Страница:
Сны есть наша реальность, только преломленная через некую призму из, скажем так, небытия, где нет никаких границ — ни временных, ни пространственных…
Тишина отвлекает меня от размышлений на невразумительную тему — моя спутница выключила радио. В чем дело? Кажется, дорогая, я не давал причины вести себя так агрессивно?
Женщина нервно смеется — герой, нашел с кем счеты сводить? С шестерками! Стыдно было смотреть на этот вульгарный мордобой.
— Почему? — обижаюсь.
— Потому, что бил слабого.
— У них сила несметная…
— Не валяй дурака, Чеченец, — огрызается. — Знаешь прекрасно, ты под защитой Хозяина, и пока он в тебе нуждается, ты можешь мордовать любого…
— Это хорошая мысль, — говорю я. — Думаю, надо вернуться… — И делаю вид, что выкручиваю руль для радикального маневра.
— Прекрати! — орет Вирджиния. — Связалась на свою голову!..
Я смеюсь от души — надо же такому случиться: моя персона под защитой Хозяина. И в этом есть сермяжная правда нашей действительности. Права Варвара Павловна, ох, права. Да, братва вела себя очень странно, точно все были повязаны невидимыми путами. Следовательно, моя жизнь и свобода в волшебном предмете, именуемом „компакт-диск“. И пока я или кто другой её не обнаружил…
— Верка, — ору я, — на хрена мне что-то искать? Давай жить сто лет и умрем в один день!
— Умрем, — покусывает губы, — только не через сто лет.
— А когда?
— Дня через три-четыре.
— Куда все торопятся? — удивляюсь. — И краснострелочники? И фабричные? И ты?
— В счастливое будущее, Чеченец, — усмехается. — Все хотят получить счастье. В полном объеме.
— Я тебя не понимаю?
— И не надо тебе, милый, ничего понимать.
— Почему? Я любознательный.
— Чтобы в гробу лежали кости, надо поставить крест, — и дымная вуаль таинственности плавает перед её целеустремленным лицом.
Черт знает что! Какие-то игры в жмурки. Какая разница, когда сыщется эта проклятая дискета — через день или через сто лет? Для меня, например, никакой. Лучше через сто столетий. Подозреваю, этот срок не устраивает ни одну из трех заинтересованных сторон.
Ситуация сама по себе и смешна, и нелепа: компакт-диск один, а желающих им владеть намного больше. Что делать? Единственный выход распилить компьютерный кругляш на три равные части и одарить всех жаждущих и алкающих. Представляю, как вытянутся их рожи?
— Смех без причины — признак дурачины, — говорит Вирджиния.
— Извини, — каюсь я, понимая, что и на самом деле скалюсь, как ослик на морковку. — Вспомнил анекдот.
— Расскажи, не таи, — не верит.
И я ведаю байку о мужике, который проявил удивительное мужество, когда спас ребенка, упавшего с парохода в реку. Ах, какой герой! Ах, какой герой! — кричали все на палубе. А мужик утерся и цедит сквозь зубы: Знал бы, какая блядь меня толкнула в воду, убил бы!
Вирджиния смеется: героизм поневоле страшнее атомной бомбы. Не нужен нам героизм, товарищ Иванов, требуется кропотливая и спокойная работа на благо отчизны. То есть, не понимаю я. Тогда Варвара Павловна, как учительница, вновь начинает растолковывать суть своего предположения. Я, на её взгляд, лучше других знал отчима и мне необходимо каким-то чудесным образом угадать потайное местечко.
Чаще всего человек действует по шаблону — прячет, к примеру, американские доллары в собрание сочинений Л.Н. Толстого, немецкие марки — в тома А.П. Чехова, манаты — в „Поваренную книгу“, а отечественные рублики в книги Джека Лондона… я искренне верю во всю эту галиматью, Вирджиния смеется, оказывается она так шутит, и продолжает: но встречаются люди, мыслящие неожиданно, варианты их поведения практически невозможно просчитать и тогда можно взять родственника, в данном случае, усопшего и прибегнуть к помощи специалистов по психоанализу и гипнозу.
— Родная моя, — укоризненно замечаю. — Сколько можно повторять, никакого отношения…
— И тем не менее…
— И меня, как собаку Павлова?
— Тебя, как кролика. Это не больно, дурачок, — улыбается. — Это как сон…
— Тьфу! — говорю в сердцах. — Зачем тогда таскались в гости к матери и дальше?..
— Так надо, — получаю вполне конкретный ответ.
— И когда, блин, эксперимент?
— Завтра, если ты не возражаешь.
Я фыркаю: какие могут быть возражения? Я, как тот мужик на пароходе, хошь-не хошь, а когда концентрированный пинок под зад, то уж невольно ковырнешься в мутную воду отечественного Ганга, где блажит несчастное дитя.
— А если не проснусь? — проявляю интерес к своей биохимической субстанции.
— Прекрати.
— А если проснусь, но идиотом?
— Как может идиот стать идиотом! — теряет терпение Вирджиния.
— Спасибо, ты добра ко мне, — целую руку. — Всегда подозревал, ты высокого мнения о моих умственных способностях.
— О, Господи! Прости мя грешную! — и лупит перчаткой по моему уху.
Я сопротивляюсь — джип юхтит на ледяной трассе, как металлический короб с промороженными цыплятами, каковой вывалился из трайлера, следовавшего рейсом Бостон — Засрацк.
Мы, люди, полоумно вопим — встречные грузовики, идущие из Засрацка в Бостон, подают возмущенные сигналы, мол, что за пляшущие коленца, мать вашу так, здесь вам не дистиллированное USA, а инфицированная выбоинами и рытвинами, родная, блядь, трасса смерти.
Неизвестно, поставила бы шоферня на нашей с Вирджинией могилке крест, да нам свезло — джип скатился на проселочную дорогу. Попрыгав на кочках, автомобиль как бы неожиданно заглох под пушистой елью. С её мощных и красивых лап сошла снежная лавина, холодная плотная пыль покрыла окна и мы оказались в затемненном и загадочном пространстве.
— Как в юрте, — сказала Вирджиния.
— Ааа, попалась, чукча, — и приблизил свое лицо к её.
— Э-э-э, чукча, чего тебе надобно?
— Тебя хочу, чукчу?
— Как? Прямо здесь?
— А почему бы и нет? — Видел её напряженный влажный зрачок, отражающий странный выпуклый мир, где жили наши искаженные тени. — Юрта, полярная долгая-долгая ночь, белые медведи и тюлени…
— И тюлени, как интересно? — слабо сопротивлялась. — А нельзя ли поехать в избушку?
— А в юрте куда интереснее, — рвал одежды.
— Сомневаюсь я…
— Сейчас узнаешь, как чукча еб… т свою сладенькую чукчуху, — резким движением отщелкнул стопор на кресле и моя первая женщина вместе с ним завалилась навзничь.
— Ё», мама моя! — и этот крик был самый внятный из всех, несущихся из механизированной юрты долгую-долгую-долгую полярную ночь.
Иногда мне трудно объяснить свои же поступки. Часто действую не разумом, а руководствуюсь желаниями совсем другого органа. И такое подозрение, что это — зад. Иначе невозможно объяснить, каким таким удивительным образом я угодил в невероятный переплет.
Когда все это началось, спрашиваю себя, сидя в кресле перед темнеющем экраном дисплея, где ненавязчиво выражался Чеченец. Где тот неприметный и тихий родничок, бьющий из-под изумрудных проплешин? Где начало всех начал, откуда проистекают великие реки?
Было лето, и я умирал от скуки и обреченности жить бессмысленной и вечной жизнью, и сквозь гнетущую пелену услышал звук, будто птицы с колокольчиками перемахивали в теплые края: дзинь-дзинь-дзинь. И я поднял трубку и услышал незнакомый голос, который сказал, что он Иван Стрелков.
— Ваня погиб, — сказал я. И не узнал своего голоса.
Потом все выяснилось. И я решил поехать в деревню Стрелково, где находилась могила моего павшего друга. Мы встретились у выхода из метро, я, Иван Стрелков и юный Егорушка. Они тащили подарки на свадьбу, и я им помог. Помню, неистребимый запах клоачного общепита — гости столицы пили водку, а из музыкальной шкатулки ссучилась разболтанная песенка с припевом: «Что ж ты родина-мать, своих сыновей предала, блядь!»…
Еще помню ожерелье жира на шее того, кто торговал оптом и в розницу этим сладкозвучным ширпотребом.
Что же потом? Поезд и странный сон, где я повстречался с Ваней, завернутым в кокон из серебристой фольги. Он упрекнул меня в том, что я хочу прожить сто лет среди теней и что я больше мертв, чем жив?.. Тогда я его не понимал…
Что же дальше?.. Когда выбрался из купе, увидел в коридоре… Вирджинию. Мне показалось, что эта она, первая моя женщина. Нет, эта была Алиса… Алиса, похожая на Вирджинию? И Вирджиния, похожая на Алису?.. Не в это ли странном совпадении есть ключ к разгадке? И потом — где Иван, обещающий приехать? Его нет. А не рвануть ли к нему, желающему что-то мне сообщить? Что?
Поднял голову — с экрана дисплея мне улыбался таинственный Чеченец. Он молчал, но я его прекрасно понял — надо действовать.
Когда покидал кабинет, промелькнула смеющаяся Ю на фото. Ее засняли в миг наивысшего счастливого упоения — она заливалась от смеха: там, за кадром, кто-то скакал, корча ужасные и уморительные рожицы. Я знал имя этого шкодника — Алеф-ф-фа, то есть Алеша.
… Я приготовил чай и угостил Вирджинию, отдыхающую после долгой-долгой полярной ночи у ТВ. Моя первая женщина удивилась такому внимательному обхождению со стороны чукчи, но чашку с мятным чаем приняла и выпила.
— Спасибо, вкусно, — сказала Варвара Павловна и зевнула. — Прости, ты меня затрахал, как козу.
— На том и стоим, милая, — поскромничал я.
— Давай баиньки?
Через несколько минут она спала, как убитая от дозы клафелина. Понимал, что поступаю весьма нехорошо, но не видел другого выхода, чтобы мы, я и Чеченец, остались вдвоем. И причина на то была существенная: хотелось свидеться с Иваном Стрелковым без свидетелей. Припасть самому, так сказать, к родниковому источнику в жаркий полдень.
Впрочем, была зима. Я скатился с оледенелого крыльца, как с горки, в искрящуюся от света фонарей поземку: счет шел на минуты. Пробежал к джипу, молясь, чтобы эта механизированная импортная лошадка не подвела и не гекнулась на наших лучших в мире дорогах. Плюхнулся за руль — поворот ключа в замке зажигания: мотор досадно затарахтел: трень-брень, фак`ю, видать хочут, меня в конец заездить.
Пока мотор прогревался, я открыл ворота, за которыми меня поджидала апокалипсическая и черная, как душа душегуба, ночь.
Мама родная! Обернутся за двенадцать часов в Стрелково и обратно при таких погодных условиях практически невозможно!
Эх, махнуть рукой и под теплый бочок любимой и верной женщины. Любимой и верной? Вот в чем вопрос. Любима, и неоднократно, а вот верна ли? И здесь имеется ввиду не мелкий бытовой случай, когда на твоем доверчивом лбу прорубаются рожки; все куда намного серьезнее.
Может статься, я глубоко заблуждаюсь и все мои подозрения пусты, как собачья миска. Однако о них никто не узнает. При условии, конечно, если мой полет к планете Стрелково и обратно завершится успешным исходом.
В салоне сохранился запах живых и сплетенных в любовном угаре тел. Хочется верить, что по вероятному своему возвращению найду Вирджинию в здравии. Будет вся разбита, точно дорога, и с больной головой, да всякая профессия имеет свои недостатки. Думаю, майору спецслужбы нельзя быть таким доверчивым, как дитя.
Дальний свет фар разрывал плотную ткань ночи. Ели на обочине вспыхивали новогодними огнями: праздник продолжался. Промесив проселочную дорогу, вездеходный драндулет вырвался на тактический простор скоростной магистрали.
Словно предчувствуя дальнюю дорогу, я залил бензин на знакомой колонке, где однажды давно мною был бит самоуверенный болван. Ему-таки не повезло: он мечтал о своем бизнесе и обсчитывал самым хамским образом дальнобойщиков. Те пожаловались господину Соловьеву, через неделю закованный льдом труп неизвестного был обнаружен на лазурном берегу бухты Счастья города Владивостока. М-да, у каждого своя бухта Счастья…
Я несколько раз внимательно проверял дорогу — нет ли желающих последовать моему беспримерному подвигу. Таких идиотов больше не находилось. Жаль, в компании оно было бы веселее.
При удачном стечении обстоятельств я прибывал к пункту назначения около трех часов ночи. Время детское и, авось, Иван будет рад моему шумному появлению, как и все окрестные деревеньки. Минут пятнадцать на тары-бары, и в обратный путь. Узнаю ли я что-нибудь неожиданное и новое? Неизвестно. А если это шалит мое воображение? Какая может быть связь между Алисой и Вирджинией, кроме странной их схожести. Последняя, помнится, сама все рассказала о «Красной стреле». Все ли? В том-то и дело, что участники праздничного фуршета сдерживают свои чувства и не торопятся схавать без пользы для организма залежалые бутербродики с килькой. Все с ложками наперевес ждут появления халдея с бочонком волжской икорки. Что может быть прекраснее крупной и горьковатой градинки, лопающейся с чмокающим смаком на фарфоровом зубе! Бздынь! Какое услаждение, господа! За такое можно вытерпеть любые гримасы судьбы. Вопрос в другом, господа: кто, тот прислужник, катящий бочонок на центр парадной залы? Не я ли, ваш покорный слуга? Да, это я, что весьма неприятно для самолюбия и честолюбия молодого человека. Неприятно-с.
За бортом авто проплывали ржавые огни огромного столичного мегаполиса, накрытого моросящейся пеленой, как полиэтиленовой пленкой. Гигантская теплица, где прорастают и гибнут за сутки тысячи и тысячи человеческих зерен. Удивительное и необъяснимое круговращение в природе. Зачем и почему? Вопросы, на которое все просвещенное человечество не может определить верные ответы.
Ближе к полуночи трасса опустела: любителей свернуть шею на многокилометровом катке находилось все меньше и меньше, и мой джип свободно летел над центральной разделительной полосой, как по монорельсе. Я и машина — были одно целое, превратившись в механизированного кентавра. Моя кровь перетекла в бензопроводные кишки авто. Мое сердце пульсировало в такт движкам мотора. Шкалу на спидометре затягивало в омут, выражусь изящным слогом, безрассудства. Потому, что скорость за сто километров на таком ледовом панцире…
Неверное движение, потерянные болты-гайки или все тот же короб с промороженными засрацкими цыплятами, выбоина под ледовым стеклом — и все: бесконечность пути превращается в конечную остановку для отмучившегося счастливчика, пережатого искореженным рванным железом…
Я родился в рубашке? Она была мокрой от пота и, облепив тело, будто защищала меня. Или это мой ангел-хранитель, скользящий впереди заиндевевшим облачком, разметывал в стороны болты-гайки и цыплячье отечественные тушки, похожие в профиль на американских засушенных кондоров. Или, вполне возможно, мне помогал Чеченец, грезящий получить полную независимость. (Свободу от жалкой и ничтожной плоти?).
Словом, полет прошел по штатному расписанию. Вот только карликовая планета Стрелково не ждала своего героя. Тихие и печальные домики с крестами окон холмились меж сугробов. Мутные фонари на редких столбах скрипели от порывов ветра. Забрехали апатичные псы. Я, притормозив авто у ворот дома, где гуляла и пела свадебка, притопил сигнал: бип-бим-биии-бип.
И был услышан — собаки затрехали веселее, мерзлые окна налились уютным домашним восковым светом, замельтешили искаженные тени. Я уж был не рад своему беспощадному вторжению в частную жизнь мирных селян. Но что делать, если проклятые обстоятельства диктуют свои условия.
Покинув джип, потрусил к калитке, туркнул её в сторону, как человека, и побежал к дому. Дверь там уже открывалась с металическим пристуком и чертыханием: кого занесло в нелегкий час? Пыхнуло кислым теплом, тявкнул придушенный сном младенец, всклокоченный Петюха в накинутом полушубке шало пялился на меня, разумеется, не узнавая. Я напомнил о себе и свадьбе, которая все пела и плясала, и места было мало всем её участникам, и спросил, где найти Ивана?
— Какова Ивана?
— Стрелкова.
— Тута пол-деревни Иваны.
— И у вас родился Ваня, — вспомнил. — Поздравляю.
— Спасибо.
Не знаю, чем бы закончилась наша содержательная беседа, да на счастье проявилась Зинка с подвижным личиком мелкой пакостницы.
— Энто каков Ванька-та? — пискнула она.
— У которого племяш Егорушка, — нашелся я.
— Ааа, — всплеснула руками. — Так угоре Ванечка, что ни на есть угоре, во бяда какава!
— Как угорел? — открыл рот от удивления. — Где, когда?
И получил обстоятельные и скорые, (своеобразные по произношению) ответы: в новогодню ночу Иван гульхнул до крайности и так, что уся родня гукнула ево со двора, уж больна безобразвничал и мешкал людям культурна отдыхати перед икраном теревизора. Иван и завалися в баняху соседску, протоплену, вроде горшка у печи. Утомилси от тепла, да и не приметь, что заслонка-то крыта… Угоре, что ни на есть угоре, во бяда какая-то. Схоронили з Ванечкой-чеченским, уж боле недели как…
Когда я пришел в себя от такого сногсшибательного, в прямом смысле этого слова, известия и народной речи, то поинтересовался: в каких родственных отношениях состоит деревня Стрелково и женщина по имени Алиса?
— Ализа? — удивилась Зинка. — Дык у нас сроду Ализов не бывалоть. Да, Петюха?
— Не бывалоть, — подтвердил тот со всей залупихинской ответственностью.
— Не бывалоть, — повторил, ломая язык. (Велик и могуч русский язык, что там говорить.). — А Егорушку где…
— Найтить? — перебила социально-активная Зинка. — Петюха, проводь… Проводь-проводь, — и неожиданно захихикала в кулачок, прикрывая щербатый роток. — Он, поганець, у Груньки Духовой, вдовуха известна…
Я понял, что мне лучше ретироваться, пока я не забыл родной язык и пока могу контролировать свои чувства и действия, то есть желание удавить молодуху возникло непоколебимое.
Я вернулся в автомобильчик, надежный, как крепость города Козельска. Здесь, почувствовав себя увереннее, я попытался проанализировать ситуацию. Да, какой может быть анализ, когда нет человека? Он был — и его нет.
«Угоре», как выражается колоритная представительница народных масс. И в этом слове заключается трагикомический смысл всего нашего азиатского, дикого и нелепого бытия. Наш расхристанец и распи…дяй при желании способен горы превратить в пустыню, а пустыню — в море, а море — в реки, а реки — повернуть вспять, равно как поменять все физические законы природы, куда не вмещается его привольная душа. А после всех праведных трудов, затопить банюху по-черному, залить в себя по макушку медовухи-солодухи и… «угоре».
Хотя в данном конкретном случае, я больше, чем уверен, мы имеем дело с элементарным убийством. Иногда участники представления должны уйти со сцены жизни, чтобы не мешать живым развивать увлекательный сюжет дальше. Иван полностью доверился чужой воле и в результате, выполнив её (моя встреча с Алисой? Предновогодний телефонный звонок мне?), был уничтожен самым что ни на есть народно-традиционным методом: «угоре». И пойти, докажи, что это не так.
Еще один яркий представитель народа Петюха наконец вываливается из дома и дергается к машине. Иногда мне встречаются парочки, похожие на будущее России в лице таких, как Петюха и Зинка; нет, я ничего не имею против этих славных людишек-блядишек; ради Бога живите и размножайтесь, лишь хочу получить ответ на вопрос: как? Как и каким таким чудным способом вы сноситесь друг с другом, чтобы получить потомство. Ибо естественный путь: пестик в тычинку, для вас невозможен по причине физической непривлекательности и омерзительности. Лучше уж «угоре», чем такая lоve, blya, story.
— Ну, шо? Поехали? — клацает зубами Петюха, которого так грубо вырвали из-под теплой меховой заплатки женушки.
— На, для сугреву, — перехожу на древнеславянскую вязь, тиская новому спутнику армейскую фляжку.
— А шо тута?
— Бздынь!
— Чегось?
Я делаю перевод: коньяк Napoleon, мать твою залипухинскую так! Петюха крупными глотками заглатывает клопиную бурду, поставляемую нам по бартеру за наш же газ-лес-нефть из запендюханной французской деревушки Шампань.
— Уф! Крепка, здраза! — чужой щетинистый кадык передергивается, как затвор винтовки Драгунова.
— Куда?
— Туды, ик, уперед! — отмахивает в ночь, как полководец Бонапарт I.
Мир вновь сдвигается, словно мы находимся при смене театральных декораций. Художник не блещет оригинальными поисками — все те же сугробы из ваты, все те же скрипящие, смутные, как собачий сон, фонари на столбах, все те же неживые дома с крестами окон.
— Кажися, тута, — нетвердо сообщает Петюха. — Грунькин забор, однакоть…
— Да? — выражаю легкое сомнение.
Мой спутник тверд в своем мнении; подозреваю, здесь он не в первый раз. Как я понял из топорных намеков спутника: Грунька Духова вдовушка бедовая и тропинка к ней проторена для всего мужицкого населения.
— А что там делает Егорушка? — не понял я.
— Энто… ну как училка… для ево…
Я хекнул — хоть одному из нас удалось воплотить в жизнь свою мечту помацать вдовушкины блинные бока. Правда, нам пришлось нарушить гармонию домашнего уюта и покоя ударами в дверь. После мелкой суеты в доме и вспышек света раздался энергичный голос хозяйки, образно утверждающей, что, ежели она выйдет в огород, то оборвет все бахчевые, мать вашу так, культуры! Петюха ответил артиллерийским залпом по неприятельским редутам. На каком-то незнакомом мне языке. То ли на галльском наречии, то ли на татаро-монгольском арго. Вот что с человеком могут сделать благородные напитки и гены.
Был понят. Двери, как ворота крепости, приоткрылись и нас запустили в святая святых. Как кавалерийский полк на постой в будуар мадам де Блюмандже.
В подобные дома общественного интереса я уже попадал, если вспомнить мои «слободские» похождения. Невероятная и пошлая смесь безвкусных и дорогих вещей. Душный запах щей, лаптей, розового масла, пудры, духов, вагинальных выделений и сперматозоидной склизи. И над всем этим убогим и жалким миром парил буржуинский абажур, пузатенький и самоуверенный, алеющий, как Егорушка. Юный еб… рь сидел под ним, как ангелочек под атомным грибочком. Сама вдовушка была аппетитна и сдобна, как французская пышечка, готовая к употреблению. Мне улыбнулась, как родному, считая, что мое прибытие из столицы в столь поздний час связанно научными изысками в области нетрадиционных способов любви сельских пастушек с животным миром.
Ее ждало разочарование — все мое внимание ушло на пастушка. Егорушка решив, что его хотят кастрировать, не мог взять в толк о ком речь. Алиса? Какая Алиса? Ах, эта, которая в поезде, дак Иван сказал, что это его тетка, и все.
— А ещё что-нибудь Иван о ней говорил?
— Не, — передернул плечиками. — Дальняя такая, смеялся. Как гора японская какая-то… Фу-фу-фудзима?..
— Фудзияма?
— Ага.
Я выматерился: япона мать — лететь над пропастью несколько сот миль, чтобы узнать о священной горке в стране восходящего солнца.
— А сама Алиса ничего не рассказывала?
— Где?
— В купе, — заскрежетал зубами, — к примеру?
— Не, вроде, — шмыгнул носом. — Анекдот разве что?..
— Анекдот?
Что и говорить история, услышанная когда-то юным путешественником была на злобу дня: идет Лиса по лесу. Вдруг из кустиков: Ку-ка-ре-ку! Лиса шмыг — туда. Скоро из кустов вылезает довольный Волк, задергивает ширинку: А все ж таки хорошо иностранные языки знать.
Я снова выматерился (про себя): лететь над пропастью несколько сот миль, чтобы узнать о нечаянной любви лесных братьев наших меньших… Черт знает что!
Нет, это была не моя ночь. Я кинул взгляд на теремочек-ходики, на крыше которого сидели веселой компашкой зайчик, лиса, волк и медведь — мой обратный вылет задерживался.
Вот так всегда, повторюсь, торопишься на свадебку, а тебя встречает ласковый покойничек в гробовой тишине, и ты, как дурак, толкаешься среди опечаленных родственников с розовой коробкой, где радостно громыхает скорым поездом на ж/д переезде чайный сервис на 24 персоны.
— Могет чайчком-с побалуюмси? — услышал я обольстительный голосок вдовушки.
— Нет! — не выдержал издевательства нам русским языком и собой и, проклиная все на свете, и прежде всего себя, метнулся вон из душного сельского борделя.
Я прыгнул в автомобиль и, обнаружив, что Петюха увяз за мной, удивился: почему не остался угоститься вдовушкиным чайком-с?
— Не, Зинка залютуеть страшно, — повинился. — Ещо чаво чрикнеть по сне…
— И угоре, — проговорил я, передергивая рычаг скорости передачи. — А как там тетка Маня?
— Живеть, — вздохнул, — трогаетца маненько умом-то.
— Как это?
И услышал: тетка Манька, когда родился маленький Ванюха, принесла в подарок набор для младенца и костюмчик на вырост. Принесла и принесла, спасибо, как говорится. Только вот беда: на детский костюмчик прицепила медальку за отвагу и мужества своего сынка. Ей попытались объяснить… Да, куда там…
— Бяда, — заключил Петюха.
Беда. Когда-то на нашей уютной и развеселой сторонке были победы, а теперь постоянные беды. Такое впечатление, что отвернулся от нас Господь, проклял богохульников, и напустилась несметная вражья рать на брошенный край. И остановить войско подлое силой никак неможно, разве, что осененным золотым словом. А где-то слово? Сброшено да затоптано невозвратно. Вот отсюда и «угоре», и «бяда».
На пляшущем световом пятачке я притормозил «Гранд Чероки», Петюха вывалился из него, как десантник из БПМ, и побрел по заснеженным местным фудзиямам домой, чтобы жить и верить, что жизнь ему вполне удалась.
Тишина отвлекает меня от размышлений на невразумительную тему — моя спутница выключила радио. В чем дело? Кажется, дорогая, я не давал причины вести себя так агрессивно?
Женщина нервно смеется — герой, нашел с кем счеты сводить? С шестерками! Стыдно было смотреть на этот вульгарный мордобой.
— Почему? — обижаюсь.
— Потому, что бил слабого.
— У них сила несметная…
— Не валяй дурака, Чеченец, — огрызается. — Знаешь прекрасно, ты под защитой Хозяина, и пока он в тебе нуждается, ты можешь мордовать любого…
— Это хорошая мысль, — говорю я. — Думаю, надо вернуться… — И делаю вид, что выкручиваю руль для радикального маневра.
— Прекрати! — орет Вирджиния. — Связалась на свою голову!..
Я смеюсь от души — надо же такому случиться: моя персона под защитой Хозяина. И в этом есть сермяжная правда нашей действительности. Права Варвара Павловна, ох, права. Да, братва вела себя очень странно, точно все были повязаны невидимыми путами. Следовательно, моя жизнь и свобода в волшебном предмете, именуемом „компакт-диск“. И пока я или кто другой её не обнаружил…
— Верка, — ору я, — на хрена мне что-то искать? Давай жить сто лет и умрем в один день!
— Умрем, — покусывает губы, — только не через сто лет.
— А когда?
— Дня через три-четыре.
— Куда все торопятся? — удивляюсь. — И краснострелочники? И фабричные? И ты?
— В счастливое будущее, Чеченец, — усмехается. — Все хотят получить счастье. В полном объеме.
— Я тебя не понимаю?
— И не надо тебе, милый, ничего понимать.
— Почему? Я любознательный.
— Чтобы в гробу лежали кости, надо поставить крест, — и дымная вуаль таинственности плавает перед её целеустремленным лицом.
Черт знает что! Какие-то игры в жмурки. Какая разница, когда сыщется эта проклятая дискета — через день или через сто лет? Для меня, например, никакой. Лучше через сто столетий. Подозреваю, этот срок не устраивает ни одну из трех заинтересованных сторон.
Ситуация сама по себе и смешна, и нелепа: компакт-диск один, а желающих им владеть намного больше. Что делать? Единственный выход распилить компьютерный кругляш на три равные части и одарить всех жаждущих и алкающих. Представляю, как вытянутся их рожи?
— Смех без причины — признак дурачины, — говорит Вирджиния.
— Извини, — каюсь я, понимая, что и на самом деле скалюсь, как ослик на морковку. — Вспомнил анекдот.
— Расскажи, не таи, — не верит.
И я ведаю байку о мужике, который проявил удивительное мужество, когда спас ребенка, упавшего с парохода в реку. Ах, какой герой! Ах, какой герой! — кричали все на палубе. А мужик утерся и цедит сквозь зубы: Знал бы, какая блядь меня толкнула в воду, убил бы!
Вирджиния смеется: героизм поневоле страшнее атомной бомбы. Не нужен нам героизм, товарищ Иванов, требуется кропотливая и спокойная работа на благо отчизны. То есть, не понимаю я. Тогда Варвара Павловна, как учительница, вновь начинает растолковывать суть своего предположения. Я, на её взгляд, лучше других знал отчима и мне необходимо каким-то чудесным образом угадать потайное местечко.
Чаще всего человек действует по шаблону — прячет, к примеру, американские доллары в собрание сочинений Л.Н. Толстого, немецкие марки — в тома А.П. Чехова, манаты — в „Поваренную книгу“, а отечественные рублики в книги Джека Лондона… я искренне верю во всю эту галиматью, Вирджиния смеется, оказывается она так шутит, и продолжает: но встречаются люди, мыслящие неожиданно, варианты их поведения практически невозможно просчитать и тогда можно взять родственника, в данном случае, усопшего и прибегнуть к помощи специалистов по психоанализу и гипнозу.
— Родная моя, — укоризненно замечаю. — Сколько можно повторять, никакого отношения…
— И тем не менее…
— И меня, как собаку Павлова?
— Тебя, как кролика. Это не больно, дурачок, — улыбается. — Это как сон…
— Тьфу! — говорю в сердцах. — Зачем тогда таскались в гости к матери и дальше?..
— Так надо, — получаю вполне конкретный ответ.
— И когда, блин, эксперимент?
— Завтра, если ты не возражаешь.
Я фыркаю: какие могут быть возражения? Я, как тот мужик на пароходе, хошь-не хошь, а когда концентрированный пинок под зад, то уж невольно ковырнешься в мутную воду отечественного Ганга, где блажит несчастное дитя.
— А если не проснусь? — проявляю интерес к своей биохимической субстанции.
— Прекрати.
— А если проснусь, но идиотом?
— Как может идиот стать идиотом! — теряет терпение Вирджиния.
— Спасибо, ты добра ко мне, — целую руку. — Всегда подозревал, ты высокого мнения о моих умственных способностях.
— О, Господи! Прости мя грешную! — и лупит перчаткой по моему уху.
Я сопротивляюсь — джип юхтит на ледяной трассе, как металлический короб с промороженными цыплятами, каковой вывалился из трайлера, следовавшего рейсом Бостон — Засрацк.
Мы, люди, полоумно вопим — встречные грузовики, идущие из Засрацка в Бостон, подают возмущенные сигналы, мол, что за пляшущие коленца, мать вашу так, здесь вам не дистиллированное USA, а инфицированная выбоинами и рытвинами, родная, блядь, трасса смерти.
Неизвестно, поставила бы шоферня на нашей с Вирджинией могилке крест, да нам свезло — джип скатился на проселочную дорогу. Попрыгав на кочках, автомобиль как бы неожиданно заглох под пушистой елью. С её мощных и красивых лап сошла снежная лавина, холодная плотная пыль покрыла окна и мы оказались в затемненном и загадочном пространстве.
— Как в юрте, — сказала Вирджиния.
— Ааа, попалась, чукча, — и приблизил свое лицо к её.
— Э-э-э, чукча, чего тебе надобно?
— Тебя хочу, чукчу?
— Как? Прямо здесь?
— А почему бы и нет? — Видел её напряженный влажный зрачок, отражающий странный выпуклый мир, где жили наши искаженные тени. — Юрта, полярная долгая-долгая ночь, белые медведи и тюлени…
— И тюлени, как интересно? — слабо сопротивлялась. — А нельзя ли поехать в избушку?
— А в юрте куда интереснее, — рвал одежды.
— Сомневаюсь я…
— Сейчас узнаешь, как чукча еб… т свою сладенькую чукчуху, — резким движением отщелкнул стопор на кресле и моя первая женщина вместе с ним завалилась навзничь.
— Ё», мама моя! — и этот крик был самый внятный из всех, несущихся из механизированной юрты долгую-долгую-долгую полярную ночь.
Иногда мне трудно объяснить свои же поступки. Часто действую не разумом, а руководствуюсь желаниями совсем другого органа. И такое подозрение, что это — зад. Иначе невозможно объяснить, каким таким удивительным образом я угодил в невероятный переплет.
Когда все это началось, спрашиваю себя, сидя в кресле перед темнеющем экраном дисплея, где ненавязчиво выражался Чеченец. Где тот неприметный и тихий родничок, бьющий из-под изумрудных проплешин? Где начало всех начал, откуда проистекают великие реки?
Было лето, и я умирал от скуки и обреченности жить бессмысленной и вечной жизнью, и сквозь гнетущую пелену услышал звук, будто птицы с колокольчиками перемахивали в теплые края: дзинь-дзинь-дзинь. И я поднял трубку и услышал незнакомый голос, который сказал, что он Иван Стрелков.
— Ваня погиб, — сказал я. И не узнал своего голоса.
Потом все выяснилось. И я решил поехать в деревню Стрелково, где находилась могила моего павшего друга. Мы встретились у выхода из метро, я, Иван Стрелков и юный Егорушка. Они тащили подарки на свадьбу, и я им помог. Помню, неистребимый запах клоачного общепита — гости столицы пили водку, а из музыкальной шкатулки ссучилась разболтанная песенка с припевом: «Что ж ты родина-мать, своих сыновей предала, блядь!»…
Еще помню ожерелье жира на шее того, кто торговал оптом и в розницу этим сладкозвучным ширпотребом.
Что же потом? Поезд и странный сон, где я повстречался с Ваней, завернутым в кокон из серебристой фольги. Он упрекнул меня в том, что я хочу прожить сто лет среди теней и что я больше мертв, чем жив?.. Тогда я его не понимал…
Что же дальше?.. Когда выбрался из купе, увидел в коридоре… Вирджинию. Мне показалось, что эта она, первая моя женщина. Нет, эта была Алиса… Алиса, похожая на Вирджинию? И Вирджиния, похожая на Алису?.. Не в это ли странном совпадении есть ключ к разгадке? И потом — где Иван, обещающий приехать? Его нет. А не рвануть ли к нему, желающему что-то мне сообщить? Что?
Поднял голову — с экрана дисплея мне улыбался таинственный Чеченец. Он молчал, но я его прекрасно понял — надо действовать.
Когда покидал кабинет, промелькнула смеющаяся Ю на фото. Ее засняли в миг наивысшего счастливого упоения — она заливалась от смеха: там, за кадром, кто-то скакал, корча ужасные и уморительные рожицы. Я знал имя этого шкодника — Алеф-ф-фа, то есть Алеша.
… Я приготовил чай и угостил Вирджинию, отдыхающую после долгой-долгой полярной ночи у ТВ. Моя первая женщина удивилась такому внимательному обхождению со стороны чукчи, но чашку с мятным чаем приняла и выпила.
— Спасибо, вкусно, — сказала Варвара Павловна и зевнула. — Прости, ты меня затрахал, как козу.
— На том и стоим, милая, — поскромничал я.
— Давай баиньки?
Через несколько минут она спала, как убитая от дозы клафелина. Понимал, что поступаю весьма нехорошо, но не видел другого выхода, чтобы мы, я и Чеченец, остались вдвоем. И причина на то была существенная: хотелось свидеться с Иваном Стрелковым без свидетелей. Припасть самому, так сказать, к родниковому источнику в жаркий полдень.
Впрочем, была зима. Я скатился с оледенелого крыльца, как с горки, в искрящуюся от света фонарей поземку: счет шел на минуты. Пробежал к джипу, молясь, чтобы эта механизированная импортная лошадка не подвела и не гекнулась на наших лучших в мире дорогах. Плюхнулся за руль — поворот ключа в замке зажигания: мотор досадно затарахтел: трень-брень, фак`ю, видать хочут, меня в конец заездить.
Пока мотор прогревался, я открыл ворота, за которыми меня поджидала апокалипсическая и черная, как душа душегуба, ночь.
Мама родная! Обернутся за двенадцать часов в Стрелково и обратно при таких погодных условиях практически невозможно!
Эх, махнуть рукой и под теплый бочок любимой и верной женщины. Любимой и верной? Вот в чем вопрос. Любима, и неоднократно, а вот верна ли? И здесь имеется ввиду не мелкий бытовой случай, когда на твоем доверчивом лбу прорубаются рожки; все куда намного серьезнее.
Может статься, я глубоко заблуждаюсь и все мои подозрения пусты, как собачья миска. Однако о них никто не узнает. При условии, конечно, если мой полет к планете Стрелково и обратно завершится успешным исходом.
В салоне сохранился запах живых и сплетенных в любовном угаре тел. Хочется верить, что по вероятному своему возвращению найду Вирджинию в здравии. Будет вся разбита, точно дорога, и с больной головой, да всякая профессия имеет свои недостатки. Думаю, майору спецслужбы нельзя быть таким доверчивым, как дитя.
Дальний свет фар разрывал плотную ткань ночи. Ели на обочине вспыхивали новогодними огнями: праздник продолжался. Промесив проселочную дорогу, вездеходный драндулет вырвался на тактический простор скоростной магистрали.
Словно предчувствуя дальнюю дорогу, я залил бензин на знакомой колонке, где однажды давно мною был бит самоуверенный болван. Ему-таки не повезло: он мечтал о своем бизнесе и обсчитывал самым хамским образом дальнобойщиков. Те пожаловались господину Соловьеву, через неделю закованный льдом труп неизвестного был обнаружен на лазурном берегу бухты Счастья города Владивостока. М-да, у каждого своя бухта Счастья…
Я несколько раз внимательно проверял дорогу — нет ли желающих последовать моему беспримерному подвигу. Таких идиотов больше не находилось. Жаль, в компании оно было бы веселее.
При удачном стечении обстоятельств я прибывал к пункту назначения около трех часов ночи. Время детское и, авось, Иван будет рад моему шумному появлению, как и все окрестные деревеньки. Минут пятнадцать на тары-бары, и в обратный путь. Узнаю ли я что-нибудь неожиданное и новое? Неизвестно. А если это шалит мое воображение? Какая может быть связь между Алисой и Вирджинией, кроме странной их схожести. Последняя, помнится, сама все рассказала о «Красной стреле». Все ли? В том-то и дело, что участники праздничного фуршета сдерживают свои чувства и не торопятся схавать без пользы для организма залежалые бутербродики с килькой. Все с ложками наперевес ждут появления халдея с бочонком волжской икорки. Что может быть прекраснее крупной и горьковатой градинки, лопающейся с чмокающим смаком на фарфоровом зубе! Бздынь! Какое услаждение, господа! За такое можно вытерпеть любые гримасы судьбы. Вопрос в другом, господа: кто, тот прислужник, катящий бочонок на центр парадной залы? Не я ли, ваш покорный слуга? Да, это я, что весьма неприятно для самолюбия и честолюбия молодого человека. Неприятно-с.
За бортом авто проплывали ржавые огни огромного столичного мегаполиса, накрытого моросящейся пеленой, как полиэтиленовой пленкой. Гигантская теплица, где прорастают и гибнут за сутки тысячи и тысячи человеческих зерен. Удивительное и необъяснимое круговращение в природе. Зачем и почему? Вопросы, на которое все просвещенное человечество не может определить верные ответы.
Ближе к полуночи трасса опустела: любителей свернуть шею на многокилометровом катке находилось все меньше и меньше, и мой джип свободно летел над центральной разделительной полосой, как по монорельсе. Я и машина — были одно целое, превратившись в механизированного кентавра. Моя кровь перетекла в бензопроводные кишки авто. Мое сердце пульсировало в такт движкам мотора. Шкалу на спидометре затягивало в омут, выражусь изящным слогом, безрассудства. Потому, что скорость за сто километров на таком ледовом панцире…
Неверное движение, потерянные болты-гайки или все тот же короб с промороженными засрацкими цыплятами, выбоина под ледовым стеклом — и все: бесконечность пути превращается в конечную остановку для отмучившегося счастливчика, пережатого искореженным рванным железом…
Я родился в рубашке? Она была мокрой от пота и, облепив тело, будто защищала меня. Или это мой ангел-хранитель, скользящий впереди заиндевевшим облачком, разметывал в стороны болты-гайки и цыплячье отечественные тушки, похожие в профиль на американских засушенных кондоров. Или, вполне возможно, мне помогал Чеченец, грезящий получить полную независимость. (Свободу от жалкой и ничтожной плоти?).
Словом, полет прошел по штатному расписанию. Вот только карликовая планета Стрелково не ждала своего героя. Тихие и печальные домики с крестами окон холмились меж сугробов. Мутные фонари на редких столбах скрипели от порывов ветра. Забрехали апатичные псы. Я, притормозив авто у ворот дома, где гуляла и пела свадебка, притопил сигнал: бип-бим-биии-бип.
И был услышан — собаки затрехали веселее, мерзлые окна налились уютным домашним восковым светом, замельтешили искаженные тени. Я уж был не рад своему беспощадному вторжению в частную жизнь мирных селян. Но что делать, если проклятые обстоятельства диктуют свои условия.
Покинув джип, потрусил к калитке, туркнул её в сторону, как человека, и побежал к дому. Дверь там уже открывалась с металическим пристуком и чертыханием: кого занесло в нелегкий час? Пыхнуло кислым теплом, тявкнул придушенный сном младенец, всклокоченный Петюха в накинутом полушубке шало пялился на меня, разумеется, не узнавая. Я напомнил о себе и свадьбе, которая все пела и плясала, и места было мало всем её участникам, и спросил, где найти Ивана?
— Какова Ивана?
— Стрелкова.
— Тута пол-деревни Иваны.
— И у вас родился Ваня, — вспомнил. — Поздравляю.
— Спасибо.
Не знаю, чем бы закончилась наша содержательная беседа, да на счастье проявилась Зинка с подвижным личиком мелкой пакостницы.
— Энто каков Ванька-та? — пискнула она.
— У которого племяш Егорушка, — нашелся я.
— Ааа, — всплеснула руками. — Так угоре Ванечка, что ни на есть угоре, во бяда какава!
— Как угорел? — открыл рот от удивления. — Где, когда?
И получил обстоятельные и скорые, (своеобразные по произношению) ответы: в новогодню ночу Иван гульхнул до крайности и так, что уся родня гукнула ево со двора, уж больна безобразвничал и мешкал людям культурна отдыхати перед икраном теревизора. Иван и завалися в баняху соседску, протоплену, вроде горшка у печи. Утомилси от тепла, да и не приметь, что заслонка-то крыта… Угоре, что ни на есть угоре, во бяда какая-то. Схоронили з Ванечкой-чеченским, уж боле недели как…
Когда я пришел в себя от такого сногсшибательного, в прямом смысле этого слова, известия и народной речи, то поинтересовался: в каких родственных отношениях состоит деревня Стрелково и женщина по имени Алиса?
— Ализа? — удивилась Зинка. — Дык у нас сроду Ализов не бывалоть. Да, Петюха?
— Не бывалоть, — подтвердил тот со всей залупихинской ответственностью.
— Не бывалоть, — повторил, ломая язык. (Велик и могуч русский язык, что там говорить.). — А Егорушку где…
— Найтить? — перебила социально-активная Зинка. — Петюха, проводь… Проводь-проводь, — и неожиданно захихикала в кулачок, прикрывая щербатый роток. — Он, поганець, у Груньки Духовой, вдовуха известна…
Я понял, что мне лучше ретироваться, пока я не забыл родной язык и пока могу контролировать свои чувства и действия, то есть желание удавить молодуху возникло непоколебимое.
Я вернулся в автомобильчик, надежный, как крепость города Козельска. Здесь, почувствовав себя увереннее, я попытался проанализировать ситуацию. Да, какой может быть анализ, когда нет человека? Он был — и его нет.
«Угоре», как выражается колоритная представительница народных масс. И в этом слове заключается трагикомический смысл всего нашего азиатского, дикого и нелепого бытия. Наш расхристанец и распи…дяй при желании способен горы превратить в пустыню, а пустыню — в море, а море — в реки, а реки — повернуть вспять, равно как поменять все физические законы природы, куда не вмещается его привольная душа. А после всех праведных трудов, затопить банюху по-черному, залить в себя по макушку медовухи-солодухи и… «угоре».
Хотя в данном конкретном случае, я больше, чем уверен, мы имеем дело с элементарным убийством. Иногда участники представления должны уйти со сцены жизни, чтобы не мешать живым развивать увлекательный сюжет дальше. Иван полностью доверился чужой воле и в результате, выполнив её (моя встреча с Алисой? Предновогодний телефонный звонок мне?), был уничтожен самым что ни на есть народно-традиционным методом: «угоре». И пойти, докажи, что это не так.
Еще один яркий представитель народа Петюха наконец вываливается из дома и дергается к машине. Иногда мне встречаются парочки, похожие на будущее России в лице таких, как Петюха и Зинка; нет, я ничего не имею против этих славных людишек-блядишек; ради Бога живите и размножайтесь, лишь хочу получить ответ на вопрос: как? Как и каким таким чудным способом вы сноситесь друг с другом, чтобы получить потомство. Ибо естественный путь: пестик в тычинку, для вас невозможен по причине физической непривлекательности и омерзительности. Лучше уж «угоре», чем такая lоve, blya, story.
— Ну, шо? Поехали? — клацает зубами Петюха, которого так грубо вырвали из-под теплой меховой заплатки женушки.
— На, для сугреву, — перехожу на древнеславянскую вязь, тиская новому спутнику армейскую фляжку.
— А шо тута?
— Бздынь!
— Чегось?
Я делаю перевод: коньяк Napoleon, мать твою залипухинскую так! Петюха крупными глотками заглатывает клопиную бурду, поставляемую нам по бартеру за наш же газ-лес-нефть из запендюханной французской деревушки Шампань.
— Уф! Крепка, здраза! — чужой щетинистый кадык передергивается, как затвор винтовки Драгунова.
— Куда?
— Туды, ик, уперед! — отмахивает в ночь, как полководец Бонапарт I.
Мир вновь сдвигается, словно мы находимся при смене театральных декораций. Художник не блещет оригинальными поисками — все те же сугробы из ваты, все те же скрипящие, смутные, как собачий сон, фонари на столбах, все те же неживые дома с крестами окон.
— Кажися, тута, — нетвердо сообщает Петюха. — Грунькин забор, однакоть…
— Да? — выражаю легкое сомнение.
Мой спутник тверд в своем мнении; подозреваю, здесь он не в первый раз. Как я понял из топорных намеков спутника: Грунька Духова вдовушка бедовая и тропинка к ней проторена для всего мужицкого населения.
— А что там делает Егорушка? — не понял я.
— Энто… ну как училка… для ево…
Я хекнул — хоть одному из нас удалось воплотить в жизнь свою мечту помацать вдовушкины блинные бока. Правда, нам пришлось нарушить гармонию домашнего уюта и покоя ударами в дверь. После мелкой суеты в доме и вспышек света раздался энергичный голос хозяйки, образно утверждающей, что, ежели она выйдет в огород, то оборвет все бахчевые, мать вашу так, культуры! Петюха ответил артиллерийским залпом по неприятельским редутам. На каком-то незнакомом мне языке. То ли на галльском наречии, то ли на татаро-монгольском арго. Вот что с человеком могут сделать благородные напитки и гены.
Был понят. Двери, как ворота крепости, приоткрылись и нас запустили в святая святых. Как кавалерийский полк на постой в будуар мадам де Блюмандже.
В подобные дома общественного интереса я уже попадал, если вспомнить мои «слободские» похождения. Невероятная и пошлая смесь безвкусных и дорогих вещей. Душный запах щей, лаптей, розового масла, пудры, духов, вагинальных выделений и сперматозоидной склизи. И над всем этим убогим и жалким миром парил буржуинский абажур, пузатенький и самоуверенный, алеющий, как Егорушка. Юный еб… рь сидел под ним, как ангелочек под атомным грибочком. Сама вдовушка была аппетитна и сдобна, как французская пышечка, готовая к употреблению. Мне улыбнулась, как родному, считая, что мое прибытие из столицы в столь поздний час связанно научными изысками в области нетрадиционных способов любви сельских пастушек с животным миром.
Ее ждало разочарование — все мое внимание ушло на пастушка. Егорушка решив, что его хотят кастрировать, не мог взять в толк о ком речь. Алиса? Какая Алиса? Ах, эта, которая в поезде, дак Иван сказал, что это его тетка, и все.
— А ещё что-нибудь Иван о ней говорил?
— Не, — передернул плечиками. — Дальняя такая, смеялся. Как гора японская какая-то… Фу-фу-фудзима?..
— Фудзияма?
— Ага.
Я выматерился: япона мать — лететь над пропастью несколько сот миль, чтобы узнать о священной горке в стране восходящего солнца.
— А сама Алиса ничего не рассказывала?
— Где?
— В купе, — заскрежетал зубами, — к примеру?
— Не, вроде, — шмыгнул носом. — Анекдот разве что?..
— Анекдот?
Что и говорить история, услышанная когда-то юным путешественником была на злобу дня: идет Лиса по лесу. Вдруг из кустиков: Ку-ка-ре-ку! Лиса шмыг — туда. Скоро из кустов вылезает довольный Волк, задергивает ширинку: А все ж таки хорошо иностранные языки знать.
Я снова выматерился (про себя): лететь над пропастью несколько сот миль, чтобы узнать о нечаянной любви лесных братьев наших меньших… Черт знает что!
Нет, это была не моя ночь. Я кинул взгляд на теремочек-ходики, на крыше которого сидели веселой компашкой зайчик, лиса, волк и медведь — мой обратный вылет задерживался.
Вот так всегда, повторюсь, торопишься на свадебку, а тебя встречает ласковый покойничек в гробовой тишине, и ты, как дурак, толкаешься среди опечаленных родственников с розовой коробкой, где радостно громыхает скорым поездом на ж/д переезде чайный сервис на 24 персоны.
— Могет чайчком-с побалуюмси? — услышал я обольстительный голосок вдовушки.
— Нет! — не выдержал издевательства нам русским языком и собой и, проклиная все на свете, и прежде всего себя, метнулся вон из душного сельского борделя.
Я прыгнул в автомобиль и, обнаружив, что Петюха увяз за мной, удивился: почему не остался угоститься вдовушкиным чайком-с?
— Не, Зинка залютуеть страшно, — повинился. — Ещо чаво чрикнеть по сне…
— И угоре, — проговорил я, передергивая рычаг скорости передачи. — А как там тетка Маня?
— Живеть, — вздохнул, — трогаетца маненько умом-то.
— Как это?
И услышал: тетка Манька, когда родился маленький Ванюха, принесла в подарок набор для младенца и костюмчик на вырост. Принесла и принесла, спасибо, как говорится. Только вот беда: на детский костюмчик прицепила медальку за отвагу и мужества своего сынка. Ей попытались объяснить… Да, куда там…
— Бяда, — заключил Петюха.
Беда. Когда-то на нашей уютной и развеселой сторонке были победы, а теперь постоянные беды. Такое впечатление, что отвернулся от нас Господь, проклял богохульников, и напустилась несметная вражья рать на брошенный край. И остановить войско подлое силой никак неможно, разве, что осененным золотым словом. А где-то слово? Сброшено да затоптано невозвратно. Вот отсюда и «угоре», и «бяда».
На пляшущем световом пятачке я притормозил «Гранд Чероки», Петюха вывалился из него, как десантник из БПМ, и побрел по заснеженным местным фудзиямам домой, чтобы жить и верить, что жизнь ему вполне удалась.