Страница:
Она улыбнулась нам, и ее черные глаза сверкнули, когда она добавила:
— Я сама некрасивая старая женщина, но не беспокойтесь: у меня есть житейский опыт, и я равнодушна к предрассудкам. Я очень хорошо знаю, чего хотят мужнины после долгого морского путешествия, и полагаю, что вы не обманетесь в ваших ожиданиях.
Пока мы ожидали начала пиршества, она уговорила нас выкупаться в живительной воде каменного бассейна в саду. Мы разделись, положив одежду на каменные плиты двора, и окунулись в теплую воду. Пришли рабы с банными принадлежностями, вымыли нам головы и тела и натерли нас благовониями. Танаквиль, не смущаясь, внимательно рассматривала нас, пока нами занимались опытные руки банщиков.
Вскоре мы почувствовали приятное облегчение, и нам захотелось смеяться и наслаждаться жизнью. Нашу одежду унесли рабы, чтобы выстирать, а мы оделись в хитоны из тончайшей шерсти, а поверх них накинули заложенные складками плащи. Потом мы пошли в зал для пиров и возлегли на пиршественные ложа. Пришли слуги и подали нам на серебряных блюдах множество вкусных закусок — там были оливки, фаршированные соленой рыбой, белые и темные куски рыбы вяленой и тоненькие, свернутые в трубочки кусочки копченого мяса, начиненные фаршем из яиц, сладкой муки и кореньев с оливковым маслом.
Все это еще больше возбудило наш аппетит и жажду, так что мы с трудом терпели музыку слепого флейтиста и пение трех прекрасных девушек, которые чистыми голосами исполняли для нас старые гимерские песни. Наконец в зал вошла Танаквиль. Она успела переодеться в дорогие одежды и велела сделать себе высокую прическу в виде башни. На этот раз шея и плечи ее были обнажены, и она надела ожерелье из золота с желтыми камнями, а также золотые и серебряные браслеты, наверняка стоившие целое состояние. Танаквиль так наложила краски себе на лицо, что губы и щеки ее стали красными, а черные брови оттеняли сверкающие глаза.
От нее исходил приятный запах розовой воды, и она лукаво улыбалась, вливая в кратер мех красного вина и кувшин ледяной воды. Поющие девушки поспешно наполнили плоские чаши и опустились на колени, подавая нам вино. При этом их короткие туники задрались вверх, обнажая заманчивые округлости.
Танаквиль сказала:
— Я догадываюсь, что вас мучает жажда. Утолите ее вначале этим столовым вином, но только не напивайтесь допьяна. Вы наверняка слыхали песенку о пастушке, которая погибла от любви. За едой вам споют песнь о Дафнисе и Хлое. Я признаю, что она скучна, но аппетита она вам не испортит, а вы должны уважать старые традиции Гимеры. В свое время вы узнаете и о том, почему символ нашего города — это петух.
Когда мы утолили первую жажду, в зал внесли прикрытые блюда с мясом ягнят, телятиной и зажаренной на вертеле птицей, из которой были вынуты все косточки. К мясу подали овощи, сдобренные пряностями, горячий соус и очень вкусную кашу. Всякий раз, когда мы полагали, что трапеза закончена, подавались все новые и новые кушания, а когда нам хотелось пить, девушки приносили кубки с вином, украшенные на дне изумительными рисунками. Мы решили, что на кухне у Танаквиль работает целая армия искусных поваров.
В конце концов, едва переводя дыхание, мы запросили пощады, и тогда хозяйка дома велела подать фрукты, крупный виноград, жирные пироги на меду и другие сладости. Танаквиль собственноручно сломала печать на огромном кувшине и налила нам вина, приправленного мятой, которое охладило наши уста и быстро ударило нам в голову, так что, несмотря на тяжесть в желудках, нам почудилось, что мы парим в облаках, а не возлежим на пиршественных ложах. На дне этих кубков нам открылись такие забавные картинки, что мы громко смеялись и обменивались кубками, желая рассмотреть все повнимательнее. Коварное вино с мятой так взбудоражило нас, что мы начали поглядывать на поющих девушек совсем иначе, чем прежде.
Танаквиль заметила наши взгляды и медленно подняла точеные руки, якобы желая поправить свою безукоризненную прическу. В полутьме зала она вовсе не выглядела старухой. Улыбнувшись нам, она негромко сказала:
— Девушки, которые пели для вас, знают только невинные пастушеские танцы. У властителя Гимеры, как вам, может быть, известно, слабое здоровье, поэтому он не любит танцовщиц и запрещает им находиться в городе.
Она что-то сказала флейтисту и подала девушкам рукой какой-то знак. В такт звукам двойной флейты девушки, как резвые жеребята, начали бегать по кругу, постепенно раздеваясь и размахивая туниками высоко над головой. Это вовсе не было танцем, да еще «невинным», как уверяла Танаквиль, потому что суть его заключалась в том, чтобы побыстрее обнажиться. Когда девушки, тяжело дыша и поддерживая друг друга, остановились перед нами, я испугался и сказал:
— Танаквиль, Танаквиль, безрассудная хозяйка! Твой пир был прекрасен, но вино с мятой опасно, а еще больше, чем картины на дне кубков, нас возбуждают нагие девушки. Не искушай нас, потому что мы дали клятву, что не будем насиловать женщин этого города.
Танаквиль с завистью посмотрела на трех красавиц, глубоко вздохнула и ответила:
— Если вы к ним прикоснетесь, это не будет ни насилием, ни нарушением клятвы. Девушки, стоящие теперь перед вами, очень низкого происхождения, поэтому им позволено получать подарки от мужчин, которым они понравятся. Главное — следить за тем, чтобы это не вошло у них в привычку. Таким образом они смогут собрать себе лучшее приданое, чем если бы они занимались какой-либо другой работой, и выйти потом замуж за моряка или торговца, ремесленника или крестьянина, ибо никто не видит в этом ничего плохого.
Тут вмешался Микон:
— В каждой стране свои обычаи. В Лидии многие поступают так же, как в Гимере, а в Вавилоне любая девушка, которая намерена выйти замуж, должна вначале принести в храме в жертву свою невинность. Скиф, желающий оказать уважение гостю, непременно приводит к тому на ложе свою собственную жену. Почему же мы должны пренебречь обычаями Гимеры? Это было бы невежливо по отношению к городу, давшему нам приют.
Девушки подбежали к нам, обняли и поцеловали. Но Дориэй резко высвободился из горячих объятий, сел на край ложа и сказал:
— Клянусь петухом на плече Геракла, я слишком ценю свое вожделение, чтобы прикоснуться к девушке низкого происхождения! Мне это не позволяет чувство собственного достоинства, хотя я, разумеется, все равно подарю ей подарок, которого она ждет.
Микон отлил на пол немного вина, крепко обнял девушку, которая подала ему кубок, и заявил:
— Это тяжкое преступление — нарушать законы гостеприимства. Время убегает от меня семимильными шагами. Когда я служил Афродите из Акр, я думал, что никогда уже не захочу посмотреть на смертную женщину. Но я, как выяснилось, ошибался, потому что Афродита открыла мне глаза на красоту и заставила полюбить наслаждения.
Он взял девушку на руки и унес ее в глубь сада. Танаквиль вздохнула и велела зажечь лампы, однако Дориэй остановил ее, говоря:
— Нет-нет, не зажигай ламп, Танаквиль. Полумрак больше подходит к твоему лицу и смягчает его горделивые черты. Блестящие глаза и орлиный нос выдают твое происхождение. Танаквиль, подтверди, что ты происходишь из знатного рода!
Я заметил, что Дориэй был куда пьянее, чем я предполагал, и попытался его урезонить, сказав:
— Берегись, не оскорбляй нашу хозяйку.
Танаквиль так удивилась словам Дориэя, что раскрыла рот, но тут же прижала к нему ладонь, чтобы скрыть отсутствие некоторых зубов.
— У тебя зоркий глаз, спартанец, — сказала она. — Кто бы ты ни был, мне кажется, что я могу сравниться с тобой по своему происхождению. Я из Карфагена, и среди моих предков была царица, которая основала этот город.
Она так разволновалась, что даже принесла откуда-то из глубины дома родовую табличку. Табличка была покрыта финикийскими письменами, и я не мог их прочитать, однако Танаквиль сама назвала по меньшей мере тридцать имен; все они были варварскими. Потом она добавила:
— Теперь ты уже мне веришь? Я могу только пожаловаться на свой возраст и морщины, ибо они мешают мне оказать тебе то гостеприимство, в котором ты нуждаешься.
Она протянула руку и коснулась шеи Дориэя, и ее грудь в это время прижалась к его руке, а бедро — к его бедру. Дориэй еще больше просиял и уверенно воскликнул:
— Ты и впрямь красивая женщина и хороша для мужчины, а твой виноград, как мне кажется, еще не высох. Происхождение и любовный опыт зачастую значат больше, чем возраст!
Танаквиль, красная от вина, без колебаний встала, помогла подняться Дориэю и повела его за собой во внутренние покои. Тяжелую родовую табличку она продолжала держать в руке.
Итак, мы остались втроем: две нагие девушки и я. Впрочем, в зале был еще слепец, который в углу наигрывал меланхолические мелодии на своей двойной флейте.
3
4
— Я сама некрасивая старая женщина, но не беспокойтесь: у меня есть житейский опыт, и я равнодушна к предрассудкам. Я очень хорошо знаю, чего хотят мужнины после долгого морского путешествия, и полагаю, что вы не обманетесь в ваших ожиданиях.
Пока мы ожидали начала пиршества, она уговорила нас выкупаться в живительной воде каменного бассейна в саду. Мы разделись, положив одежду на каменные плиты двора, и окунулись в теплую воду. Пришли рабы с банными принадлежностями, вымыли нам головы и тела и натерли нас благовониями. Танаквиль, не смущаясь, внимательно рассматривала нас, пока нами занимались опытные руки банщиков.
Вскоре мы почувствовали приятное облегчение, и нам захотелось смеяться и наслаждаться жизнью. Нашу одежду унесли рабы, чтобы выстирать, а мы оделись в хитоны из тончайшей шерсти, а поверх них накинули заложенные складками плащи. Потом мы пошли в зал для пиров и возлегли на пиршественные ложа. Пришли слуги и подали нам на серебряных блюдах множество вкусных закусок — там были оливки, фаршированные соленой рыбой, белые и темные куски рыбы вяленой и тоненькие, свернутые в трубочки кусочки копченого мяса, начиненные фаршем из яиц, сладкой муки и кореньев с оливковым маслом.
Все это еще больше возбудило наш аппетит и жажду, так что мы с трудом терпели музыку слепого флейтиста и пение трех прекрасных девушек, которые чистыми голосами исполняли для нас старые гимерские песни. Наконец в зал вошла Танаквиль. Она успела переодеться в дорогие одежды и велела сделать себе высокую прическу в виде башни. На этот раз шея и плечи ее были обнажены, и она надела ожерелье из золота с желтыми камнями, а также золотые и серебряные браслеты, наверняка стоившие целое состояние. Танаквиль так наложила краски себе на лицо, что губы и щеки ее стали красными, а черные брови оттеняли сверкающие глаза.
От нее исходил приятный запах розовой воды, и она лукаво улыбалась, вливая в кратер мех красного вина и кувшин ледяной воды. Поющие девушки поспешно наполнили плоские чаши и опустились на колени, подавая нам вино. При этом их короткие туники задрались вверх, обнажая заманчивые округлости.
Танаквиль сказала:
— Я догадываюсь, что вас мучает жажда. Утолите ее вначале этим столовым вином, но только не напивайтесь допьяна. Вы наверняка слыхали песенку о пастушке, которая погибла от любви. За едой вам споют песнь о Дафнисе и Хлое. Я признаю, что она скучна, но аппетита она вам не испортит, а вы должны уважать старые традиции Гимеры. В свое время вы узнаете и о том, почему символ нашего города — это петух.
Когда мы утолили первую жажду, в зал внесли прикрытые блюда с мясом ягнят, телятиной и зажаренной на вертеле птицей, из которой были вынуты все косточки. К мясу подали овощи, сдобренные пряностями, горячий соус и очень вкусную кашу. Всякий раз, когда мы полагали, что трапеза закончена, подавались все новые и новые кушания, а когда нам хотелось пить, девушки приносили кубки с вином, украшенные на дне изумительными рисунками. Мы решили, что на кухне у Танаквиль работает целая армия искусных поваров.
В конце концов, едва переводя дыхание, мы запросили пощады, и тогда хозяйка дома велела подать фрукты, крупный виноград, жирные пироги на меду и другие сладости. Танаквиль собственноручно сломала печать на огромном кувшине и налила нам вина, приправленного мятой, которое охладило наши уста и быстро ударило нам в голову, так что, несмотря на тяжесть в желудках, нам почудилось, что мы парим в облаках, а не возлежим на пиршественных ложах. На дне этих кубков нам открылись такие забавные картинки, что мы громко смеялись и обменивались кубками, желая рассмотреть все повнимательнее. Коварное вино с мятой так взбудоражило нас, что мы начали поглядывать на поющих девушек совсем иначе, чем прежде.
Танаквиль заметила наши взгляды и медленно подняла точеные руки, якобы желая поправить свою безукоризненную прическу. В полутьме зала она вовсе не выглядела старухой. Улыбнувшись нам, она негромко сказала:
— Девушки, которые пели для вас, знают только невинные пастушеские танцы. У властителя Гимеры, как вам, может быть, известно, слабое здоровье, поэтому он не любит танцовщиц и запрещает им находиться в городе.
Она что-то сказала флейтисту и подала девушкам рукой какой-то знак. В такт звукам двойной флейты девушки, как резвые жеребята, начали бегать по кругу, постепенно раздеваясь и размахивая туниками высоко над головой. Это вовсе не было танцем, да еще «невинным», как уверяла Танаквиль, потому что суть его заключалась в том, чтобы побыстрее обнажиться. Когда девушки, тяжело дыша и поддерживая друг друга, остановились перед нами, я испугался и сказал:
— Танаквиль, Танаквиль, безрассудная хозяйка! Твой пир был прекрасен, но вино с мятой опасно, а еще больше, чем картины на дне кубков, нас возбуждают нагие девушки. Не искушай нас, потому что мы дали клятву, что не будем насиловать женщин этого города.
Танаквиль с завистью посмотрела на трех красавиц, глубоко вздохнула и ответила:
— Если вы к ним прикоснетесь, это не будет ни насилием, ни нарушением клятвы. Девушки, стоящие теперь перед вами, очень низкого происхождения, поэтому им позволено получать подарки от мужчин, которым они понравятся. Главное — следить за тем, чтобы это не вошло у них в привычку. Таким образом они смогут собрать себе лучшее приданое, чем если бы они занимались какой-либо другой работой, и выйти потом замуж за моряка или торговца, ремесленника или крестьянина, ибо никто не видит в этом ничего плохого.
Тут вмешался Микон:
— В каждой стране свои обычаи. В Лидии многие поступают так же, как в Гимере, а в Вавилоне любая девушка, которая намерена выйти замуж, должна вначале принести в храме в жертву свою невинность. Скиф, желающий оказать уважение гостю, непременно приводит к тому на ложе свою собственную жену. Почему же мы должны пренебречь обычаями Гимеры? Это было бы невежливо по отношению к городу, давшему нам приют.
Девушки подбежали к нам, обняли и поцеловали. Но Дориэй резко высвободился из горячих объятий, сел на край ложа и сказал:
— Клянусь петухом на плече Геракла, я слишком ценю свое вожделение, чтобы прикоснуться к девушке низкого происхождения! Мне это не позволяет чувство собственного достоинства, хотя я, разумеется, все равно подарю ей подарок, которого она ждет.
Микон отлил на пол немного вина, крепко обнял девушку, которая подала ему кубок, и заявил:
— Это тяжкое преступление — нарушать законы гостеприимства. Время убегает от меня семимильными шагами. Когда я служил Афродите из Акр, я думал, что никогда уже не захочу посмотреть на смертную женщину. Но я, как выяснилось, ошибался, потому что Афродита открыла мне глаза на красоту и заставила полюбить наслаждения.
Он взял девушку на руки и унес ее в глубь сада. Танаквиль вздохнула и велела зажечь лампы, однако Дориэй остановил ее, говоря:
— Нет-нет, не зажигай ламп, Танаквиль. Полумрак больше подходит к твоему лицу и смягчает его горделивые черты. Блестящие глаза и орлиный нос выдают твое происхождение. Танаквиль, подтверди, что ты происходишь из знатного рода!
Я заметил, что Дориэй был куда пьянее, чем я предполагал, и попытался его урезонить, сказав:
— Берегись, не оскорбляй нашу хозяйку.
Танаквиль так удивилась словам Дориэя, что раскрыла рот, но тут же прижала к нему ладонь, чтобы скрыть отсутствие некоторых зубов.
— У тебя зоркий глаз, спартанец, — сказала она. — Кто бы ты ни был, мне кажется, что я могу сравниться с тобой по своему происхождению. Я из Карфагена, и среди моих предков была царица, которая основала этот город.
Она так разволновалась, что даже принесла откуда-то из глубины дома родовую табличку. Табличка была покрыта финикийскими письменами, и я не мог их прочитать, однако Танаквиль сама назвала по меньшей мере тридцать имен; все они были варварскими. Потом она добавила:
— Теперь ты уже мне веришь? Я могу только пожаловаться на свой возраст и морщины, ибо они мешают мне оказать тебе то гостеприимство, в котором ты нуждаешься.
Она протянула руку и коснулась шеи Дориэя, и ее грудь в это время прижалась к его руке, а бедро — к его бедру. Дориэй еще больше просиял и уверенно воскликнул:
— Ты и впрямь красивая женщина и хороша для мужчины, а твой виноград, как мне кажется, еще не высох. Происхождение и любовный опыт зачастую значат больше, чем возраст!
Танаквиль, красная от вина, без колебаний встала, помогла подняться Дориэю и повела его за собой во внутренние покои. Тяжелую родовую табличку она продолжала держать в руке.
Итак, мы остались втроем: две нагие девушки и я. Впрочем, в зале был еще слепец, который в углу наигрывал меланхолические мелодии на своей двойной флейте.
3
Я проснулся на рассвете от неземного пения сотен петухов Гимеры. Мне было настолько плохо, что я никак не мог сообразить, где нахожусь. Когда же туман у меня перед глазами рассеялся, я увидел, что лежу с увядшим венком на голове на ложе в зале для пиров карфагенянки Танаквиль, прикрытый только полосатым шерстяным плащом, который был весь в пятнах от вина и от которого дурно пахло. Тонкий хитон валялся скомканный в ногах ложа, и его испещряли пятна краски, которую женщины накладывают на губы. Я совершенно не помнил, что со мной произошло этой ночью, и только увидев Микона, врача из Коса, который храпел на соседнем ложе, сообразил, что мы с ним долго пили вино и рассуждали о чудесах. Наверное, он открыл мне какие-то тайны, но я их уже успел позабыть.
Танцовщицы и флейтист куда-то исчезли. Я потер глаза и представил, как ласкаю гладкие девичьи тела. Потом я оглядел зал и ужаснулся: пол усеяли осколки Драгоценных чар и кубков, финикийский бог был опрокинут нами во время оргии, да вдобавок кого-то из нас вырвало в углу. Петухи продолжали петь, у меня заложило уши, и я решил никогда больше не пить вина с добавлением мяты.
— Микон, проснись, — попросил я его. — Проснись и посмотри, как мы отплатили благороднейшей из женщин Гимеры за ее гостеприимство. Это заколдованный дом, и волшебство привело нас сюда и помогло открыть окованную железом дверь с помощью голубиного перышка.
Я тряс Микона, пока тот не проснулся и не схватился за голову. Я нашел бронзовое зеркало, на обратной стороне которого была выгравирована сцена возвращения Одиссея, бросил взгляд на свое отражение, охнул и подал зеркало Микону. Он внимательно посмотрел на себя и спросил хриплым голосом:
— Кто этот отвратительный опухший бродяга, который нагло уставился на меня?
Затем Микон тяжело вздохнул и испуганно воскликнул:
— Турмс, друг мой, мы оба погубили себя, мы навлекли на себя проклятие. Я помню, что разговаривал с тобой до поздней ночи и, хотя ты меня об этом и не просил, открыл тебе все тайны посвященных. Я помню, как ты запрещал мне говорить, но я вцепился в твою руку и вынудил тебя выслушать мою болтовню.
— Не волнуйся, — успокоил я его. — Я не думаю, что ты совершил какое-то преступление, поскольку, несмотря на то, что мне очень хочется, я не могу вспомнить ни единого слова из твоего рассказа. Но если так отвратительно наше пробуждение, то каково же сейчас приходится нашему другу Дориэю?! Я опасаюсь, что он навлек несмываемый позор не только на нашу хозяйку Танаквиль и на себя самого, но и на всех нас троих и даже на Дионисия из Фокеи, который поклялся тирану Гимеры, что мы будем вести себя достойно.
— А где же он? — спросил Микон, глядя по сторонам налитыми кровью глазами.
— Не знаю, — ответил я, — и не хочу знать, и уж точно не пойду во внутренние покои, чтобы отыскать его. Я очень боюсь того, что могу там увидеть. Самое лучшее, что мы можем сейчас сделать, Микон, — это потихоньку уйти отсюда. Дориэй только обрадуется. Не думаю, что сегодня он расположен беседовать с нами.
И мы осторожно покинули дом, едва не споткнувшись на пороге о пьяного в стельку караульного. Солнце уже взошло и щедро посылало Гимере свои золотые лучи, осенний воздух был свежим и бодрящим, вот только очень раздражали орущие повсюду петухи. Мы умылись и выкупались в теплом бассейне, а в передней рядом с оружием нашли свою одежду — выстиранную и аккуратно сложенную. Одевшись, мы посоветовались и еще раз вернулись в зал для пиршеств, чтобы допить вино, которое осталось в кратере. Затем мы шагнули за ворота и пошли по городу. Жители Гимеры возводили огонь в своих очагах. По дороге мы встретили множество наших моряков; все они стонали и держались за головы. За городскими воротами нас было уже около сотни, и один чувствовал себя хуже другого.
Дионисий хлопотал возле кораблей, возясь с вьючными ослами и волами. Он ужасно ругался и громко проклинал нас, потому что Кринипп угостил его и рулевого только гороховым супом и чистой питьевой водой. Время от времени в его животе слышалось глухое урчание, и он принимался кричать еще яростнее. Начал он с того, что отхлестал многих веревками, а затем заставил моряков наполнять мешки, пустые баночки и ящики трофеями, которые были на наших кораблях. Мы с Миконом из самоуничижения тоже приняли участие в этой работе, хотя могли просто посидеть на солнышке.
Труднее всего пришлось с самым большим кораблем. Под тяжестью груза он так глубоко ушел в ил, что нам не удалось вытащить его на сушу, хотя мы и пользовались всяческими хитроумными приспособлениями и воловьими упряжками. Люди Криниппа установили блок из очень прочного дерева, чтобы извлечь корабль из вязкой почвы, но наши трофеи были настолько тяжелы, что им это тоже не удалось. Единственное, что оставалось — это облегчить корабль, послав на него ныряльщиков, которые достали бы часть груза. Гимерийские ныряльщики, ловцы кораллов, предложили свои услуги для этой опасной работы, но Дионисий не хотел никому показывать наше богатство. Он заявил, что будет неплохо, если его пьяницы и развратники остудят немного свои головы в холодном море.
И вот, когда мы пересчитывали добычу, помещавшуюся на обоих пятидесятивесельных кораблях, и упаковывали ее в мешки и ящики, наши лодки бросили якоря у палубных люков затонувшего судна. Затем на канатах со свинцовыми грузилами внутрь корабля опустили большие корзины, и наши лучшие ныряльщики принялись нырять и наполнять эти корзины в темноте затопленных корабельных помещений. Когда им уже не хватало дыхания, они поднимались на поверхность, посиневшие от холода и страха, и отдыхали некоторое время на лодках. Однако Дионисий не позволял им рассиживаться и ударами веревки с узлами вновь гнал в пучину. Многие из этих несчастных вслух проклинали свое умение нырять, которое приобрели еще мальчишками в родной Ионии.
Дионисий решил составить опись содержимого кожаных мешков, ящиков и бочек и все их пронумеровать. Но среди нашей добычи было много вещей, название и предназначение которых было нам неизвестно. Легко было произнести, взвесить и записать: финикийская маска из серебра с черными камнями вместо глаз, весит двенадцать мин [25], или: бронзовая статуэтка бога, полая внутри, руки и лицо позолочены, весит один талант [26] и пять мин, или: ожерелье из золота и серебра с пятнадцатью разноцветными камнями, весит пять мин. Но трудно было, мучаясь от головной боли и изжоги, найти правильное название для окованных золотом бивней слона, или для колец, которые продевали в нос, или для женских нагрудных украшений, или для различных тканей, кружев и вышивок.
Это сложное дело выпало на долю мою и Микона, как людей грамотных, а Дионисий тем временем старательно выписывал цифры на бочках до тех пор, пока не устал. Потом он уже только опечатывал мешки громадным персидским золотым перстнем и не обращал особого внимания на то, что мы пишем.
— Клянусь Гермесом, — сказал он, — я вовсе не хочу, чтобы нас ограбили, но ясная голова тоже что-нибудь да значит, а я чувствую, как вся эта цифирь начинает туманить ее.
И впрямь — разгрузка и упаковка огромной военной добычи были страшным искушением для всех людей Дионисия — за исключением разве что нагих ныряльщиков, которым некуда было бы спрятать похищенное.
В сумерки, когда мы разгрузили оба корабля, оставив на завтра одну бирему, Дионисий приказал прекратить работу и разрешил всем вернуться в гостеприимные дома Гимеры.
Но всеобщая радость быстро сменилась горьким разочарованием, ибо Дионисий велел сначала каждому раздеться догола и сам проверил одежду, вынимая из нее довольно много драгоценностей, золотых монет и украшений. Некоторым он приказывал распустить волосы, из которых тоже выпадали золотые монеты и драгоценные камни. Один из моряков, который говорил весьма невнятно, был вынужден открыть рот, и там Дионисий нашел фигурку золотой рыбки. Он проверял также под мышками и в паху и даже не побрезговал засунуть палец в задний проход одного гребца и извлек оттуда прекрасно сделанный серебряный свисток.
У меня Дионисий забрал ожерелье весом в десять мин, которое, впрочем, я вернул добровольно, видя, что он творит, а Микон вручил ему фигурку маленького крылатого золотого льва. Мы были очень разочарованы жадностью Дионисия и всеобщей нечестностью и потребовали, чтобы и его одежда подверглась проверке, так как постепенно его движения стали замедляться, а когда он ходил, что-то позвякивало.
Дионисий сильно покраснел и спросил дрожащим от гнева голосом:
— Кто здесь командует и кто помог вам добыть вечную славу победой у Лады? Кто сделал вас богатыми, кто спас вас от гибели на море и привел в новую страну? Кому же вы должны верить на этом свете, как не мне?
Он поочередно переводил взгляд с одного на другого, взволнованный настолько, что подбородок его Дрожал и слезы лились ручьем.
— О, какая злоба и черная неблагодарность живут в людях! — жаловался он. — Каждый из вас судит других и даже меня по степени собственной испорченности!
Мы, однако, дружно ответили ему:
— Заткнись, Дионисий! Будучи нашим начальником, ты вовсе не лучший из нас, наоборот — ты худший, и именно поэтому мы выбрали тебя своим предводителем. Мы перестали бы уважать тебя, если бы ты тоже не попытался стянуть что-нибудь, и посчитали бы тебя глупцом.
Потом мы с хохотом набросились на него и повалили на землю. Мы сорвали с него одежду, и он лежал перед нами голый и весь поросший волосами, которыми природа весьма щедро наградила его. И тогда мы увидели, что он с ног до головы обложился мешочками с деньгами — они были и на животе, и под мышками, и в паху, и когда мы высыпали их содержимое, то пролился настоящий дождь из монет, перстней, цепочек и колец, так что куча украденных им предметов почти сравнялась по высоте с той, которую составила добыча всех остальных.
Видя это, мы развеселились так, что некоторые повалились от хохота на песок, а другие принялись утирать выступившие от смеха слезы. Подняв Дионисия, мы похлопали его по широкой спине и похвалили:
— Да, ты оправдал наши надежды и годишься нам в вожди. Ты первый среди нас, и мы никогда не покинем тебя.
Потом после долгих споров мы решили, что каждый может оставить себе то, что он присвоил, поскольку каждому больше всего понравилось именно то, что он украл. И только измученные ныряльщики громко жаловались, воздевая руки к небу и крича:
— Неужели мы, которые трудились сегодня больше всех, останемся обделенными?!
Но Дионисий громко выругался и ответил:
— Все вы стоите друг друга, все вы алчные и жадные. Не скандальте тут понапрасну, а лучше поскорее выловите то, что вы спрятали на дне и под прибрежными камнями, и удовлетворитесь этим. А если кто-то ничего не взял, то пусть пеняет на себя. Я не хочу, чтобы среди моих людей были дураки и простофили.
Ныряльщики посмотрели друг на друга и вернулись на берег, чтобы снова начать нырять и переворачивать подводные камни. Один достал мешочек с золотом, другой — золотой лук, третий — серебряный треножник, четвертый — целый ящик всякого добра, и вскоре нам стало ясно, что они забрали себе самые крупные и дорогие вещи, причем именно потому, что у них не было одежды, в складках которой легко уместились бы всякие мелочи. Однако мы охотно признали их право на такое вознаграждение за опасную работу и вовсе не хотели бы занять их место в темных трюмах по соседству с каракатицами, крабами и жгучими скользкими медузами.
Дионисий сказал:
— Давайте принесем часть добычи в жертву богам Гимеры и возблагодарим их за то, что нам удалось договориться между собой полюбовно.
Мы согласились и отобрали для этой цели несколько бронзовых треножников, медные котлы и бронзовый таран, который мы захватили на военном финикийском корабле и взяли с собой только потому, что больше там не оказалось ничего ценного. Все это мы подарили гимерийским храмам, а храму карфагенских купцов пожертвовали персидский щит.
Танцовщицы и флейтист куда-то исчезли. Я потер глаза и представил, как ласкаю гладкие девичьи тела. Потом я оглядел зал и ужаснулся: пол усеяли осколки Драгоценных чар и кубков, финикийский бог был опрокинут нами во время оргии, да вдобавок кого-то из нас вырвало в углу. Петухи продолжали петь, у меня заложило уши, и я решил никогда больше не пить вина с добавлением мяты.
— Микон, проснись, — попросил я его. — Проснись и посмотри, как мы отплатили благороднейшей из женщин Гимеры за ее гостеприимство. Это заколдованный дом, и волшебство привело нас сюда и помогло открыть окованную железом дверь с помощью голубиного перышка.
Я тряс Микона, пока тот не проснулся и не схватился за голову. Я нашел бронзовое зеркало, на обратной стороне которого была выгравирована сцена возвращения Одиссея, бросил взгляд на свое отражение, охнул и подал зеркало Микону. Он внимательно посмотрел на себя и спросил хриплым голосом:
— Кто этот отвратительный опухший бродяга, который нагло уставился на меня?
Затем Микон тяжело вздохнул и испуганно воскликнул:
— Турмс, друг мой, мы оба погубили себя, мы навлекли на себя проклятие. Я помню, что разговаривал с тобой до поздней ночи и, хотя ты меня об этом и не просил, открыл тебе все тайны посвященных. Я помню, как ты запрещал мне говорить, но я вцепился в твою руку и вынудил тебя выслушать мою болтовню.
— Не волнуйся, — успокоил я его. — Я не думаю, что ты совершил какое-то преступление, поскольку, несмотря на то, что мне очень хочется, я не могу вспомнить ни единого слова из твоего рассказа. Но если так отвратительно наше пробуждение, то каково же сейчас приходится нашему другу Дориэю?! Я опасаюсь, что он навлек несмываемый позор не только на нашу хозяйку Танаквиль и на себя самого, но и на всех нас троих и даже на Дионисия из Фокеи, который поклялся тирану Гимеры, что мы будем вести себя достойно.
— А где же он? — спросил Микон, глядя по сторонам налитыми кровью глазами.
— Не знаю, — ответил я, — и не хочу знать, и уж точно не пойду во внутренние покои, чтобы отыскать его. Я очень боюсь того, что могу там увидеть. Самое лучшее, что мы можем сейчас сделать, Микон, — это потихоньку уйти отсюда. Дориэй только обрадуется. Не думаю, что сегодня он расположен беседовать с нами.
И мы осторожно покинули дом, едва не споткнувшись на пороге о пьяного в стельку караульного. Солнце уже взошло и щедро посылало Гимере свои золотые лучи, осенний воздух был свежим и бодрящим, вот только очень раздражали орущие повсюду петухи. Мы умылись и выкупались в теплом бассейне, а в передней рядом с оружием нашли свою одежду — выстиранную и аккуратно сложенную. Одевшись, мы посоветовались и еще раз вернулись в зал для пиршеств, чтобы допить вино, которое осталось в кратере. Затем мы шагнули за ворота и пошли по городу. Жители Гимеры возводили огонь в своих очагах. По дороге мы встретили множество наших моряков; все они стонали и держались за головы. За городскими воротами нас было уже около сотни, и один чувствовал себя хуже другого.
Дионисий хлопотал возле кораблей, возясь с вьючными ослами и волами. Он ужасно ругался и громко проклинал нас, потому что Кринипп угостил его и рулевого только гороховым супом и чистой питьевой водой. Время от времени в его животе слышалось глухое урчание, и он принимался кричать еще яростнее. Начал он с того, что отхлестал многих веревками, а затем заставил моряков наполнять мешки, пустые баночки и ящики трофеями, которые были на наших кораблях. Мы с Миконом из самоуничижения тоже приняли участие в этой работе, хотя могли просто посидеть на солнышке.
Труднее всего пришлось с самым большим кораблем. Под тяжестью груза он так глубоко ушел в ил, что нам не удалось вытащить его на сушу, хотя мы и пользовались всяческими хитроумными приспособлениями и воловьими упряжками. Люди Криниппа установили блок из очень прочного дерева, чтобы извлечь корабль из вязкой почвы, но наши трофеи были настолько тяжелы, что им это тоже не удалось. Единственное, что оставалось — это облегчить корабль, послав на него ныряльщиков, которые достали бы часть груза. Гимерийские ныряльщики, ловцы кораллов, предложили свои услуги для этой опасной работы, но Дионисий не хотел никому показывать наше богатство. Он заявил, что будет неплохо, если его пьяницы и развратники остудят немного свои головы в холодном море.
И вот, когда мы пересчитывали добычу, помещавшуюся на обоих пятидесятивесельных кораблях, и упаковывали ее в мешки и ящики, наши лодки бросили якоря у палубных люков затонувшего судна. Затем на канатах со свинцовыми грузилами внутрь корабля опустили большие корзины, и наши лучшие ныряльщики принялись нырять и наполнять эти корзины в темноте затопленных корабельных помещений. Когда им уже не хватало дыхания, они поднимались на поверхность, посиневшие от холода и страха, и отдыхали некоторое время на лодках. Однако Дионисий не позволял им рассиживаться и ударами веревки с узлами вновь гнал в пучину. Многие из этих несчастных вслух проклинали свое умение нырять, которое приобрели еще мальчишками в родной Ионии.
Дионисий решил составить опись содержимого кожаных мешков, ящиков и бочек и все их пронумеровать. Но среди нашей добычи было много вещей, название и предназначение которых было нам неизвестно. Легко было произнести, взвесить и записать: финикийская маска из серебра с черными камнями вместо глаз, весит двенадцать мин [25], или: бронзовая статуэтка бога, полая внутри, руки и лицо позолочены, весит один талант [26] и пять мин, или: ожерелье из золота и серебра с пятнадцатью разноцветными камнями, весит пять мин. Но трудно было, мучаясь от головной боли и изжоги, найти правильное название для окованных золотом бивней слона, или для колец, которые продевали в нос, или для женских нагрудных украшений, или для различных тканей, кружев и вышивок.
Это сложное дело выпало на долю мою и Микона, как людей грамотных, а Дионисий тем временем старательно выписывал цифры на бочках до тех пор, пока не устал. Потом он уже только опечатывал мешки громадным персидским золотым перстнем и не обращал особого внимания на то, что мы пишем.
— Клянусь Гермесом, — сказал он, — я вовсе не хочу, чтобы нас ограбили, но ясная голова тоже что-нибудь да значит, а я чувствую, как вся эта цифирь начинает туманить ее.
И впрямь — разгрузка и упаковка огромной военной добычи были страшным искушением для всех людей Дионисия — за исключением разве что нагих ныряльщиков, которым некуда было бы спрятать похищенное.
В сумерки, когда мы разгрузили оба корабля, оставив на завтра одну бирему, Дионисий приказал прекратить работу и разрешил всем вернуться в гостеприимные дома Гимеры.
Но всеобщая радость быстро сменилась горьким разочарованием, ибо Дионисий велел сначала каждому раздеться догола и сам проверил одежду, вынимая из нее довольно много драгоценностей, золотых монет и украшений. Некоторым он приказывал распустить волосы, из которых тоже выпадали золотые монеты и драгоценные камни. Один из моряков, который говорил весьма невнятно, был вынужден открыть рот, и там Дионисий нашел фигурку золотой рыбки. Он проверял также под мышками и в паху и даже не побрезговал засунуть палец в задний проход одного гребца и извлек оттуда прекрасно сделанный серебряный свисток.
У меня Дионисий забрал ожерелье весом в десять мин, которое, впрочем, я вернул добровольно, видя, что он творит, а Микон вручил ему фигурку маленького крылатого золотого льва. Мы были очень разочарованы жадностью Дионисия и всеобщей нечестностью и потребовали, чтобы и его одежда подверглась проверке, так как постепенно его движения стали замедляться, а когда он ходил, что-то позвякивало.
Дионисий сильно покраснел и спросил дрожащим от гнева голосом:
— Кто здесь командует и кто помог вам добыть вечную славу победой у Лады? Кто сделал вас богатыми, кто спас вас от гибели на море и привел в новую страну? Кому же вы должны верить на этом свете, как не мне?
Он поочередно переводил взгляд с одного на другого, взволнованный настолько, что подбородок его Дрожал и слезы лились ручьем.
— О, какая злоба и черная неблагодарность живут в людях! — жаловался он. — Каждый из вас судит других и даже меня по степени собственной испорченности!
Мы, однако, дружно ответили ему:
— Заткнись, Дионисий! Будучи нашим начальником, ты вовсе не лучший из нас, наоборот — ты худший, и именно поэтому мы выбрали тебя своим предводителем. Мы перестали бы уважать тебя, если бы ты тоже не попытался стянуть что-нибудь, и посчитали бы тебя глупцом.
Потом мы с хохотом набросились на него и повалили на землю. Мы сорвали с него одежду, и он лежал перед нами голый и весь поросший волосами, которыми природа весьма щедро наградила его. И тогда мы увидели, что он с ног до головы обложился мешочками с деньгами — они были и на животе, и под мышками, и в паху, и когда мы высыпали их содержимое, то пролился настоящий дождь из монет, перстней, цепочек и колец, так что куча украденных им предметов почти сравнялась по высоте с той, которую составила добыча всех остальных.
Видя это, мы развеселились так, что некоторые повалились от хохота на песок, а другие принялись утирать выступившие от смеха слезы. Подняв Дионисия, мы похлопали его по широкой спине и похвалили:
— Да, ты оправдал наши надежды и годишься нам в вожди. Ты первый среди нас, и мы никогда не покинем тебя.
Потом после долгих споров мы решили, что каждый может оставить себе то, что он присвоил, поскольку каждому больше всего понравилось именно то, что он украл. И только измученные ныряльщики громко жаловались, воздевая руки к небу и крича:
— Неужели мы, которые трудились сегодня больше всех, останемся обделенными?!
Но Дионисий громко выругался и ответил:
— Все вы стоите друг друга, все вы алчные и жадные. Не скандальте тут понапрасну, а лучше поскорее выловите то, что вы спрятали на дне и под прибрежными камнями, и удовлетворитесь этим. А если кто-то ничего не взял, то пусть пеняет на себя. Я не хочу, чтобы среди моих людей были дураки и простофили.
Ныряльщики посмотрели друг на друга и вернулись на берег, чтобы снова начать нырять и переворачивать подводные камни. Один достал мешочек с золотом, другой — золотой лук, третий — серебряный треножник, четвертый — целый ящик всякого добра, и вскоре нам стало ясно, что они забрали себе самые крупные и дорогие вещи, причем именно потому, что у них не было одежды, в складках которой легко уместились бы всякие мелочи. Однако мы охотно признали их право на такое вознаграждение за опасную работу и вовсе не хотели бы занять их место в темных трюмах по соседству с каракатицами, крабами и жгучими скользкими медузами.
Дионисий сказал:
— Давайте принесем часть добычи в жертву богам Гимеры и возблагодарим их за то, что нам удалось договориться между собой полюбовно.
Мы согласились и отобрали для этой цели несколько бронзовых треножников, медные котлы и бронзовый таран, который мы захватили на военном финикийском корабле и взяли с собой только потому, что больше там не оказалось ничего ценного. Все это мы подарили гимерийским храмам, а храму карфагенских купцов пожертвовали персидский щит.
4
Весь день мы не видели Дориэя. Когда наступила темнота и на чужом небе над Гимерой зажглись звезды, я уже не смог справиться с беспокойством и сказал Микону:
— Мы должны вернуться в дом Танаквиль, хотя это и очень неприятно после того, что мы там устроили. Нам надо разыскать Дориэя — живого или мертвого, ибо я не удивился бы, узнав, что гордая карфагенянка пронзила его острой заколкой для волос, мстя за поруганную добродетель.
К счастью, перед домом Танаквиль дымился смоляной факел, иначе мы бы не смогли отыскать его. Увидев факел, мы догадались, что она ждет нас. Мы открыли заскрипевшие ворота, повесили наше оружие на стену в передней комнате и вошли в зал для пиров, освещенный лампами. На пиршественном ложе, опираясь на подушки, возлежал Дориэй. Он был жив и здоров, но выглядел таким мрачным и был одет в такие богатые финикийские одежды, что мы не сразу узнали его. На другом ложе, напротив, возлежала Танаквиль. Она также показалась нам не слишком-то веселой и какой-то другой, чем вчера. Щеки ее запали, а под глазами образовались темные круги, хотя она воспользовалась притираниями, чтобы скрыть это. Между ложами стоял накрытый стол на бронзовых ножках, а на полу — кратер, наполненный вином. Зал был чисто убран, мозаичный пол вымыт, осколки разбитой посуды выметены, а бог домашнего очага снова красовался на своем месте.
— О Танаквиль, — сказал я, — прости нас за наше поведение и тот беспорядок, который мы устроили здесь прошлой ночью. Твое угощение было обильным, и мы, бедные мореходы, не вынесли красного вина с мятой.
Но Танаквиль, не слушая меня, повернулась к Микону:
— Ты действительно греческий врач? Скажи, можно ли человеку вставить новые зубы взамен тех, которые он потерял?
Микон ответил:
— Это занятие не для врача, а скорее для ремесленника. Молись об этом Гефесту, если хочешь.
В испуге я воскликнул:
— Дорогая наша хозяйка! Неужели наш друг Дориэй был настолько пьян, что выбил тебе зубы?
Дориэй витиевато выругался, вспомнив своего деда, и сказал:
— Не болтай глупостей, Турмс.
Дрожащей рукой он налил себе в кубок вина и выпил его, пролив при этом несколько капель на подбородок.
Танаквиль сказала:
— Дориэй не сделал мне ничего плохого. Перестаньте оскорблять его вашими подозрениями и поверьте, что он вел себя со мной как мужчина из знатного рода.
Я был рад услышать ее слова и хотел сказать об этом, но тут Дориэй гневно закричал:
— Вы что, отправились нынче утром в царство мертвых? Скажите, зачем я таскаю за собой повсюду своих товарищей и прикрываю их в битве своим щитом? Ведь они бросают меня именно тогда, когда я больше всего в них нуждаюсь! Также и Танаквиль добавила:
— Да, где же вы прятались? Я очень страдаю от того, что у меня нет нескольких зубов. Я не думала об этом, пока Дориэй не сказал мне, что в остальном я — настоящая женщина. Я знаю, что тирренские врачи умеют делать вставные зубы из слоновой кости и прикрепляют их золотой проволочкой. В Карфагене очень многие мужчины украшают свои зубы золотом или вставляют в них блестящие драгоценные камни. Но это они делают скорее из тщеславия, чем по необходимости. О коренных зубах я особенно не беспокоюсь: они изнашиваются у всех и тем скорее, чем больше человек ест, так что плохие зубы — это прежде всего признак знатного происхождения. Но я потеряла и несколько передних зубов. Именно поэтому я не осмеливаюсь говорить иначе, как прикрывая рот рукой, когда Дориэй смотрит на меня.
Дориэй ударил своим прекрасным кубком о стол так, что стекло треснуло, и сказал:
— Дорогая, перестань болтать о своих зубах. В тебя как будто вселились злые силы, и ты уже не можешь говорить ни о чем другом. Меня совершенно не интересуют твои челюсти. Я сказал тебе о зубах только потому, что увидел, как ты спишь с раскрытым ртом. И я не лгал, когда утверждал, что во всем остальном ты настоящая женщина. У многих других в твоем возрасте вообще нет ни одного зуба!
Танаквиль расплакалась, так что румяна потекли по ее запавшим щекам, и горестно пожаловалась:
— Ты сейчас оскорбляешь меня, говоря о моем возрасте, хотя ночью даже не спрашивал об этом. Клянусь богом боевых топоров, я горько сожалею, что встретила тебя, — ведь ты называешь меня старушкой и постоянно издеваешься надо мной из-за каких-то дурацких зубов!
— Мы должны вернуться в дом Танаквиль, хотя это и очень неприятно после того, что мы там устроили. Нам надо разыскать Дориэя — живого или мертвого, ибо я не удивился бы, узнав, что гордая карфагенянка пронзила его острой заколкой для волос, мстя за поруганную добродетель.
К счастью, перед домом Танаквиль дымился смоляной факел, иначе мы бы не смогли отыскать его. Увидев факел, мы догадались, что она ждет нас. Мы открыли заскрипевшие ворота, повесили наше оружие на стену в передней комнате и вошли в зал для пиров, освещенный лампами. На пиршественном ложе, опираясь на подушки, возлежал Дориэй. Он был жив и здоров, но выглядел таким мрачным и был одет в такие богатые финикийские одежды, что мы не сразу узнали его. На другом ложе, напротив, возлежала Танаквиль. Она также показалась нам не слишком-то веселой и какой-то другой, чем вчера. Щеки ее запали, а под глазами образовались темные круги, хотя она воспользовалась притираниями, чтобы скрыть это. Между ложами стоял накрытый стол на бронзовых ножках, а на полу — кратер, наполненный вином. Зал был чисто убран, мозаичный пол вымыт, осколки разбитой посуды выметены, а бог домашнего очага снова красовался на своем месте.
— О Танаквиль, — сказал я, — прости нас за наше поведение и тот беспорядок, который мы устроили здесь прошлой ночью. Твое угощение было обильным, и мы, бедные мореходы, не вынесли красного вина с мятой.
Но Танаквиль, не слушая меня, повернулась к Микону:
— Ты действительно греческий врач? Скажи, можно ли человеку вставить новые зубы взамен тех, которые он потерял?
Микон ответил:
— Это занятие не для врача, а скорее для ремесленника. Молись об этом Гефесту, если хочешь.
В испуге я воскликнул:
— Дорогая наша хозяйка! Неужели наш друг Дориэй был настолько пьян, что выбил тебе зубы?
Дориэй витиевато выругался, вспомнив своего деда, и сказал:
— Не болтай глупостей, Турмс.
Дрожащей рукой он налил себе в кубок вина и выпил его, пролив при этом несколько капель на подбородок.
Танаквиль сказала:
— Дориэй не сделал мне ничего плохого. Перестаньте оскорблять его вашими подозрениями и поверьте, что он вел себя со мной как мужчина из знатного рода.
Я был рад услышать ее слова и хотел сказать об этом, но тут Дориэй гневно закричал:
— Вы что, отправились нынче утром в царство мертвых? Скажите, зачем я таскаю за собой повсюду своих товарищей и прикрываю их в битве своим щитом? Ведь они бросают меня именно тогда, когда я больше всего в них нуждаюсь! Также и Танаквиль добавила:
— Да, где же вы прятались? Я очень страдаю от того, что у меня нет нескольких зубов. Я не думала об этом, пока Дориэй не сказал мне, что в остальном я — настоящая женщина. Я знаю, что тирренские врачи умеют делать вставные зубы из слоновой кости и прикрепляют их золотой проволочкой. В Карфагене очень многие мужчины украшают свои зубы золотом или вставляют в них блестящие драгоценные камни. Но это они делают скорее из тщеславия, чем по необходимости. О коренных зубах я особенно не беспокоюсь: они изнашиваются у всех и тем скорее, чем больше человек ест, так что плохие зубы — это прежде всего признак знатного происхождения. Но я потеряла и несколько передних зубов. Именно поэтому я не осмеливаюсь говорить иначе, как прикрывая рот рукой, когда Дориэй смотрит на меня.
Дориэй ударил своим прекрасным кубком о стол так, что стекло треснуло, и сказал:
— Дорогая, перестань болтать о своих зубах. В тебя как будто вселились злые силы, и ты уже не можешь говорить ни о чем другом. Меня совершенно не интересуют твои челюсти. Я сказал тебе о зубах только потому, что увидел, как ты спишь с раскрытым ртом. И я не лгал, когда утверждал, что во всем остальном ты настоящая женщина. У многих других в твоем возрасте вообще нет ни одного зуба!
Танаквиль расплакалась, так что румяна потекли по ее запавшим щекам, и горестно пожаловалась:
— Ты сейчас оскорбляешь меня, говоря о моем возрасте, хотя ночью даже не спрашивал об этом. Клянусь богом боевых топоров, я горько сожалею, что встретила тебя, — ведь ты называешь меня старушкой и постоянно издеваешься надо мной из-за каких-то дурацких зубов!