Страница:
Насчет того, кто из нас более вспыльчивый, у меня было другое мнение; вынув свой старый нож, я протянул его Хиулсу со словами:
— Это тебе. Ты уже становишься мужчиной, так будь же достоин своего рода. Всему, что нужно знать мальчику в твоем возрасте, я тебя уже обучил; оставляю тебе в наследство мой собственный меч и щит, потому что щит твоего отца я бросил в море, принося в Жертву богам. Никогда не забывай о том, что в жилах твоих течет кровь Геракла и богини Эрикса, и о том, что ты происходишь от богов. Не сомневаюсь: после нашего ухода сиканы поручат какому-нибудь пифагорейскому мудрецу заняться твоим образованием, ибо они ждут от тебя подвигов и великих свершений.
Арсиноя воскликнула:
— Ты с ума сошел? Что это тебе взбрело в голову? Неужто ты хочешь оставить своего единственного сына у варваров?
Она дергала меня за волосы и била кулаками по спине, пока я поднимал плоский камень в углу пещеры и доставал оттуда щит. Мальчик испугался было крика Арсинои, но успокоился, как только оружие оказалось в его руках. Его маленькие пальчики с такой нежностью сжимали рукоять меча, что я даже улыбнулся — так напомнил он мне покойного Дориэя.
Когда Арсиноя поняла, что я не изменю своего решения, она упала на землю и разразилась горьким плачем. Ее слезы были искренними, так как сына она любила сильнее, чем волчица своих волчат. Женское начало всегда было очень сильно в ней, и она в любых обстоятельствах вела себя так, как подсказывал ей инстинкт.
Ее жалость к сыну смягчила меня; сев рядом, я погладил ее темные волосы.
— Арсиноя, — сказал я, — не из ненависти и не из желания отомстить оставляю я мальчика у сиканов. Поверь мне! Если бы я только мог, я охотно взял бы его с собой ради Дориэя и нашей с ним дружбы. Обиды же на Дориэя я не держу, потому что он, как и все мужчины, не смог устоять перед тобой, о прекрасная Арсиноя.
Она вздохнула и прислушалась к моим речам.
— Видишь ли, место Хиулса здесь, в этих лесах, потому что он — сын Дориэя, а значит, властитель всего Эрикса, — говорил я. — Сиканы всегда называют его Эркле и улыбаются при виде его. Я не уверен, что они позволили бы нам увезти мальчика, скорее всего они убили бы и тебя, и меня, а Хиулса стали бы воспитывать сами. Впрочем, ты можешь, если хочешь, остаться здесь со своим сыном.
Арсиноя вздрогнула и быстро сказала:
— Нет-нет, ничто не заставит меня задерживаться в сиканских лесах!
Чтобы успокоить ее, я сказал:
— Я поговорю о Хиулсе с Ксенодотом. Он расскажет великому царю, что среди сиканов растет царь, потомок Геракла. Возможно, наступит день, и твой сын будет править не только в сиканских лесах, но и во всей Сицилии. Царь персов возвеличит его. Похоже, персидский государь в скором времени, еще при нашей жизни, станет владыкой всего мира.
Эта мысль понравилась Арсиное, глаза ее заблестели, она захлопала в ладоши и произнесла:
— Ты рассуждаешь куда разумнее, чем Дориэй, который так и остался для сегестян чужаком, и никто его не любил, кроме Танаквиль.
— Значит, насчет судьбы мальчика мы все решили, — сказал я с тяжелым сердцем. — А теперь давай поговорим о Мисме. Помню, как ты улыбалась, когда я назвал ее так. Может быть, потому, что первые буквы ее имени напоминают о Миконе? Мне кажется, я уже тогда кое о чем догадывался, поэтому и дал девочке такое имя.
Арсиноя попыталась изобразить удивление, но я схватил ее за запястье и сказал:
— Время лжи прошло. Мисме — дочь Микона. Ты много раз спала с ним, начиная еще со времен нашего бегства из Эрикса в Гимеру. Из-за тебя он начал пить, а ты издевалась над ним, как твоя кошка над мышами, чтобы уяснить себе, сколь велика сила твоих чар, пока не понесла от него. Микон стыдился этого, он не мог смотреть мне в глаза. Признайся, Арсиноя, что дело обстояло именно так. А может, мне стоит позвать сюда Мисме, чтобы показать тебе круглые, как у Микона, щеки и полные, как у Микона, губы?
Арсиноя пришла в ярость. Она била себя кулаками по коленям и кричала:
— О, если бы она унаследовала от меня хотя бы глаза! Богиня так немилостива ко мне, что Мисме так похожа на Микона даже своей приземистой фигурой! Впрочем, это не очень важно, может, бедная девочка подрастет и станет стройной, как деревце. Ладно, Турмс, ты, разумеется, прав, но имей в виду, что вина тут целиком твоя. Не надо тебе было на целые дни оставлять меня в одиночестве — ведь Микон-то постоянно был поблизости. Он так сильно любил меня, что я не могла ему сопротивляться… тем более, что иногда мне хотелось как-то утешить его. Но я очень удивилась, когда забеременела от него. И в этом опять же повинен ты, Турмс, — зачем ты так поспешно увел меня к варварам, что я не успела захватить свое серебряное кольцо и оставила его в Сегесте?
Она взглянула на меня, увидела, что я не сержусь и не собираюсь кричать, и принялась тараторить дальше:
— Микон часто хвастался своими приключениями на золотом корабле Астарты в Восточном море, а меня это раздражало, потому что я хотела, чтобы он узнал, что может пережить мужчина в объятиях женщины. Он был уверен в своей неотразимости, ибо Аура всегда теряла сознание от его ласк. Но, как видно, на эту девушку так действовала бы близость с любым мужчиной. Нет, Микон, конечно, не чета тебе, Турмс, хотя кое-что, надо отдать ему должное, он тоже умел.
— Не сомневаюсь в этом, — ответил я и вдруг рассердился. — Я все понимаю и даже прощаю, но почему все-таки эти дети не мои? Разве я бесплоден? Отчего мы с тобой только наслаждаемся телами друг друга, а семя в тебя вливает кто-то другой?
Арсиноя подумала немного и сказала:
— Знаешь, наверное, ты действительно бесплоден, но огорчаться из-за этого не стоит. Ты очень необычный человек, и тебе не нужны дети, и, пожалуй, многие мужчины позавидовали бы тебе, ибо ты можешь спать с любой женщиной, не боясь последствий. Может, во всем виновата та молния, о которой ты мне говорил, а может, у тебя давным-давно было воспаление яичек, но ты этого не знаешь, так как не помнишь своего детства. Но не исключено, что это просто шутка богини, которая обожает любовные ласки, но не желает рожать детей.
Вот уж я никогда не думал, что смогу разговаривать с Арсиноей на подобные темы совершенно спокойно, без тени гнева или раздражения. Видимо, за годы, проведенные у сиканов, я, сам того не подозревая, стал намного мудрее.
Итак, мне стало ясно, что Мисме тоже не мой ребенок, и я почувствовал, что наг и беззащитен. Любой человек — и это я усвоил давно и крепко-накрепко — всегда обязан уметь находить опору в себе самом. Да, это трудно, очень трудно — куда легче бездумно плодить детей, чтобы потом они сами занимались поисками смысла жизни, а их отец сидел бы в сторонке и отдыхал.
Моя душа была так пуста, что я отправился на пару дней в горы в поисках одиночества. Я не собирался получать какие-то предсказания, я хотел просто прислушаться к самому себе. Я терзался сомнениями и не верил, что умел когда-то вызывать бурю. Очевидно, это всегда были простые совпадения, а может быть, что-то внутри меня заранее чувствовало ее приближение, и я начинал свой танец, заставлявший всех поверить в мои сверхъестественные способности. Я помнил, как гудела земля, гора дышала огнем, а небо было черно-красным, когда наш корабль приближался к Сицилии, но то был знак для Дориэя, ибо мы подходили к его владениям. И когда он умирал, земля его отцов тоже вздрогнула. И он зачал сына.
Я же был одинок, я не знал, откуда я и куда иду. Я был несчастен, и сердце мое разрывалось от тоски.
6
— Это тебе. Ты уже становишься мужчиной, так будь же достоин своего рода. Всему, что нужно знать мальчику в твоем возрасте, я тебя уже обучил; оставляю тебе в наследство мой собственный меч и щит, потому что щит твоего отца я бросил в море, принося в Жертву богам. Никогда не забывай о том, что в жилах твоих течет кровь Геракла и богини Эрикса, и о том, что ты происходишь от богов. Не сомневаюсь: после нашего ухода сиканы поручат какому-нибудь пифагорейскому мудрецу заняться твоим образованием, ибо они ждут от тебя подвигов и великих свершений.
Арсиноя воскликнула:
— Ты с ума сошел? Что это тебе взбрело в голову? Неужто ты хочешь оставить своего единственного сына у варваров?
Она дергала меня за волосы и била кулаками по спине, пока я поднимал плоский камень в углу пещеры и доставал оттуда щит. Мальчик испугался было крика Арсинои, но успокоился, как только оружие оказалось в его руках. Его маленькие пальчики с такой нежностью сжимали рукоять меча, что я даже улыбнулся — так напомнил он мне покойного Дориэя.
Когда Арсиноя поняла, что я не изменю своего решения, она упала на землю и разразилась горьким плачем. Ее слезы были искренними, так как сына она любила сильнее, чем волчица своих волчат. Женское начало всегда было очень сильно в ней, и она в любых обстоятельствах вела себя так, как подсказывал ей инстинкт.
Ее жалость к сыну смягчила меня; сев рядом, я погладил ее темные волосы.
— Арсиноя, — сказал я, — не из ненависти и не из желания отомстить оставляю я мальчика у сиканов. Поверь мне! Если бы я только мог, я охотно взял бы его с собой ради Дориэя и нашей с ним дружбы. Обиды же на Дориэя я не держу, потому что он, как и все мужчины, не смог устоять перед тобой, о прекрасная Арсиноя.
Она вздохнула и прислушалась к моим речам.
— Видишь ли, место Хиулса здесь, в этих лесах, потому что он — сын Дориэя, а значит, властитель всего Эрикса, — говорил я. — Сиканы всегда называют его Эркле и улыбаются при виде его. Я не уверен, что они позволили бы нам увезти мальчика, скорее всего они убили бы и тебя, и меня, а Хиулса стали бы воспитывать сами. Впрочем, ты можешь, если хочешь, остаться здесь со своим сыном.
Арсиноя вздрогнула и быстро сказала:
— Нет-нет, ничто не заставит меня задерживаться в сиканских лесах!
Чтобы успокоить ее, я сказал:
— Я поговорю о Хиулсе с Ксенодотом. Он расскажет великому царю, что среди сиканов растет царь, потомок Геракла. Возможно, наступит день, и твой сын будет править не только в сиканских лесах, но и во всей Сицилии. Царь персов возвеличит его. Похоже, персидский государь в скором времени, еще при нашей жизни, станет владыкой всего мира.
Эта мысль понравилась Арсиное, глаза ее заблестели, она захлопала в ладоши и произнесла:
— Ты рассуждаешь куда разумнее, чем Дориэй, который так и остался для сегестян чужаком, и никто его не любил, кроме Танаквиль.
— Значит, насчет судьбы мальчика мы все решили, — сказал я с тяжелым сердцем. — А теперь давай поговорим о Мисме. Помню, как ты улыбалась, когда я назвал ее так. Может быть, потому, что первые буквы ее имени напоминают о Миконе? Мне кажется, я уже тогда кое о чем догадывался, поэтому и дал девочке такое имя.
Арсиноя попыталась изобразить удивление, но я схватил ее за запястье и сказал:
— Время лжи прошло. Мисме — дочь Микона. Ты много раз спала с ним, начиная еще со времен нашего бегства из Эрикса в Гимеру. Из-за тебя он начал пить, а ты издевалась над ним, как твоя кошка над мышами, чтобы уяснить себе, сколь велика сила твоих чар, пока не понесла от него. Микон стыдился этого, он не мог смотреть мне в глаза. Признайся, Арсиноя, что дело обстояло именно так. А может, мне стоит позвать сюда Мисме, чтобы показать тебе круглые, как у Микона, щеки и полные, как у Микона, губы?
Арсиноя пришла в ярость. Она била себя кулаками по коленям и кричала:
— О, если бы она унаследовала от меня хотя бы глаза! Богиня так немилостива ко мне, что Мисме так похожа на Микона даже своей приземистой фигурой! Впрочем, это не очень важно, может, бедная девочка подрастет и станет стройной, как деревце. Ладно, Турмс, ты, разумеется, прав, но имей в виду, что вина тут целиком твоя. Не надо тебе было на целые дни оставлять меня в одиночестве — ведь Микон-то постоянно был поблизости. Он так сильно любил меня, что я не могла ему сопротивляться… тем более, что иногда мне хотелось как-то утешить его. Но я очень удивилась, когда забеременела от него. И в этом опять же повинен ты, Турмс, — зачем ты так поспешно увел меня к варварам, что я не успела захватить свое серебряное кольцо и оставила его в Сегесте?
Она взглянула на меня, увидела, что я не сержусь и не собираюсь кричать, и принялась тараторить дальше:
— Микон часто хвастался своими приключениями на золотом корабле Астарты в Восточном море, а меня это раздражало, потому что я хотела, чтобы он узнал, что может пережить мужчина в объятиях женщины. Он был уверен в своей неотразимости, ибо Аура всегда теряла сознание от его ласк. Но, как видно, на эту девушку так действовала бы близость с любым мужчиной. Нет, Микон, конечно, не чета тебе, Турмс, хотя кое-что, надо отдать ему должное, он тоже умел.
— Не сомневаюсь в этом, — ответил я и вдруг рассердился. — Я все понимаю и даже прощаю, но почему все-таки эти дети не мои? Разве я бесплоден? Отчего мы с тобой только наслаждаемся телами друг друга, а семя в тебя вливает кто-то другой?
Арсиноя подумала немного и сказала:
— Знаешь, наверное, ты действительно бесплоден, но огорчаться из-за этого не стоит. Ты очень необычный человек, и тебе не нужны дети, и, пожалуй, многие мужчины позавидовали бы тебе, ибо ты можешь спать с любой женщиной, не боясь последствий. Может, во всем виновата та молния, о которой ты мне говорил, а может, у тебя давным-давно было воспаление яичек, но ты этого не знаешь, так как не помнишь своего детства. Но не исключено, что это просто шутка богини, которая обожает любовные ласки, но не желает рожать детей.
Вот уж я никогда не думал, что смогу разговаривать с Арсиноей на подобные темы совершенно спокойно, без тени гнева или раздражения. Видимо, за годы, проведенные у сиканов, я, сам того не подозревая, стал намного мудрее.
Итак, мне стало ясно, что Мисме тоже не мой ребенок, и я почувствовал, что наг и беззащитен. Любой человек — и это я усвоил давно и крепко-накрепко — всегда обязан уметь находить опору в себе самом. Да, это трудно, очень трудно — куда легче бездумно плодить детей, чтобы потом они сами занимались поисками смысла жизни, а их отец сидел бы в сторонке и отдыхал.
Моя душа была так пуста, что я отправился на пару дней в горы в поисках одиночества. Я не собирался получать какие-то предсказания, я хотел просто прислушаться к самому себе. Я терзался сомнениями и не верил, что умел когда-то вызывать бурю. Очевидно, это всегда были простые совпадения, а может быть, что-то внутри меня заранее чувствовало ее приближение, и я начинал свой танец, заставлявший всех поверить в мои сверхъестественные способности. Я помнил, как гудела земля, гора дышала огнем, а небо было черно-красным, когда наш корабль приближался к Сицилии, но то был знак для Дориэя, ибо мы подходили к его владениям. И когда он умирал, земля его отцов тоже вздрогнула. И он зачал сына.
Я же был одинок, я не знал, откуда я и куда иду. Я был несчастен, и сердце мое разрывалось от тоски.
6
Спустившись с горы, я собрал разные мелочи — ножи, наконечники копий, украшения, — чтобы с Ксенодотом передать их в дар великому царю. Я взял все это у сиканов, которые никогда не привязывались к вещам и поэтому отнеслись к моему поступку спокойно: раз беру, значит, мне это зачем-то нужно.
Мне грустно было расставаться с Хиулсом, но я знал, что сиканы будут беречь его как зеницу ока и заботиться о нем куда лучше моего. Я взял себя в руки и сказал им:
— Научите его подчиняться законам племени. Только тот, кто умеет слушаться, сможет, когда придет пора, приказывать другим. Если вы увидите, что он любит убивать без надобности, только ради самого убийства, или же он слишком прожорлив и хватает куски, которые ему не проглотить, безжалостно убейте его и забудьте об Эркле.
Мы ушли, как то было принято у сиканов, без прощания. Я постарался, чтобы мы встретились с Ксенодотом именно тогда, когда они с тирреном доберутся до спрятанных у реки товаров. Они появились там — измученные дальней дорогой, исцарапанные сучьями, до крови искусанные комарами; рядом семенили навьюченные тяжелыми тюками ослы. Мы же пришли на встречу отдохнувшие и спокойные. На всякий случай я прицепил к одежде олений хвост и надел яркую маску — мои отличительные знаки у сиканов, а Арсиноя закуталась в свои лучшие меха, надела на шею сиканское ожерелье, подрисовала уголки глаз, протянув линии до висков, и увеличила помадой губы. Вокруг тела Анны был обернут кусок ткани, искусно изготовленной сиканами из древесной коры, а на голове красовался венок из шишек. Она несла на руках Мисме, с любопытством выглядывавшую из-под большой овчины — это было единственное, что мы успели захватить с собой, когда бежали из Сегесты.
Ксенодот и тиррен громко закричали от страха, увидев нас: они решили, что перед ними — лесные божества; их слуги разбежались. Ксенодот не узнал меня, так как я сбрил бороду и велел Арсиное коротко подстричь мне волосы — во-первых, я желал показать сиканам, как тяжело мне расставаться с ними и с Хиулсом, а во-вторых, надо же мне было изменить свой облик. И лишь когда я обратился к ним со словами приветствия, они убедились, что перед ними люди, успокоились и стали с интересом разглядывать меня, Арсиною, Анну и Мисме.
Тиррен уверял, что мы первые сиканы, которые отважились выйти к чужакам всей семьей. Ксенодот шумно восхищался подарками, которые я предназначал великому царю персов. Переночевав в лагере у костра, мы отправились в Панорм. Шли мы медленно, ибо путь оказался нелегким; кроме того, тиррен выменял много товаров, так что ослам приходилось тяжко. Мне даже пришлось помогать купцу и его людям, пока мы шли через лес. Арсиноя не очень устала в дороге, хотя ей и пришлось идти пешком, Анна же несла только Мисме — на руках или, как сиканы, на спине.
В Панорме мы сразу же привлекли внимание многочисленных зевак, которые окружили нас и принялись на разных языках гадать, кто мы такие. Скользнув по ним равнодушными взглядами, мы направились прямиком в порт, где стоял корабль тиррена. Это было большое тихоходное судно, только до половины перекрытое палубой, и я не представлял себе, как оно поплывет в открытом море, нагруженное всяческими товарами.
Карфагенские таможенники в Панорме при виде тиррена широко улыбались и жестами выражали свое восхищение его успешной торговлей. К Ксенодоту они отнеслись с большим уважением. А на меня, чье лицо закрывала рогатая маска, и на Арсиною они взглянули лишь издалека и мельком. Они не стали подходить к нам, и я слышал, как один из них радовался, что такие важные сиканы отправляются в путешествие, желая выучить языки и познакомиться с обычаями цивилизованного мира. Это послужит развитию торговли, а значит, мощь Карфагена будет крепнуть.
Я твердо решил не вступать в беседу с карфагенянами, полагая, что будет лучше, если они не узнают, что я, сикан, говорю на их языке. Арсиноя тоже сдерживалась и молчала, однако хватило ее ненадолго: стоило нам оказаться в доме, который Совет Панорма сдавал внаем чужеземцам и где рабы и свита Ксенодота встретили нас со всевозможными почестями, как Арсиноя сорвала с головы накидку, топнула ногой и крикнула:
— Хватит с меня морских путешествий, Турмс! Ноги моей не будет на этом вонючем тирренском корабле. Но я боюсь не за себя, а за Мисме. Так ответь же мне, Турмс, ответь именем богини, зачем нам ехать в Рим, если твой друг Ксенодот готов проторить тебе дорогу в Сузы и благодаря своим связям обеспечить там тебе будущее как посланника сиканов при дворе великого царя?
Ксенодот, вернувшись из диких лесов к своей свите, изменился до неузнаваемости. Он гордо вскинул голову, погладил кудрявую бороду, хитро посмотрел на нас и примирительно сказал:
— Давайте не будем ссориться, едва переступив порог. Сначала надо совершить омовение, натереться благовониями, приказать рабам размять наши тела и изгнать из них усталость, хорошенько поесть и выпить вина, просветляющего разум. А потом мы посоветуемся с тобой, Турмс, чье имя я узнал недавно и поэтому произношу с трудом. Теперь, когда я посвящен кое во что, я могу с уверенностью сказать, что твоя жена умнее тебя. И Ксенодот улыбнулся мне.
Я догадался, что он сговорился с Арсиноей получить мое согласие сопровождать Ксенодота и Скита в Ионию, а оттуда к великому царю в Сузы. Я подозревал также, что Арсиноя, сама того не желая, рассказала Ксенодоту обо мне нечто такое, что знать ему было вовсе не обязательно. Вот чем объяснялась ирония в его голосе, когда он произносил мое имя.
Но годы, проведенные у сиканов, научили меня сдержанности, поэтому я промолчал и спокойно последовал за Ксенодотом в баню. Арсиноя тоже пошла за нами, так как не хотела оставлять нас один на один.
Мы замечательно искупались; горячая вода и хорошие притирания благотворно подействовали на нас, освежили после дальней дороги и подняли всем настроение. Я заметил, что Ксенодот больше смотрел на меня, чем на Арсиною. Красотой моей жены он восхищался только из вежливости, говоря, что трудно представить, что она мать двоих детей и что не так уж много женщин при дворе великого царя могли бы сравниться с ней красотой.
— Когда я смотрю на тебя, — льстиво сказал он Арсиное, — я жалею, что боги сделали меня не таким, как прочие мужчины. Турмс, должно быть, счастлив иметь женой столь несравненную красавицу, и чем больше я наблюдаю за вами обоими, тем труднее мне поверить, что вы по происхождению сиканы и принадлежите к темнокожему и кривоногому племени.
Стараясь не разжигать его любопытства, я равнодушно спросил:
— А сколько сиканов тебе довелось повидать, Ксенодот? Истинные сиканы стройны и хорошо сложены. Посмотри хотя бы на нашу рабыню Анну. Возможно, ты встречал только тех, кого изгнали из племени и кто живет в убогих шалашах и выращивает горох на опушке леса.
Арсиноя сказала не задумываясь:
— Но ведь Анна не сиканка, она родом из Сегесты. Впрочем, я не могу не признать, что среди сиканов есть много прекрасных, сильных мужчин.
Она поболтала своими стройными белыми ногами в горячей воде, кликнула слуг и приказала помыть себе волосы. Я тоже неторопливо вымыл голову и лишь потом сердито обратился к Арсиное:
— И для меня, и для тебя было бы лучше, если бы ты появилась на свет немая.
Ее прелести вызывали у меня сейчас только отвращение, ибо я не мог простить ей, что она выдала Ксенодоту слишком много наших секретов. Мое раздражение возросло, когда мы сели за стол. Я и Арсиноя давно отвыкли от вина и поэтому очень быстро опьянели. Ксенодот искусно натравливал нас друг на друга, и в конце концов мы поссорились.
Раздраженный, я покинул пиршественное ложе и, поклявшись луной и морским коньком, воскликнул:
— Предсказания и знамения сильнее твоей алчности, о Арсиноя! Если ты не хочешь ехать со мной, то я отправлюсь в путь один.
Ксенодот, однако, не отнесся к моим словам серьезно:
— Сначала проспись, а потом уже произноси подобные клятвы.
Но я, одурманенный вином, раздраженно кричал, не слишком задумываясь над тем, что говорю:
— Мне все равно, Арсиноя! Если тебе кажется, что Ксенодот обеспечит тебе лучшее будущее, то иди с ним туда, куда он позовет. Он наверняка сумеет выгодно продать тебя первому попавшемуся богатому и знатному персу. Только имей в виду: за решеткой гарема ты будешь скучать по свободе куда больше, чем по жизни в роскоши!
Арсиноя взмахнула рукой с зажатой в ней чашей, так что вино расплескалось по всей комнате, и ответила:
— Ты отлично знаешь, чем я пожертвовала ради тебя, Турмс. Ведь я то и дело подвергала свою жизнь опасности. Но теперь мне надо подумать о моем ребенке. С годами ты становишься все упрямее и привередливее, а в последнее время превратился в отвратительного брюзгу, так что я удивляюсь, что когда-то отправилась с тобой, забыв свое прошлое. Ксенодот ждет западного ветра, чтобы плыть в Регий, где он должен встретиться со Скитом. Может, ветер переменится уже завтра, так что решай, Турмс, а я свой выбор сделала.
И она, покачиваясь и икая, поклялась именем богини, что скорее бросит меня, чем отправится со мной в Рим. Клятвы ее немногого стоили, но я все же понял: она давно все обдумала. Увидев, что я не испугался ее угроз, Арсиноя впала в еще большую ярость и закричала:
— С этого дня мы будем спать отдельно! Мне надоело видеть твое кислое лицо, а твоим телом варвара я брезгую так, что меня сейчас стошнит!
Ксенодот попытался заткнуть ей рот, но Арсиноя со злостью укусила его в палец и что-то пробормотала, после чего ее вырвало вином и она мгновенно уснула там, где лежала. Я отнес ее в спальню и попросил Анну присмотреть за ней. Я так разозлился, что решил не спать больше с Арсиноей в одной комнате.
Когда я вернулся в пиршественный зал, Ксенодот сел рядом со мной, положил мне руку на колено и сказал с издевкой:
— Ты сам себя выдал, Турмс. Никакой ты не сикан. Только грек может давать такие клятвы. Однако меня тебе нечего опасаться. Если даже ты бежал из Ионии, боясь гнева великого царя, то я могу заверить тебя, что он никогда не жаждет мести ради самой мести. Услуги, которые ты сможешь ему оказать, значат больше, чем ошибки, совершенные в прошлом.
Не сомневаясь в его правоте, я, однако, не мог изменить своего решения. Знамение указывало на север, а не на восток. Я пытался ему это объяснить, но он продолжал настаивать на своем, а когда понял, что уговорить меня невозможно, предостерег:
— Не стоит так упорствовать, Турмс. Если ты имеешь в виду пожар храма в Сардах, то запомни: имени поджигателя никто не знает, а я вовсе не собираюсь выдавать тебя. Жена же твоя поступила мудро, когда рассказала мне о твоих опасениях. Я слышал также, что ты пиратствовал на море. Так вот учти: ты в моих руках, Турмс. Стоит мне позвать стражников — и ты пропал.
Как же я ненавидел сейчас Арсиною, которая легкомысленно предала меня, чтобы заставить отказаться от принятого решения и отправиться с Ксенодотом на восток! Долго сдерживаемый гнев, как раскаленная лава из расщелины сотрясающейся горы, вырвался из меня, и я внезапно осознал, что мне уже все равно. Я сбросил руку Ксенодота с моего колена и сказал:
— Я считал тебя своим другом, но теперь я проник в твои замыслы и презираю тебя. Чем ты пугаешь меня? Стражей? Да я сейчас сам отдамся им в руки, и пускай потом карфагенские жрецы сдерут с меня кожу, Арсиною накажут как сбежавшую из храма рабыню, а Мисме, дочь рабыни, продадут на невольничьем рынке. То-то будет шуму в Панорме — и все по твоей милости! Представляю себе радость великого царя, когда он узнает об этом деле…
И, помолчав, я добавил:
— Знамение, данное мне, однозначно и бесспорно, и Артемида в Эфесе и Афродита в Эриксе оспаривают друг у друга право помочь мне. Обидев меня, ты обидишь и их, и я обязан предупредить тебя об их всесилии. Судьбой, которая мне предназначена, я сумею распорядиться сам, и никто не сможет помешать мне. В Сузы я с тобой не поеду.
Ксенодот понял, что я непоколебим, и попытался меня задобрить, извинившись за угрозы. Он попросил меня еще раз обдумать его предложение — утром, на свежую голову. На следующий день Арсиноя также была нежной и ласковой, пытаясь смягчить меня всеми известными ей способами. Но я не поддался искушению и даже не приблизился к ней. Тогда она отправила Анну в храм богини купить там всяческие снадобья, заперлась у себя в комнате, а потом поднялась на крышу высушить на солнце волосы. Она снова выкрасила их в золотисто-желтый цвет и была ослепительно прекрасна, когда лежала, закрыв глаза, с кудрями, разметавшимися вокруг головы. Правда, в этот раз ее волосы приобрели какой-то неприятный рыжеватый оттенок. Арсиноя тоже заметила это и обвинила во всем Анну, которая якобы выбрала не самую лучшую краску, потому что плохо объяснила торговцу, что ей надо.
Я не одобрил ее желания вернуть себе прежний облик и посчитал это сумасбродством, ибо из соседних домов на нее глазело слишком много любопытных, однако я понимал, что столь наивным способом Арсиноя хочет вновь подчинить меня своей воле.
Ксенодот показал мне корабль, который он нанял в Регии; там он оставил Скита для переговоров с тираном Анаксилаем о Занкле, которая теперь переименовалась в Мессину.
Я спросил его о Кидиппе и узнал, что она родила Анаксилаю двух детей, что обычно она выезжает в повозке, запряженной мулами, и держит дома ручных зайцев. Она славилась своей красотой как в Сицилии, так и в греческих городах Италии, а ее отец Терилл был тираном Гимеры.
Ксенодоту так и не удалось соблазнить меня своим удобным и уютным кораблем. Я пошел в тирренский храм с деревянными колоннами, где знакомый мне купец как раз совершал жертвоприношение, вымаливая попутный южный ветер, и спросил его, не довезет ли он меня до устья реки около Рима. Он явно обрадовался, что заполучит на корабль сильного мужчину, который поможет держать парус и грести, однако виду не подал и потребовал, чтобы я взял с собой еду и заплатил за место на судне. Мы немного поторговались и через некоторое время сошлись в цене. Впрочем, я не слишком настаивал, боясь его обидеть.
Молитвы тиррена были поняты богами превратно, и через несколько дней ветер усилился и изменился на западный. Это было на руку Ксенодоту, который сказал:
— Я жду до вечера, одумайся, последуй голосу разума, Турмс. Вечером я отправляюсь в путь, так как мне объяснили, что это самое подходящее время для того, чтобы покинуть Панорм и отплыть на восток. Умоляю тебя, поедем со мной, я дал клятву Арсиное, что заберу ее вместе с дочерью Мисме и служанкой Анной.
Но ему не удалось уговорить меня. Я пошел к Арсиное и сказал:
— Настало время расставаться. Ты этого хочешь, не я. Благодарю за годы, которыми ты пожертвовала ради меня; о плохом я уже забыл, так что в памяти моей останутся только хорошие дни, проведенные с тобой. Дары сиканов я забираю с собой, а тебе отдаю золотые монеты Ксенодота. Себе я оставляю ровно столько, сколько нужно, чтобы добраться до Рима. Анну ты лучше не забирай, ибо я уверен, что из жадности ты продашь ее при первом же удобном случае, а я не хочу, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое. Она доверилась моей опеке, а не твоей, когда уходила с нами из Сегесты.
Арсиноя ответила:
— В Регии я легко найду себе рабыню порасторопнее. Мне только лучше, если ты хочешь тащить с собой эту неуклюжую девчонку, которая давно уже дерзит и огрызается. Пожалуйста, вспоминай обо мне, Турмс, когда тебе будет тяжело.
Несмотря на то, что я был зол на Арсиною, в ее присутствии мне сделалось жарко, и я весь трепетал. Я не представлял себе жизни без нее, но отступать от своего не собирался. За те дни, что мы провели в Панорме, Арсиноя и я ни разу не делили ложе. Вот и теперь, в эти последние мгновения перед разлукой, я не стал обнимать ее, хотя и видел, что она обижена и огорчена моим равнодушием. Я-то знал, что стоит мне поцеловать ее, как я забуду и о предзнаменовании, и о Риме. Вот почему я был так холоден с ней.
Прощаясь с ними вечером в порту, я коснулся губами щеки Мисме и заверил Ксенодота в своей дружбе.
— Во имя этой нашей дружбы, — попросил я, — отыщи в Гимере, если вам доведется зайти в тамошний порт, почтенного тирренского купца Ларса Альсира. Передай ему привет и заплати мой долг, потому что уезжать из страны должником мне бы не хотелось. Это образованный и мудрый человек, который расскажет тебе о тирренах много интересного.
Ксенодот заверил, что все сделает, как я прошу, а Арсиноя сказала с обидой:
— Так-то ты прощаешься со мной? Ты больше думаешь о чужом человеке, а не о том, чем ты мне обязан.
Она накрыла голову и поднялась на корабль, и Ксенодот пошел за ней, неся на руках Мисме. У меня все еще теплилась надежда, что Арсиноя одумается и вернется, она же была уверена, что я окликну ее и попрошу подождать, пока не соберу свои вещи, чтобы поплыть с ними. Но моряки убрали мостки, крепко привязали их к палубному ограждению и взялись за весла. Отчалив от берега, они подняли паруса; в отблесках заходящего солнца корабль казался красным, и я подумал, что Арсиноя навсегда уходит из моей жизни. Не в силах сдержать отчаяние, я упал на колени и закрыл лицо руками. Горе сломило меня, в душе я проклинал богов, которые сыграли со мной злую шутку. Не помогали и воспоминания о жадности и легкомыслии Арсинои — ведь в Сегесте она отказалась от всего и не покинула меня, поэтому я и сейчас был уверен, что она поступит так же.
Вдруг я почувствовал несмелое прикосновение руки к моему плечу и услышал голос Анны:
— На тебя смотрят финикийцы.
Очнувшись, я вспомнил об опасности и о том, что на мне до сих пор сиканская одежда, поэтому опять надел на лицо деревянную маску и завернулся в яркий шерстяной плащ, который подарил мне Ксенодот. С высоко поднятой головой вернулся я на корабль тиррена, а Анна следовала за мной со всеми нашими пожитками.
Мне грустно было расставаться с Хиулсом, но я знал, что сиканы будут беречь его как зеницу ока и заботиться о нем куда лучше моего. Я взял себя в руки и сказал им:
— Научите его подчиняться законам племени. Только тот, кто умеет слушаться, сможет, когда придет пора, приказывать другим. Если вы увидите, что он любит убивать без надобности, только ради самого убийства, или же он слишком прожорлив и хватает куски, которые ему не проглотить, безжалостно убейте его и забудьте об Эркле.
Мы ушли, как то было принято у сиканов, без прощания. Я постарался, чтобы мы встретились с Ксенодотом именно тогда, когда они с тирреном доберутся до спрятанных у реки товаров. Они появились там — измученные дальней дорогой, исцарапанные сучьями, до крови искусанные комарами; рядом семенили навьюченные тяжелыми тюками ослы. Мы же пришли на встречу отдохнувшие и спокойные. На всякий случай я прицепил к одежде олений хвост и надел яркую маску — мои отличительные знаки у сиканов, а Арсиноя закуталась в свои лучшие меха, надела на шею сиканское ожерелье, подрисовала уголки глаз, протянув линии до висков, и увеличила помадой губы. Вокруг тела Анны был обернут кусок ткани, искусно изготовленной сиканами из древесной коры, а на голове красовался венок из шишек. Она несла на руках Мисме, с любопытством выглядывавшую из-под большой овчины — это было единственное, что мы успели захватить с собой, когда бежали из Сегесты.
Ксенодот и тиррен громко закричали от страха, увидев нас: они решили, что перед ними — лесные божества; их слуги разбежались. Ксенодот не узнал меня, так как я сбрил бороду и велел Арсиное коротко подстричь мне волосы — во-первых, я желал показать сиканам, как тяжело мне расставаться с ними и с Хиулсом, а во-вторых, надо же мне было изменить свой облик. И лишь когда я обратился к ним со словами приветствия, они убедились, что перед ними люди, успокоились и стали с интересом разглядывать меня, Арсиною, Анну и Мисме.
Тиррен уверял, что мы первые сиканы, которые отважились выйти к чужакам всей семьей. Ксенодот шумно восхищался подарками, которые я предназначал великому царю персов. Переночевав в лагере у костра, мы отправились в Панорм. Шли мы медленно, ибо путь оказался нелегким; кроме того, тиррен выменял много товаров, так что ослам приходилось тяжко. Мне даже пришлось помогать купцу и его людям, пока мы шли через лес. Арсиноя не очень устала в дороге, хотя ей и пришлось идти пешком, Анна же несла только Мисме — на руках или, как сиканы, на спине.
В Панорме мы сразу же привлекли внимание многочисленных зевак, которые окружили нас и принялись на разных языках гадать, кто мы такие. Скользнув по ним равнодушными взглядами, мы направились прямиком в порт, где стоял корабль тиррена. Это было большое тихоходное судно, только до половины перекрытое палубой, и я не представлял себе, как оно поплывет в открытом море, нагруженное всяческими товарами.
Карфагенские таможенники в Панорме при виде тиррена широко улыбались и жестами выражали свое восхищение его успешной торговлей. К Ксенодоту они отнеслись с большим уважением. А на меня, чье лицо закрывала рогатая маска, и на Арсиною они взглянули лишь издалека и мельком. Они не стали подходить к нам, и я слышал, как один из них радовался, что такие важные сиканы отправляются в путешествие, желая выучить языки и познакомиться с обычаями цивилизованного мира. Это послужит развитию торговли, а значит, мощь Карфагена будет крепнуть.
Я твердо решил не вступать в беседу с карфагенянами, полагая, что будет лучше, если они не узнают, что я, сикан, говорю на их языке. Арсиноя тоже сдерживалась и молчала, однако хватило ее ненадолго: стоило нам оказаться в доме, который Совет Панорма сдавал внаем чужеземцам и где рабы и свита Ксенодота встретили нас со всевозможными почестями, как Арсиноя сорвала с головы накидку, топнула ногой и крикнула:
— Хватит с меня морских путешествий, Турмс! Ноги моей не будет на этом вонючем тирренском корабле. Но я боюсь не за себя, а за Мисме. Так ответь же мне, Турмс, ответь именем богини, зачем нам ехать в Рим, если твой друг Ксенодот готов проторить тебе дорогу в Сузы и благодаря своим связям обеспечить там тебе будущее как посланника сиканов при дворе великого царя?
Ксенодот, вернувшись из диких лесов к своей свите, изменился до неузнаваемости. Он гордо вскинул голову, погладил кудрявую бороду, хитро посмотрел на нас и примирительно сказал:
— Давайте не будем ссориться, едва переступив порог. Сначала надо совершить омовение, натереться благовониями, приказать рабам размять наши тела и изгнать из них усталость, хорошенько поесть и выпить вина, просветляющего разум. А потом мы посоветуемся с тобой, Турмс, чье имя я узнал недавно и поэтому произношу с трудом. Теперь, когда я посвящен кое во что, я могу с уверенностью сказать, что твоя жена умнее тебя. И Ксенодот улыбнулся мне.
Я догадался, что он сговорился с Арсиноей получить мое согласие сопровождать Ксенодота и Скита в Ионию, а оттуда к великому царю в Сузы. Я подозревал также, что Арсиноя, сама того не желая, рассказала Ксенодоту обо мне нечто такое, что знать ему было вовсе не обязательно. Вот чем объяснялась ирония в его голосе, когда он произносил мое имя.
Но годы, проведенные у сиканов, научили меня сдержанности, поэтому я промолчал и спокойно последовал за Ксенодотом в баню. Арсиноя тоже пошла за нами, так как не хотела оставлять нас один на один.
Мы замечательно искупались; горячая вода и хорошие притирания благотворно подействовали на нас, освежили после дальней дороги и подняли всем настроение. Я заметил, что Ксенодот больше смотрел на меня, чем на Арсиною. Красотой моей жены он восхищался только из вежливости, говоря, что трудно представить, что она мать двоих детей и что не так уж много женщин при дворе великого царя могли бы сравниться с ней красотой.
— Когда я смотрю на тебя, — льстиво сказал он Арсиное, — я жалею, что боги сделали меня не таким, как прочие мужчины. Турмс, должно быть, счастлив иметь женой столь несравненную красавицу, и чем больше я наблюдаю за вами обоими, тем труднее мне поверить, что вы по происхождению сиканы и принадлежите к темнокожему и кривоногому племени.
Стараясь не разжигать его любопытства, я равнодушно спросил:
— А сколько сиканов тебе довелось повидать, Ксенодот? Истинные сиканы стройны и хорошо сложены. Посмотри хотя бы на нашу рабыню Анну. Возможно, ты встречал только тех, кого изгнали из племени и кто живет в убогих шалашах и выращивает горох на опушке леса.
Арсиноя сказала не задумываясь:
— Но ведь Анна не сиканка, она родом из Сегесты. Впрочем, я не могу не признать, что среди сиканов есть много прекрасных, сильных мужчин.
Она поболтала своими стройными белыми ногами в горячей воде, кликнула слуг и приказала помыть себе волосы. Я тоже неторопливо вымыл голову и лишь потом сердито обратился к Арсиное:
— И для меня, и для тебя было бы лучше, если бы ты появилась на свет немая.
Ее прелести вызывали у меня сейчас только отвращение, ибо я не мог простить ей, что она выдала Ксенодоту слишком много наших секретов. Мое раздражение возросло, когда мы сели за стол. Я и Арсиноя давно отвыкли от вина и поэтому очень быстро опьянели. Ксенодот искусно натравливал нас друг на друга, и в конце концов мы поссорились.
Раздраженный, я покинул пиршественное ложе и, поклявшись луной и морским коньком, воскликнул:
— Предсказания и знамения сильнее твоей алчности, о Арсиноя! Если ты не хочешь ехать со мной, то я отправлюсь в путь один.
Ксенодот, однако, не отнесся к моим словам серьезно:
— Сначала проспись, а потом уже произноси подобные клятвы.
Но я, одурманенный вином, раздраженно кричал, не слишком задумываясь над тем, что говорю:
— Мне все равно, Арсиноя! Если тебе кажется, что Ксенодот обеспечит тебе лучшее будущее, то иди с ним туда, куда он позовет. Он наверняка сумеет выгодно продать тебя первому попавшемуся богатому и знатному персу. Только имей в виду: за решеткой гарема ты будешь скучать по свободе куда больше, чем по жизни в роскоши!
Арсиноя взмахнула рукой с зажатой в ней чашей, так что вино расплескалось по всей комнате, и ответила:
— Ты отлично знаешь, чем я пожертвовала ради тебя, Турмс. Ведь я то и дело подвергала свою жизнь опасности. Но теперь мне надо подумать о моем ребенке. С годами ты становишься все упрямее и привередливее, а в последнее время превратился в отвратительного брюзгу, так что я удивляюсь, что когда-то отправилась с тобой, забыв свое прошлое. Ксенодот ждет западного ветра, чтобы плыть в Регий, где он должен встретиться со Скитом. Может, ветер переменится уже завтра, так что решай, Турмс, а я свой выбор сделала.
И она, покачиваясь и икая, поклялась именем богини, что скорее бросит меня, чем отправится со мной в Рим. Клятвы ее немногого стоили, но я все же понял: она давно все обдумала. Увидев, что я не испугался ее угроз, Арсиноя впала в еще большую ярость и закричала:
— С этого дня мы будем спать отдельно! Мне надоело видеть твое кислое лицо, а твоим телом варвара я брезгую так, что меня сейчас стошнит!
Ксенодот попытался заткнуть ей рот, но Арсиноя со злостью укусила его в палец и что-то пробормотала, после чего ее вырвало вином и она мгновенно уснула там, где лежала. Я отнес ее в спальню и попросил Анну присмотреть за ней. Я так разозлился, что решил не спать больше с Арсиноей в одной комнате.
Когда я вернулся в пиршественный зал, Ксенодот сел рядом со мной, положил мне руку на колено и сказал с издевкой:
— Ты сам себя выдал, Турмс. Никакой ты не сикан. Только грек может давать такие клятвы. Однако меня тебе нечего опасаться. Если даже ты бежал из Ионии, боясь гнева великого царя, то я могу заверить тебя, что он никогда не жаждет мести ради самой мести. Услуги, которые ты сможешь ему оказать, значат больше, чем ошибки, совершенные в прошлом.
Не сомневаясь в его правоте, я, однако, не мог изменить своего решения. Знамение указывало на север, а не на восток. Я пытался ему это объяснить, но он продолжал настаивать на своем, а когда понял, что уговорить меня невозможно, предостерег:
— Не стоит так упорствовать, Турмс. Если ты имеешь в виду пожар храма в Сардах, то запомни: имени поджигателя никто не знает, а я вовсе не собираюсь выдавать тебя. Жена же твоя поступила мудро, когда рассказала мне о твоих опасениях. Я слышал также, что ты пиратствовал на море. Так вот учти: ты в моих руках, Турмс. Стоит мне позвать стражников — и ты пропал.
Как же я ненавидел сейчас Арсиною, которая легкомысленно предала меня, чтобы заставить отказаться от принятого решения и отправиться с Ксенодотом на восток! Долго сдерживаемый гнев, как раскаленная лава из расщелины сотрясающейся горы, вырвался из меня, и я внезапно осознал, что мне уже все равно. Я сбросил руку Ксенодота с моего колена и сказал:
— Я считал тебя своим другом, но теперь я проник в твои замыслы и презираю тебя. Чем ты пугаешь меня? Стражей? Да я сейчас сам отдамся им в руки, и пускай потом карфагенские жрецы сдерут с меня кожу, Арсиною накажут как сбежавшую из храма рабыню, а Мисме, дочь рабыни, продадут на невольничьем рынке. То-то будет шуму в Панорме — и все по твоей милости! Представляю себе радость великого царя, когда он узнает об этом деле…
И, помолчав, я добавил:
— Знамение, данное мне, однозначно и бесспорно, и Артемида в Эфесе и Афродита в Эриксе оспаривают друг у друга право помочь мне. Обидев меня, ты обидишь и их, и я обязан предупредить тебя об их всесилии. Судьбой, которая мне предназначена, я сумею распорядиться сам, и никто не сможет помешать мне. В Сузы я с тобой не поеду.
Ксенодот понял, что я непоколебим, и попытался меня задобрить, извинившись за угрозы. Он попросил меня еще раз обдумать его предложение — утром, на свежую голову. На следующий день Арсиноя также была нежной и ласковой, пытаясь смягчить меня всеми известными ей способами. Но я не поддался искушению и даже не приблизился к ней. Тогда она отправила Анну в храм богини купить там всяческие снадобья, заперлась у себя в комнате, а потом поднялась на крышу высушить на солнце волосы. Она снова выкрасила их в золотисто-желтый цвет и была ослепительно прекрасна, когда лежала, закрыв глаза, с кудрями, разметавшимися вокруг головы. Правда, в этот раз ее волосы приобрели какой-то неприятный рыжеватый оттенок. Арсиноя тоже заметила это и обвинила во всем Анну, которая якобы выбрала не самую лучшую краску, потому что плохо объяснила торговцу, что ей надо.
Я не одобрил ее желания вернуть себе прежний облик и посчитал это сумасбродством, ибо из соседних домов на нее глазело слишком много любопытных, однако я понимал, что столь наивным способом Арсиноя хочет вновь подчинить меня своей воле.
Ксенодот показал мне корабль, который он нанял в Регии; там он оставил Скита для переговоров с тираном Анаксилаем о Занкле, которая теперь переименовалась в Мессину.
Я спросил его о Кидиппе и узнал, что она родила Анаксилаю двух детей, что обычно она выезжает в повозке, запряженной мулами, и держит дома ручных зайцев. Она славилась своей красотой как в Сицилии, так и в греческих городах Италии, а ее отец Терилл был тираном Гимеры.
Ксенодоту так и не удалось соблазнить меня своим удобным и уютным кораблем. Я пошел в тирренский храм с деревянными колоннами, где знакомый мне купец как раз совершал жертвоприношение, вымаливая попутный южный ветер, и спросил его, не довезет ли он меня до устья реки около Рима. Он явно обрадовался, что заполучит на корабль сильного мужчину, который поможет держать парус и грести, однако виду не подал и потребовал, чтобы я взял с собой еду и заплатил за место на судне. Мы немного поторговались и через некоторое время сошлись в цене. Впрочем, я не слишком настаивал, боясь его обидеть.
Молитвы тиррена были поняты богами превратно, и через несколько дней ветер усилился и изменился на западный. Это было на руку Ксенодоту, который сказал:
— Я жду до вечера, одумайся, последуй голосу разума, Турмс. Вечером я отправляюсь в путь, так как мне объяснили, что это самое подходящее время для того, чтобы покинуть Панорм и отплыть на восток. Умоляю тебя, поедем со мной, я дал клятву Арсиное, что заберу ее вместе с дочерью Мисме и служанкой Анной.
Но ему не удалось уговорить меня. Я пошел к Арсиное и сказал:
— Настало время расставаться. Ты этого хочешь, не я. Благодарю за годы, которыми ты пожертвовала ради меня; о плохом я уже забыл, так что в памяти моей останутся только хорошие дни, проведенные с тобой. Дары сиканов я забираю с собой, а тебе отдаю золотые монеты Ксенодота. Себе я оставляю ровно столько, сколько нужно, чтобы добраться до Рима. Анну ты лучше не забирай, ибо я уверен, что из жадности ты продашь ее при первом же удобном случае, а я не хочу, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое. Она доверилась моей опеке, а не твоей, когда уходила с нами из Сегесты.
Арсиноя ответила:
— В Регии я легко найду себе рабыню порасторопнее. Мне только лучше, если ты хочешь тащить с собой эту неуклюжую девчонку, которая давно уже дерзит и огрызается. Пожалуйста, вспоминай обо мне, Турмс, когда тебе будет тяжело.
Несмотря на то, что я был зол на Арсиною, в ее присутствии мне сделалось жарко, и я весь трепетал. Я не представлял себе жизни без нее, но отступать от своего не собирался. За те дни, что мы провели в Панорме, Арсиноя и я ни разу не делили ложе. Вот и теперь, в эти последние мгновения перед разлукой, я не стал обнимать ее, хотя и видел, что она обижена и огорчена моим равнодушием. Я-то знал, что стоит мне поцеловать ее, как я забуду и о предзнаменовании, и о Риме. Вот почему я был так холоден с ней.
Прощаясь с ними вечером в порту, я коснулся губами щеки Мисме и заверил Ксенодота в своей дружбе.
— Во имя этой нашей дружбы, — попросил я, — отыщи в Гимере, если вам доведется зайти в тамошний порт, почтенного тирренского купца Ларса Альсира. Передай ему привет и заплати мой долг, потому что уезжать из страны должником мне бы не хотелось. Это образованный и мудрый человек, который расскажет тебе о тирренах много интересного.
Ксенодот заверил, что все сделает, как я прошу, а Арсиноя сказала с обидой:
— Так-то ты прощаешься со мной? Ты больше думаешь о чужом человеке, а не о том, чем ты мне обязан.
Она накрыла голову и поднялась на корабль, и Ксенодот пошел за ней, неся на руках Мисме. У меня все еще теплилась надежда, что Арсиноя одумается и вернется, она же была уверена, что я окликну ее и попрошу подождать, пока не соберу свои вещи, чтобы поплыть с ними. Но моряки убрали мостки, крепко привязали их к палубному ограждению и взялись за весла. Отчалив от берега, они подняли паруса; в отблесках заходящего солнца корабль казался красным, и я подумал, что Арсиноя навсегда уходит из моей жизни. Не в силах сдержать отчаяние, я упал на колени и закрыл лицо руками. Горе сломило меня, в душе я проклинал богов, которые сыграли со мной злую шутку. Не помогали и воспоминания о жадности и легкомыслии Арсинои — ведь в Сегесте она отказалась от всего и не покинула меня, поэтому я и сейчас был уверен, что она поступит так же.
Вдруг я почувствовал несмелое прикосновение руки к моему плечу и услышал голос Анны:
— На тебя смотрят финикийцы.
Очнувшись, я вспомнил об опасности и о том, что на мне до сих пор сиканская одежда, поэтому опять надел на лицо деревянную маску и завернулся в яркий шерстяной плащ, который подарил мне Ксенодот. С высоко поднятой головой вернулся я на корабль тиррена, а Анна следовала за мной со всеми нашими пожитками.