Страница:
Жрецы же, не пряча глаз, ответили:
— Многие из тех, кто был на волосок от смерти, пожертвовали кое-что храму после целительного сна. Однако глиняный сосуд от бедняка для нас не менее ценен, чем серебряная фигурка или треножник от богача. Клянемся всеми своими орудиями — руками, глазами, огнем, иглой и ножом: мы лечим не ради денег, а делимся божественным даром, который Асклепий передал нам, своим потомкам.
Дионисий хотел войти в храм, но жрецы остановили его. С самого начала, увидев бородатых, свирепых фокейских воинов, они грозно подняли вверх свои змеевидные жезлы. Горожане наспех приготовили для нас нехитрый пир, где было даже вино, впрочем, разведенное пятью частями воды: должно быть, тут уже не раз имели дело с пьяными моряками. Солнце зашло, озарив багровым отсветом горные вершины и море, а Дионисий все мешкал с отъездом.
Жрецы начали бросать на него косые взгляды, давая понять, что не собираются предоставлять убежище боевым кораблям, даже ионийским, а могут принять только больных и раненых.
— Ясно, — сказал наконец Дионисий. — Ионийцы потерпели поражение и на суше, и на море, и теперь персы стали вам ближе соплеменников. Мы выйдем в море при первом же благоприятном знамении богов.
Когда на остров опустились сумерки, Дионисий отозвал меня в сторону. Мы постояли, вдыхая холодный воздух, напоенный пряными ароматами садов, которые окружали храм, после чего Дионисий, почесывая бороду, проговорил:
— Турмс, ты человек ученый, поэтому я прошу у тебя помощи. Не хочется мне обижать этих старцев и их бога, но выхода нет: нас ожидает опасное плавание, и я не вправе потерять ни одного человека. И вот я решил добром или силой увезти с собой кого-либо из родственников Асклепия. Не слишком старого, чтобы он смог выдержать тяготы пути, но обученного врачевать раны, морскую лихорадку и другие недуги. Хорошо бы еще, чтобы он говорил по-финикийски. Впрочем, этот язык местные жрецы, как правило, знают.
— Безумец! Что ты задумал?
Он посмотрел на меня, вращая своими бычьими глазами, будто его мучила совесть, и вскричал:
— Турмс, неужели ты не понимаешь, что персы забрали себе все боевые корабли от Кипра до Финикии и дальше, вплоть до Египта! Море беззащитно, как брюхо у коровы! Так да здравствует Кайрос — бог удачи!
— Клянусь бессмертными! — не верил я своим ушам. — Одно дело — благородная война за свободу, и совсем другое — разбой на просторах моря. Жизнь пирата коротка, а смерть страшна и бесславна. Все его преследуют, нигде нет для него спасения, и имя его проклято среди честных людей.
— Ты ли, Турмс, поджигатель храмов, говоришь мне это? — ощерился Дионисий.
— Мы с Дориэем не пойдем за тобой, — твердо сказал я.
— Раз так, счастливо оставаться! — не возражал Дионисий. — Поживите среди гостеприимных жрецов и попробуйте потом объяснить персам, кто вы и откуда тут взялись. До встречи на берегах Стикса — хотя клянусь, тебе придется долго дожидаться меня там!
Слова Дионисия смутили меня. Я задумался.
— Лекари слишком дорожат своей жизнью, — сказал я наконец. — И их можно понять: им ли не знать, как легко оборвать ее одним взмахом меча. Даже врачи из Милета отказывались выходить в море, хотя на суше всегда с готовностью и безвозмездно лечили всех, кто был ранен в морском сражении. Тем более никто по своей воле не захочет плавать на пиратском корабле!
— А кто говорит о пиратах? — возмутился Дионисий. — Мы просто не признаем себя побежденными и продолжим бить врагов в их же водах. А лекаря, как, впрочем, и каждого, кто последует за мной, я сделаю богатым.
— Даже если он останется жив, — пробормотал я, — когда-нибудь его все равно выведут на чистую воду, и никакое богатство тогда не спасет…
— Турмс, — оборвал меня Дионисий, — перестань болтать и найди лекаря, не то, нравится тебе это или не нравится, придется бросить тебя на острове!
И я побрел прочь, вздыхая и ломая голову над тем, как выполнить это поручение. Вдруг в некотором отдалении я заметил коренастого молодого человека, чья фигура показалась мне знакомой, так что я громко окликнул его. Но когда он обернулся, я увидел в его руке змеевидный жезл. Лицо у него было округлое, глаза живые, а лоб изрезан морщинами.
— Кто ты? — спросил я. — Впотьмах мне почудилось, что я тебя знаю.
— Меня зовут Микон, — ответил он. — Я — посвященный, но я тебя не помню.
— Микон? — повторил я. — Когда мы ходили под Сарды, был с нами один гончар из Аттики — тоже Микон. Он пошел воевать, чтобы добыть денег и купить себе маленькую печь для обжига, но вернулся в Афины таким же бедняком, как перед походом. Это был настоящий богатырь, кряжистый, как дуб, и с ним не страшны были никакие персы. Но при этом у меня никогда не возникало чувство, будто я давно его знаю, — не то что с тобой!
— Ты явился кстати, — сказал Микон. — Мой разум в смятении, и я не нахожу себе места… Чего ты хочешь?
Для начала я с похвалой отозвался о святилище Асклепия и о мудрых жрецах. Он же возразил:
— Седая голова не всегда говорит о мудрости. Искусство врачевания, передаваемое из поколения в поколение, может принести столько же вреда, сколько пользы. А под сенью славы предков подчас процветают и глупцы.
— Конечно, не только ваш остров известен своими целителями, — осторожно заметил я. — Говорят, лучшие врачи в мире живут в городе Кротоне на побережье Италии. Один из них вылечил даже великого царя персов, и тот оставил его при своей особе.
— В войске великого царя тоже немало греков, — кивнул Микон. — И это неплохие эллины…
— Ты не прав, — возразил я, — полагаю, раз они рабы, они плохие эллины, даже если с ног до головы обвешаны золотом.
— А разве ты сам не раб? — проговорил он. — Разве ты свободен от оков собственного тела? Мы все рабы до тех пор, пока живем на земле.
— Уж не увлечен ли ты учением орфиков [23] о бессмертной душе? — спросил я.
Микон покачал головой:
— Я знаю лишь одно: все в этом мире что-то значит, но суть вещей скрыта от нас. Только иногда ее удается угадать тем, кто обладает даром ясновидения. И то, что ты подошел ко мне сегодня, тоже имеет какой-то смысл. Взгляни: тонкий серп молодого месяца блестит над морем, подобный золотой нити… Быть может, ты, сам того не ведая, послан Артемидой?
Я так и вздрогнул от неожиданности — а потом, помолчав, сказал:
— Микон, мир велик, и не все на свете знание заключено на этом острове. Ты еще молод. Что же держит тебя во власти персов?
Дотронувшись до меня своей теплой ладонью, он ответил:
— Я не все время провел на Косе, а объездил многие земли вплоть до Египта. Я выучил не один язык, и мне ведомы болезни, о которых тут и не слышали… Скажешь ли ты наконец, чего ты от меня хочешь?
Ладонь его вновь пробудила во мне чувство, будто я давно его знаю.
— Наверное, все мы рабы своей судьбы, Микон, — начал я издалека. — Ты тот человек, который нужен нам на судне. И если я укажу на тебя, то наши люди не остановятся перед тем, чтобы, оглушив, забрать тебя силой.
Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Сверля меня взглядом, он спросил:
— Зачем же ты тогда предостерег меня? Кто ты такой? Ты не похож на грека.
И в испытующем его взгляде таилась такая неодолимая сила, что, повинуясь ей, мои руки сами собой вытянулись вверх, к тонкой золотистой полоске молодого месяца.
— Я и сам не знаю, зачем я сделал это, — сказал я честно, — да и кто я такой — тоже… Я знаю лишь одно: наше время пришло, и нам обоим пора в путь.
— Тогда идем! — засмеялся он и, взяв меня под руку, привел прямо к Дионисию.
— Ты не хочешь ни с кем попрощаться? Собрать вещи, одежду? — спросил я в изумлении.
— Не люблю проводы и сборы, — отрезал он. — Все это лишние хлопоты.
— Верно сказано! — вмешался Дионисий. — Если ты пойдешь со мной добром, получишь куда больше, чем оставляешь здесь.
Микон покачал головой.
— Добром или силой — не все ли равно? Чему быть, того не миновать, и изменить я ничего не в силах.
И он поднялся вместе с нами на корабль. Дионисий приказал свистать всех наверх, и три наши судна вышли на веслах в спокойное, багрового оттенка море. Молодой месяц — спутник безжалостной юной богини — освещал нам путь.
4
5
— Многие из тех, кто был на волосок от смерти, пожертвовали кое-что храму после целительного сна. Однако глиняный сосуд от бедняка для нас не менее ценен, чем серебряная фигурка или треножник от богача. Клянемся всеми своими орудиями — руками, глазами, огнем, иглой и ножом: мы лечим не ради денег, а делимся божественным даром, который Асклепий передал нам, своим потомкам.
Дионисий хотел войти в храм, но жрецы остановили его. С самого начала, увидев бородатых, свирепых фокейских воинов, они грозно подняли вверх свои змеевидные жезлы. Горожане наспех приготовили для нас нехитрый пир, где было даже вино, впрочем, разведенное пятью частями воды: должно быть, тут уже не раз имели дело с пьяными моряками. Солнце зашло, озарив багровым отсветом горные вершины и море, а Дионисий все мешкал с отъездом.
Жрецы начали бросать на него косые взгляды, давая понять, что не собираются предоставлять убежище боевым кораблям, даже ионийским, а могут принять только больных и раненых.
— Ясно, — сказал наконец Дионисий. — Ионийцы потерпели поражение и на суше, и на море, и теперь персы стали вам ближе соплеменников. Мы выйдем в море при первом же благоприятном знамении богов.
Когда на остров опустились сумерки, Дионисий отозвал меня в сторону. Мы постояли, вдыхая холодный воздух, напоенный пряными ароматами садов, которые окружали храм, после чего Дионисий, почесывая бороду, проговорил:
— Турмс, ты человек ученый, поэтому я прошу у тебя помощи. Не хочется мне обижать этих старцев и их бога, но выхода нет: нас ожидает опасное плавание, и я не вправе потерять ни одного человека. И вот я решил добром или силой увезти с собой кого-либо из родственников Асклепия. Не слишком старого, чтобы он смог выдержать тяготы пути, но обученного врачевать раны, морскую лихорадку и другие недуги. Хорошо бы еще, чтобы он говорил по-финикийски. Впрочем, этот язык местные жрецы, как правило, знают.
— Безумец! Что ты задумал?
Он посмотрел на меня, вращая своими бычьими глазами, будто его мучила совесть, и вскричал:
— Турмс, неужели ты не понимаешь, что персы забрали себе все боевые корабли от Кипра до Финикии и дальше, вплоть до Египта! Море беззащитно, как брюхо у коровы! Так да здравствует Кайрос — бог удачи!
— Клянусь бессмертными! — не верил я своим ушам. — Одно дело — благородная война за свободу, и совсем другое — разбой на просторах моря. Жизнь пирата коротка, а смерть страшна и бесславна. Все его преследуют, нигде нет для него спасения, и имя его проклято среди честных людей.
— Ты ли, Турмс, поджигатель храмов, говоришь мне это? — ощерился Дионисий.
— Мы с Дориэем не пойдем за тобой, — твердо сказал я.
— Раз так, счастливо оставаться! — не возражал Дионисий. — Поживите среди гостеприимных жрецов и попробуйте потом объяснить персам, кто вы и откуда тут взялись. До встречи на берегах Стикса — хотя клянусь, тебе придется долго дожидаться меня там!
Слова Дионисия смутили меня. Я задумался.
— Лекари слишком дорожат своей жизнью, — сказал я наконец. — И их можно понять: им ли не знать, как легко оборвать ее одним взмахом меча. Даже врачи из Милета отказывались выходить в море, хотя на суше всегда с готовностью и безвозмездно лечили всех, кто был ранен в морском сражении. Тем более никто по своей воле не захочет плавать на пиратском корабле!
— А кто говорит о пиратах? — возмутился Дионисий. — Мы просто не признаем себя побежденными и продолжим бить врагов в их же водах. А лекаря, как, впрочем, и каждого, кто последует за мной, я сделаю богатым.
— Даже если он останется жив, — пробормотал я, — когда-нибудь его все равно выведут на чистую воду, и никакое богатство тогда не спасет…
— Турмс, — оборвал меня Дионисий, — перестань болтать и найди лекаря, не то, нравится тебе это или не нравится, придется бросить тебя на острове!
И я побрел прочь, вздыхая и ломая голову над тем, как выполнить это поручение. Вдруг в некотором отдалении я заметил коренастого молодого человека, чья фигура показалась мне знакомой, так что я громко окликнул его. Но когда он обернулся, я увидел в его руке змеевидный жезл. Лицо у него было округлое, глаза живые, а лоб изрезан морщинами.
— Кто ты? — спросил я. — Впотьмах мне почудилось, что я тебя знаю.
— Меня зовут Микон, — ответил он. — Я — посвященный, но я тебя не помню.
— Микон? — повторил я. — Когда мы ходили под Сарды, был с нами один гончар из Аттики — тоже Микон. Он пошел воевать, чтобы добыть денег и купить себе маленькую печь для обжига, но вернулся в Афины таким же бедняком, как перед походом. Это был настоящий богатырь, кряжистый, как дуб, и с ним не страшны были никакие персы. Но при этом у меня никогда не возникало чувство, будто я давно его знаю, — не то что с тобой!
— Ты явился кстати, — сказал Микон. — Мой разум в смятении, и я не нахожу себе места… Чего ты хочешь?
Для начала я с похвалой отозвался о святилище Асклепия и о мудрых жрецах. Он же возразил:
— Седая голова не всегда говорит о мудрости. Искусство врачевания, передаваемое из поколения в поколение, может принести столько же вреда, сколько пользы. А под сенью славы предков подчас процветают и глупцы.
— Конечно, не только ваш остров известен своими целителями, — осторожно заметил я. — Говорят, лучшие врачи в мире живут в городе Кротоне на побережье Италии. Один из них вылечил даже великого царя персов, и тот оставил его при своей особе.
— В войске великого царя тоже немало греков, — кивнул Микон. — И это неплохие эллины…
— Ты не прав, — возразил я, — полагаю, раз они рабы, они плохие эллины, даже если с ног до головы обвешаны золотом.
— А разве ты сам не раб? — проговорил он. — Разве ты свободен от оков собственного тела? Мы все рабы до тех пор, пока живем на земле.
— Уж не увлечен ли ты учением орфиков [23] о бессмертной душе? — спросил я.
Микон покачал головой:
— Я знаю лишь одно: все в этом мире что-то значит, но суть вещей скрыта от нас. Только иногда ее удается угадать тем, кто обладает даром ясновидения. И то, что ты подошел ко мне сегодня, тоже имеет какой-то смысл. Взгляни: тонкий серп молодого месяца блестит над морем, подобный золотой нити… Быть может, ты, сам того не ведая, послан Артемидой?
Я так и вздрогнул от неожиданности — а потом, помолчав, сказал:
— Микон, мир велик, и не все на свете знание заключено на этом острове. Ты еще молод. Что же держит тебя во власти персов?
Дотронувшись до меня своей теплой ладонью, он ответил:
— Я не все время провел на Косе, а объездил многие земли вплоть до Египта. Я выучил не один язык, и мне ведомы болезни, о которых тут и не слышали… Скажешь ли ты наконец, чего ты от меня хочешь?
Ладонь его вновь пробудила во мне чувство, будто я давно его знаю.
— Наверное, все мы рабы своей судьбы, Микон, — начал я издалека. — Ты тот человек, который нужен нам на судне. И если я укажу на тебя, то наши люди не остановятся перед тем, чтобы, оглушив, забрать тебя силой.
Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Сверля меня взглядом, он спросил:
— Зачем же ты тогда предостерег меня? Кто ты такой? Ты не похож на грека.
И в испытующем его взгляде таилась такая неодолимая сила, что, повинуясь ей, мои руки сами собой вытянулись вверх, к тонкой золотистой полоске молодого месяца.
— Я и сам не знаю, зачем я сделал это, — сказал я честно, — да и кто я такой — тоже… Я знаю лишь одно: наше время пришло, и нам обоим пора в путь.
— Тогда идем! — засмеялся он и, взяв меня под руку, привел прямо к Дионисию.
— Ты не хочешь ни с кем попрощаться? Собрать вещи, одежду? — спросил я в изумлении.
— Не люблю проводы и сборы, — отрезал он. — Все это лишние хлопоты.
— Верно сказано! — вмешался Дионисий. — Если ты пойдешь со мной добром, получишь куда больше, чем оставляешь здесь.
Микон покачал головой.
— Добром или силой — не все ли равно? Чему быть, того не миновать, и изменить я ничего не в силах.
И он поднялся вместе с нами на корабль. Дионисий приказал свистать всех наверх, и три наши судна вышли на веслах в спокойное, багрового оттенка море. Молодой месяц — спутник безжалостной юной богини — освещал нам путь.
4
Берег остался далеко позади. Мы были в открытом море. Гребцы на последнем издыхании со стоном ловили ртом воздух; других рвало всей той сытной снедью, которой они так хорошо подкрепились на острове. Они поносили Дионисия, вопя, что, мол, вся эта гонка — чистое безумие, ведь добрый моряк всегда держится берега, а главное — знает, куда плывет. Они же только дерутся и гребут, потом снова дерутся и снова гребут — и так до беспамятства. Их ладони стерлись до крови, а спины ломит, несмотря на тростниковые подстилки на скамьях их финикийских кораблей. Мудрый моряк на ночь вытаскивает свое судно на берег, чтобы не подвергать людей опасности и дать им поспать.
Дионисий слушал их недовольный ропот с улыбкой, время от времени беззлобно, скорее для порядка, стегая самых болтливых концом каната по спине. Те огрызались, но продолжали грести до тех пор, пока Дионисий не велел сцепить все три судна вместе и ждать рассвета.
— Я поступаю так не из жалости, — добавил он. — Но я понимаю, сейчас, когда угар битвы давно выветрился у вас из головы, ваш дух ослабел куда больше, чем тело… Все ко мне: у меня есть что сказать вам.
Загнанные моряки при свете звезд обступили Дионисия. Стояла такая тишина, что, хотя говорил он негромко, его охрипший голос был слышен всем. Только иногда заглушал его вздох моря и скрип трущихся друг о друга кораблей.
Увлекая за собой меня и Микона, Дориэй растолкал ревниво толпившееся вокруг своего предводителя корабельное начальство, и мы встали на почетных местах по правую руку от Дионисия, достойных нашего положения.
Дионисий ни словом не обмолвился о подвигах своих людей во время сражения у Лады, а наоборот, сравнил их с незадачливым селянином, который пришел в город купить на свой скромный заработок осла, но пропил все деньга, да еще ввязался в драку, а наутро очнулся где-то на пустыре, весь в крови, в изодранной одежде и без сандалий. И тут он с ужасом видит рядом с собой кучу драгоценностей и сундуки, полные звонких монет, и догадывается, что, должно быть, забрался ночью в чей-то богатый дом. И он отшатывается от всех сокровищ, понимая, что его везде ищут и ему уже нельзя вернуться домой.
— Вот так и вы, бедняги! — заключил Дионисий. — Однако, хвала богам, у вас есть вожак, который знает, чего хочет. Я, Дионисий из Фокеи, вас не оставлю — а взамен я требую от вас беспрекословного повиновения. И дело не в том, что я самый сильный и самый опытный в морском деле или что ума у меня больше, чем у вас. Силачей здесь хватает — взять вот хоть Дориэя из Спарты, которого я называю первым, зная, как высоко он ставит свой род. Да и моряки на корабле подобрались не хуже меня. Умнее же меня Турмс из Эфеса, человек, который во время боя смеется, а после боя плачет, или вот Микон — врач с острова Кос, который кажется мне человеком достойнейшим, хотя мы едва знакомы. Но значит ли это, что вам следует выбрать другого вождя?
— Задумайтесь над этим, — продолжил он, переведя дух. — И тот, кто сочтет, что справится с кораблями лучше меня, пусть скажет об этом вслух — а там посмотрим.
Он обвел глазами всех своих людей, но никто не торопился заявить о своих притязаниях.
— Вот видите! — не скрывал торжества Дионисий. — Итак, я остаюсь вашим вожаком, потому что подхожу для этого больше, чем кто-то еще, как кто-то еще наверняка больше меня подходит для другого дела… К примеру, у Ликимния такой могучий член, что даже самая смелая женщина убежит, увидев это его орудие. Тут мне с ним не тягаться!
Все так и покатились со смеху, указывая на Ликимния — молчаливого здоровяка, которого явно смутило всеобщее внимание. Еще больше его смутил Дориэй, который осведомился, не потомок ли он Геракла, раз ему дали такое имя.
Ликимний в ответ пробормотал, что до этого он пас свиней в горах Фокеи, и что его отец, дед и прадед тоже были свинопасами. Все они носили это имя, потому что свинопасу некогда выдумывать новые имена для своих сыновей.
Рассерженный Дориэй на это возразил, что, как известно, первый Ликимний был дядей Геракла и называть этим именем свинопаса — кощунство.
Дориэй кричал все сильнее, и Микон, стараясь унять вспышку этой беспричинной ярости, приложил к его вискам свои мягкие ладони, а Дионисий велел дать Дориэю вина, лишь бы он замолчал, и в наступившей затем тишине повел речь дальше:
— Красноречию я не обучен, и тут мне тоже не тягаться с теми, кто лучше меня владеет этим искусством. Но все же я попробую растолковать, почему вы должны пойти за мной.
— Жители Фокеи и те, кто примкнул к нам позже! — воззвал Дионисий. — Что для полководца все его умение без удачи? Нам же, несмотря на поражение, пока, согласитесь, везло. Так вот, я клянусь вам, что так со мной было всегда и даже временные несчастья неизменно приводили меня к успеху. Так что покуда вы со мной, везение не покинет вас, а без меня вам несдобровать!
Некоторые, вспоминая о погибших, ворчали, что, мол, это хваленое везение спровадило много лихих моряков на дно, кормить крабов. Но Дионисий не слышал их.
— Ионию мы потеряли, и назад в Фокею нам пути нет, — уверенно рассуждал он. — Флот персов, однако, осаждает сейчас Милет и прочие ионийские города. С другой стороны, перед битвой у Лады персы стянули туда все боевые корабли с Кипра, из Киликии, Финикии и даже из Египта, так что море свободно. Поэтому я решил принести завтра же утром жертву Посейдону, чтобы он послал нам западный ветер.
Послышались недоуменные возгласы, но Дионисий без труда перекрыл их, громко крича:
— Именно западный, вы не ослышались! Пускай отдохнут ваши затекшие члены, пока этот резвый ветер вынесет нас без весел прямо во вражеские воды и домчит до Кипра и дальше, к берегам Финикии, где снуют без всякой охраны тихоходные торговые корабли, трюмы которых битком набиты сокровищами Востока и Запада. Ведь торговля есть торговля, и война ей не помеха! Мы пройдем через вражеские воды на быстрых веслах и, клянусь, за один только месяц добудем богатства, какие нам и не снились в наших закопченных деревянных хибарах в Фокее.
Но никто из команды не рвался радостно в неприятельские воды, где любая точка на горизонте может скрывать в себе смертельную опасность, и Дионисий удвоил свои усилия.
— Один только месяц, не больше, — горячо повторил он. — И не бойтесь ран, морской лихорадки и других болезней, ведь у нас на корабле искусный лекарь! А потом боги услышат мою мольбу и пошлют нам восточный ветер, и мы поплывем далеко на запад, в Массалию. Мы успеем уйти до осенних бурь, которые остановят тех, кто вздумает погнаться за нами. В Массалии нас радостно встретят наши сородичи фокейцы. Там по берегам широких рек тянутся богатые земли. Там мы сможем основать колонии, подчинить себе местных варваров, если только вам не изменит мужество и вы будете доверять мне.
Некоторые, однако, возразили, что добычи они взяли немало и у Лады, а путь через чужие воды в Массалию неблизок и опасен: западнее Сицилии и Италии тиррены и карфагеняне хорошо стерегут свое побережье. Если и плыть в Массалию, то следует сейчас же, не мешкая, повернуть на запад и молить богов о попутном ветре. Но лучше всего будет найти пристанище в одном из греческих городов на Сицилии или в Италии, которые славятся своей роскошью и раздольной жизнью. Далекая же Массалия у самых границ дикого края варваров — убежище ненадежное.
Дионисий набычился, постоял так недолго, наморщив лоб, и наконец елейным голосом спросил, нет ли еще советчиков.
— Если есть, пускай они выскажут вслух все, что думают, — подзуживал смутьянов Дионисий. — На то у нас и демократия, за которую мы сражались с персидским деспотом у Лады. Смелее, сограждане! Выкладывайте, если кому охота уйти на Сицилию или в Италию, где, правда, греки держат свои города на замке и где вся земля поделена уже много веков тому назад.
Тут и впрямь нашлось несколько человек, которые, посовещавшись, сочли, что лучше синица в руке, чем журавль в небе. Выйдя вперед, они попросили выделить им причитающуюся часть добычи и предоставить один корабль, чтобы они могли добраться до Сицилии и начать там новую жизнь. На это Дионисий ответил:
— Вы говорили открыто, по-мужски, не боясь моего гнева. Что ж, вы получите свою долю, и немалую, но судна я вам не дам. Такой корабль стоит гораздо больше, чем вы заслужили. Так что возьмите ваше золото, повесьте его на шею и добирайтесь до Сицилии вплавь. Если хотите, я даже с мечом наголо провожу вас к борту. Вода в море теплая, а по звездам вы легко найдете дорогу.
Тут он сделал шаг в их сторону, а остальные с громким хохотом принялись теснить их к борту, словно намереваясь сбросить горемык в море. Те уже и не рады были, что так некстати высунулись, и слезно молили Дионисия разрешить им остаться.
Наконец Дионисий сжалился и, пожимая плечами, сказал:
— Что за странные люди — сами не знают, чего хотят! Ну, да забудем прошлое; теперь мы снова одна большая семья, в которой каждый имеет право голоса. Так давайте же проголосуем! Пусть поднимут руку те, кто по своей воле хочет плыть со мной в тыл к персам, а потом в Массалию.
Все, включая и меня с Дориэем, подняли руку, чтобы не гневить Дионисия. Один Микон стоял неподвижно с тихой улыбкой на устах.
Дионисий обошел своих воинов, похлопывая их по плечу и приговаривая: «Молодец!», «Ты верно выбрал!», «Спасибо, что не подвел!» Дойдя же до Микона, он нахмурился и спросил:
— Ты что же, собрался вернуться домой на дельфине?
Бесстрашно глядя в глаза Дионисию, Микон ответил:
— Я готов ехать с тобой, Дионисий, куда ты скажешь, но где окончится наше плавание — решать судьбе. Нам же это неведомо. Поэтому я не хочу искушать бессмертных и делать выбор там, где речь идет о вещи столь же зыбкой и непостижимой, как и все земное.
— Ты не веришь в мою удачу? — удивился Дионисий.
— Почему же? — возразил Микон. — Я лишь напоминаю тебе, что между ртом и краем чаши часто лежит пропасть.
Обезоруженный его кротостью, Дионисий проглотил суровую отповедь и повернулся вновь к своим воинам, восклицая:
— Лишь бы наутро подул свежий западный ветер! Я принес уже жертву финикийскому богу, что на носу корабля, и окропил его лик, руки и ноги человеческой кровью, ибо я знаю, как любят ее финикийские боги. А Посейдону и морским богам я приношу в жертву вот это ожерелье, за которое дали бы не один дом и виноградник, чтобы доказать вам, что я верю в свою судьбу. Я приношу мою жертву охотно и весело, не требуя при этом, чтобы и вы пожертвовали богам что-либо из своей доли, и твердо надеюсь добыть взамен трофей не хуже, а может быть, даже лучше этого.
С этими словами Дионисий побежал на нос корабля и бросил тяжелое ожерелье в воду. Непроизвольный стон вырвался из груди воинов при виде того, как бесценная вещь исчезает в морской пучине. Но все также поняли, что Дионисий и впрямь верит в свою удачу, и, одобряя его жертву, стали царапать ногтями корабельный настил, дабы вымолить у богов западный ветер.
После этого Дионисий отпустил людей спать, пообещав, что сам покараулит до рассвета. Те разошлись, расхваливая своего заботливого военачальника, я вскоре мощный храп заглушил всплески волн и поскрипывание кораблей. Все так устали, что спали как убитые. Лишь двое на главном судне не сомкнули глаз: Дионисий и я.
Мысль о том, что нас ждет, не давала мне покоя. Овечьи кости показали нам с Дориэем на запад, и хотя вопреки им мы пошли на восток, в Ионию, судьба неумолимо поворачивала нас назад — и притом на край света.
Осознав, что на сей раз я навсегда покидаю Ионию, я ощутил комок в горле и впотьмах, стараясь не наткнуться на спящих, пошел искать бурдюк с водой, а напившись, поднялся на палубу. Я стал смотреть на серое небо и черное беспокойное море, слушая плеск волн и чувствуя легкое покачивание судна у себя под ногами.
Из задумчивости меня вывел тихий стук. Босой, я неслышно подошел к Дионисию, который стоял, перегнувшись через борт на носу корабля, и что-то вытаскивал из воды. Увидев, как он наматывает на локоть веревку, я удивленно спросил:
— Ты ловишь рыбу?
От неожиданности Дионисий чуть не свалился за борт.
— А, это ты, Турмс! — произнес он, пряча за спину свой улов. Но и в темноте я заметил ожерелье, которое он так великодушно пожертвовал богам на глазах у своих воинов.
Видя, что я все понял, он ничуть не смутился и со смехом сказал:
— Надеюсь, ты грамотный человек, не принимаешь близко к сердцу все эти жертвы богам и всякое такое. Мудрые люди в Ионии называли мифы о богах иносказаниями, толкуя их как заблагорассудится. Так вот и я считал своего рода иносказанием мой благочестивый дар Посейдону, и прежде чем бросить ожерелье в море, привязал к нему веревку, а другой конец ее закрепил на носу корабля.
— А как же западный ветер, о котором ты молил богов? — недоумевал я.
— О том, что будет западный ветер, я узнал уже вчера: по цвету моря, по тому, как оно дышит в темноте, — сознался Дионисий. — Помни мое слово: солнце взойдет в тучах, и ветер нагонит дождь.
Грубая откровенность его слов поразила меня: ведь даже у самого легкомысленного человека бывает что-то святое в душе.
— Ты что же, совсем не веришь в богов? — спросил я.
— Я верю в то, во что я верю, — уклончиво ответил Дионисий. — Но я знаю наверняка: брось я в море хоть сто ожерелий, мы никогда не дождались бы западного ветра, если бы ничто его не предвещало.
Дионисий тщательно вытер ожерелье о полу одежды и, сойдя вниз, спрятал его в свой сундук. Потом зевнул во весь рот, с хрустом потянулся и велел мне не раздумывать понапрасну, а идти спать. В море, добавил Дионисий, он будет думать за меня.
Дионисий слушал их недовольный ропот с улыбкой, время от времени беззлобно, скорее для порядка, стегая самых болтливых концом каната по спине. Те огрызались, но продолжали грести до тех пор, пока Дионисий не велел сцепить все три судна вместе и ждать рассвета.
— Я поступаю так не из жалости, — добавил он. — Но я понимаю, сейчас, когда угар битвы давно выветрился у вас из головы, ваш дух ослабел куда больше, чем тело… Все ко мне: у меня есть что сказать вам.
Загнанные моряки при свете звезд обступили Дионисия. Стояла такая тишина, что, хотя говорил он негромко, его охрипший голос был слышен всем. Только иногда заглушал его вздох моря и скрип трущихся друг о друга кораблей.
Увлекая за собой меня и Микона, Дориэй растолкал ревниво толпившееся вокруг своего предводителя корабельное начальство, и мы встали на почетных местах по правую руку от Дионисия, достойных нашего положения.
Дионисий ни словом не обмолвился о подвигах своих людей во время сражения у Лады, а наоборот, сравнил их с незадачливым селянином, который пришел в город купить на свой скромный заработок осла, но пропил все деньга, да еще ввязался в драку, а наутро очнулся где-то на пустыре, весь в крови, в изодранной одежде и без сандалий. И тут он с ужасом видит рядом с собой кучу драгоценностей и сундуки, полные звонких монет, и догадывается, что, должно быть, забрался ночью в чей-то богатый дом. И он отшатывается от всех сокровищ, понимая, что его везде ищут и ему уже нельзя вернуться домой.
— Вот так и вы, бедняги! — заключил Дионисий. — Однако, хвала богам, у вас есть вожак, который знает, чего хочет. Я, Дионисий из Фокеи, вас не оставлю — а взамен я требую от вас беспрекословного повиновения. И дело не в том, что я самый сильный и самый опытный в морском деле или что ума у меня больше, чем у вас. Силачей здесь хватает — взять вот хоть Дориэя из Спарты, которого я называю первым, зная, как высоко он ставит свой род. Да и моряки на корабле подобрались не хуже меня. Умнее же меня Турмс из Эфеса, человек, который во время боя смеется, а после боя плачет, или вот Микон — врач с острова Кос, который кажется мне человеком достойнейшим, хотя мы едва знакомы. Но значит ли это, что вам следует выбрать другого вождя?
— Задумайтесь над этим, — продолжил он, переведя дух. — И тот, кто сочтет, что справится с кораблями лучше меня, пусть скажет об этом вслух — а там посмотрим.
Он обвел глазами всех своих людей, но никто не торопился заявить о своих притязаниях.
— Вот видите! — не скрывал торжества Дионисий. — Итак, я остаюсь вашим вожаком, потому что подхожу для этого больше, чем кто-то еще, как кто-то еще наверняка больше меня подходит для другого дела… К примеру, у Ликимния такой могучий член, что даже самая смелая женщина убежит, увидев это его орудие. Тут мне с ним не тягаться!
Все так и покатились со смеху, указывая на Ликимния — молчаливого здоровяка, которого явно смутило всеобщее внимание. Еще больше его смутил Дориэй, который осведомился, не потомок ли он Геракла, раз ему дали такое имя.
Ликимний в ответ пробормотал, что до этого он пас свиней в горах Фокеи, и что его отец, дед и прадед тоже были свинопасами. Все они носили это имя, потому что свинопасу некогда выдумывать новые имена для своих сыновей.
Рассерженный Дориэй на это возразил, что, как известно, первый Ликимний был дядей Геракла и называть этим именем свинопаса — кощунство.
Дориэй кричал все сильнее, и Микон, стараясь унять вспышку этой беспричинной ярости, приложил к его вискам свои мягкие ладони, а Дионисий велел дать Дориэю вина, лишь бы он замолчал, и в наступившей затем тишине повел речь дальше:
— Красноречию я не обучен, и тут мне тоже не тягаться с теми, кто лучше меня владеет этим искусством. Но все же я попробую растолковать, почему вы должны пойти за мной.
— Жители Фокеи и те, кто примкнул к нам позже! — воззвал Дионисий. — Что для полководца все его умение без удачи? Нам же, несмотря на поражение, пока, согласитесь, везло. Так вот, я клянусь вам, что так со мной было всегда и даже временные несчастья неизменно приводили меня к успеху. Так что покуда вы со мной, везение не покинет вас, а без меня вам несдобровать!
Некоторые, вспоминая о погибших, ворчали, что, мол, это хваленое везение спровадило много лихих моряков на дно, кормить крабов. Но Дионисий не слышал их.
— Ионию мы потеряли, и назад в Фокею нам пути нет, — уверенно рассуждал он. — Флот персов, однако, осаждает сейчас Милет и прочие ионийские города. С другой стороны, перед битвой у Лады персы стянули туда все боевые корабли с Кипра, из Киликии, Финикии и даже из Египта, так что море свободно. Поэтому я решил принести завтра же утром жертву Посейдону, чтобы он послал нам западный ветер.
Послышались недоуменные возгласы, но Дионисий без труда перекрыл их, громко крича:
— Именно западный, вы не ослышались! Пускай отдохнут ваши затекшие члены, пока этот резвый ветер вынесет нас без весел прямо во вражеские воды и домчит до Кипра и дальше, к берегам Финикии, где снуют без всякой охраны тихоходные торговые корабли, трюмы которых битком набиты сокровищами Востока и Запада. Ведь торговля есть торговля, и война ей не помеха! Мы пройдем через вражеские воды на быстрых веслах и, клянусь, за один только месяц добудем богатства, какие нам и не снились в наших закопченных деревянных хибарах в Фокее.
Но никто из команды не рвался радостно в неприятельские воды, где любая точка на горизонте может скрывать в себе смертельную опасность, и Дионисий удвоил свои усилия.
— Один только месяц, не больше, — горячо повторил он. — И не бойтесь ран, морской лихорадки и других болезней, ведь у нас на корабле искусный лекарь! А потом боги услышат мою мольбу и пошлют нам восточный ветер, и мы поплывем далеко на запад, в Массалию. Мы успеем уйти до осенних бурь, которые остановят тех, кто вздумает погнаться за нами. В Массалии нас радостно встретят наши сородичи фокейцы. Там по берегам широких рек тянутся богатые земли. Там мы сможем основать колонии, подчинить себе местных варваров, если только вам не изменит мужество и вы будете доверять мне.
Некоторые, однако, возразили, что добычи они взяли немало и у Лады, а путь через чужие воды в Массалию неблизок и опасен: западнее Сицилии и Италии тиррены и карфагеняне хорошо стерегут свое побережье. Если и плыть в Массалию, то следует сейчас же, не мешкая, повернуть на запад и молить богов о попутном ветре. Но лучше всего будет найти пристанище в одном из греческих городов на Сицилии или в Италии, которые славятся своей роскошью и раздольной жизнью. Далекая же Массалия у самых границ дикого края варваров — убежище ненадежное.
Дионисий набычился, постоял так недолго, наморщив лоб, и наконец елейным голосом спросил, нет ли еще советчиков.
— Если есть, пускай они выскажут вслух все, что думают, — подзуживал смутьянов Дионисий. — На то у нас и демократия, за которую мы сражались с персидским деспотом у Лады. Смелее, сограждане! Выкладывайте, если кому охота уйти на Сицилию или в Италию, где, правда, греки держат свои города на замке и где вся земля поделена уже много веков тому назад.
Тут и впрямь нашлось несколько человек, которые, посовещавшись, сочли, что лучше синица в руке, чем журавль в небе. Выйдя вперед, они попросили выделить им причитающуюся часть добычи и предоставить один корабль, чтобы они могли добраться до Сицилии и начать там новую жизнь. На это Дионисий ответил:
— Вы говорили открыто, по-мужски, не боясь моего гнева. Что ж, вы получите свою долю, и немалую, но судна я вам не дам. Такой корабль стоит гораздо больше, чем вы заслужили. Так что возьмите ваше золото, повесьте его на шею и добирайтесь до Сицилии вплавь. Если хотите, я даже с мечом наголо провожу вас к борту. Вода в море теплая, а по звездам вы легко найдете дорогу.
Тут он сделал шаг в их сторону, а остальные с громким хохотом принялись теснить их к борту, словно намереваясь сбросить горемык в море. Те уже и не рады были, что так некстати высунулись, и слезно молили Дионисия разрешить им остаться.
Наконец Дионисий сжалился и, пожимая плечами, сказал:
— Что за странные люди — сами не знают, чего хотят! Ну, да забудем прошлое; теперь мы снова одна большая семья, в которой каждый имеет право голоса. Так давайте же проголосуем! Пусть поднимут руку те, кто по своей воле хочет плыть со мной в тыл к персам, а потом в Массалию.
Все, включая и меня с Дориэем, подняли руку, чтобы не гневить Дионисия. Один Микон стоял неподвижно с тихой улыбкой на устах.
Дионисий обошел своих воинов, похлопывая их по плечу и приговаривая: «Молодец!», «Ты верно выбрал!», «Спасибо, что не подвел!» Дойдя же до Микона, он нахмурился и спросил:
— Ты что же, собрался вернуться домой на дельфине?
Бесстрашно глядя в глаза Дионисию, Микон ответил:
— Я готов ехать с тобой, Дионисий, куда ты скажешь, но где окончится наше плавание — решать судьбе. Нам же это неведомо. Поэтому я не хочу искушать бессмертных и делать выбор там, где речь идет о вещи столь же зыбкой и непостижимой, как и все земное.
— Ты не веришь в мою удачу? — удивился Дионисий.
— Почему же? — возразил Микон. — Я лишь напоминаю тебе, что между ртом и краем чаши часто лежит пропасть.
Обезоруженный его кротостью, Дионисий проглотил суровую отповедь и повернулся вновь к своим воинам, восклицая:
— Лишь бы наутро подул свежий западный ветер! Я принес уже жертву финикийскому богу, что на носу корабля, и окропил его лик, руки и ноги человеческой кровью, ибо я знаю, как любят ее финикийские боги. А Посейдону и морским богам я приношу в жертву вот это ожерелье, за которое дали бы не один дом и виноградник, чтобы доказать вам, что я верю в свою судьбу. Я приношу мою жертву охотно и весело, не требуя при этом, чтобы и вы пожертвовали богам что-либо из своей доли, и твердо надеюсь добыть взамен трофей не хуже, а может быть, даже лучше этого.
С этими словами Дионисий побежал на нос корабля и бросил тяжелое ожерелье в воду. Непроизвольный стон вырвался из груди воинов при виде того, как бесценная вещь исчезает в морской пучине. Но все также поняли, что Дионисий и впрямь верит в свою удачу, и, одобряя его жертву, стали царапать ногтями корабельный настил, дабы вымолить у богов западный ветер.
После этого Дионисий отпустил людей спать, пообещав, что сам покараулит до рассвета. Те разошлись, расхваливая своего заботливого военачальника, я вскоре мощный храп заглушил всплески волн и поскрипывание кораблей. Все так устали, что спали как убитые. Лишь двое на главном судне не сомкнули глаз: Дионисий и я.
Мысль о том, что нас ждет, не давала мне покоя. Овечьи кости показали нам с Дориэем на запад, и хотя вопреки им мы пошли на восток, в Ионию, судьба неумолимо поворачивала нас назад — и притом на край света.
Осознав, что на сей раз я навсегда покидаю Ионию, я ощутил комок в горле и впотьмах, стараясь не наткнуться на спящих, пошел искать бурдюк с водой, а напившись, поднялся на палубу. Я стал смотреть на серое небо и черное беспокойное море, слушая плеск волн и чувствуя легкое покачивание судна у себя под ногами.
Из задумчивости меня вывел тихий стук. Босой, я неслышно подошел к Дионисию, который стоял, перегнувшись через борт на носу корабля, и что-то вытаскивал из воды. Увидев, как он наматывает на локоть веревку, я удивленно спросил:
— Ты ловишь рыбу?
От неожиданности Дионисий чуть не свалился за борт.
— А, это ты, Турмс! — произнес он, пряча за спину свой улов. Но и в темноте я заметил ожерелье, которое он так великодушно пожертвовал богам на глазах у своих воинов.
Видя, что я все понял, он ничуть не смутился и со смехом сказал:
— Надеюсь, ты грамотный человек, не принимаешь близко к сердцу все эти жертвы богам и всякое такое. Мудрые люди в Ионии называли мифы о богах иносказаниями, толкуя их как заблагорассудится. Так вот и я считал своего рода иносказанием мой благочестивый дар Посейдону, и прежде чем бросить ожерелье в море, привязал к нему веревку, а другой конец ее закрепил на носу корабля.
— А как же западный ветер, о котором ты молил богов? — недоумевал я.
— О том, что будет западный ветер, я узнал уже вчера: по цвету моря, по тому, как оно дышит в темноте, — сознался Дионисий. — Помни мое слово: солнце взойдет в тучах, и ветер нагонит дождь.
Грубая откровенность его слов поразила меня: ведь даже у самого легкомысленного человека бывает что-то святое в душе.
— Ты что же, совсем не веришь в богов? — спросил я.
— Я верю в то, во что я верю, — уклончиво ответил Дионисий. — Но я знаю наверняка: брось я в море хоть сто ожерелий, мы никогда не дождались бы западного ветра, если бы ничто его не предвещало.
Дионисий тщательно вытер ожерелье о полу одежды и, сойдя вниз, спрятал его в свой сундук. Потом зевнул во весь рот, с хрустом потянулся и велел мне не раздумывать понапрасну, а идти спать. В море, добавил Дионисий, он будет думать за меня.
5
Как и обещал Дионисий, под утро хлынул проливной дождь. Наши корабли неслись по пенящимся волнам на восток — так что даже мачты гнулись. Качало так сильно, что Дориэю стало плохо. Его все время выворачивало, тем более, что еще давала о себе знать рана на голове. Да и из людей Дионисия многие пластом лежали на палубе, не в силах подняться.
Все суда, плывущие на запад, укрылись в бухтах, и Дионисий, никого не опасаясь, правил в открытое море. Когда же мы вошли в пролив у острова Родос, ветер стал стихать.
А на рассвете нам встретился целый караван судов, груженных зерном и маслинами для персов, осаждающих Милет. Оттуда нам весело махали, ведь корабль наш был финикийским, да еще Дионисий приказал поднять на мачте персидские опознавательные знаки.
Не то чтобы Дионисия соблазнила добыча; скорее всего он хотел лишь доказать своим людям и самому себе, что они все еще воюют за Ионию. Первый корабль мы захватили так быстро, что его команда ничего не поняла. Когда же Дионисий выяснил, что это были корабли греков из города Саламина на Кипре, тех, которые служили персам, он велел двум пятидесятивесельным судам таранить и потопить их. Ни зерно, ни маслины нам были не нужны: не могли же мы везти этот груз с собой!
Наемники персов пытались спастись вплавь, но Дионисий приказал добивать беглецов веслами и копьями, и вскоре море вокруг нас покраснело от крови. Дионисий не дал уйти никому. Ведь если бы хоть один достиг берега, то стало бы прежде времени известно, что в персидских водах появились пираты.
Когда люди на первом корабле увидели, как идут ко дну другие суда и вода вокруг окрашивается кровью их гибнущих товарищей, некоторые из них принялись молить о пощаде, но большинство, казалось, смирились со своей долей. Старший над ними спокойно сказал Дионисию, что, мол, какая разница, когда умирать, сегодня или завтра: персы все равно посадят его на кол за то, что он погубил корабли. А персов он не любит и служит им только поневоле.
Дионисий счел его речь разумной, поскольку вожаку побежденных и в самом деле нечего было терять, и решил взять его вместе с рулевым проводниками к себе на судно. Они хорошо читали береговые знаки на Кипре, хорошо знали местные ветры и течения, часто плавая из Саламина в финикийские города.
— А раз уж ваши люди видели, как вы предали персов, — сказал им Дионисий, — выберите из них двух-трех лучших моряков, и пусть они докажут, что будут верно служить нам, убив всех остальных.
Помилованные вздрогнули, но, сообразив, что назад пути нет, выбрали тех, кого решили оставить в живых, и вместе с ними прикончили остальных. При этом они у каждого просили прощения, объясняя, что поступают так не по своей воле. Потом по приказу Дионисия они продырявили днище своего корабля и поднялись на наш — с ног до головы залитые кровью.
Под парусами и на веслах мы направились к Кипру. В пути нам встретилось большое торговое судно, на котором, кроме ценного груза, были еще и путешественники. Как ни сопротивлялась команда, наши моряки быстро вскарабкались по крутым бортам корабля. Очнувшись от потрясения, путешественники без оружия вышли на залитую кровью палубу с поднятыми руками, наперебой обещая нам богатый выкуп за себя, своих жен и дочерей. Но Дионисий был человек осторожный и не собирался оставлять живых свидетелей, которые могли опознать его даже через много лет. Взяв в руки топор, он собственноручно зарубил всех мужчин, а женщин вначале отдал на потеху своим людям.
Все суда, плывущие на запад, укрылись в бухтах, и Дионисий, никого не опасаясь, правил в открытое море. Когда же мы вошли в пролив у острова Родос, ветер стал стихать.
А на рассвете нам встретился целый караван судов, груженных зерном и маслинами для персов, осаждающих Милет. Оттуда нам весело махали, ведь корабль наш был финикийским, да еще Дионисий приказал поднять на мачте персидские опознавательные знаки.
Не то чтобы Дионисия соблазнила добыча; скорее всего он хотел лишь доказать своим людям и самому себе, что они все еще воюют за Ионию. Первый корабль мы захватили так быстро, что его команда ничего не поняла. Когда же Дионисий выяснил, что это были корабли греков из города Саламина на Кипре, тех, которые служили персам, он велел двум пятидесятивесельным судам таранить и потопить их. Ни зерно, ни маслины нам были не нужны: не могли же мы везти этот груз с собой!
Наемники персов пытались спастись вплавь, но Дионисий приказал добивать беглецов веслами и копьями, и вскоре море вокруг нас покраснело от крови. Дионисий не дал уйти никому. Ведь если бы хоть один достиг берега, то стало бы прежде времени известно, что в персидских водах появились пираты.
Когда люди на первом корабле увидели, как идут ко дну другие суда и вода вокруг окрашивается кровью их гибнущих товарищей, некоторые из них принялись молить о пощаде, но большинство, казалось, смирились со своей долей. Старший над ними спокойно сказал Дионисию, что, мол, какая разница, когда умирать, сегодня или завтра: персы все равно посадят его на кол за то, что он погубил корабли. А персов он не любит и служит им только поневоле.
Дионисий счел его речь разумной, поскольку вожаку побежденных и в самом деле нечего было терять, и решил взять его вместе с рулевым проводниками к себе на судно. Они хорошо читали береговые знаки на Кипре, хорошо знали местные ветры и течения, часто плавая из Саламина в финикийские города.
— А раз уж ваши люди видели, как вы предали персов, — сказал им Дионисий, — выберите из них двух-трех лучших моряков, и пусть они докажут, что будут верно служить нам, убив всех остальных.
Помилованные вздрогнули, но, сообразив, что назад пути нет, выбрали тех, кого решили оставить в живых, и вместе с ними прикончили остальных. При этом они у каждого просили прощения, объясняя, что поступают так не по своей воле. Потом по приказу Дионисия они продырявили днище своего корабля и поднялись на наш — с ног до головы залитые кровью.
Под парусами и на веслах мы направились к Кипру. В пути нам встретилось большое торговое судно, на котором, кроме ценного груза, были еще и путешественники. Как ни сопротивлялась команда, наши моряки быстро вскарабкались по крутым бортам корабля. Очнувшись от потрясения, путешественники без оружия вышли на залитую кровью палубу с поднятыми руками, наперебой обещая нам богатый выкуп за себя, своих жен и дочерей. Но Дионисий был человек осторожный и не собирался оставлять живых свидетелей, которые могли опознать его даже через много лет. Взяв в руки топор, он собственноручно зарубил всех мужчин, а женщин вначале отдал на потеху своим людям.