Она громко постучала в дверь. Появился стражник с кувшином воды, а вслед за ним — кузнец, снявший с моих рук оковы. Старая весталка велела мне скинуть грязную одежду и сама вымыла меня с ног до головы. Мои волосы она смазала оливковым маслом и заплела в косички. Все это она проделала нежно ина удивление ловко. Затем она взяла у стражника корзинку, достала хитон из самой тонкой шерсти и облачила меня в него. На плечи мне она накинула такой же плотный коричневый плащ, какой носила сама, и напоследок увенчала меня венком из увядающих дубовых листьев. — Теперь ты готов, — сказала она, — но помни, что надо блюсти тайну, ибо народ ничего не должен знать. Те, кто во все посвящен, дали обет молчания. Торопись же, о священный олень. Братья Полей ждут тебя и проводят до самой римской границы, на другой берег реки. Если по городу поползут какие-нибудь слухи, я попытаюсь объясниться с моим народом. Пойми, прежде такого не случалось, чтобы консул отменял уже вынесенный приговор. Но я надеюсь, что римляне так ничего и не узнают.
   Она за руку вывела меня из сырого тюремного подвала, и раб-стражник сам открыл нам дверь и почтительно приветствовал мою спутницу. Когда мы вышли на площадь, был такой густой туман, что Братья Полей в своих серых плащах и венках из колосьев показались мне призраками. Весталка сказала:
   — Вот видишь, как стоят за тебя боги. Они закрыли город туманом, чтобы ты мог уйти незамеченным.
   Она дотронулась до моего плеча и легонько подтолкнула меня, и я уже не повернулся к ней, чтобы попрощаться. Я понимал, что эта старая женщина не ждет от меня никакой благодарности и не собирается долго и торжественно прощаться. Туман и впрямь был какой-то необычный, ибо заглушал и звук шагов, и скрип колес. Братья Полей окружили меня и бережно поддерживали под руки, опасаясь, чтобы я не упал, — так ослабел я во время болезни.
   Стражники на мосту отвернулись от нас, когда заметили, что мы подобно теням приближаемся к ним. Последний раз миновал я римский мост, вдохнул едкий запах навоза и услышал скрип досок, истертых подошвами тысяч людей. Туман был таким непроницаемым и неподвижным, что я не мог видеть воды Тибра и до меня доносился лишь ласковый и спокойный плеск его струй; река как будто прощалась со мной.
   Я хотел свернуть к своей усадьбе, чтобы еще раз взглянуть на нее, но Братья Полей не позволили мне этого, тихо сказав:
   — Не волнуйся о полях. Не волнуйся о рабах. Не волнуйся о скотине. Мы все сделаем, обещаем тебе. Не сворачивай с дороги.
   Возле последнего пограничного столба на севере они подвернули свои плащи и аккуратно присели на влажную от росы землю, окружив меня тесным кольцом. Туман начал редеть, и повеял легкий ветерок. Братья Полей извлекли откуда-то ячменную лепешку, разделили ее между всеми, кроме меня, и съели. Затем старший из них налил вина в глиняный кубок, и они пустили его по кругу, и каждый сделал по одному глотку. Меня они опять не угостили.
   Северный ветер усиливался и рвал туман в клочья, очищая небо. Когда взошло солнце и осветило нас своими первыми мягкими лучами, Братья одновременно поднялись, подали мне небольшой мешок с запасом еды на дорогу и осторожно направили меня через границу на землю этрусков. Что-то в глубине моего существа подсказывало мне, что все идет как надо. Северный ветер подул мне в лицо, кровь быстрее побежала по жилам, однако край, в который я вступил, был мне незнаком.

7

   Мой путь вел меня на север. Я был совершенно свободен, я сбросил с себя мою прежнюю жизнь, как сбрасывают рваную одежду. Моя болезнь внезапно отступила, я почувствовал себя легким, словно перышко, и будто летел над землей, а не ступал по ней. Восхитительно сияло солнце, и глаза мои блуждали по голубому небу и зеленой блестящей траве. Я шел и улыбался, и весна сопровождала меня, и пели птицы, и шумели ручьи, и иногда накрапывал мелкий дождик…
   Я свернул с большой дороги и шагал по узким тропам, останавливаясь для отдыха у источников и слушая, как наигрывают на своих дудочках пастухи. Я шел на север. Стаи птиц вились над моей головой, и по утрам я просыпался от криков диких гусей.
   Я весь трепетал, предвкушая скорые радость и счастье. Я ни о чем не думал и ничего не ждал, но что-то внутри меня говорило, что иду я в верном направлении — туда, где наконец-то обрету самого себя. Я не пытался заглядывать вперед, потому что знал: придет время, и мне все откроется. Я был так же беззаботен, как птицы над моей головой, летящие на север.
   Я не торопился. Я отдыхал в шалашах пастухов и круглых крестьянских хижинах, иногда мне случалось ночевать прямо под открытым небом, на склонах холмов, нагретых за день солнцем. Я пригоршнями пил ключевую воду, я ел хлеб, полученный от Братьев Полей, и чувствовал, как крепну и наливаюсь жизненной силой. Я точно помолодел, меня больше не мучили сомнения, с каждым шагом тело мое очищалось от смертельной отравы прошлого, меня ничто уже не угнетало, я ничего не хотел и ни о чем не думал…
   Наконец на горизонте показались горы, над которыми проносились белые пушистые облака, а потом я увидел перед собой плодородные поля, долины, виноградники и серебряные рощи оливковых деревьев. Неподалеку, на вершине горы, был город; я хорошо рассмотрел поросшую травой стену, каменную арку ворот и разноцветные крыши домов. Мои ноги задрожали, и дрожь эта, показалось мне, передалась земле, на которой я стоял. Однако я не стал сворачивать к городу, ибо должен был — я твердо знал это — подняться на самую вершину соседней горы. Я карабкался вверх, продираясь через густой кустарник и распугивая птиц, взлетающих прямо у меня из-под ног. У своей норы лежала лисица, при моем приближении она вскочила и скрылась в зарослях. Я чувствовал, что вокруг очень много диких зверей… А потом затрещали ветви, и я заметил гордого оленя с изумительной красоты рогами, который легко помчался вверх по склону. Я спотыкался о камни, плащ мой разорвался, дыхание участилось, но я, помогая себе руками, все полз и полз к вершине, чувствуя, что святыня уже совсем рядом. И вот наконец я выпрямился и улыбнулся. Я уже не был самим собой, я стал частью этой горы, этой земли, неба и воздуха.
   Я увидел гробницы со священными обелисками перед ними и шалаши живописцев и каменщиков. Я увидел священную лестницу, но не подошел к ней и не остановился, ибо торопился подняться еще выше, туда, где, как и тут, я знал, всегда дул порывистый ветер. Небо над моей головой было безоблачным, но ветер этот шумел у меня в ушах так, как будет он шуметь через много лет — когда я в совершенно другом обличье стану подниматься по лестнице к моей могиле, держа в руках черный сосуд с камешками одной из моих жизней. Даже если эти записки пропадут, даже если меня подведет память, непременно я вспомню историю моей жизни, как только взгляну на эти камни. Ветер, сильнейший ветер будет дуть в тот день на горной вершине, а небо останется ясным и синим.
   Далеко на севере раскинулось мое озеро, мое прекрасное большое озеро, блестевшее среди голубых гор. Я узнал его, мне показалось даже, что я слышу шелест тростника, вдыхаю знакомый запах береговых трав и пью его чистейшую воду. Потом я взглянул на запад, туда, где голубым конусом возвышалась давно мне знакомая гора богини. И наконец я обернулся к лестнице, обрамленной расписными колоннами, и к священной дороге, которая вела через долину вверх по склону, усеянному квадратами возделанных полей, к моему городу. Эта страна голубоватых холмов была моей страной и страной моего отца. Я хорошо помнил ее. Мои ноги, мое сердце узнали ее сразу, стоило мне ступить на нее, а вот мозг успел за долгие годы многое позабыть…
   От радости у меня закружилась голова, и я опустился на колени и поцеловал землю, на которой родился. Я поцеловал землю, мою мать, и поблагодарил ее за то, что после долгих странствий мне удалось отыскать дорогу домой.
   По небу носились, играя, светящиеся облачка; я, направляясь вниз, заглянул в темную глубину жертвенного источника и подошел к гробницам. Я нимало не колебался. Положив руку на круглую вершину могильной колонны, украшенной танцующими оленями, я прошептал:
   — Отец, отец, твой сын вернулся.
   Потом я сел на теплую землю перед гробницей моего отца, и меня охватило чувство покоя и безопасности. Мне ничто больше не угрожало, и я с удовольствием рассматривал яркие статуи богов на крыше городского храма, освещенные лучами заходящего солнца. Незаметно я заснул, а пробудили меня посреди ночи сильнейшие раскаты грома. Я открыл глаза, увидел зигзаги молний и подставил лицо ласковым струям дождя. Гром все грохотал, а потом вздрогнула земля — это молния ударила в вершину горы. Я торжественно воздел руки к небу и сплясал ликующий танец молний; я кружился так же исступленно, как тогда, когда танцевал танец грозы по дороге в Дельфы.
   Солнце стояло уже высоко, когда я проснулся, дрожа от холода, и торопливо поднялся, растирая замерзшие руки. И тут я увидел, что меня окружает несколько живописцев и каменотесов. Заметив мое движение, эти люди, как всегда пришедшие сюда трудиться и с удивлением и испугом присматривавшиеся ко мне, вздрогнули и отступили, а страж гробниц даже поднял, защищаясь, свой посох. В этот миг к нам приблизился жрец молний с венком на голове, в широких священных одеждах. Он подошел прямо ко мне, наморщил лоб и вгляделся в мое лицо. Потом он поднес левую руку к глазу, а правую поднял для приветствия.
   — Мне кажется, я узнаю тебя, — сказал он взволнованно. — Тебя ваяли скульпторы и писали художники. Так кто же ты и чего хочешь?
   — Я искал и обрел, — ответил я. — Мои ноги сами привели меня сюда. Я, Турмс, сын моего отца, вернулся домой.
   Седовласый каменотес отбросил свое зубило и, расплакавшись, опустился на землю.
   — Я узнаю его, — воскликнул он. — Наш царь наконец-то вернулся к нам, и он все так же молод и прекрасен.
   Он хотел было обнять мои колени, но я отстранился, сказав:
   — Нет-нет, ты ошибаешься, я вовсе не царь.
   Двое живописцев побежали в город, желая первыми принести туда весть о моем прибытии. И тут опять заговорил жрец:
   — Я видел молнии. Посвященные знали, что ты придешь к нам, еще девять лет тому назад, но многие решили, что ты не отыщешь дороги. Однако никто не смел вмешиваться в дела богов и выпрямлять твой путь. Один из наших авгуров уже приветствовал тебя, когда ты прибыл в Рим, и дал о тебе знать посвященным, да и от верховного жреца молний получили мы известие о том, что ты приближаешься. Нынче ночью молнии радовались твоему возвращению. Ты истинный лукумон?
   — Не знаю, — ответил я. — Просто я уверен, что я дома.
   — Ты прав, — сказал жрец. — Знай же, что ты сын Ларса Порсенны. Возле его гробницы ты и спал сегодня. Может, ты и не лукумон, но лицо твое лгать не может. Ты, безусловно, древнего рода.
   Я видел, что пахари в долине побросали свои плуги и воловьи упряжки и побежали к священной дороге, чтобы поскорее подняться к нам на гору.
   — Мне ничего не нужно, — сказал я. — Мне нужна лишь моя родина, ибо отныне жить я могу только здесь. И не надо думать, что меня занимает наследство. Я не ищу власти. Расскажи мне о моем отце.
   — Твой город — это Клузий, — ответил жрец молний. — Это город черных сосудов и многочисленных человеческих лиц. С тех пор как мы себя помним, наши скульпторы и гончары увековечивали человеческие лица в обожженной глине, мягком камне и алебастре. Потому-то так легко было тебя узнать. Ты увидишь скульптуру твоего отца, который покоится там, внизу, в своей гробнице. Он запечатлен с жертвенным кубком в руках на крышке каменного саркофага. В городе также есть его изображения.
   — Расскажи мне об отце, — вновь попросил я. — Я все еще ничего не знаю о своем происхождении.
   Жрец ответил:
   — Ларс Порсенна был могущественнейшим властителем нашей страны. Сам он никогда не называл себя лукумоном, и мы стали звать его царем только после его смерти. Однажды он захватил Рим, но не стал навязывать его жителям правителя, которого они недавно прогнали, потому что он им не нравился, а посоветовал римлянам тот способ правления, который существует в Клузий. В нашем городе есть два правителя, совет из двухсот человек и избираемые всего лишь на год чиновники. Также мы прислушиваемся к голосу народа. Мы полагали, что раз уж у нас нет лукумона, то нам не нужен и верховный владыка.
   В молодые годы твой отец был очень любознательным и подолгу путешествовал, — продолжал жрец. — Еще юношей он участвовал в походе этрусков на Киму. Когда мы потерпели там поражение, он задал себе вопрос: «Что такое есть у греков, чего недостает нам?» Поэтому позднее он ездил по греческим городам и внимательно изучал их обычаи.
   Из-под каменной арки городских ворот вышла толпа людей в белых праздничных одеждах и направилась к нам. Кое-кто успел уже приблизиться, но большинство удерживали на почтительном расстоянии от нас страх и уважение. Крестьяне, опустив свои натруженные руки, смотрели на меня и перешептывались:
   — Лукумон, лукумон вернулся! Жрец повернулся к ним и заявил:
   — Это сын Ларса Порсенны, который долго странствовал в далеких краях. Он даже не знает, что такое лукумон. Не мешайте нам своей глупой болтовней.
   Но крестьяне не умолкали и шумели все громче:
   — Он пришел вместе с теплым дождем. Он пришел, когда луна начала полнеть. Он пришел в день благословения полей.
   Они наломали веток и принялись размахивать ими и кричать:
   — Лукумон, лукумон опять с нами! Жрец молний раздраженно сказал мне:
   — Твое появление смущает наш народ. Это нехорошо. Если ты лукумон, то тебе нужно вначале пройти испытание и быть признанным, а это может произойти не раньше осени, когда состоится священная встреча этрусских городов. Хорошо бы, если бы до тех пор жители Клузия не слышали ничего о тебе.
   Но толпа вокруг нас все росла, многие тяжело дышали, задыхаясь от быстрого бега: так торопились они переодеться в праздничное платье и взглянуть на меня. Вскоре к нам подошли авгуры с кривыми палками в руках и жрецы, прижимающие к груди сделанные из бронзы изображения печени с вырезанными на них стихотворными строками и именами богов. Толпа расступилась, и все они приблизились ко мне, желая вглядеться в мое лицо, но тут небо затянуло тучами, и я оказался в тени. Только гора богини была по-прежнему освящена ярким солнцем.
   Позже я узнал, что жрецам в тот день пришлось очень нелегко. Они долго и до хрипоты спорили друг с другом, потому что, хотя среди них и были посвященные, знавшие, что я должен был появиться в Клузии, никто не мог сказать наверняка, лукумон я или только сын Ларса Порсенны (последнее обстоятельство уже и само по себе обрадовало жителей города). Конечно, все посвященные видели многочисленные знамения, но их недоставало для признания меня лукумоном, тем более что сам я вовсе не намеревался называть себя так. Разрешить сомнения могли бы только те двое лукумонов, которые были тогда еще живы. Вдобавок ко всему многие просвещенные тиррены вообще перестали верить в существование священных лукумонов. Этот скептицизм был особенно распространен в приморских городах, где чувствовалось сильное греческое влияние.
   Жрецы бы с удовольствием отвели меня в сторонку, где нам удалось бы поговорить без свидетелей, однако этому помешали ликующие горожане, трубящие в трубы, бьющие в медные цимбалы и размахивающие трещотками. Юноши, смеясь и напевая, принесли для меня из храма носилки бога, украшенные миртом, фиалками и плющом. Бесстрашно подойдя ко мне, они едва ли не силой усадили меня на двойную подушку и попытались поднять носилки, однако тут я наконец опомнился, рассердился и оттолкнул их.
   Флейты и барабаны сразу умолкли. Юноши со страхом смотрели на меня и, морщась от боли, потирали плечи, хотя я, как мне показалось, едва прикоснулся к ним. Вскинув голову, я подошел к священной лестнице и стал неторопливо спускаться по ней. В то же мгновение солнце снова показалось из-за туч, и лучи его упали прямо на меня и на ступени передо мной. Когда солнечные блики заиграли на моих волосах, толпа снова начала кричать: — Лукумон, лукумон вернулся! В этих словах не было ничего наигранного, ничего радостного — люди просто воздавали мне божественные почести.
   Жрецы молча последовали за мной, за ними двинулся народ; лица у всех были сосредоточенные, и все очень старались не толкаться, понимая торжественность происходящего. Так же медленно достиг я долины, пересек ее, поднялся по противоположному склону и вошел в ворота моего города. Все это время солнце освещало меня и теплый ветерок ласкал лицо.
   Это прекрасное лето я провел в тиши и уединении в доме, который я получил от городских правителей. Внимательные слуги всегда оказывались поблизости, если требовались мне, и исчезали, как только нужда в них пропадала. Я прислушивался к себе. Я подолгу беседовал со жрецами, которые рассказывали мне то, что положено было знать сыну Ларса Порсенны. Но они же частенько говаривали:
   — Если ты лукумон, то знания живут в тебе, а не в нас.
   Это лето оказалось самым счастливым в моей жизни. Меня переполняли предчувствия, я стремился познать самого себя. Посвященные поведали мне о моем рождении, о том, что я появился на свет с лицом, затянутым пленкой. Были еще и другие предзнаменования, так что многие старики прямо говорили моему отцу, что я — будущий лукумон. Но Порсенна всякий раз отвечал им:
   — Несмотря на искушение, я никогда не называл себя лукумоном, потому что я не лукумон. Разум, мужество и чувство справедливости — вот главное, что отличает человека достойного от труса и глупца. Сострадай страждущему, поддерживай слабого, умей окоротить наглеца, облегчи кошель корыстолюбца, позволь пахарю владеть землей, которую он обрабатывает, защищай свой народ от грабителей и прочих мерзавцев. Это заповеди, которых мне достаточно, дабы управлять Клузием. Чтобы их усвоить, не нужно быть лукумоном. Если мой сын и впрямь родился лукумоном, то ему придется самому отыскать себя и свой город. Так делали все лукумоны прежних времен. Никто не может быть лукумоном только по происхождению. Лишь достигнув сорока лет, лукумон находит в себе силы для самопознания и добивается признания от других. Вот почему я должен отказаться от своего сына.
   В тот год, когда мне исполнилось семь лет, отец взял меня с собой в Сибарис — самый культурный греческий город во всей Италии — и там поручил заботам своего старого друга, решительно запретив ему говорить мне что-либо о моем происхождении. Видимо, Ларсу Порсенне нелегко далось такое решение, ибо я был его единственным сыном — моя мать умерла, когда мне было всего, три года, и отец не захотел больше жениться. Однако он считал своей обязанностью посвятить сына своему народу и не хотел, чтобы я стал ложным лукумоном.
   Я думаю, он собирался издалека следить за тем, как я взрослею, и заботиться обо мне, но тут внезапно разразилась война между Кротоном и Сибарисом, и Сибарис прямо-таки стерли с лица земли. Там жили четыреста семей, и спаслись только женщины и дети, которые успели отплыть на кораблях в Ионию, в Милет. Разумеется, друг моего отца отправил меня с ними, ибо до Этрурии я бы один не добрался, а в Сибарисе, захваченном кротонцами, меня ожидала участь раба. Сам же он погиб, сражаясь, как и все прочие мужчины, хотя про жителей Сибариса и говорили, что они были изнежены и привыкли к роскоши и наслаждениям.
   Друг Ларса Порсенны даже в этом крайнем случае не посмел нарушить обещание, данное им моему отцу, и не стал рассказывать о том, кто я, людям, плывшим со мной в Ионию на одном корабле. Впрочем, всем им было не до меня и моего происхождения — у них и своих забот хватало. Как только окончился траур по разрушенному Сибарису, его чудом спасшиеся жители превратились в докучливых просителей, от которых каждый город прямо-таки мечтал избавиться. Тем временем отец мой погиб — на охоте раненый кабан сбил его с ног и так истерзал клыками, что Ларс Порсенна скончался от потери крови. Он всегда был здоров и силен, и ему не было еще и пятидесяти лет. Слава о нем, я думаю, будет жить вечно, пока на земле останется хоть один этруск.
   Приходили ко мне как-то сестры моего отца; они хотели познакомиться со мной, но даже не попытались обнять, а их дети смотрели на меня большими удивленными глазами. Они уверяли меня в том, что охотно поделятся со мной отцовским наследством, сокровищами, не требуя никаких доказательств моего происхождения, но когда я сказал им, что вернулся в Клузий вовсе не за наследством, вздохнули с видимым облегчением. Им было бы трудно убедить своих достойных супругов согласиться на новый раздел имущества, хотя у нас и принято, что женщина владеет имуществом и наследует все наравне с мужчиной. Наши женщины настолько самостоятельны, что гордый своим происхождением мужчина всегда называет имя матери рядом с именем отца. От своих теток я узнал, что мое собственное имя звучит как Ларс Турмс Ларкхна Порсенна, поскольку моя мать была из древнего рода Ларкхнов.
   О ней говорили, что она была очень красивой, но замкнутой женщиной; представители знатных этрусских родов вообще отличаются любовью к одиночеству. Отец же происходил из иной семьи — куда более молодой и многочисленной. Он смог посвататься к ней только тогда, когда добыл на войне славу и трофеи. Правда, говорили также, что как-то моя мать, будучи еще совсем девочкой, бросила ему яблоко, забавляясь у реки с подругами.
   Мои родственники, с которыми меня связывали теснейшие кровные узы, оставались для меня чужими. Они не сторонились меня, но разговаривали со мной не больше, чем другие. Они с любопытством ждали дня испытаний.
   Летом юноши города усиленно готовились к осенним спортивным состязаниям. Среди молодых людей находили самого красивого и самого сильного, чтобы он представлял Клузий на тех играх, где по обычаю выбирали ведущий город Союза сроком на один год. Счастливец получал венок, а также священный круглый щит города и священный меч, чтобы привыкнуть пользоваться ими. Впрочем, старики говорили, что исход соревнований уже на протяжении сотен лет не имел никакого политического значения. Победитель получал в награду девушку, предназначенную для жертвоприношения, немедленно давал ей свободу, и его город до будущей осени занимал почетное место в Союзе.
   Я рассеянно слушал все эти рассказы о стародавних обычаях, потому что мне никак не удавалось разобраться в себе и отыскать в своей душе кого-то лучшего, чем Турмс, сын Ларса Порсенны. Я жил в прохладных тихих покоях среди изумительных ваз и статуй, спал на мягком ложе, пил вино и ел вкусную еду, так что со стороны могло показаться, что у меня было все. Однако же мне чего-то недоставало, и это «что-то» мне следовало обрести в глубинах моего собственного «я». Если бы я знал, чего именно мне не хватает! Напрасно стучался я в ворота моего сердца.
   Временами мне казалось, что я начинаю кое-что понимать, и тогда чувствовал себя счастливым. Но потом я снова ощущал, сколь тяжело и неповоротливо мое тело, сколь велика, его власть надо мной. В ночи, когда на небе появлялась круглая луна, меня в моих снах навещала полубезумная и взбалмошная богиня-девственница. На ее узком лице я читал угрозу. Бывала у меня и Рожденная из морской пены; она искушала меня своими золотыми волосами и белым телом. Она хотела, чтобы я вновь был связан с землей и удовлетворился судьбой простого смертного.
   И все-таки я готов повторить, что это было самое счастливое лето моей жизни. Когда же наступила осенняя пора, мною овладело глубокое уныние и я уже не испытывал никакой радости. В назначенный день я в сопровождении послов моего города отправился в путь к священному озеру. Мне не полагалось ни идти пешком, ни ехать на лошади или осле, так что меня отвезли туда в закрытой повозке, в которую были запряжены белые волы. Их головы украшала красная бахрома, и я мог любоваться ими, когда осмеливался чуть-чуть раздвинуть тяжелые занавески.
   В этой же повозке и таким же образом были недавно вывезены из храма моего города оба белых обелиска. Еще один раз предстоит мне спать на ложе богов и вкушать их пищу — когда холодный, смертельный пот выступит у меня на лбу. И я, Турмс, спешу закончить это повествование, чтобы успеть выполнить все, что мне предначертано.

КНИГА X
Пир богов

1

   На праздник осени собралось много людей из разных краев Этрурии, но ступать на священную землю и жить в священных хижинах разрешалось только посланникам городов и их свите. Вольсинии, большой и богатый — однако неосвященный — город, раскинулся на холме в половине дня пути от озера. Он славился своими ремесленниками и товарами; праздник осени также приносил городу немалую прибыль. В самих же священных Вольсиниях, что на берегу озера, торговля была запрещена.
   В первый день праздника меня проводили в дом Совета, где собрались посланники двенадцати городов. Только двое из них были лукумонами, пятеро других сами так называли себя, один был царем, избранным народом, а четверо остальных представляли Советы своих городов; среди них был и посол Клузия. Кое-кто выглядел очень молодо, например, Ларс Арнт Велтуру из Тарквиний, который прибыл сюда вместо отца; на всех красовались священные плащи их городов. Собравшиеся с интересом поглядывали на меня. Одеты они были одинаково, сидели и стояли, кто где хотел, не оказывая друг другу почестей.
   Я откинул полу плаща, прикрывавшую голову; вот оно, первое, самое простое для меня испытание. Когда посланники встречались со мной взглядом, каждый пытался как-нибудь привлечь мое внимание — поманить пальцем, моргнуть, улыбнуться или нахмурить лоб. Свои плащи они вывернули наизнанку, чтобы я не мог угадать по знаку города, откуда они. И тем не менее я сразу же нашел глазами двух лукумонов. Не могу объяснить, почему, но я был совершенно уверен, что угадал правильно — я даже улыбнулся при мысли о том, что игра оказалась такой простой.