Васина Нина. Глинтвейн для Снежной королевы

   Маруся удивленно посмотрела на Старика:
   — Это не я.
   — Конечно, не вы. Вы — брюнетка. А на окурке в сливе унитаза была яркая перламутровая помада. Мой сыскной опыт позволяет утверждать, что помадой такого фиолетового оттенка пользуются только блондинки. Ваша подруга и коллега по работе, если не ошибаюсь, Лиза?…
   — Лизавета… — прошептала Маруся.
   — Подруга Лизавета. Где она?
   — В морге, — Маруся села, глядя в пол.
   С лица Самойлова начало сползать выражение веселого удовлетворения.
   — Это в каком морге? — спросил он. — Не в том ли, где работает патологоанатом Кощеев?
   Маруся кивнула.
   — А где он сам, можно полюбопытствовать?
   — В морге… — почти неслышно прошептала Маруся.
   — Мария Ивановна, расскажите мне, что случилось? — доверительно попросил Самойлов.
   — В половине третьего ночи мне позвонила Элиза. Сказала, что Лера спит у нее, а она сама глотает таблетки и запивает их водкой. Я не рекомендовала смешивать такие компоненты, но она сказала, что пьет от страха. Боится, что умрет проклятой и станет привидением. Не уберегла внучку от насилия, не предупредила, не дала ей пистолет — защититься. Помогла злодеям украсть ребенка. Очень боялась, что заснет, опять проворонит Леру, и от этого накачивалась транквилизаторами.
   — К четырем утра она заблевала свою спальню и крепко уснула, — успокоила ее Лера.
   — Ее совесть мучила. Она, как и все мы, думала, что Антон благополучно живет с отцом в Бостоне. А Лера увидела там другого мальчика! Я сопоставила эту информацию со словами Кощея и поехала к Лизе. А Лиза, наоборот, чтобы заснуть, намешала спиртное со снотворным. Пришлось в машину ее почти тащить на себе. Доволокла, — кивнула Маруся. — Отвезла в морг. Приперла Кощея к стенке. Электропилой. Но он бы и так все рассказал. Он был против того, чтобы вывозить живые аномалии. Так и сказал: «Я против вывоза живых аномалий, мертвым все равно, а живые имеют право на самостоятельный выбор места смерти». Вдвоем мы привели в чувство Лизу. Та созналась, что по просьбе Попакакиса подготовила вместе с Кощеем медицинскую карту Антона Капустина с новыми снимками и заключением. Она якобы была уверена, что Капустины, узнав о подсунутом им чужом ребенке, не будут против, что его заберет родной отец. А когда я узнала, что Кощей за деньги помогал вывозить анатомический материал!.. Сами понимаете, какой у нас бывает материал. Младенцы с разными отклонениями.
   Маруся тяжело вздохнула и замолчала.
   — И что вы сделали? — спросил Самойлов.
   — Связала их, обоих, и вколола по два кубика… Положила в кабинете Кощея на пол. Проспят часов шесть.
   — Антон убежал из повозки, когда за ним пришел человек, — тихо сказала Лера. — Он убежал за карликами, скорей всего, они отсиделись в мусорном баке или в подъезде. Маруся, Кощей не говорил, где может быть мой брат?
   — Информация от Кощея такая. Он занимался, так сказать, анатомическим материалом. Под такой маркировкой и уходили контейнеры — «анатомический материал». Был еще один человек, он занимался живыми экспонатами. Что-то сорвалось — недавно. Со слов Кощея, адвокат очень нервничал и налаживал связь с тюрьмой — этот человек находится в какой-то тюрьме, пока идет следствие.
   Самойлов встал, подошел к своему стенду, обвел синим фломастером фигурки адвоката, Кощеева и Лизы.
   — Почему она убила адвоката? — спросил он, не поворачиваясь. — Что не поделили? Деньги?
   — Вы не поверите, — вздохнула Маруся. — Из ревности.
   — К вам?
   — К ней, — Маруся показала на Леру.
   — У нас были сугубо деловые отношения! — дернулась Лера.
   — Никто не убедит в этом Лизу после того, как она увидела белье, которое тебе купил Попакакис.
   Гоша закрыл глаза и стиснул зубы.
   — А этот молодой человек почему так нервничает? — с подозрительным участием поинтересовалась Маруся.
   — Не обращай внимания, он дурак, — ответила Лера, дождалась, когда Гоша выскочит из комнаты, и легла головой Марусе на колени. — У тебя на даче живет вьетнамская женщина, которая родила мертвую ящерицу?
   — Откуда ты знаешь? — Маруся метнула быстрый взгляд на Самойлова.
   — Отвечайте, Мария Ивановна, — попросил тот. — Почему вы ее прячете?
   — Она меня попросила. Сказала, что за нею охотятся.
   — Как она на вас вышла?
   — Рожала у меня… — Маруся задумалась. — В каком году-то?… Тебе было одиннадцать, — она погладила волосы Леры. — Сбежала после родов. Потом позвонила в родильное отделение через два дня — у нее началось кровотечение. Сказала, что у меня работают нехорошие люди, она им не доверяет. Я еще ездила в общежитие, делала ей уколы. Оставила свой номер телефона. Прошло больше четырех лет, вдруг — звонит и просит ее спрятать. Всерьез я это не восприняла — мало ли какие разборки у вьетнамцев, дала адрес дачи, я туда последнее время почти не езжу. Я только сейчас, после смерти адвоката, узнала, что он интересовался этой женщиной.
   — Вы можете сегодня поехать на дачу? — спросил Старик.
   — Да, но Кощей и Лиза…
   — О них позаботятся люди из уголовного розыска. Уговорите Саию Чен встретиться со мной. Спрячьте ее в машине и привезите в Москву вот по этому адресу.
   — А как мне сказать, кто вы? — засомневалась Маруся.
   — Скажите, что я ее страховой агент. Она поймет. Фирма, в которой я работаю, очень заинтересована, чтобы эта женщина избежала насильственной смерти.
   — Старик, а ты куда собрался? — подняла голову Лера.

Воронеж

   Самойлов позвонил Колпакову.
   — Башлыков молчит? — спросил он.
   — Молчит.
   — У меня для вас есть информация. Обещайте, что подождете с выводами, пока я не вернусь из Воронежа.
   — Двадцать четыре часа еще не прошло, — улыбнулся на том конце провода Колпаков.
   — Тут пруха пошла, случается и у меня везение. Запишите адрес. — Самойлов дал Марусе ручку и показал, где писать, а сам диктовал. — Записали?
   — А что там интересного? У меня беременных сотрудниц, слава богу, пока нет.
   — Там в морге в боксе номер двенадцать лежит тело адвоката Попакакиса.
   — О как! — воскликнул Колпаков.
   — Вот так.
   — А почему мне звоните? Порадуйте своих бывших сослуживцев. Я еще разрешение на обыск у него не получил.
   — Звоню, потому что в кабинете патологоанатома — это там же, в морге, — лежат два связанных тела. Женщины и мужчины. Женщина застрелила Попакакиса, сама вам потом расскажет, почему. А мужчина работал, как и адвокат, на поставках поделочного материала для доктора Хигенса. Он патологоанатом.
   — Мощно это у вас получилось, — похвалил Колпаков. — Опять вы меня удивляете, Прохор Аверьянович! Может, и об оружии знаете — где искать?
   — Найдем, куда оно денется, — неопределенно пообещал Самойлов.
   — А зачем в Воронеж?
   — Этот доктор из морга, как я понимаю, занимался анатомическим материалом. На живых, я думаю, заказы получал Башлыков. Он не заговорит, пока мы не задержим заказчика. Слишком большие деньги, вероятно, в этом деле крутятся, он молчит, потому что боится за свою жизнь. Адвокат, скорее всего, был посредником между поставщиками и заказчиком, но он уже ничего не скажет.
   — И вы знаете, кто этот заказчик?
   — Знаю, — скромно объявил Самойлов. — Но съездить в Воронеж для полной уверенности не помешает. Так вы обещаете, что дождетесь меня?
   — И кого я не должен трогать до вашего возвращения? — конкретно решил выяснить Колпаков.
   — Никого из тех, кого назовут женщина и патологоанатом.
   — Что смогу — сделаю.
   Через полтора часа Самойлов садился в поезд. Гоша очень разволновался, уговаривал Старика разрешить лично довезти его до Воронежа, но Самойлов объяснил, что в его присутствии там главное — неприметность. Скромный старикан из поезда и старик из иномарки с московскими номерами — это очень резкий контраст.
   — Ты ведь не умрешь, пока не найдешь моего брата? — приободрила его Лера на прощание.
   — А кто мне обещал белые пески Мачилипатнами? — возмутился Старик.
   В поезде он заснул, как только его сердце приноровилось к чужому механическому ритму стука колес. Так хорошо Старик давно не спал.
   Воронеж встретил его дождем и мокрым снегом. Он сказал таксисту название кафе — «Гулливер», да и куда еще податься одинокому старику поздно вечером?
   Дальше — как в шпионском триллере. Хозяйке «Гулливера», занятой на кухне проверкой сервировки блюд (в этот вечер в кафе гуляла большая компания деловых людей), Старик шепнул, что он от Коломбины. Через десять минут он был накормлен и даже уложен на продавленном диване в комнатке с бухгалтерией («А то у вас что-то на лицо тяжесть из желудка накатила»).
   Вздремнув, он осмотрел в щелку двери из подсобных помещений гуляющую публику и высоченного мужика в кожаном камзоле, в сапогах с отворотами, в широкополой шляпе, которой тот то и дело обмахивался, совершенно замучив перо на ней. Зато пышные кружевные манжеты при этом привлекали внимание к его кистям с пальцами такой длины и завораживающей породистости, что редко кто из гостей-мужчин после их осмотра не покосился ненароком на свои пальцы да и не сжал их потом в кулак.

Гулливер

   — Я не рекорд, — скромно заметил Гулливер, когда в кафе уже тушили свет и ножки от закинутых на столы стульев торчали кверху в полутемной зале, как рога диковинного стада. — Вот у вас, кстати, в Москве в доме инвалидов мужик живет — бывший баскетболист. Так ему этот доктор на букву «хэ» трижды делал предложение — три раза цену поднимал! А знаешь, почему?
   — Откуда?… — бормочет Самойлов, который давно уже не употреблял столько горячительного.
   — Потому что он до сих пор растет! Мужик живет в инвалидной коляске, имеет рост два сорок и до сих пор растет, а пошел-то ему уже пятый десяток!
   — Что, сам лично доктор Хигинс приезжал в Москву и цену повышал? — не поверил Старик.
   — Ну ты, вобла, даешь! Этот доктор сидит у себя в Америке и мастерит потихоньку из трупов скульптуры. Ему по фигу — кто достал тело, как, за сколько. А у нас сейчас народ какой? За тыщу «зеленых» прирежут, разберут по частям и отправят в посылке по почте. У нас тут, слышь, один мужик печень своего деверя заспиртовал в пятилитровой банке и отправил. Такой печени, говорят, ни один врач еще не видал, ну настоящее ублюдство, а не печень.
   — А что этот баскетболист в коляске? Согласился?
   — Там, вобла, такое дело было. Предложили ему на руки десять тыщ и после смерти на каждого члена семьи по три. Или по пять, не помню. Отказался.
   — Ну? — удивился Самойлов.
   — Чего — ну? У нас Змею Горынычу предложили пятнадцать, если он приедет потом сразу к доктору «хэ» умирать. Заранее. Чтобы шкура не разложилась. А ты — ну!
   — Отказался? — переспросил Старик.
   — А то!
   — Почему?
   — Из-за менталитета.
   — Я хочу видеть этого мужика! — стукнул по столу Прохор Аверьянович кулаком. — Этого… Змея Горыныча, который из-за менталитета!..
   — Сделаем, — пообещал Гулливер. — А доктор может и не знать, как его поводыри материал добывают. Говорят, он вообще к нам в Россию — ни ногой. Боится ажиотажа, чтобы, значит, перед мировой общественностью не краснеть. У нас же народ какой? За тыщу «зеленых» родного отца продадут и не поморщатся, а ему потом ходи по судам и доказывай, что все по закону подписано было. Нет, он не дурак! А Горыныч пьет так, что хоть каждый раз приглашай Гиннесса с его книжкой. Денег-то хватит на разговор?

Змей Горыныч

   — Ты пойми, мил-человек, что меня унизили! Перед семьей унизили. Пообещали после смерти, когда я, значит, поеду в Германию подыхать с комфортом, жене и сыну по пять тысяч. Тебя так унижали?
   — Никогда, — с полной уверенностью покачал головой Самойлов.
   — Тогда ты не поймешь. Ты не поймешь сути унижения простого русского человека. И она не понимает! Я объяснял — не понимает! Посуди сам. Я могу написать завещание? Нет, ты скажи, могу?
   — Можешь, — согласился Прохор Аверьянович, наблюдая из окна, как Гулливер вышел на улицу помочиться и раскачивающийся фонарь над крыльцом дома Горыныча долбит его по голове.
   — А я могу сам по завещанию свои собственные деньги в семье распределить?
   — Можешь, — опять согласился Самойлов, занявшись теперь разглядыванием кошки, потому что смотреть на чешуйчатые щеки и лоб сидящего напротив радушного хозяина он мог не больше трех-пяти секунд подряд, после чего у него появлялось непреодолимое желание ощупать себя всего — на всякий случай.
   — А ежели я, хозяин, сам для уважения оставляю в наследство деньги за продажу собственной шкуры, разве кто смеет встрять и предложить сбоку от себя лично за эту самую шкуру еще по пять тыщ посмертных? Это унижает мой менталитет?
   — Унижает, — поник головой Самойлов.
   — Вот то-то и оно! А она не понимает! Да я бы и за пять тысяч согласился съездить к немцам и подохнуть там под наркотиком, только пусть я эти пять тысяч сам распишу — кому и сколько. А не тетя чужая придет и решит это! — воскликнул Горыныч.
   — Женщина? — уточнил Самойлов.
   — Приезжала тут одна. Лично, уговаривать. Оченно ценным экземпляром обзывала! Просила шкуру беречь, а чего ее беречь? С такой шкурой, сам понимаешь, лишний раз с мужиками в пруд не прыгнешь, — он лихо рванул на груди рубаху, и Самойлов отшатнулся: плотные наросты чешуек, отражая едва тлеющую нить засиженной мухами лампочки, блеснули в него светом такой запредельной дали, для которой васнецовские богатыри — праправнуки.
   — А вот огонь я не изрыгаю, — закрыл грудь Горыныч.
   — Спасибо, — пробормотал Самойлов.
   — А вообще эта болезнь у капиталистов давно изучается. Называется — «Арлекина». Только вот Арлекиной меня почему-то не зовут, Змеем зовут. Вот Кольку Ряхова, с которым мой старший пацан в школу ходил, зовут Коломбиной, оно и понятно — члена-то, считай, не осталось. Завтра можем всех собрать и посидеть так же хорошо, как мы сейчас сидим.
   — Всех? — не понял Самойлов.
   — Всех, кто отказался деньги за свои физиологические особенности организма брать и лишаться погребения. Нас таких в городе человек пять набралось. Иногда собираемся вместе, лясы точим — на что бы деньги потратили, если бы согласились.
   — Кто так сказал о ваших физиологических особенностях? Она?
   — Она! Тараторила как заведенная. Интересно, сколько платят толмачам? Та, которая немка, главная, скажет пять слов, а эта! Выдает по абзацу в минуту.
   — Переводчица? — догадался Самойлов.
   — Ну а я что говорю! Небось только научилась лопотать по-ихнему, жизни еще не нюхала, а туда же — «разрешите мне лично объяснить вашим домашним выгоду нашего предложения»!
   — А может быть, вторая, которая по пять слов говорила, не немка? Англичанка?
   — А кто ее знает, звали же помирать в Германию, я и подумал — немка. Говорят, у вас в Москве, как только подпишешься на продажу тела, больше месяца не проживешь — родственники угробят. Или сгинешь без вести. А у тебя, мил-человек, кто пропал? Кого ищешь?
   — Я ищу мальчика. С крыльями.
   — Слыхал про такого, — кивнул Горыныч. — Его церковники прячут. Ждут, когда крылья вырастут, они его тогда будут возить в клетке и всем неверующим показывать.
   — Зачем? — опешил Прохор Аверьянович.
   — Так ангел же явится миру!
   — А почему в клетке?
   — Чтобы не улетел.

Слежка

   После отъезда Самойлова Гоша включил отключенный мобильник и уже через полчаса, выслушав поступивший приказ начальника, засобирался. Оделся, походил туда-сюда перед закрытой дверью гостиной, решился и позвал Леру:
   — Пойдем в кладовку, я хочу тебе кое-что показать.
   — Размечтался! Не мешай, мне нужно обзвонить еще пять больниц, — отмахнулась она.
   — Кого ты ищешь в больницах? Брата?
   — Нет. Соседку по даче.
   — А серьезно?
   — Это как? — подбоченилась Лера. — Опять намекаешь, что я что-то сочиняю?
   — Мне нужна твоя помощь. Я установил кое-какую аппаратуру в кладовке.
   Лера заинтересовалась. Осмотрев сложную конструкцию из коробок и проводов, она удивленно посмотрела на Капелюха.
   — Понимаешь, там что-то происходит, потому что счетчик теперь крутится и после восьми вечера.
   — Так ты следишь за госпожой Тамариной! Ничего особенного там не происходит. Старик говорил, что они переезжают. Люди собирают вещи, пакуют чемоданы, выгребают бабки из сейфа.
   — Откуда ты знаешь о сейфе? — насторожился Гоша.
   — Старик сказал. Он же был в этой комнате. Ты что, установил видеокамеру в отверстии?
   — Нет. Это невозможно. Там стеновая панель за кирпичной кладкой. Я установил прослушку. Очень важно, чтобы вот этот прибор не отключался. Здесь вставлен диск, ты его не видишь, хватает на восемь часов записи. Если он остановится, загорится вот эта лампочка. Можно, я тебе буду звонить сюда каждые полчаса?
   — Зачем еще?
   — Спрашивать… не остановился ли диск. Ты мне ответишь, потом я позвоню опять…
   — Лучше я тебе сама позвоню, когда соберусь куда-нибудь уехать. Тебя ведь это волнует?
   — Волнует. Но еще важно, чтобы запись не останавливалась. Тогда можно будет сравнить щелчки от крутящегося диска сейфа и вычислить код. В этом деле важно, чтобы таких записей набора кода было несколько и чтобы они шли последовательно. Только тогда можно с вероятностью в девяносто восемь процентов…
   — Ты хочешь залезть к ним в сейф? — от удивления Лера перешла на шепот. — Тебе нужны деньги?
   — Деньги?… Нет, меня больше интересует документация, — ответил Гоша.
   — Звони, конечно! Что нужно делать, если диск остановится?
   — Нажмешь здесь и вот здесь, — показал он.
   — Поня-атно, — задумчиво протянула Лера. — Зачем тебе их документация?
   — В современном бизнесе самое важное — знаешь что?
   — Связи? — предложила свой вариант Лера.
   — Компромат, — уверенно заявил Гоша.
   Он вернулся в квартиру Самойлова после десяти вечера. Лера открыла дверь.
   — Крутится! — доложила она. — И счетчик работает. Может, они просто включили на ночь обогреватель?
   — Нет, они там копаются, перебрасывают туда-сюда деньги по банкам, уничтожают лишние бумаги. Нашла соседку по даче?
   — Нет. Ее родня была из Калужской области.
   — Фамилию помнишь?
   — Маруся мне сказала — Сепугина.
   — Пошли, — Гоша повел Леру к компьютеру. Через несколько минут он доложил, что в Москве проживают шестьдесят пять Сепугиных женского пола и двести сорок два — мужского.
   — Проще залезть в больничные архивы и для начала узнать, не умирала ли женщина с таким именем. Или куда она выписалась.
   — Как это все грустно, — задумалась Лера. — Давай послушаем, что у тебя записалось.
   Гоша вставил диск в декодировщик, потом долго возился с компьютером, пытаясь его подсоединить к декодировщику. Лера устала ждать, ушла в кухню приготовить наскоро бутерброды с чаем. Когда она в следующий раз заглянула в кабинет, Гоша уже сидел в наушниках, а на экране шли диаграммы очистки звука.
   — Есть три записи прокручивания диска на сейфе. Садись, — он встал и уступил Лере табуретку. — Слушай. Вот человек первый раз набирает цифры на диске. Щелчок. Закрывает сейф и прокручивает диск, сбивая его с последней цифры. Теперь второй раз. Ели пустить по замедленной записи, можно легко посчитать, сколько щелчков нужно, чтобы установить первую цифру кода.
   — Ты что, нюхаешь меня? — подняла голову Лера.
   — Я… Нет, я просто наклонился, мне так удобнее смотреть на экран. А вот на этой записи после последней цифры диск не откручивали, просто захлопнули дверцу. Спешат.
   — Подожди, а это что за звуки?
   — Где? — Гоша наклонился, почти касаясь щекой щеки Леры.
   — Ты опять меня нюхаешь!
   — Ничего я не нюхаю. Не знаю, что это трещит.
   — А теперь — лязг. Опять трещит. Это же… — она повернула голову и почти ткнулась носом в щеку Гоши. — Это же машинка для пересчета денег! А вот здесь — слышишь щелчок? Это пачки перекручивают резинкой! Наличка. А ты говорил, что они деньги по банкам раскидывают — виртуально, по компьютеру. А они их просто считают с утра до ночи!
   В дверь позвонили. Гоша показал Лере жестами, что он подойдет.

Птица

   Пришла Маруся. Не раздеваясь, протянула Лере еще у двери ладонь в перчатке.
   Что-то лежало на черной коже, завернутое в обрывок газеты.
   — Саия сказала отдать это тебе.
   — Вьетнамка? — удивилась Лера.
   — Подожди, сначала я посмотрю! — выступил Гоша, но Маруся тут же сжала ладонь, а Лера успела его оттолкнуть и не дать дотронуться до свертка.
   — Она сказала, что ты, наверное, стала настоящей королевой, — кивнула Маруся.
   Чуть не упавший от сильного толчка в грудь Гоша подумал, что он паж, прислужник, презренный слуга.
   Лера осторожно развернула газету. Там лежала деревянная птичка.
   — Это же свисток, я помню его! — воскликнула Лера. — Откуда?…
   — Она сказала… — от волнения Маруся задыхалась, — что нашла его в яме.
   — В какой яме?
   — Она сказала, что несколько раз приезжали незнакомые люди, и тогда Саия пряталась в яме с дверью. Там она и нашла птицу.
   — Погреб Анны Родионовны! Муму! Я сейчас, я мигом! — Лера бросилась одеваться.
   — Стой! — Маруся поймала ее, обхватила и прижала к себе. — Подожди! Антоша не мог эти два года просидеть в погребе. Даже если предположить, что он убежал тогда с карликами и выбрался за город на дачу. Саия сама пряталась в нем, она бы заметила явные признаки чужого присутствия.
   Лера прижала деревянную птицу к лицу и глубоко вдохнула. Разочарованно посмотрела на свисток:
   — Пахнет котом.
   — Поехали ко мне, — попросила Маруся.
   — Не могу. Не хочу нечаянно столкнуться с родителями, — отказалась Лера.
   — Так и будешь все время от них прятаться?
   — Я приду к ним, когда найду Антошу. Обещаю.
   — Тогда я поеду домой. Поздно. Не буду вам мешать, — Маруся открыла дверь.
   — В каком это смысле — мешать? — напряглась Лера.
   — До свидания! — обрадовался Гоша.
   На следующий день вернулся Самойлов. Гоша и Лера, не сговариваясь, умолчали о прослушивании комнаты за стеной кладовки. Самойлов был еле живой от тяжелых ощущений в области живота и головы.
   — В жизни столько не пил за один присест, — сознался он. — Вьетнамка была у директора?
   — Так точно, — кивнул Гоша.
   — Он мне что-нибудь передавал?
   — Наградил вас отгулами за хорошо проделанную работу.
   — Мне кажется или я слышу в твоем голосе издевку? — уточнил Самойлов.
   — Ни боже мой! — уверил Гоша. — Директор пришел в восторженное состояние от женщины, которая привезла вьетнамку.
   — Не сомневаюсь, — хмыкнул Самойлов.
   — Предлагаю вам правильное лечение: горячая ванна, крепкий чай с лимоном, пятьдесят граммов коньяка.
   — Отлично. Потом. А сейчас я переоденусь, и мы поедем на дачу.
   — К вам?… — удивился Гоша.
   — Ко мне? — выбежала из гостиной Лера.
   — К Анне Родионовне Сепугиной, скончавшейся от острого перитонита восемь месяцев назад.
   — Ура! Мы залезем в ее погреб? — обрадовалась Лера.
   — Прохор Аверьянович опять опередил компьютер, — обратил внимание Гоша.
   — При чем здесь погреб? — удивился Самойлов. — Мне нужно осмотреть ее дом, поговорить с соседями, узнать, в какую церковь ходила Анна Родионовна.
   — Там нет соседей. На весь поселок на зиму оставалось два или три жилых дома, — объяснила Лера.
   — Посмотрим. Кто-то же взял к себе козу, когда Анну Родионовну увезли в больницу?

Погреб

   Чтобы не отвлекать внимание Гоши в дороге, Самойлов твердо настоял, чтобы девочка Лера села с ним на заднее сиденье. Ехали молча. Только Лера вдруг тяжело вздохнула после Кольцевой:
   — Почему я не поехала тогда на дачу, не спряталась в погребе?!
   — В январе? — уточнил Самойлов. — Странные какие у вас с братом представления о приятном времяпрепровождении.
   — Почему мы едем к Анне Родионовне? — спросил Гоша.
   — В этом деле с пропажей мальчика все очень просто. Куда побежит удравший от Снежной королевы ребенок? Туда, где он привык прятаться. Насколько я помню, он предпочитал это делать за городом. Предположим, что он добрался до вашей дачи — мир не без добрых людей. Естественно, зимой он пойдет к соседке, у которой топится печка и живет пушистая коза. Что сделает набожная соседка, когда мальчик расскажет, как его увезли на повозке с оленем к настоящему папе?
   — Позвонит маме мальчика, — уверенно заявил Гоша.
   — Не отвлекайся, думай о дороге! — приказал Самойлов.
   — Он сказал ей, что мама и папа знают, что его хотел украсть настоящий отец, — прошептала Лера.
   — Предположим, что так и было, — кивнул Самойлов. — Твои варианты дальнейшего поведения Анны Родионовны?
   — Она… добрая, но себе на уме, она бы стала думать, что делать в такой ситуации, — предположила Лера.
   — Правильно. Что делать, с кем посоветоваться, дело-то сложное, семейное, да еще семья чужая, как бы не навредить. И пошла тогда наша Анна Родионовна…
   — В церковь, — выдохнула Лера.
   — Правильно. А зачем?
   — Зачем? Молиться, конечно, — теряя терпение, предположила девочка.
   — А теперь неправильно. Она пошла в церковь посоветоваться, что же ей делать в такой ситуации, когда ребеночка хотели отдать другому папе и домой ехать он теперь отказывается. Вроде как на исповедь пошла, — Самойлов задумался. — А может быть, она просто привела его в храм да и оставила там, чтобы не принимать тяжесть решения на себя. Приехал бы кто-то из вашей семьи искать тогда мальчика на дачу, она бы сразу сказала, где он. Но никому ведь это и в голову не пришло.