неподвижным. Поняв бесплодность наших усилий, Дионисий приказал привязать пятидесятивесельники к нашему кораблю, чтобы люди могли спокойно отдохнуть, помолиться, вымыться, причесаться, натереть тела благовониями и на рассвете достойно встретить смерть.
Вечером четвертого дня Дориэй, опоясавшись мечом, принялся разговаривать с ним и распевать боевые гимны, чтобы поднять себе дух, а затем отправился к Дионисию и встал перед ним, широко расставив ноги.
— О чем ты думаешь, Дионисий из Фокеи? — спросил спартанец. — Мы уже давно оторвались от карфагенских судов. Солнце и звезды подсказывают мне, что с каждым днем мы все дальше уходим на север. Так мы никогда не достигнем Эрикса.
— Ты прав, Дориэй, и я как раз собирался поговорить с тобой об этом, — добродушно ответил Дионисий и поднял большой палец, подавая знак своим людям. Те схватили Дориэя за руки и ноги и связали, как барана. Все произошло так молниеносно, что спартанец не успел даже прикоснуться к мечу. Он начал страшно ругаться и вырываться, но потом вспомнил о своем достоинстве и замолчал, с ненависть глядя на Дионисия.
— Видишь ли, Дориэй, потомок Геракла, — миролюбиво начал Дионисий, обращаясь не только к пленнику но и к своим людям, которые весьма неохотно подчинились команде напасть на Дориэя. — Мы уважаем твою отвагу, и по происхождению ты выше нас всех, однако не станешь же ты отрицать, что удар веслом полученный тобою у Лады, время от времени напоминает о себе. Твой божественный предок Геракл иногда тоже помрачался умом, и тогда у него в ушах стоял беспрерывный детский плач. Я очень огорчился, когда увидел, что ты разговариваешь со своим мечом, будто это живое существо, а не бездушная железяка. И уж совсем мне стало невмоготу, когда ты повел речь о звездах, солнце и морском деле, в котором ты ровным счетом ничего не смыслишь. Для твоего же спокойствия мне придется поместить тебя в канатный ящик и держать там до тех пор, пока ты не угомонишься, а мы не приплывем в Массалию.
Моряки успокаивающе похлопывали Дориэя по спине:
— Не сердись на нас, мы поступаем так для твоего же блага. Водные просторы частенько вызывают шум в непривычных к морю головах. Даже хитроумный Одиссей приказал привязать себя к мачте, когда услышал с прибрежных скал пение сирен.
Дориэй трясся от ярости так, что качался корабль. Он кричал:
— Зачем, зачем вам плыть в Массалию?! Вместо тяжелого морского путешествия я предлагаю вам легкий бой на суше, после же того, как мы добудем корону Сегесты, я поделю между вами тамошнюю землю и прикажу построить дома, где все мы сможем жить и воспитывать будущих воинов — наших сыновей. Рабы-элейцы будут возделывать наши земли, а с сиканами я вам даже разрешу позабавиться: поохотиться на них, попользоваться их женщинами… Дионисий же хочет лишить вас этого!
Чтобы заглушить его слова, Дионисий громко расхохотался, ударил себя по ляжкам и воскликнул:
— Вы видите, что с ним стало? Неужели мы, жители Фокеи покинем море ради того, чтобы ковырять землю? Никогда в жизни не приходилось мне слышать ничего подобного!
Но его люди нерешительно переминались с ноли на ногу, гребцы покинули свои места и вышли на палубу, а моряки пятидесятивесельников собрались на корме обоих судов, чтобы лучше слышать. Тогда Дионисий замолчал, поставил ногу в сандалии на рот извивавшемуся на досках палубы Дориэю и обратился к собравшимся:
— Мы плывем на север, в Массалию, и сейчас достигли уже вод тирренов. Удача всегда сопутствовала мне, и я буду полагаться на нее. Если понадобится, мы примем бой с тирренскими кораблями и выйдем из него победителями. В Массалии делают отличное красное вино, и даже невольник ест там хлеб с медом, а белых, как молоко, рабынь можно купить всего за несколько драхм.
Дориэй резко дернул головой, скинув ногу Дионисия, и закричал:
— Вместо опасных приключений и чужих богов я предлагаю вам замечательную страну, где храмы совсем как у нас, а варвары почитают за честь говорить по-гречески. Я предлагаю вам недолгое путешествие и легкую войну. Вы сами видели, каков я в деле. Так вот, я обещаю, что до конца своих дней вы будете жить спокойно под сенью моей короны.
Дионисий хотел ударить спартанца по голове, но фокейцы удержали его. Некоторые из них размышляли вслух:
— А ведь он прав, и мы впрямь не знаем, как примут нас земляки в Массалии. Тиррены без труда потопили сто кораблей наших предков, а нас тут всего около трехсот человек, и мы долго не продержимся, когда море вокруг станет черно-красным от тирренских судов.
Дориэй же кричал:
— Триста храбрецов под моим командованием — это огромная сила. В бою я не спрячусь за ваши спины, а поведу вас вперед. Это у вас плохо с головой, а не у меня, если вы верите отступнику Дионисию и не верите мне.
Дионисий поднял руку, чтобы утихомирить своих людей:
— Перестаньте крякать, как утки в пруду, я хочу кое-что сказать вам. Да, бывало, что я советовался с Дориэем. Да, это правда, что мы ничего не потеряем, если развяжем войну против Эрикса, и правда, что Карфаген нас ни за что не пощадит. Я понимаю все это, и, коли боги по каким-то причинам не позволят нам добраться до Массалии, мы непременно высадимся на берег в Эриксе.
В море слово Дионисия значило больше, чем слово Дориэя, и, немного поспорив, люди решили все же плыть в Массалию…
Путешествие в незнакомом море — дело нешуточное. Капризный ветер носил нас по волнам так долго, что питьевая вода начала протухать. Многих фокейцев свалила лихорадка, некоторых мучили галлюцинации.
К тому же жизнь на нашем корабле отравляли вопли Дориэя и его частые попытки выбраться из канатного ящика. Арсиноя с каждым днем становилась все бледнее, все чаще жаловалась на скуку и, лежа в своей крохотной каморке, призывала смерть. По ночам она умоляла меня освободить Дориэя и поднять бунт, поскольку Гибель в бою, по ее мнению, лучше бесцельного плавания по морю, протухшей воды, жучков в муке и прогорклого масла.
Спустя почти месяц на горизонте показалась земля. Дионисий нюхал воду, пробовал ее на язык, внимательно изучал ил со дна и наконец изрек:
— Эта страна мне неизвестна, хотя она и простирается далеко на север и на юг. По-моему, перед нами италийский берег, а значит, нас занесло далеко на восток.
Вскоре нам повстречались два пузатых греческих торговых судна, и купцы сообщили, что плывут домой в Кимы, а земля неподалеку принадлежит этрускам. Когда же Дионисий попросил у жителей Ким свежую воду и оливковое масло, они с подозрением посмотрели на наши заросшие и опаленные солнцем лица.
— Мы не имеем права прямо в море продавать незнакомцам воду и пищу. Берег совсем рядом, и у рыбаков наверняка найдется все, что вам нужно.
Дионисий решил их не грабить — как-никак греки! И мы позволили им продолжить плавание, а сами направились к суше. Впрочем, разве у нас был выбор?
Спустя какое-то время мы заметили бьющий из земли источник и — рядом с ним — несколько крытых тростником хижин. Этруски не повели себя подобно варварам и не убежали от нас. Их домишки были обшиты досками, они пользовались железной посудой и молились богам из обожженной глины, а их женщины носили замечательные украшения.
Солнечный берег с синеющими вдали горами пришелся нам по сердцу — даже гребцов не тянуло грабить и насиловать. Нам нужно было время, чтобы запастись водой, и никто из нас не спешил обратно на корабль — даже сам Дионисий, хотя чутье и подсказывало ему, что нельзя долго оставаться в незнакомом месте. Мы все еще были около источника в роще жертвоприношений, когда к нам подъехала боевая повозка, запряженная двумя лошадьми. На повозке, обхватив за плечи возницу, стоял вооруженный мужчина, который бесцеремонно потребовал, чтобы мы предъявили судоходную грамоту. Мы сделали вид, что не понимаем его, и он, бросив короткий взгляд на наше оружие, запретил нам выходить в море и стремительно умчался — только пыль взметнулась из-под бронзовых колес. Спустя мгновение появились запыхавшиеся копьеносцы и остановились возле нас.
Они не мешали нам подняться на корабли, но, когда мы отчалили, устрашающе закричали и метнули несколько копий. Выйдя в открытое море, мы увидели столбы дыма на прибрежных холмах, а затем с севера к нам приблизились быстроходные военные корабли, гребцы которых вовсю работали веслами. Мы хотели отплыть как можно дальше от берега, но помешало течение, так что неприятель почти нагнал нас. С чужих кораблей нам показывали щиты, потрясали ими, но мы якобы этого не замечали.
Поняв, что мы не собираемся останавливаться, с головного корабля выпустили стрелу с привязанным к ней пучком окровавленных перьев. Дионисий вырвал стрелу из дощатой палубы, внимательно осмотрел ее и сказал:
— Кажется, я понял, что это значит. Но я терпелив и не хватаюсь за меч, пока на меня не нападут. И потом — как прикажете поступать, если нам все равно не уйти от этих легких и быстроходных судов?
Корабли не оставляли нас до наступления сумерек, а как только зашло солнце и берег вдали потемнел, они развернулись в боевой порядок и пошли в атаку, взбивая носами пену.
Послышался треск и грохот — это легкие неприятельские суда таранили наши пятидесятивесельники, шедшие по обеим сторонам флагмана. До нас долетали предсмертные крики гребцов — стрелы и копья настигали их через отверстия для весел. Немудрено, что вскоре пятидесятивесельные корабли замедлили ход и почти остановились. Одно из вражеских судов, оказавшись совсем рядом с нами, сломало оба наших рулевых весла. Дионисий взревел от негодования и собственноручно забросил абордажный крюк, который зацепился за корму легкого корабля этрусков. Его деревянная обшивка тут же треснула. Гребцы пытались вытащить крюк, а воины защищали их щитами, однако с высоты нашей палубы нам не составило никакого труда поразить их копьями и выкинуть за борт с помощью весел.
Враг решил атаковать нас с носа, но с первого раза продырявить толстое дерево ему не удалось. Нападавшие хотели было повторить маневр, но промахнулись и врезались в борт нашей триремы. Прежде чем гребцам удалось высвободить судно, большая часть их команды погибла.
Бой длился всего несколько минут, однако наши потери были очень чувствительны — в первую очередь это касалось пятидесятивесельных судов. И хотя нам удалось потопить корабль, который Дионисий столь удачно зацепил крюком, безудержность натиска этрусков заставила Дионисия призадуматься и начать жевать свою бороду. Мы постарались как можно быстрее исправить наши рулевые весла, а команда пятидесятивесельника заткнула пробоины овечьими шкурами, но вычерпать всю воду из трюмов нам удалось лишь к рассвету. Увы, соленая вода смешалась с питьевой, а запасы пищи, которые мы взяли в поселениях в устье реки, намокли.
Хуже всего было то, что нам не удалось отделаться от этрусских военных кораблей. Пострадавшие в бою суда направились к берегу и скрылись в темноте, однако уцелевшие все еще находились поблизости. Ночью этруски установили на корме котлы со смолой. Мы дважды пытались протаранить и потопить их, но они ловко ускользали от нас, обрушивая на нашу палубу град стрел и копий.
Дионисий предложил:
— Давайте посоветуемся, как быть. Где это видано, чтобы юркий, как мышонок, кораблик атаковал огромную трирему, хотя бы даже только для того, чтобы поломать ей рулевые весла? Тиррены не придерживаются общепринятых правил морского боя, согласно которым драться между собой должны одинаковые корабли, в то время как перед легкими судами ставятся совсем другие задачи.
Я возразил:
— В их приморских городах наверняка есть и большие корабли. Я подозреваю, что они жгут смолу, чтобы вызвать их сюда.
Кошка Арсинои бесшумно проследовала мимо нас, задержалась около Дионисия и несколько раз потерлась о его ногу, а затем потянулась и принялась царапать когтями палубу. Дионисий в восторге воскликнул:
— Священное животное умнее нас всех! Посмотрите, оно повернуло голову на восток и дерет когтями палубу, чтобы вызвать восточный ветер. Так давайте же все начнем царапать палубу и свистеть, подражая ветру и заклиная бога ветров.
И он приказал своим людям скрести ногтями палубу, нежно поглаживать мачты и свистеть. Некоторые даже пытались исполнить танец дождя, который они переняли у своих отцов в Фокее. Своим странным поведением мы так напугали этрусков, что они предпочли отплыть подальше. Но как мы ни старались, вызвать ветер нам не удалось. Мало того, мы добились обратного: перестал дуть даже легкий ночной бриз, и море стало неподвижным. Поняв бесплодность наших усилий, Дионисий приказал привязать пятидесятивесельники к нашему кораблю, чтобы люди могли спокойно отдохнуть, помолиться, вымыться, причесаться, натереть тела благовониями и на рассвете достойно встретить смерть.