Страница:
6
Едва мы оказались под крышей, как ее словно подменили. Рыча по-звериному, она выплюнула изо рта горсть драгоценностей, заколок для волос и колец и набросилась на меня с кулаками. Она била и царапала меня, оставляя на моей коже кровавые отметины, и так продолжалось довольно долго, пока я не сообразил, что надо как-то защищаться. Она то и дело изрыгала самые грязные ругательства, но, к счастью, запас ее греческих слов быстро кончился, и она была вынуждена перейти на финикийский, а этого языка я не понимал. Она не давала мне даже рта раскрыть, так что мне никак не удавалось упрекнуть ее в том, что она нарушила обещание и вынесла-таки из храма драгоценности богини. Мне с трудом удалось усмирить ее и заставить замолчать, чтобы она не перебудила криком весь дом.
Но, вспоминая сейчас об этом, я должен признать, что вопила она не очень-то громко, как будто и сама не хотела тревожить моих спутников и других обитателей дома. Тогда, однако, мне казалось, что голос ее напоминал грохот боевых барабанов. Поэтому-то я и стал утихомиривать ее, применяя грубую силу. Но стоило мне коснуться ее и ощутить ее тело, как меня обжег огонь Афродиты. Я прижался губами к ее губам, и мы упали на ложе; я чувствовал, что сердце ее бьется так же сильно, как и мое.
Спустя некоторое время тело ее расслабилось и стало мягким и податливым, руки отпустили мою шею и она откинулась назад, дыша часто и шумно.
— О Турмс, — прошептала она. — Зачем ты так поступил со мной? Я не хотела этого. Не хотела! Я сопротивлялась, но ты сильнее меня, и теперь я пойду за тобой на край света.
Она вновь лихорадочно обняла меня и принялась покрывать горячими поцелуями мое лицо и руки; она гладила следы от царапин и шептала:
— Тебе не больно, любимый, не больно? Я не хотела обидеть тебя. О Турмс, ты не можешь сравниться ни с одним мужчиной! Я твоя, только твоя, вся твоя. Так держи меня крепко.
Она приподнялась на локте, провела рукой по моей щеке и одарила меня влюбленным взглядом. Глаза ее блестели при свете лампы.
— Я пойду за тобой куда хочешь, мой любимый, — клялась она. — Я покину богиню, откажусь от роскоши, забуду всех мужчин. О Турмс, даже если бы ты был нищим, я с радостью жила бы с тобой и довольствовалась бы пресными лепешками и водой, радуясь тому, что ты есть, и не помышляя об иной судьбе. Как я люблю тебя, Турмс! И мне кажется, что ты тоже немножко любишь меня, раз решился на такой опасный шаг, как похищение жрицы прямо из ее храма.
Я, в свою очередь, поклялся ей, что люблю ее больше всего на свете. Арсиное пришлись по душе мои слова, и она забегала по комнате, прикидывая, что из одежды ей понадобится прежде всего. Я уже говорил, что всегда носил на шее селенит, единственную мою ценность. Увидев, как блестит камень, она вдруг остановилась и потрогала его.
— Красивый, — сказала она, — я должна его примерить.
Не спрашивая разрешения, она сняла с меня украшение и надела себе на шею; повернув голову и изогнувшись всем телом, она пыталась посмотреть, как выглядит со стороны, сокрушаясь, что в комнате нет зеркала.
— Правда, он замечательно сверкает на моей коже? — говорила она. — Только к нему обязательно нужна тонкая золотая цепочка работы тирренских ювелиров.
Я ответил, что эта скромная тесемка сделана из волокон травы Артемиды и очень подходит к селениту.
— Оставь его у себя, — с улыбкой добавил я. — Я не думаю, что селенит убережет меня от безумия — ведь влюбился же я в тебя, как сумасшедший.
Она сердито посмотрела на меня и спросила:
— Ах так, значит, ты всегда говоришь то, что думаешь? И полагаешь, что любить меня — это безумие? В таком случае мы немедленно расстаемся, и я возвращаюсь в храм. И забирай этот глупый камень обратно, раз ты им так дорожишь!
Она сорвала с шеи тесемку, бросила селенит мне в лицо и горько разрыдалась. Не помня себя от горя, я вскочил с ложа и принялся утешать ее, уверяя, что она глубоко ошибается. Потом я насильно всунул ей в руку камень, хотя она наотрез отказывалась брать его, и пообещал, что куплю ей золотую цепочку, как только мы доберемся до Гимеры.
— Да не нужен мне этот камень, он мне давно надоел, — не подумав, добавил я.
Она посмотрела на меня сквозь слезы и сказала с упреком:
— Вот оно как?! Ну, Турмс, никогда не предполагала, что ты способен на такое! Надо же — навязывать мне всякую ерунду. Что ж, деликатностью и воспитанностью ты не отличаешься! А мне, значит, надо радоваться и униженно благодарить тебя за каждую ничего не стоящую безделушку? О я несчастная! И почему меня так влечет к тебе?!
Все это стало мне надоедать, и я сказал:
— Это прекрасный камень, но если хочешь, ты можешь его выбросить. Правда, он изумительно переливался на твоей груди, но я все равно больше любовался ею, чем камнем. И запомни, пожалуйста, что твоя грудь — это и есть твое самое дорогое украшение.
В ответ она сердито закричала:
— Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я нагишом отправилась с тобой на край света разделить твое жалкое существование?
— Послушай, Арсиноя, или Истафра, или как тебя там! — не выдержал я. — Во имя богини, замолчи! Теперь не время ссориться: на это у нас еще будет целая жизнь. А сейчас, даже имей я столько денег, чтобы накупить тебе все то, что ты тут называла, этих вещей набралось бы на добрый десяток корзин, и нам понадобился бы караван ослов с погонщиками, чтобы их вывезти. А мы должны выбраться отсюда по возможности незаметно. Так что ты пойдешь с нами в одежде Ауры, приняв ее облик, и будешь изображать ее до тех пор, пока мы не окажемся в Гимере. А там посмотрим, какие из твоих желаний я способен буду выполнить.
Арсиноя, однако, холодно ответила, что у нее только одно желание — чтобы меня поглотило царство мертвых, и чем скорее, тем лучше. Себе она тоже желала смерти, раз я обхожусь с ней так сурово и не уважаю в ней женщину.
— Разве я могу напялить на себя тряпье простой сикульской девчонки? — восклицала она. — А как мне показаться на людях без прически? Ты, видно, сам не понимаешь, чего от меня требуешь, Турмс! Я всем готова тебе пожертвовать — но могла ли я подумать, что ты будешь так унижать меня!
В итоге мы поссорились еще пуще, и вот я к своему ужасу увидел, что небо за окном посветлело, потом до меня донеслось пение первых петухов — а мне все никак не удавалось успокоить ее. Наконец я уже и рта не мог раскрыть: что бы я ни сказал — все было не так и не по ней. Я поспешил разбудить Дориэя и Микона, но те со сна соображали туго, поэтому я доверился Танаквиль. Она же была женщина опытная и сразу смекнула, в чем тут дело. Не тратя времени на пустые разговоры, она быстро облачила Арсиною в лучшую одежду Ауры, дала ей свою пару сандалий, расшитых жемчугом, так как сандалии Ауры оказались ей велики, и помогла ей накраситься так, чтобы как можно больше походить на Ауру. После этого Танаквиль подняла своих слуг, приказала им уложить в дорогу вещи и расплатилась с хозяином дома.
Солнце еще только едва озаряло нежным светом вершины гор в Эриксе, а мы уже торопились к городским воротам, которые как раз отпирали заспанные стражники. Никто не мешал нам покинуть город, и наши лошади и ослы с радостным ржанием стали спускаться вниз по тропе, которая вилась вокруг горы.
Танаквиль пригласила Арсиною в свои носилки. Спуск был нелегкий, так что когда мы преодолели всего половину пути, солнце стояло уже почти в зените. Небо слепило глаза своей голубизной, а резво плещущие внизу волны словно манили корабли выйти в море. Голая вершина горы выступала сквозь зелень, в долине пары белых и черных волов тянули плуги, крестьяне бросали зерно в распаханную почву, а земля пестрела яркими цветами.
Дориэй, хмуро глядя на волов, сказал:
— Это волы чистой породы. Когда мой предок убил царя Эрикса, он решил помочь людям и привел убежавшего быка, чтобы тот покрыл их стадо.
Но, будучи истинным спартанцем, он ничем больше не выдал, как гнетут его думы о потерянном наследстве. Микон же с похмелья был будто в тумане; он с отрешенным видом ехал за нами, трясясь, как мешок, на своем осле. Увидев Арсиною, он назвал ее Аурой и спросил, как она себя чувствует. О смерти Ауры он то ли забыл, то ли принял все происшедшее за пьяный бред.
А я — я за все время, пока длился наш спуск, так и не осмелился заговорить с Арсиноей. Но когда мы остановились в долине, чтобы напоить наших животных, она сама откинула занавеску у носилок и ласково обратилась ко мне:
— О Турмс, как же прекрасен воздух на этой земле и как необыкновенно вкусен хлеб, испачканный золой. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас! Мне кажется, я люблю тебя по-настоящему… Ты ведь не будешь больше так плохо обходиться со мной, как сегодня утром, когда ты придирался к каждому моему слову, ища ссоры?
Мы свернули на дорогу, ведущую в Сегесту, и, избегая встреч с людьми, благополучно добрались до Гимеры — усталые, но живые и невредимые. И первое, что мы сделали, послушавшись Дориэя, — это принесли в жертву Гераклу самого большого в городе петуха.
Но, вспоминая сейчас об этом, я должен признать, что вопила она не очень-то громко, как будто и сама не хотела тревожить моих спутников и других обитателей дома. Тогда, однако, мне казалось, что голос ее напоминал грохот боевых барабанов. Поэтому-то я и стал утихомиривать ее, применяя грубую силу. Но стоило мне коснуться ее и ощутить ее тело, как меня обжег огонь Афродиты. Я прижался губами к ее губам, и мы упали на ложе; я чувствовал, что сердце ее бьется так же сильно, как и мое.
Спустя некоторое время тело ее расслабилось и стало мягким и податливым, руки отпустили мою шею и она откинулась назад, дыша часто и шумно.
— О Турмс, — прошептала она. — Зачем ты так поступил со мной? Я не хотела этого. Не хотела! Я сопротивлялась, но ты сильнее меня, и теперь я пойду за тобой на край света.
Она вновь лихорадочно обняла меня и принялась покрывать горячими поцелуями мое лицо и руки; она гладила следы от царапин и шептала:
— Тебе не больно, любимый, не больно? Я не хотела обидеть тебя. О Турмс, ты не можешь сравниться ни с одним мужчиной! Я твоя, только твоя, вся твоя. Так держи меня крепко.
Она приподнялась на локте, провела рукой по моей щеке и одарила меня влюбленным взглядом. Глаза ее блестели при свете лампы.
— Я пойду за тобой куда хочешь, мой любимый, — клялась она. — Я покину богиню, откажусь от роскоши, забуду всех мужчин. О Турмс, даже если бы ты был нищим, я с радостью жила бы с тобой и довольствовалась бы пресными лепешками и водой, радуясь тому, что ты есть, и не помышляя об иной судьбе. Как я люблю тебя, Турмс! И мне кажется, что ты тоже немножко любишь меня, раз решился на такой опасный шаг, как похищение жрицы прямо из ее храма.
Я, в свою очередь, поклялся ей, что люблю ее больше всего на свете. Арсиное пришлись по душе мои слова, и она забегала по комнате, прикидывая, что из одежды ей понадобится прежде всего. Я уже говорил, что всегда носил на шее селенит, единственную мою ценность. Увидев, как блестит камень, она вдруг остановилась и потрогала его.
— Красивый, — сказала она, — я должна его примерить.
Не спрашивая разрешения, она сняла с меня украшение и надела себе на шею; повернув голову и изогнувшись всем телом, она пыталась посмотреть, как выглядит со стороны, сокрушаясь, что в комнате нет зеркала.
— Правда, он замечательно сверкает на моей коже? — говорила она. — Только к нему обязательно нужна тонкая золотая цепочка работы тирренских ювелиров.
Я ответил, что эта скромная тесемка сделана из волокон травы Артемиды и очень подходит к селениту.
— Оставь его у себя, — с улыбкой добавил я. — Я не думаю, что селенит убережет меня от безумия — ведь влюбился же я в тебя, как сумасшедший.
Она сердито посмотрела на меня и спросила:
— Ах так, значит, ты всегда говоришь то, что думаешь? И полагаешь, что любить меня — это безумие? В таком случае мы немедленно расстаемся, и я возвращаюсь в храм. И забирай этот глупый камень обратно, раз ты им так дорожишь!
Она сорвала с шеи тесемку, бросила селенит мне в лицо и горько разрыдалась. Не помня себя от горя, я вскочил с ложа и принялся утешать ее, уверяя, что она глубоко ошибается. Потом я насильно всунул ей в руку камень, хотя она наотрез отказывалась брать его, и пообещал, что куплю ей золотую цепочку, как только мы доберемся до Гимеры.
— Да не нужен мне этот камень, он мне давно надоел, — не подумав, добавил я.
Она посмотрела на меня сквозь слезы и сказала с упреком:
— Вот оно как?! Ну, Турмс, никогда не предполагала, что ты способен на такое! Надо же — навязывать мне всякую ерунду. Что ж, деликатностью и воспитанностью ты не отличаешься! А мне, значит, надо радоваться и униженно благодарить тебя за каждую ничего не стоящую безделушку? О я несчастная! И почему меня так влечет к тебе?!
Все это стало мне надоедать, и я сказал:
— Это прекрасный камень, но если хочешь, ты можешь его выбросить. Правда, он изумительно переливался на твоей груди, но я все равно больше любовался ею, чем камнем. И запомни, пожалуйста, что твоя грудь — это и есть твое самое дорогое украшение.
В ответ она сердито закричала:
— Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я нагишом отправилась с тобой на край света разделить твое жалкое существование?
— Послушай, Арсиноя, или Истафра, или как тебя там! — не выдержал я. — Во имя богини, замолчи! Теперь не время ссориться: на это у нас еще будет целая жизнь. А сейчас, даже имей я столько денег, чтобы накупить тебе все то, что ты тут называла, этих вещей набралось бы на добрый десяток корзин, и нам понадобился бы караван ослов с погонщиками, чтобы их вывезти. А мы должны выбраться отсюда по возможности незаметно. Так что ты пойдешь с нами в одежде Ауры, приняв ее облик, и будешь изображать ее до тех пор, пока мы не окажемся в Гимере. А там посмотрим, какие из твоих желаний я способен буду выполнить.
Арсиноя, однако, холодно ответила, что у нее только одно желание — чтобы меня поглотило царство мертвых, и чем скорее, тем лучше. Себе она тоже желала смерти, раз я обхожусь с ней так сурово и не уважаю в ней женщину.
— Разве я могу напялить на себя тряпье простой сикульской девчонки? — восклицала она. — А как мне показаться на людях без прически? Ты, видно, сам не понимаешь, чего от меня требуешь, Турмс! Я всем готова тебе пожертвовать — но могла ли я подумать, что ты будешь так унижать меня!
В итоге мы поссорились еще пуще, и вот я к своему ужасу увидел, что небо за окном посветлело, потом до меня донеслось пение первых петухов — а мне все никак не удавалось успокоить ее. Наконец я уже и рта не мог раскрыть: что бы я ни сказал — все было не так и не по ней. Я поспешил разбудить Дориэя и Микона, но те со сна соображали туго, поэтому я доверился Танаквиль. Она же была женщина опытная и сразу смекнула, в чем тут дело. Не тратя времени на пустые разговоры, она быстро облачила Арсиною в лучшую одежду Ауры, дала ей свою пару сандалий, расшитых жемчугом, так как сандалии Ауры оказались ей велики, и помогла ей накраситься так, чтобы как можно больше походить на Ауру. После этого Танаквиль подняла своих слуг, приказала им уложить в дорогу вещи и расплатилась с хозяином дома.
Солнце еще только едва озаряло нежным светом вершины гор в Эриксе, а мы уже торопились к городским воротам, которые как раз отпирали заспанные стражники. Никто не мешал нам покинуть город, и наши лошади и ослы с радостным ржанием стали спускаться вниз по тропе, которая вилась вокруг горы.
Танаквиль пригласила Арсиною в свои носилки. Спуск был нелегкий, так что когда мы преодолели всего половину пути, солнце стояло уже почти в зените. Небо слепило глаза своей голубизной, а резво плещущие внизу волны словно манили корабли выйти в море. Голая вершина горы выступала сквозь зелень, в долине пары белых и черных волов тянули плуги, крестьяне бросали зерно в распаханную почву, а земля пестрела яркими цветами.
Дориэй, хмуро глядя на волов, сказал:
— Это волы чистой породы. Когда мой предок убил царя Эрикса, он решил помочь людям и привел убежавшего быка, чтобы тот покрыл их стадо.
Но, будучи истинным спартанцем, он ничем больше не выдал, как гнетут его думы о потерянном наследстве. Микон же с похмелья был будто в тумане; он с отрешенным видом ехал за нами, трясясь, как мешок, на своем осле. Увидев Арсиною, он назвал ее Аурой и спросил, как она себя чувствует. О смерти Ауры он то ли забыл, то ли принял все происшедшее за пьяный бред.
А я — я за все время, пока длился наш спуск, так и не осмелился заговорить с Арсиноей. Но когда мы остановились в долине, чтобы напоить наших животных, она сама откинула занавеску у носилок и ласково обратилась ко мне:
— О Турмс, как же прекрасен воздух на этой земле и как необыкновенно вкусен хлеб, испачканный золой. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас! Мне кажется, я люблю тебя по-настоящему… Ты ведь не будешь больше так плохо обходиться со мной, как сегодня утром, когда ты придирался к каждому моему слову, ища ссоры?
Мы свернули на дорогу, ведущую в Сегесту, и, избегая встреч с людьми, благополучно добрались до Гимеры — усталые, но живые и невредимые. И первое, что мы сделали, послушавшись Дориэя, — это принесли в жертву Гераклу самого большого в городе петуха.
Книга V
Жертвоприношение
1
Наше возвращение в Гимеру осталось незамеченным. Мы впятером покинули город, впятером же и вернулись в него. Арсиноя так походила на Ауру, так точно повторяла ее движения, что Микон даже принял ее за свою жену. Конечно, Арсиноя могла видеть и слышать Ауру в храме, где та провела ночь, но все же Микон должен был бы заметить неладное. Его слепоту я мог объяснить лишь помутнением рассудка — ведь в Эриксе он только и делал, что пил. На обратном пути мне несколько раз приходилось прогонять его от ложа Арсинои, ибо, выпив вина, он требовал от нее исполнения супружеских обязанностей.
Дориэй не придавал случившемуся никакого значения. Потомок Геракла, по-видимому, считал, что не очень обидел Афродиту, приняв участие в похищении одной из ее жриц.
Жители Гимеры, озабоченные неприятными новостями, не обратили внимания на возвращение паломников из Эрикса. Несмотря на весенние штормы, в город прибыл корабль из Сиракуз с известием, что Милет пал. Всю зиму персы осаждали город, а затем взяли его штурмом, разграбили и сожгли. Часть жителей была убита, а оставшихся в живых пленили и отправили в Сузы, после чего город сровняли с землей.
Великий царь персов пожелал, чтобы от восставшего Милета не осталось камня на камне, и его полководцы выполнили указ своего повелителя, хотя это и потребовало больших усилий: ведь город насчитывал не один десяток тысяч жителей. Но в распоряжении персов были стенобитные махины и множество греческих невольников…
С другими ионийскими городами великий царь обошелся менее сурово. Всем им вернули их тиранов, и завоеватели разрушили лишь несколько верхних рядов в каменной кладке городских стен. Жители не особенно пострадали: сотня убийств, поджоги и грабежи — обычные выходки пьяных победителей, которые случаются даже в самом дисциплинированном войске, если оно состоит из представителей разных народов. Но греки оказались гораздо безжалостнее, и вернувшиеся в город тираны так жестоко расправились с участниками восстания, что те, кому удалось заблаговременно удрать на запад, захватив с собой семьи и имущество, считали себя счастливчиками.
Вот что мы узнали об Ионии. Впрочем, по правде говоря, меня мало интересовала судьба Милета, потому что еще до начала битвы у Лады я решил больше не участвовать в восстании. Жаль только, что с гибелью этого города навсегда исчезла свойственная лишь ему жизнь — жизнь, полная роскоши, утонченности и наслаждений. И все же после получения печального известия нам стало тревожно и неуютно, и мы с Дориэем опорожнили по кубку самого лучшего вина Танаквиль, однако волосы обрезать не стали, посчитав это излишним.
Самую верную оценку того, что произошло, мы услышали из уст Дионисия, поскольку он, поднаторев в искусстве преувеличения, как никто другой умел отделить правду от слухов, которых ходило великое множество.
— Афины все еще не покорены, — заявил он, — хотя многие и клянутся, что великий царь персов сам участвует в походе, чтобы отомстить афинянам за Сарды. Но на это понадобятся годы. Сперва персам придется укрепить свои владения на островах, да и поход на Грецию, за море, требует длительной подготовки. Люди говорят, и я верю, что великий царь приказал Своему дворцовому рабу время от времени шептать ему на ухо: «Господин, помни об Афинах!»
— Вот оно как обернулось… — вздохнул Дионисий, глядя на нас большими, с поволокой глазами. — После падения Милета Восточное море стало финикийским, а весь ионийский флот отошел к персам. Когда Греция будет покорена, незавоеванной останется лишь ее западная часть — та, что между Карфагеном и землями тирренов. Поэтому нам надо как можно скорее собираться в дорогу и мчаться на всех парусах в Массалию. Однако может статься, что мы, если боги даруют нам долгие годы жизни, увидим, как персы дотянутся своими жадными лапами и до Массалии.
Микон негодующе возразил:
— Ты преувеличиваешь, Дионисий! Насколько мне известно, еще никто не господствовал над миром — даже Египет или Вавилон. Я не верю, что Дарий, царь персов, сумеет покорить, например, скифов. [28]
Дориэй раздраженно ответил:
— Замолкни, лекарь, что ты знаешь о войне?! Скифов покорить нельзя, потому что они вместе со своим скотом кочуют с места на место. У них нет государства, и победа над ними не сулит славу победителю. Что же до желания завоевать весь мир, то оно мне очень даже понятно. И сейчас, по-моему, самое время попытаться осуществить его. Может, и правы те греки, которые поступили на службу к великому персидскому царю и стали именоваться «бессмертными». Однако моя судьба иная: мне суждено с оружием в руках добывать отцовское наследство.
Он на мгновение умолк и, прикусив губу, мрачно уставился на Дионисия.
— Дионисий из Фокеи, — продолжал он, — я высоко ценю твои успехи в морских сражениях. Хитрее тебя, наверное, военачальника не сыскать. Я же рожден для войны на суше, и меня интересуют только сухопутные битвы. Недалеко уже то время, когда будет решаться судьба Греции. Так вот, спрашиваю я, а не должна ли Западная Греция, пока не поздно, хорошенько подготовиться к встрече с неприятелем и для начала захватить Сегесту и Эрике, уничтожив все карфагенские поселения на Сицилии?
Ответ Дионисия был достаточно миролюбивым:
— Дориэй, я понимаю тебя. Не ты первый, не ты последний — многие уже пытались сделать это. На полях Сегесты гниют кости жителей Фокеи. Во время путешествия и у тебя была возможность воздать почести духу твоего отца.
— А вообще-то, — добавил он, почесав голову, — незачем тратить время на пустую болтовню. Нам нужно побыстрее плыть в Массалию и основывать новую колонию в верхнем течении реки либо же — назло карфагенянам — на иберийском побережье.
Дориэй поднялся и, гремя доспехами, принялся расхаживать по пиршественном залу в доме Танаквиль. Наконец он остановился перед Дионисием и, глядя на него в упор, произнес:
— Последний раз спрашиваю тебя, Дионисий из Фокеи: ты окончательно решил плыть в Массалию, забрав с собой всех людей и прекратив борьбу за свободу?
Дионисий очень удивился и ответил вопросом на вопрос:
— Дориэй, нам подавали мало вина, неужели тебе хватило его, чтобы опьянеть? Или это я устал и потому не понимаю тебя?
Тут Дориэй не на шутку разозлился. Вскинув голову, он топнул ногой и возопил:
— Турмс и Микон — вы свидетели! Этот хвастун оскорбил мой дом и мою жену!
Поняв, что Дориэй ищет предлог для ссоры, Дионисий улыбнулся и добродушно спросил:
— Все еще дает знать о себе тот удар веслом по голове, что ты получил в битве у Лады? Чем я оскорбил твой дом, если, конечно, это твой дом, и твою жену, если Танаквиль и впрямь твоя жена?
— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — возмутился Дориэй. — Да ведь он назвал мою жену потаскухой!
Дионисий, нахмурившись, встал:
— Так не годится, Дориэй. Объяснись — или же наш спор придется разрешать Криниппу.
Взор Дориэя блуждал, его душил гнев, когда он прошипел:
— Да, я живу в доме Танаквиль и сплю с ней, а ты обозвал ее потаскухой, потому что у нас не было свадьбы! И ты оскорбил мой дом, потому что заявил, будто тебе дали мало вина. Клянусь моим предком Гераклом, Дионисий, мне до смерти надоели твои намеки!
Обхватив голову руками, Дионисий посмотрел на меня и Микона и с болью в голосе спросил:
— Слушайте, что ему от меня нужно?
Мы с Миконом на всякий случай промолчали. Тем не менее Дориэй понял, что мы не одобряем его, и заговорил более миролюбиво:
— За то, что ты так оскорбил меня, я имею право снять со стены меч и убить тебя на месте, а потом еще и забрать твое имущество и твои корабли, ибо ты смертельно обидел мою жену. Но не такой я человек, Дионисий! Я вызываю тебя на поединок. Победитель получит и корабли, и людей.
— Погоди-ка, — поднял руку Дионисий. — По своей простоте я, верно, не понял тайного смысла твоих речей. Так, значит, ты хочешь, чтобы мы в поединке решили, кто из нас главнее? Что ж, я не против, но неужто ты и впрямь полагаешь, будто сумеешь привести корабли в Массалию?
Терпение Дориэя окончательно лопнуло:
— Слушай, от этой твоей Массалии у меня уже оскомина! Перестань говорить о ней, не раздражай меня! Пожалей мою бедную голову.
— Я же сказал, что тот удар веслом не прошел даром, — заметил Дионисий и посмотрел на Микона, словно ожидая его веского слова.
— Не веслом, а мечом, клянусь Гераклом, и прекрати дразнить меня, не то я не посмотрю на то, что ты мой гость, и убью тебя прямо в своем доме… Так вот, я вовсе не собираюсь в Массалию, потому что хочу заняться Сегестой и Эриксом. Я потомок Геракла и имею право на эти земли. Я готов доказать законность своих притязаний всем карфагенским судьям и непременно сумею убедить их… но только после того, как отстою свое наследство. Однако для этого мне понадобятся твои люди, твои корабли и все наши сокровища. Кстати, сыновья моей жены от прежнего брака уже готовят восстание в Сегесте, а за деньги Танаквиль можно купить союзников среди сиканов в лесах.
— Захватить Сегесту будет нетрудно, — уже спокойнее продолжал Дориэй, — потому что вся тамошняя знать только и делает, что разводит охотничьих собак да развлекается состязаниями нанятых ею за большие деньги атлетов. Взять Эрике будет сложнее, но одна женщина… — он умолк, посмотрел в мою сторону, внезапно покраснел и поправился: — Я хотел сказать — жрица Афродиты… так вот, она знает все подземные ходы и поможет нам захватить храм и дары, приносимые богине.
Я понял, что настал мой черед; вскочив, я дрожащим от гнева голосом вопросил:
— Где и когда тебе удалось переговорить с Арсиноей? Почему она ни словом мне не обмолвилась о ваших планах?
Дориэй не выдержал моего взгляда и опустил глаза.
— Наверное, вы привыкли беседовать о чем-то другом, — попытался он все же защищаться. — И вообще — нам не хотелось тебя беспокоить всякими пустяками. Арсиноя попросту приняла решение за тебя.
Микон долго моргал и мотал головой, прежде чем спросить:
— Простите, а кто такая Арсиноя?
— Женщина, которую ты считаешь Аурой, — это на самом деле похищенная мною в Эриксе жрица Афродиты. Она выдала себя за Ауру, чтобы мы смогли покинуть Эрикс и за нами не выслали погоню.
Микон закрыл лицо руками и опустил голову. Я, желая ободрить, похлопал его по плечу:
— Разве ты забыл, что из-за твоей безудержной тяги к знаниям в Эриксе с Аурой случилось несчастье? Ведь ты сам возложил ее тело на погребальный костер.
Глядя на меня сияющими от счастья глазами, он воскликнул:
— Так, значит, это правда?! Слава богине! А я-то думал, что меня посещают пьяные видения! Я не хотел рассказывать о них даже вам, своим друзьям, — ведь я мужчина, и к тому же врач! Итак, я снова свободен! Да будет благословен прах Ауры! Я словно заново родился!
От радости он вскочил на ноги, прошелся в танце вокруг стола, хлопнул в ладоши и, громко рассмеявшись, сказал:
— А я-то чуть было не подумал, что сошел с ума, когда увидел, как изменилась Аура! Теперь понимаю, почему в последнее время близость с нею была так упоительна!
Смысл его слов дошел до меня не сразу, но затем я растопырил пальцы, собираясь вцепиться ему в волосы, и приготовился к прыжку. Однако тут вмешался Дориэй. Посинев от гнева, он разбил вдребезги драгоценный кубок и закричал:
— Ты, жалкий знахарь, да как ты смел дотронуться до Арсинои? Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего более омерзительного!
Но я не позволил Дориэю накинуться на Микона. До крови царапая себе грудь, я спросил его:
— Микон заблуждался, и его можно понять, но вот отчего ты, Дориэй, с таким рвением встал на защиту целомудрия и чести Арсинои? Объясни мне, прежде чем я задушу тебя. Я еще раз спрашиваю: когда ты успел уговорить ее помочь тебе в захвате Эрикса?
Дориэй, откашлявшись, ответил:
— Я ее не уговаривал, Турмс, клянусь богиней! Просто она женщина тонкая и впечатлительная; вот меня и покоробила грубая выходка Микона. И что плохого в том, что я расспрашивал ее об Эриксе?
Мне хотелось кричать, плакать и даже бить посуду. Дориэй поспешил добавить:
— Возьми себя в руки, Турмс! Зачем говорить об этом при посторонних?
Он бросил взгляд на Дионисия, который немедленно подал голос:
— Твои замыслы, Дориэй, очень любопытны, но, честно сказать, куда больше их меня интересует женщина, так взбудоражившая троих рассудительных мужчин.
Не успел он договорить, как в зал вошла Арсиноя, а за ней — закутанная в дорогие одежды Танаквиль. При каждом движении ее тяжелые украшения позвякивали, словно доспехи гоплита. Арсиноя же была одета скромно, пожалуй, даже чересчур скромно, ибо она набросила на себя лишь тунику, скрепленную на плече большим золотым аграфом. Это одеяние не прикрывало, а скорее обнажало ее тело. Золотистые волосы она зачесала наверх, как богиня, и украсила драгоценностями из святилища в Эриксе. На золотой же этрусской цепочке, подобно зловещему глазу, поблескивал в ложбинке между грудями большой селенит. Цепочку эту она получила не от меня — в первые сумбурные дни после нашего возвращения в Гимеру мне было не до подарков.
— Приветствую тебя, Дионисий — могущественный властелин моря! — вежливо поздоровалась Арсиноя. — Я несказанно рада тому, что могу лицезреть тебя. Я наслышана и о твоих боевых подвигах, и о сокровищах, которые ты прячешь в подвалах Криниппа.
Дионисий изумленно посмотрел на нее и гневно воскликнул, обращаясь к нам:
— Вы что, рехнулись, или, может, вас всех троих покусала бешеная собака? Да как вы смели открыть этой женщине нашу общую тайну?!
Арсиноя смиренно опустила голову.
— Ты прав, я всего лишь слабая женщина, — прошептала она. — Однако поверь, о прекрасный Дионисий, что сердце мое привыкло хранить сокровеннейшие мужские секреты, поэтому оно куда надежнее, чем все подземелья скряги Криниппа.
Она мягко улыбнулась, и я вдруг понял, что никогда прежде не видел на ее лице подобной улыбки. Дионисий же почему-то принялся тереть кулаками глаза и трясти своей огромной головой. Затем он сказал:
— Единственное, чему научила меня моя рабыня-мать, когда качала на своих тощих коленях, — это никогда не доверять морякам. А жизнь, которая была у меня весьма бурной, убедила меня еще и в том, что женщина всегда лжет. Если мужчина откровенен с женщиной, делящей с ним ложе, то пиши пропало: любой секрет перестанет быть таковым. Однако ты, жрица, смотришь на меня такими печальными глазами, что я невольно начинаю сомневаться и думать, что ты — исключение и что тебе можно верить.
— Арсиноя, — воскликнул я, — не смей так смотреть на мужчин!
Но мои слова не возымели никакого действия. Прикинувшись, будто она даже не замечает меня, Арсиноя уселась на край ложа, на котором возлежал Дионисий. Танаквиль открыла новый кувшин вина, и Арсиноя, наполнив кубок, подала его Дионисию.
Дионисий от волнения пролил несколько капель на пол и, опорожнив кубок, продолжил свою речь:
— Я забыл все, что хотел сказать, жрица, настолько потрясли меня твои слова. Меня частенько называли сильным, но никто, даже моя мать, никогда не говорил, что я еще и прекрасен. Женщина, объясни, что ты имела в виду?
Арсиноя склонила голову набок, внимательно посмотрела на Дионисия и произнесла:
— О, муж моря и бескрайних просторов! Твой взгляд заставляет пылать мои щеки. Вероятно, женщина не должна говорить мужчине такие слова, но когда я вошла в зал и узрела тебя с этими большими золотыми кольцами в ушах, меня охватила дрожь и мне почудилось, будто я вижу перед собой прекрасного чернобородого бога-великана.
— Мужская красота — особенная, она совсем не похожа на женскую, — улыбнулась Арсиноя. — Я знаю, что многим нравятся стройные юноши; многим — но не мне. По-моему, красив тот мужчина, который достиг уже расцвета жизненных сил, тот, у кого мощные, как корни дуба, руки и ноги, у кого огромная кучерявая борода, в которую может обеими руками вцепиться женщина — а силач даже не почувствует этого; и еще у него должны быть большие, как у быка, и блестящие глаза… О Дионисий, я восхищаюсь твоей храбростью и твоими подвигами, но более всего меня восхищает твоя красота! Поверь, я встречала многих мужчин, и ты — самый прекрасный из всех!
Дориэй не придавал случившемуся никакого значения. Потомок Геракла, по-видимому, считал, что не очень обидел Афродиту, приняв участие в похищении одной из ее жриц.
Жители Гимеры, озабоченные неприятными новостями, не обратили внимания на возвращение паломников из Эрикса. Несмотря на весенние штормы, в город прибыл корабль из Сиракуз с известием, что Милет пал. Всю зиму персы осаждали город, а затем взяли его штурмом, разграбили и сожгли. Часть жителей была убита, а оставшихся в живых пленили и отправили в Сузы, после чего город сровняли с землей.
Великий царь персов пожелал, чтобы от восставшего Милета не осталось камня на камне, и его полководцы выполнили указ своего повелителя, хотя это и потребовало больших усилий: ведь город насчитывал не один десяток тысяч жителей. Но в распоряжении персов были стенобитные махины и множество греческих невольников…
С другими ионийскими городами великий царь обошелся менее сурово. Всем им вернули их тиранов, и завоеватели разрушили лишь несколько верхних рядов в каменной кладке городских стен. Жители не особенно пострадали: сотня убийств, поджоги и грабежи — обычные выходки пьяных победителей, которые случаются даже в самом дисциплинированном войске, если оно состоит из представителей разных народов. Но греки оказались гораздо безжалостнее, и вернувшиеся в город тираны так жестоко расправились с участниками восстания, что те, кому удалось заблаговременно удрать на запад, захватив с собой семьи и имущество, считали себя счастливчиками.
Вот что мы узнали об Ионии. Впрочем, по правде говоря, меня мало интересовала судьба Милета, потому что еще до начала битвы у Лады я решил больше не участвовать в восстании. Жаль только, что с гибелью этого города навсегда исчезла свойственная лишь ему жизнь — жизнь, полная роскоши, утонченности и наслаждений. И все же после получения печального известия нам стало тревожно и неуютно, и мы с Дориэем опорожнили по кубку самого лучшего вина Танаквиль, однако волосы обрезать не стали, посчитав это излишним.
Самую верную оценку того, что произошло, мы услышали из уст Дионисия, поскольку он, поднаторев в искусстве преувеличения, как никто другой умел отделить правду от слухов, которых ходило великое множество.
— Афины все еще не покорены, — заявил он, — хотя многие и клянутся, что великий царь персов сам участвует в походе, чтобы отомстить афинянам за Сарды. Но на это понадобятся годы. Сперва персам придется укрепить свои владения на островах, да и поход на Грецию, за море, требует длительной подготовки. Люди говорят, и я верю, что великий царь приказал Своему дворцовому рабу время от времени шептать ему на ухо: «Господин, помни об Афинах!»
— Вот оно как обернулось… — вздохнул Дионисий, глядя на нас большими, с поволокой глазами. — После падения Милета Восточное море стало финикийским, а весь ионийский флот отошел к персам. Когда Греция будет покорена, незавоеванной останется лишь ее западная часть — та, что между Карфагеном и землями тирренов. Поэтому нам надо как можно скорее собираться в дорогу и мчаться на всех парусах в Массалию. Однако может статься, что мы, если боги даруют нам долгие годы жизни, увидим, как персы дотянутся своими жадными лапами и до Массалии.
Микон негодующе возразил:
— Ты преувеличиваешь, Дионисий! Насколько мне известно, еще никто не господствовал над миром — даже Египет или Вавилон. Я не верю, что Дарий, царь персов, сумеет покорить, например, скифов. [28]
Дориэй раздраженно ответил:
— Замолкни, лекарь, что ты знаешь о войне?! Скифов покорить нельзя, потому что они вместе со своим скотом кочуют с места на место. У них нет государства, и победа над ними не сулит славу победителю. Что же до желания завоевать весь мир, то оно мне очень даже понятно. И сейчас, по-моему, самое время попытаться осуществить его. Может, и правы те греки, которые поступили на службу к великому персидскому царю и стали именоваться «бессмертными». Однако моя судьба иная: мне суждено с оружием в руках добывать отцовское наследство.
Он на мгновение умолк и, прикусив губу, мрачно уставился на Дионисия.
— Дионисий из Фокеи, — продолжал он, — я высоко ценю твои успехи в морских сражениях. Хитрее тебя, наверное, военачальника не сыскать. Я же рожден для войны на суше, и меня интересуют только сухопутные битвы. Недалеко уже то время, когда будет решаться судьба Греции. Так вот, спрашиваю я, а не должна ли Западная Греция, пока не поздно, хорошенько подготовиться к встрече с неприятелем и для начала захватить Сегесту и Эрике, уничтожив все карфагенские поселения на Сицилии?
Ответ Дионисия был достаточно миролюбивым:
— Дориэй, я понимаю тебя. Не ты первый, не ты последний — многие уже пытались сделать это. На полях Сегесты гниют кости жителей Фокеи. Во время путешествия и у тебя была возможность воздать почести духу твоего отца.
— А вообще-то, — добавил он, почесав голову, — незачем тратить время на пустую болтовню. Нам нужно побыстрее плыть в Массалию и основывать новую колонию в верхнем течении реки либо же — назло карфагенянам — на иберийском побережье.
Дориэй поднялся и, гремя доспехами, принялся расхаживать по пиршественном залу в доме Танаквиль. Наконец он остановился перед Дионисием и, глядя на него в упор, произнес:
— Последний раз спрашиваю тебя, Дионисий из Фокеи: ты окончательно решил плыть в Массалию, забрав с собой всех людей и прекратив борьбу за свободу?
Дионисий очень удивился и ответил вопросом на вопрос:
— Дориэй, нам подавали мало вина, неужели тебе хватило его, чтобы опьянеть? Или это я устал и потому не понимаю тебя?
Тут Дориэй не на шутку разозлился. Вскинув голову, он топнул ногой и возопил:
— Турмс и Микон — вы свидетели! Этот хвастун оскорбил мой дом и мою жену!
Поняв, что Дориэй ищет предлог для ссоры, Дионисий улыбнулся и добродушно спросил:
— Все еще дает знать о себе тот удар веслом по голове, что ты получил в битве у Лады? Чем я оскорбил твой дом, если, конечно, это твой дом, и твою жену, если Танаквиль и впрямь твоя жена?
— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — возмутился Дориэй. — Да ведь он назвал мою жену потаскухой!
Дионисий, нахмурившись, встал:
— Так не годится, Дориэй. Объяснись — или же наш спор придется разрешать Криниппу.
Взор Дориэя блуждал, его душил гнев, когда он прошипел:
— Да, я живу в доме Танаквиль и сплю с ней, а ты обозвал ее потаскухой, потому что у нас не было свадьбы! И ты оскорбил мой дом, потому что заявил, будто тебе дали мало вина. Клянусь моим предком Гераклом, Дионисий, мне до смерти надоели твои намеки!
Обхватив голову руками, Дионисий посмотрел на меня и Микона и с болью в голосе спросил:
— Слушайте, что ему от меня нужно?
Мы с Миконом на всякий случай промолчали. Тем не менее Дориэй понял, что мы не одобряем его, и заговорил более миролюбиво:
— За то, что ты так оскорбил меня, я имею право снять со стены меч и убить тебя на месте, а потом еще и забрать твое имущество и твои корабли, ибо ты смертельно обидел мою жену. Но не такой я человек, Дионисий! Я вызываю тебя на поединок. Победитель получит и корабли, и людей.
— Погоди-ка, — поднял руку Дионисий. — По своей простоте я, верно, не понял тайного смысла твоих речей. Так, значит, ты хочешь, чтобы мы в поединке решили, кто из нас главнее? Что ж, я не против, но неужто ты и впрямь полагаешь, будто сумеешь привести корабли в Массалию?
Терпение Дориэя окончательно лопнуло:
— Слушай, от этой твоей Массалии у меня уже оскомина! Перестань говорить о ней, не раздражай меня! Пожалей мою бедную голову.
— Я же сказал, что тот удар веслом не прошел даром, — заметил Дионисий и посмотрел на Микона, словно ожидая его веского слова.
— Не веслом, а мечом, клянусь Гераклом, и прекрати дразнить меня, не то я не посмотрю на то, что ты мой гость, и убью тебя прямо в своем доме… Так вот, я вовсе не собираюсь в Массалию, потому что хочу заняться Сегестой и Эриксом. Я потомок Геракла и имею право на эти земли. Я готов доказать законность своих притязаний всем карфагенским судьям и непременно сумею убедить их… но только после того, как отстою свое наследство. Однако для этого мне понадобятся твои люди, твои корабли и все наши сокровища. Кстати, сыновья моей жены от прежнего брака уже готовят восстание в Сегесте, а за деньги Танаквиль можно купить союзников среди сиканов в лесах.
— Захватить Сегесту будет нетрудно, — уже спокойнее продолжал Дориэй, — потому что вся тамошняя знать только и делает, что разводит охотничьих собак да развлекается состязаниями нанятых ею за большие деньги атлетов. Взять Эрике будет сложнее, но одна женщина… — он умолк, посмотрел в мою сторону, внезапно покраснел и поправился: — Я хотел сказать — жрица Афродиты… так вот, она знает все подземные ходы и поможет нам захватить храм и дары, приносимые богине.
Я понял, что настал мой черед; вскочив, я дрожащим от гнева голосом вопросил:
— Где и когда тебе удалось переговорить с Арсиноей? Почему она ни словом мне не обмолвилась о ваших планах?
Дориэй не выдержал моего взгляда и опустил глаза.
— Наверное, вы привыкли беседовать о чем-то другом, — попытался он все же защищаться. — И вообще — нам не хотелось тебя беспокоить всякими пустяками. Арсиноя попросту приняла решение за тебя.
Микон долго моргал и мотал головой, прежде чем спросить:
— Простите, а кто такая Арсиноя?
— Женщина, которую ты считаешь Аурой, — это на самом деле похищенная мною в Эриксе жрица Афродиты. Она выдала себя за Ауру, чтобы мы смогли покинуть Эрикс и за нами не выслали погоню.
Микон закрыл лицо руками и опустил голову. Я, желая ободрить, похлопал его по плечу:
— Разве ты забыл, что из-за твоей безудержной тяги к знаниям в Эриксе с Аурой случилось несчастье? Ведь ты сам возложил ее тело на погребальный костер.
Глядя на меня сияющими от счастья глазами, он воскликнул:
— Так, значит, это правда?! Слава богине! А я-то думал, что меня посещают пьяные видения! Я не хотел рассказывать о них даже вам, своим друзьям, — ведь я мужчина, и к тому же врач! Итак, я снова свободен! Да будет благословен прах Ауры! Я словно заново родился!
От радости он вскочил на ноги, прошелся в танце вокруг стола, хлопнул в ладоши и, громко рассмеявшись, сказал:
— А я-то чуть было не подумал, что сошел с ума, когда увидел, как изменилась Аура! Теперь понимаю, почему в последнее время близость с нею была так упоительна!
Смысл его слов дошел до меня не сразу, но затем я растопырил пальцы, собираясь вцепиться ему в волосы, и приготовился к прыжку. Однако тут вмешался Дориэй. Посинев от гнева, он разбил вдребезги драгоценный кубок и закричал:
— Ты, жалкий знахарь, да как ты смел дотронуться до Арсинои? Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего более омерзительного!
Но я не позволил Дориэю накинуться на Микона. До крови царапая себе грудь, я спросил его:
— Микон заблуждался, и его можно понять, но вот отчего ты, Дориэй, с таким рвением встал на защиту целомудрия и чести Арсинои? Объясни мне, прежде чем я задушу тебя. Я еще раз спрашиваю: когда ты успел уговорить ее помочь тебе в захвате Эрикса?
Дориэй, откашлявшись, ответил:
— Я ее не уговаривал, Турмс, клянусь богиней! Просто она женщина тонкая и впечатлительная; вот меня и покоробила грубая выходка Микона. И что плохого в том, что я расспрашивал ее об Эриксе?
Мне хотелось кричать, плакать и даже бить посуду. Дориэй поспешил добавить:
— Возьми себя в руки, Турмс! Зачем говорить об этом при посторонних?
Он бросил взгляд на Дионисия, который немедленно подал голос:
— Твои замыслы, Дориэй, очень любопытны, но, честно сказать, куда больше их меня интересует женщина, так взбудоражившая троих рассудительных мужчин.
Не успел он договорить, как в зал вошла Арсиноя, а за ней — закутанная в дорогие одежды Танаквиль. При каждом движении ее тяжелые украшения позвякивали, словно доспехи гоплита. Арсиноя же была одета скромно, пожалуй, даже чересчур скромно, ибо она набросила на себя лишь тунику, скрепленную на плече большим золотым аграфом. Это одеяние не прикрывало, а скорее обнажало ее тело. Золотистые волосы она зачесала наверх, как богиня, и украсила драгоценностями из святилища в Эриксе. На золотой же этрусской цепочке, подобно зловещему глазу, поблескивал в ложбинке между грудями большой селенит. Цепочку эту она получила не от меня — в первые сумбурные дни после нашего возвращения в Гимеру мне было не до подарков.
— Приветствую тебя, Дионисий — могущественный властелин моря! — вежливо поздоровалась Арсиноя. — Я несказанно рада тому, что могу лицезреть тебя. Я наслышана и о твоих боевых подвигах, и о сокровищах, которые ты прячешь в подвалах Криниппа.
Дионисий изумленно посмотрел на нее и гневно воскликнул, обращаясь к нам:
— Вы что, рехнулись, или, может, вас всех троих покусала бешеная собака? Да как вы смели открыть этой женщине нашу общую тайну?!
Арсиноя смиренно опустила голову.
— Ты прав, я всего лишь слабая женщина, — прошептала она. — Однако поверь, о прекрасный Дионисий, что сердце мое привыкло хранить сокровеннейшие мужские секреты, поэтому оно куда надежнее, чем все подземелья скряги Криниппа.
Она мягко улыбнулась, и я вдруг понял, что никогда прежде не видел на ее лице подобной улыбки. Дионисий же почему-то принялся тереть кулаками глаза и трясти своей огромной головой. Затем он сказал:
— Единственное, чему научила меня моя рабыня-мать, когда качала на своих тощих коленях, — это никогда не доверять морякам. А жизнь, которая была у меня весьма бурной, убедила меня еще и в том, что женщина всегда лжет. Если мужчина откровенен с женщиной, делящей с ним ложе, то пиши пропало: любой секрет перестанет быть таковым. Однако ты, жрица, смотришь на меня такими печальными глазами, что я невольно начинаю сомневаться и думать, что ты — исключение и что тебе можно верить.
— Арсиноя, — воскликнул я, — не смей так смотреть на мужчин!
Но мои слова не возымели никакого действия. Прикинувшись, будто она даже не замечает меня, Арсиноя уселась на край ложа, на котором возлежал Дионисий. Танаквиль открыла новый кувшин вина, и Арсиноя, наполнив кубок, подала его Дионисию.
Дионисий от волнения пролил несколько капель на пол и, опорожнив кубок, продолжил свою речь:
— Я забыл все, что хотел сказать, жрица, настолько потрясли меня твои слова. Меня частенько называли сильным, но никто, даже моя мать, никогда не говорил, что я еще и прекрасен. Женщина, объясни, что ты имела в виду?
Арсиноя склонила голову набок, внимательно посмотрела на Дионисия и произнесла:
— О, муж моря и бескрайних просторов! Твой взгляд заставляет пылать мои щеки. Вероятно, женщина не должна говорить мужчине такие слова, но когда я вошла в зал и узрела тебя с этими большими золотыми кольцами в ушах, меня охватила дрожь и мне почудилось, будто я вижу перед собой прекрасного чернобородого бога-великана.
— Мужская красота — особенная, она совсем не похожа на женскую, — улыбнулась Арсиноя. — Я знаю, что многим нравятся стройные юноши; многим — но не мне. По-моему, красив тот мужчина, который достиг уже расцвета жизненных сил, тот, у кого мощные, как корни дуба, руки и ноги, у кого огромная кучерявая борода, в которую может обеими руками вцепиться женщина — а силач даже не почувствует этого; и еще у него должны быть большие, как у быка, и блестящие глаза… О Дионисий, я восхищаюсь твоей храбростью и твоими подвигами, но более всего меня восхищает твоя красота! Поверь, я встречала многих мужчин, и ты — самый прекрасный из всех!