Валяев Сергей. Тарантул

   Смеется, признаваясь иносказательно, что не желает изведать м о и х пельмешек, коими я уже успел накормить некоторых дилетантов с планеты «Марс».
   — Тогда кипяточком-с угощу, — тоже смеюсь.
   На этой веселенькой ноте телефонный разговор завершается. Проверяю ТТ — две пули, не густо для товарищеского чаепития. Не огорчить бы маму своим досрочным поступлением на холодный стол покойницкой?
   По всем законам военного времени надо было бы выбросить огнестрельную дуру в озерцо, да как-то рука не поднялась. А потом — зачем обреченному мелкая мещанская маета. Идти на озеро, чтобы любоваться плавающим фекалиями?
   … Господин Соловьев прибывает в гости на трех автомобилях: «Альфа Ромео» и двух джиповых танкетках, где находился взвод любителей русского бейсбола, мне уже знакомых.
   Это помпезный прибытие наблюдаю из окна, покрытого дождевой сеткой. Встретив на пороге бесценного гостя, шучу по поводу его любви к собственной шкуре.
   — И он ещё смеется, балда, — обижается Соловей. — Такую катавасию заварил.
   — Я варю только пельмени.
   — И раков, — усмехнулся. — И ещё их подносишь. У меня везде свои люди, Леха.
   — И что?
   — Ничего, кроме одного, ты нарушил паритет.
   — Чего нарушил?
   — Равновесие, Чеченец, равновесие.
   — А если это не я?
   — Ты-ты, больше некому; мы люди мирные, а у тебя, родной, как это… синдром. — Осмотрелся, плюхнулся в кресло. — И так живет наш защитник отечества, ныне стрелок ВОХРа?
   — Соловушка, будь проще и люди к тебе потянутся. Люди — это я.
   — Понял, — и, подняв руки, заявил, что прибыл с предложением, которое уже однажды имел честь озвучивать в праздничной обстановке ресторана «Эcspress».
   Предложение было следующим: войти в его братву домолотить «марсиан», коль уж такая благоприятная ситуация возникла, поставить «слободских» на колени между рельсов, и самим держать всю территорию Ветрово. Хранить порядок и справедливость, бомбя лавочников, торгашей и прочую коммерцию, которая наживается на трудящихся массах, ха-ха.
   — Мелковата коммерция, — заметил я, — у вас будет.
   — У нас, Чеченец, у нас, — поправил. — А фабрика? А дрянь?
   — Наркотики?
   — А как же. Отобьем у «слободских» поставки. У нас где-то тысячи три любителей откинуться в грезах. Увеличим обороты…
   — А чем мы лучше других? — спросил я.
   — Они фуфло, а мы — братва, — ответил не без пафоса. — Мы одна семья. Будем защищать слабых и униженных от оскала капитализма.
   — Тимур и его команда, — заметил я.
   — Соловей-Разбойник и его братва!
   — И что потом?
   — Силенок наберем, и на Москву!.. — указал рукой в окно, за которым страдали от слякотного дня чужие и обреченные души. — Там хорошие перспективы…
   — Перспектива одна — кровь.
   — Кто б говорил, — возмутился. — Мы поделили городок мирными переговорами, почти без лишних трупов, но тут появился ты — и, пожалуйста… Нехорошо, Алеша… «Марсиане» грешат на нас, да найдут тебя. Предупреждаю, как знаток местных нравов.
   — Ничего, — ответил я. — Отобьюсь.
   — Нет, мой друг героический, там десяток «афганцев», а уж они известные псы войны.
   — Все мы псы войны, — сказал я.
   — Да, помирать-то рановато?
   — Надо подумать, — признался, — как жить дальше.
   — Вот и ладненько, — поднялся. — Мусора день-другой будут рыть землю семь трупяков за раз много даже по нынешним временам; так что все пока залягут в берлоги, — и посчитал нужным уточнить. — Наши менты намертво повязаны, купили мы их с потрохами, да из белокаменной, говорят, шлют бригаду… Кость им можно кинуть тоже, да не хочется, — улыбнулся. — Чай, мы не богоугодное заведение?
   Я открыл дверь — мы начали прощаться. И я задал вопрос, давно меня мучивший. Я спросил про девочку Вику, которую мы в школе называли Победой.
   — На игле, — поморщился Соловьев. — Заделала аборт, дура, а потом села на «продукт». Пытался вытащить, да куда там… — отмахнул рукой. — Идет до победного конца!
   — До победного, — повторил я.
   — Чего? Хочешь навестить подругу дней минувших? — хохотнул. — Не советую, Леха. Окончательно потеряешь веру в человека.
   — А вдруг нет.
   — Тогда прикупи маковой соломки. Для душевного разговора.
   — Где?
   — У Соньки привокзальной. Ее все знают. Такая бой-баба.
   — Ты чертовски предупредителен, Соловушка, — проговорил я. — Впрочем, был таким всегда.
   — И буду, — засмеялся, похлопал меня по плечу. — Эх, Алеха-Алеха, романтик ты наш.
   Я не сдержал слово, данное маме, и вышел под дождь. Единственного, кого боялся в своем городке, это был я сам, точнее темный человек с полумесяцем, всаженным в кровоточащее славянское сердце.
   Несмотря на дождь, над привокзальном базарчиком парил теплый торгашеский душок. Я прошел между рядами, проявляя интерес к семенам и их производным. Угадать Соньку было невозможно — все были бой-бабы, на лицах которых отпечатывалось тавро азиатского равнодушия и безликости. Наконец бабулька в телогрейке с выжженной хлоркой надписью «СССР» заговорщически спросила:
   — Чего надобно, сынок?
   — Того, — со значением мигнул. — Соньку надоть?
   — Есть Сонька, — и, показав на тетку, поперек себя шире, обвязанную оренбургским платком, заверещала. — Сонька, а, Сонька, клиент!..
   Купчиха с апатичными, протухшими глазами отсыпала в кулек два стакана мелко нарубленной, высушенной травы и подала товар со словами:
   — На здоровье, — и даже предприняла попытку мясисто улыбнуться. Приходьте ещо.
   — Непременно, — шаркнул ногой и ушел, размышляя о том, какого цвета кровь у подобных животных образований.
   Потом долго бродил по тихим, сникшим от непогоды, переулкам слободки, распластавшейся за железнодорожным вокзальчиком. Дачное местечко считалось уркаганским среди законопослушных граждан, о нем ходили легенды, похожие на страшилки, мол, где не копни, наткнешься на истлевшее тело.
   Верно было лишь одно: молодые «слободские» держали территорию под контролем и не любили, когда молодые городские являлись на их знаменитую танцплощадку, находящуюся близ свалки старых паровозов. И тогда частенько в мордобое на лунных путях рвался хрипящий мат, хрустели ребра и проливалась сопливая кровушка.
   За мокрыми, почерневшими и покосившими заборами крылись старенькие домики. Кажется, там жили люди?
   Не знаю, что заставило меня прийти на улицу Энтузиастов, 66, адрес, который назвал Соловей. Может быть, хотел убедиться в его словах? Или Алеша пришел попрощаться с милым и простодушным прошлым. И с собой? Трудно сказать.
   Открытая калитка скрипела на дождливом ветру. Дом был полуразрушен, со следами пожара, когда-то вырвавшегося из разбитого окна. Хвосты из сажи были похожи на мазки пьяного в дым абстракциониста. В уцелевших окошках пылились занавесочки с рюшечками. Под домом штормил волнами блесткий от дождя кустарник.
   Нищий и бездыханный мир, подозрительный своей мертвой тишиной. Я поднялся на крыльцо — из приоткрытой двери тянуло сквозняком.
   Окно было разбито на кухне, схожей на мелкую свалку: прожженный матрац, банки, битые склянки, облитая потоками кала плита. И тошнотворный ацетоновый запах, пропитавший притон. Я прошел по убогим комнатам, там находились какие-то полумертвые люди, они смотрели на меня и не видели. В дальней клетушке обнаружил того, кого искал. И не узнал девочку Викторию, превратившуюся в источенную пороком тетку. Была одета в летнее цветастое платьице, на ногах — резиновые сапоги. Похрапывала на панцирной сетке кровати. На изгибах локтей — гематомы от следов иглы.
   Ко всему можно привыкнуть, но когда на твоих глазах разлагается тот, кто совсем недавно был чист и вечен в своей молодости, кто тебе нравился…
   Хотел уйти, да вспомнил о «продукте». Вырвав кулек из кармана куртки, сделал шаг в сторону кровати и увидел в раковинах чужих глаз перламутровые зрачки. Храп прекратился и слабо знакомый голос с трудом произнес:
   — Еп-п-пи за дозу.
   — Вика, — сказал я.
   Открыв глаза, попыталась сосредоточиться:
   — А ты кто?
   — Алеша.
   — Алеша? — не узнала, скользнув взглядом по руке с кульком. — Солома?
   — Овес, — нервно пошутил я.
   То, что произошло далее, трудно объяснить словами. Гибнущее, казалось, существо в мгновение ока превратилось в энергичную фурию. Спружинив лопатками о металическую сетку кровати, она взвилась, цапнула кулек и метнулась из клетушки с буйным ором о том, что будет варить «кашу».
   В комнатах началось движение — возникало впечатление, что мертвые восстали из тлена. В кухне гремела посуда — я прошел туда. На газовой грелке шипела кастрюля. Моя бывшая одноклассница заливала в неё бесцветный, едкий ацетон; так заботливая мама разбавляет кашу молоком. Потом, помешивая варево ложкой, оглянулась на мой голос и выказала удивление:
   — О! Иванов? А ты как тут?
   — Проходил мимо.
   — На тебя дозы нет, — предупредила, с удовольствием вдыхая пары яда. Из двух стаканов — шесть дозняков и нас вроде столько… Одно плохо вены ушли, — продемонстрировала изгибы локтей. — Спрятались, суки, от иголочки. — Вытащила из тумбочки алюминиевую миску со шприцами. — Прокипятим наши баяны и песенку споем… Ты думаешь, я конченная? Не-а, застопорю себя мигом, вот тебе крест… — И перекрестилась ложкой, которой мешала варево. — У нас тут конченные… и Борюха, и Вовик, и Танька-Соска, и Валька, и Чубасик, и Лужа… И все почему? Нет силы воли, да и кровушка мертвая… А ты меня знаешь, я крепкая, как сталь… Интересно иголочки из стали делают или как?
   Она продолжала говорить, а я уходил прочь по вихляющей тропинке. Обстоятельства были выше моих сил: нельзя возродить к жизни, напитанного ацетоном. Нельзя ничего сделать с тем, у кого мертвая кровь.
   У моей сестрички Ю тоже оказалась попорченная кровь. Лейкемия, развели руками врачи, стервятники беды, и она, крепышка, неожиданно умерла, а я остался. И теперь вопрос лишь в том, какая кровь у меня, пропитанного войной?
   Дождь прекратился — по лужам прыгали солнечные зайцы.
   Я прогулялся по центральному проспекту Ленина — городок продолжал жить в ритме провинциальной дремы и полузабытья. Лица прохожих были беспечны и спокойны; кажется, никто не подозревал о существовании бандформирований, о которых меня предупреждала мама.
   У магазинчиков суматошились старушки и женщины с детишками. У цистерны с молоком, креном стоящей, как гаубица, я заметил Тоню-Антонио и её пузана Ваню, сидящего в дорожной коляске.
   — Салют, герой, — сказал ему.
   Кроха недоуменно глянул на меня невинными васильковыми глазами, перевел взгляд на мать. Та обрадовалась:
   — Алешенька! Пропал, как сквозь землю провалился. Верно, звонил, а у меня телефон отключили за неуплату, представляешь, стервецы какие, хотя оно и спокойнее, без телефона-то… А зачем телефон? На улице бабки всякие ужасти рассказывают… А ты звонил, да?
   — Да, — солгал я.
   — Ну вот, — огорчилась. Была такая же — шумная, бестолковая, ещё больше раздобрела. — Ты бы заходил, Алешка?..
   — Конечно, Антонио — пообещал. — А герой растет.
   — Ой, уже матерится, — засмеялась. — Все дурное от папани. Он у меня дальнобойшик, я говорила?
   — Говорила.
   — Ой, я сейчас, — громыхнула алюминиевым бидончиком, отдав его продавщице. — Муся, полный, как завсегда.
   — Слыхала, — сказала молочница, подставляя посуду под краник. Бандюгов стрельнули в «Марсе»… Я бы их, клятых, сама… огнеметом…
   — Ой, не говори, — замахала руками Антонио. — Времена гадские… Я телевизор и не гляжу вовсе, только про животных или путешествия. Ой, Алешка, — вспомнила. — Мне же Вирджиния весточку прислала из Австралии.
   — Что ты говоришь?
   — Красивая такая, открыточка-то. С океаном и берегом в песочке… Скучает, накатала, по нашим по березкам…
   — А по осинам не скучает, — вмешалась Муся, накрывая крышкой наполненный бидон. — Вот люди, все им не так.
   — Хорошо, где нас нету, — перевела дух Антонио, кивнула старушкам в очереди. — Дай Бог, всем здоровье… Поехали, Ванька, к своим колышкам.
   Я взялся за выгибающуюся рукоятку коляски, она была холодна и отсвечивала серебристый день. Маленький человечек смотрел на лужы, отражающие небо, и, наверно, думал, что это облака.
   По-видимому, мой бывший однокашник был прав в том, что кровопролитная баня в питейном заведении городка даже по нынешним смутным денькам, выдалась чрезмерной. Во всяком случае, когда я прибыл на «Розу Люкс» для выполнения своих охранительных функций, то обнаружил ВОХРу в полном боевом составе. Оказывается, поступил приказ усилить боеготовность и бдительность на границах фабричной республики.
   — Всех впускать и никого не выпускать, — пошутил я. — А что такое?
   — Как, ничего не знаешь? — заволновались Козлов и Федяшкин и начали сказывать сказку о столичной банде, действующей в нашей незлобивой местности.
   Что и говорить, мифы в нашей сторонке распространялись со скоростью огня в старом доме. Я узнал много интересного о вооружении шайки, о её методах ведения боев с конкурентами, о том, что к городку подтягиваются танковые батальоны под командованием папы шлюшечной Анджелы.
   Я понял, что надо признаться в содеянном, чтобы народонаселение не сошло с ума от страха и паники. Не успел — на фабричную территорию вкатился автомобильный кортеж: прибыл хозяин «Русь-ковра» господин Серов. Я даже заметил, как за стеклом мелькнул его державный крупный профиль в очках.
   Майор в отставке Дыбенко однажды после серьезного возлияния признался, что директор спрашивал, мол, как Иванов тянет лямку службы. На что руководитель ВОХРа честно признался, что боец в моем лице старается служить исправно, хотя особенного рвения не наблюдается.
   — А чего это Хозяин тобою в интересе, а, голубь? — поинтересовался с подозрением.
   — Сами же говорили: или для спецзоны «А», или, может, думает обновлять руководящие кадры, — ответил я. — Так и сказал: кое-кто из старых кадров пьет, как лошадь.
   — Да, не пью я вовсе, — возмутился майор, пряча бутылку в тумбочку.
   — Ну тогда в спецзону, — проговорил я. — Кстати, чего там охранять-то?
   — Так я и сказал тебе, малец, — погрозил пальцем.
   — Да, небось, не знаете?
   — Знаю. Но не скажу.
   — Тогда скажу я: у хозяина уже приказ приготовлен, товарищ майор, о реорганизации нашей службы.
   — Приказ? Какой приказ?
   — Знаю. Но не скажу.
   — Ну ладно, берешь за горло, — вздохнул Дыбенко, вытащил из тумбочки бутылку. — Вот, — показал на нее.
   — Что?
   — Вроде как водочку мастерят в зоне «А».
   — Непохоже?
   — Те`говорю! — заглотил стакан родной.
   Я пожал плечами: чтобы господин Серов занимался такой мелкой коммерцией? Не знаю-не знаю.
   — Э-э-э, а что за приказ, сынок? — тревожился мой собеседник.
   — Будем расширяться, — пошутил я. — И вам, товарищ майор, дают звание полковника.
   — Ппполковника? — поперхнулся.
   После этой милой беседы, протрезвев, Дыбенко прекратил приглашать меня для душевных бесед под граненный стакан и бутылку.
   Голос по селектору вернул меня в настоящее — Козлов и Федяшкин приглашены в дирекцию. Услыхав об этом, сладкая парочка пришла в необыкновенное волнение — намедни они попользовались слабостью двух молодок, выносивших шерстяные полуфабрикаты на себе, и теперь решили, что наступил час расплаты. Хватая друг дружку за грудки и толкаясь, охранники побежали каяться во всех грехах. Кто первый?..
   Скоро вернулись фартовыми — наехал следователь, столичная штучка, задает идиотские вопросы о бандитах, которые будто разбойничают под фабричным забором, а ВОХР их бьет смертным боем.
   — Леха! Тебя тож призывают, — вспомнили. — Колись, браток!
   — Расскажу, как на духу, — пообещал, — о ваших подвигах, бабники.
   … В очередном казенном кабинете с пыльными шторами и пыльной мебелью вел прием населения человек в гражданской одежде. На этот раз это был молодой человек с ужимками бывшего комсомольского вождя. Лицо трудно запоминалось, настолько было невзрачным, точно пакет отечественного супа на прилавке магазина.
   — Ермаков, — представился, указав на стул. — Прошу садиться.
   — Спасибо, — сказал я.
   Столичная штучка для солидности пролистала страницы пятилетнего плана развития фабрики имени Розы Люксембург, просмотрела список ВОХРа, задала вопрос:
   — Иванов ваша фамилия, так?
   — Да, — не спорил я.
   — Известная она, — поставил галочку в списке. — На ней вся Рассей матушка держится, так?
   — Да, — не спорил я.
   — А Лаптев ваш отчим?
   — Отчим.
   — А почему не взяли его фамилию?
   — Иванов мне больше нравится.
   — Да?
   — Да.
   — А что вы можете о нем сказать?
   — В каком смысле? — удивился я.
   — Во всех смыслах. У вас, кажется, конфликт был?
   — Конфликт, — хныкнул я. — Считайте это так. А все остальные вопросы к нему самому.
   Следователь пролистал страницы дела, пробуравил меня взором, будто ждал, что я тотчас же начну каяться:
   — Надеюсь, вы в курсе всех событий?
   — Событий где? — решил уточнить.
   — В вашей деревне.
   — А что случилось? — удивился я. — У нас тишь, да гладь, да Божья благодать.
   — Какая там в пи… ду благодать! — был откровенен в своих чувствах.
   Я развел руками: каждый видит то, что хочет видеть. То есть мы не понравились друг другу — у гражданина начальника полностью отсутствовало чувство юмора; он надувал щеки, пыжился и был смешон, чернильная душа. Ему казалось, он настолько хитер, что подозреваемый оговорит не только себя, но и выявит разветвленную сеть сообщников. А я почему-то этого не делал.
   — Трудный контингент, — признался наконец. — Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Так не бывает, товарищи мои дорогие.
   — Да, — согласился в очередной раз.
   — Вот ты, Иванов, закончил, дежурство в четыре часа, так?
   — Так?
   — В четыре ноль пять работницы фабрики слышали выстрел, так?
   — Не знаю, — пожал плечами. — Я ничего не слышал.
   — И ничего не видел? — заерзал на стуле. — Почему?
   — Потому что привык к стрельбе.
   Шумно вздохнув, следователь помял руками лицо, вспоминая, с кем, собственно, имеет дело:
   — Да, да, понимаю… Хотя с другой стороны, в такую драку мог ввязаться только человек с определенной физической и психологической подготовкой, так?
   — Возможно, — ответил я.
   — Как понимаю, ты на войне убивал, Иванов?
   — Меня тоже убивали. И что?
   — Ничего, — ответил со значением. И решил уязвить вопросом: — Ты как пошел из фабрики?
   — Ногами, — сказал я.
   — И куда пошел ногами?
   — Вперед.
   — Вперед ногами выносят, — заметил Ермаков. — А если от проходной, то куда. Влево? Вправо?
   — В противоположную сторону, если от места события, — улыбнулся, чувствуя, как вскипает моя кровь, попорченная ненавистью и болью.
   — Уверен?
   — В себе — да, — продолжал улыбаться, представив, как раскалываются шейные позвонки моего слишком сметливого собеседника от гранта — приема удушения. Захват, рывок — и все, скорый и удобный переход из одного беспокойного состояния в другое, покойное.
   Видимо, молодой следователь почувствовал угрозу своей личной безопасности — бесславно пасть в казенном кабинете от рук невразумительного подозреваемого? Подобный казус в его планы не входил. Или просто притомился от моей многообещающей улыбки душегуба?
   — Я бы на твоем месте, Иванов, подумал об алиби, — проговорил со значением. — Понимаешь о чем речь?
   — Нет.
   — Например, где был ночью, когда в баре «Марс» произошли убийства.
   — Дома.
   — С кем?
   — С Чеченцем, — хотел ответить и не успел: дверь приоткрылась взволнованный голосок секретарши Розочки сообщил, что столичную штучку ждет телефонная связь в директорском кабинете.
   — Минуточку, — и Ермаков поспешил выйти вон.
   А я остался, обратив внимание на свои руки — они были влажными, словно я как в детстве бегал под дождем, пытаясь поймать слезы облаков.
   Страха не было — на войне как на войне. Слишком быстро приближался фронт, громыхающий канонадой, и нужно было перестраивать систему обороны. Угроза исходила от «марсиан», мной легкомысленно отпущенных. Знал, двоим не повезло — угасли на больничных койках, даже современная медицина не смогла устранить слом молодых организмов, а вот третий с простреленной лодыжкой отдыхал в палате, окруженный всеобщим вниманием, как родных, так далеко не близких по родству людей, заинтересованных в пациенте, вернее в его информации.
   Моя оплошность в том, что так и не отучился от красивых жестов. Не просчитал ситуацию, вот в чем дело. Надо исправлять ошибку, да как?
   Мои размышления на животрепещущие проблемы текущего дня прервал следователь. Тиснув голову в щель двери, крикнул, что я пока свободен. И пропал, словно его и не было. Что за чертовщина? Судя по всему что-то случилось? Что?
   От пахнущей южным дендрарием и ночами заполошной любви Розочки я узнал по большому секрету, что именно произошло: в городской больнице № 1 кого-то убили, прямо в охраняемой палате, какая жуть!..
   — Жуть! — согласился. — Какие времена, какие нравы.
   Возвращаясь на ВОХРовский пост, размышлял о том, кто оказался очередной жертвой нашего периода полураспада? А что думать? Я знал этого счастливчика, отправившегося вслед за своими подельниками окучивать то ли райские кущи, то ли метать уголек в печи ада. А вот кто его туда отправил? В потусторонний дендрарий? Вопрос?
   Не я. На то имеется надежное алиби, как выражается следователь из столицы. Однако есть ли достаточное оправдание у Чеченца? Не знаю. Кажется, он не покидал казенный, пропыленный кабинет во время задушевной беседы двоих?
   Вечером дома меня поджидала анекдотическая внезапность, похожая на вульгарную и взбалмошную бабенку со своими пензескими капризами и фантазиями.
   Затренькал телефон. Мама, решил я, снова со своими сногсшибательными новостями. И ошибся. Иногда совершаю ошибки, чтобы потом их исправлять. С надсадой. И кровавыми пузырями на сердце.
   — Чеченец, жить хочешь? — спросил мужской незнакомый и глухой голос.
   — А ты кто? — спросил я.
   — Никто, — оригинально ответил мой неведомый собеседник. — Не ответил на вопрос.
   — А ты кто? — спросил я.
   — Х… й в пальто, — раздражался незнакомец. — Слушай, Чеченец, внимательно, если хочешь жить-поживать да добра наживать.
   — Добра наживать? — повторил я и выслушал типа в пальто, иногда умею быть терпеливым, как послушник в келье, ожидающего промысел Божiй. Слушал и смотрел, как за окном ссутулится от холода ночь.
   — Так что, Чеченец, думаю, хватит два денька?
   — Думаю, нет, — ответил я.
   — Ничего-ничего, потряси Лаптя, — сказал незнакомец, — он у тебя богатенький.
   — Отчима?
   — Его-его, — подтвердил. — До скорой встречи, Чеченец.
   — Ага, — ответил в трубку, где пульсировали короткие сигналы.
   После рухнул на кровать и расхохотался в голос. Лежал в полутемной комнате и хохотал. И звук был таким, будто смеются все мои друзья, собравшиеся на новогоднюю пирушку, прерванную нелепым появлением провинциальной дурочки из города Пензы в соломенной шляпке со страусовым пером и бабушкиным ридикюлем.
   Наконец я успокоился, мои товарищи ушли в стылый мир смерти; остановить я их не мог, это было выше моих сил.
   Ситуация же в моем мире складывалась уморительно-потешная. Нечто вон выходящее.
   Некто в пальто, как он представился, пытался меня шантажировать. Меня! Шантажировать!!!
   Шантажист обладал информацией о моих последних подвигах, требуя за молчание куш в двадцать пять тысяч американских долларов. Не больше не меньше. Конечно, это копейки по нынешним временам, однако мне готовы пойти навстречу и ограничиться этой скромной суммой.
   Итак, моя жизнь оценивалась всего в двадцать пять кусков зелени. Не слишком дорого, что там говорить. И я бы купил свою жизнь за этот пустяк, да вот беда — люблю платить только по счетам, предъявленными мне Создателем нашим. Такая вот моя причуда и душевная слабость.
   Однако возникает вопрос, кто посмел взять ЕГО функции на себя? Кто этот пустоголовый болван и самозванец?
   Если судить по деталям, он не слишком представляет мою биографию. Хотя сдать меня в ежовые руки правосудия, как он считает, можно по тому факту, что мою физиономию опознают многие любители пива и раков, оставшиеся жить после столь увеселительной вечеринки, где основным номером с ТТ выступал я.
   После недолгих размышлений я решил, что это не слишком удачная шутка господина Соловьева, желающего таким своеобычным образом затащить меня в братву. Хотя не думаю, что он настолько глуп, чтобы ломиться в открытую дверь.
   Помнится, Сашка Серов советовал пойти мне в бандиты, но благородные. Но можно ли вытаскивать из костра войны запеченные, как картошка, головы врагов, не гадя руки? Боюсь, нет.
   Пора определяться, кто будет прогуливаться по городку: Алеша или Чеченец. К сожалению, вдвоем им нет места на ветровской земле.
   Врачи утверждают, что утренние прогулки по осеннему лесу полезны для здоровья, и с этим не поспоришь. Особенно, если есть проблемы принципиального значения: жить или умирать.
   Подобную вылазку по родным заросшим холмам я решил предпринять вместе с господином Соловьевым. В городке была слишком напряженная и загазованная атмосфера.
   Мы оставили дружный коллектив единомышленников на трех автомобилях у края перелеска, а сами отдалились под сень деревьев, стоящими часовыми в тихом тумане. Пахло павшей прелой листвой. Из-за тумана и плотного лиственного плюша под ногами звуки были приглушенны.