— Людоед из Тульской области. По фамилии Овчар, — я сажусь и обмываю лицо якобы от пены.
— Давно? — спрашивает мама.
— Давно. С девяносто второго или третьего. Извини, мам. Что теперь будет?
— Что будет, что будет… Вылезай, я тебе расскажу, что будет.
Она вышла и оставила дверь открытой. Слышу звонок ее мобильного.
— Мам! — дожидаюсь ее лица в проеме двери и прошу: — Не говори пока никому. Это только моя гипотеза.
— Не учи меня жить, — вполне доброжелательно отвечает мама. — Позвонил чистильщик. Лизавета захотела поехать домой — никаких больниц. Обошлось.
Марина Яловега
Текила
Запретная зона
Возвращение
— Давно? — спрашивает мама.
— Давно. С девяносто второго или третьего. Извини, мам. Что теперь будет?
— Что будет, что будет… Вылезай, я тебе расскажу, что будет.
Она вышла и оставила дверь открытой. Слышу звонок ее мобильного.
— Мам! — дожидаюсь ее лица в проеме двери и прошу: — Не говори пока никому. Это только моя гипотеза.
— Не учи меня жить, — вполне доброжелательно отвечает мама. — Позвонил чистильщик. Лизавета захотела поехать домой — никаких больниц. Обошлось.
Марина Яловега
— Можешь рассказать, как ты вышла на это захоронение? — спросила мама, когда я в халате добрела до дивана и села рядом с ней.
— Не могу. Правда, не могу. Ты сдашь меня в психушку.
— Не думай так плохо о своей маме. Какой у тебя срок беременности?
— Как сказала Лизавета, все в точности.
— Откуда ты знаешь, какой срок она назвала? — начинает заводиться мама.
— Ей видней, поверь.
— Ладно. Если ей видней, то ты родишь где-то через семь месяцев.
— Где-то через пять, — поправляю я. — Скорей всего у меня будут преждевременные роды.
— Это тоже сказала Лизавета? — повышает мама голос.
— Нет, это моя память будущего говорит, — я прилегла позади Примавэры.
— Я спрашиваю потому, что мне, вероятно, придется уехать на какое-то время, если будут найдены останки Бондарей. Не сразу. Месяца через два-три, когда определится, куда зашло расследование.
— Расследование?.. — сильно удивилась я.
— Конечно. А ты как себе это представляла? Если там действительно закопаны тела, то будет расследование.
Прижимаюсь к маме ногами.
— Я думала, что ты завтра с утра пойдешь на кладбище, зароешь эти останки в могиле Марины Яловеги и сменишь надпись на камне. Она ведь пустая, эта могила? Или?..
— Никаких «или». Но зарывать в моей могиле я ничего не буду, только статьи за незаконное захоронение мне не хватало! Я надеюсь, что отец твоего Байрона разумный человек и сразу вызовет милицию.
— А как же ты? Что будет с твоей легендой?
— Легенда!.. — хмыкает мама. — Это называлось разработкой судьбы — ни больше ни меньше. Я не понимаю, как тебя угораздило залезть во все это?
— Я сама в ужасе, — сознаюсь честно. — Ты работала с отцом, да? Вы вместе шпионили?
— Без комментариев, — мама обхватывает мои ступни ладонями и слегка пожимает.
— Ты сменила имя, чтобы тебя не нашли как жену Марка Яловского?
— Не только. У меня и личных причин хватало.
— А новая судьба — пожизненно?
— Мне это было необходимо на двадцать лет. В некоторых странах определенные статьи обвинения имеют срок давности — двадцать лет. Не беспокойся. В России мне ничего не угрожает. Но есть страна, которая может потребовать выдачи Марины Яловеги. Которая якобы умерла… — мама пощекотала мою правую пятку. — Что ж, ты все это замутила — так, кажется, у вас говорят — тебе и расхлебывать. Если мне придется скрываться, поживешь некоторое время без матери.
Некоторое время? Я посчитала, сколько еще до истечения срока давности, — получилось… семь лет!.. Сажусь и смотрю на Примавэру с ужасом:
— Семь лет? Без тебя?
— А ты как думала? Можно просто так расковырять чью-то судьбу, а потом потихоньку все спрятать в чужую могилку? Ладно, иди сюда, — Мамавера обняла меня и прижала к себе. — Рано паниковать и огорчаться. Ты огорчилась? Говори быстро — огорчилась или обрадовалась? — она отстранилась, вглядываясь в мое лицо.
А мое лицо к этому моменту уже было залито слезами.
— Ка-а-а… Как тебя зовут по отчеству?..
— Марина Федоровна. Не плачь, Лилька, ты даже маленькой не плакала, когда падала.
— А у меня есть ба-а-абушки?.. — не могу остановить этот поток слез.
— Дедушка один есть — отец Марка. Моя мать жива. Твою бабушку зовут Ульяна.
— Как?! — подпрыгнула я и сразу перестала плакать.
— Ульяна, а что?
— Ничего, это нервное, — бормочу я. — Назову внучку Ульяной.
— Смешная ты, — мама опять прижимает меня к себе. — Сначала нужно придумать имя сыну.
— Его имя уже известно. То есть… Пусть Байрон сам придумает.
— А ты не боишься рожать? — тихо спросила Мамавера.
— Я боюсь не доносить ребенка. Мам! Ты не должна уезжать далеко. Вдруг я попаду через пять месяцев в автомобильную аварию. Я сразу тогда тебе позвоню, чтобы ты приехала на это место первой, нужно Лизавету опередить. А еще лучше я тебе сейчас нарисую, где это будет! И дату точную укажу, — вскакиваю и роюсь в ящике письменного стола.
Потом бегу в коридор к рюкзаку, тащу его в комнату, достаю блокнот и ручку и прямо на рюкзаке, открыв блокнот, начинаю рисовать план.
— Лилит!
Поднимаю голову. Примавэра стоит передо мной и протягивает кусочек сахара с накапанной на него валерьянкой.
— Открой рот.
Беру сахар губами.
— Лилька, знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем? Мы купим торт и… — она подумала и кивнула: — Обойдемся без шампанского. И съедим его — отпразднуем твою беременность. Подумать только, у меня будет внучка!.. — мама радостно обхватила лицо ладонями.
— Внук! — возмутилась я.
— Не важно. Ты какой хочешь — сливочный крем или взбитые сливки? — Мама уже в коридоре. Одевается.
— А можно мне кусок мяса? — спрашиваю я.
Мамавера заглянула в комнату.
— Ну конечно! Я знаю круглосуточную забегаловку у вокзала, там на гриле делают кур и свиные ребрышки.
Так, курица из этой забегаловки уже… будет завтра утром… А вот и не будет — я убегу на рассвете.
— Ребрышки, — решила я. — Много. Не сильно прожаренных.
Через час мы с мамой сидим в кухне в полном отупении от обжорства. Перед ней — оставшаяся половина торта. Передо мной горка косточек. Мама достала сигареты и открыла форточку. Я бы тоже сейчас не отказалась от половинки кубинской сигары Бирса.
— Почему ты называешь меня Примавэрой? — спросила мама у окна.
— Весна, — пожала я плечами. — Венера Боттичелли на раковине. Такие вот ассоциации. Но не всегда. Когда ты не раздражена.
— Я часто бываю раздражена? — спрашивает Примавэра.
— А сколько надо, чтобы стало часто? — спрашиваю я.
— Ты тоже, знаешь, не подарок!..
— Согласна, — киваю я. — Скажи, почему выбрали Веру Бондарь?
Мама задумалась, пожала плечами:
— Марка убили осенью девяносто пятого. Зимой девяносто шестого мне предложили вместо легенды судьбу реальной женщины с ребенком. Родни у нее нет — это стало определяющим фактором. Три года в розыске, такая же группа крови, возраст подходил. Мне говорили, что участковый из ее поселка пытался добиться заведения уголовного дела — женщина с ребенком пропали сразу после продажи дома. Обыск не дал никакого повода для этого. Было подтверждение покупки билетов на их имена. В Ашхабад.
— Конечно!.. Он наверняка убил их в подвале дома Бирсов. Или в гараже.
— Мистика какая-то, — усмехнулась Мамавера. — Почему именно на даче Байрона? Как странно все сложилось. А что его родители? Мать я уже видела, имею представление о ее образе жизни. А отец? Ты видела его отца?
— Бирса? Конечно.
— И как он? Нормальный?
— Тебе… Тебе понравится, — обещаю я, пряча улыбку.
Мы помолчали. Потом вдруг стало казаться, что я теряю время. Федор не сказал, что будет, когда я приду на рассвете на берег реки. А вдруг я больше не увижу маму и Байрона? Вдруг придется опять переплывать реку? Обратно в Объедкино. Интересно, будет ли в реке женщина, расцветет ли у нее из живота новый цветок?..
— Ты знаешь, кто убил отца? — заспешила я.
Мама молча кивает.
— Это женщина, да? Она молодая и узкоглазая? Волосы до плеч… Черные?
Мамавера смотрит на меня, не моргая, забыв про поднесенную к губам сигарету. Я чувствую, что это больная для нее тема, но уже не могу остановиться:
— У женщины рана в животе. Там, где пупок. Из раны растет орхидея. Мне так… кажется.
Мама резко отвернулась к окну и затушила в блюдце на подоконнике сигарету.
— Извини, — прошептала я.
— Лилька, иди спать, — говорит мама, не поворачиваясь. — Ты устала, у тебя визуальный бред. Завтра воскресенье, выспимся и обо всем поговорим.
— Не могу. Правда, не могу. Ты сдашь меня в психушку.
— Не думай так плохо о своей маме. Какой у тебя срок беременности?
— Как сказала Лизавета, все в точности.
— Откуда ты знаешь, какой срок она назвала? — начинает заводиться мама.
— Ей видней, поверь.
— Ладно. Если ей видней, то ты родишь где-то через семь месяцев.
— Где-то через пять, — поправляю я. — Скорей всего у меня будут преждевременные роды.
— Это тоже сказала Лизавета? — повышает мама голос.
— Нет, это моя память будущего говорит, — я прилегла позади Примавэры.
— Я спрашиваю потому, что мне, вероятно, придется уехать на какое-то время, если будут найдены останки Бондарей. Не сразу. Месяца через два-три, когда определится, куда зашло расследование.
— Расследование?.. — сильно удивилась я.
— Конечно. А ты как себе это представляла? Если там действительно закопаны тела, то будет расследование.
Прижимаюсь к маме ногами.
— Я думала, что ты завтра с утра пойдешь на кладбище, зароешь эти останки в могиле Марины Яловеги и сменишь надпись на камне. Она ведь пустая, эта могила? Или?..
— Никаких «или». Но зарывать в моей могиле я ничего не буду, только статьи за незаконное захоронение мне не хватало! Я надеюсь, что отец твоего Байрона разумный человек и сразу вызовет милицию.
— А как же ты? Что будет с твоей легендой?
— Легенда!.. — хмыкает мама. — Это называлось разработкой судьбы — ни больше ни меньше. Я не понимаю, как тебя угораздило залезть во все это?
— Я сама в ужасе, — сознаюсь честно. — Ты работала с отцом, да? Вы вместе шпионили?
— Без комментариев, — мама обхватывает мои ступни ладонями и слегка пожимает.
— Ты сменила имя, чтобы тебя не нашли как жену Марка Яловского?
— Не только. У меня и личных причин хватало.
— А новая судьба — пожизненно?
— Мне это было необходимо на двадцать лет. В некоторых странах определенные статьи обвинения имеют срок давности — двадцать лет. Не беспокойся. В России мне ничего не угрожает. Но есть страна, которая может потребовать выдачи Марины Яловеги. Которая якобы умерла… — мама пощекотала мою правую пятку. — Что ж, ты все это замутила — так, кажется, у вас говорят — тебе и расхлебывать. Если мне придется скрываться, поживешь некоторое время без матери.
Некоторое время? Я посчитала, сколько еще до истечения срока давности, — получилось… семь лет!.. Сажусь и смотрю на Примавэру с ужасом:
— Семь лет? Без тебя?
— А ты как думала? Можно просто так расковырять чью-то судьбу, а потом потихоньку все спрятать в чужую могилку? Ладно, иди сюда, — Мамавера обняла меня и прижала к себе. — Рано паниковать и огорчаться. Ты огорчилась? Говори быстро — огорчилась или обрадовалась? — она отстранилась, вглядываясь в мое лицо.
А мое лицо к этому моменту уже было залито слезами.
— Ка-а-а… Как тебя зовут по отчеству?..
— Марина Федоровна. Не плачь, Лилька, ты даже маленькой не плакала, когда падала.
— А у меня есть ба-а-абушки?.. — не могу остановить этот поток слез.
— Дедушка один есть — отец Марка. Моя мать жива. Твою бабушку зовут Ульяна.
— Как?! — подпрыгнула я и сразу перестала плакать.
— Ульяна, а что?
— Ничего, это нервное, — бормочу я. — Назову внучку Ульяной.
— Смешная ты, — мама опять прижимает меня к себе. — Сначала нужно придумать имя сыну.
— Его имя уже известно. То есть… Пусть Байрон сам придумает.
— А ты не боишься рожать? — тихо спросила Мамавера.
— Я боюсь не доносить ребенка. Мам! Ты не должна уезжать далеко. Вдруг я попаду через пять месяцев в автомобильную аварию. Я сразу тогда тебе позвоню, чтобы ты приехала на это место первой, нужно Лизавету опередить. А еще лучше я тебе сейчас нарисую, где это будет! И дату точную укажу, — вскакиваю и роюсь в ящике письменного стола.
Потом бегу в коридор к рюкзаку, тащу его в комнату, достаю блокнот и ручку и прямо на рюкзаке, открыв блокнот, начинаю рисовать план.
— Лилит!
Поднимаю голову. Примавэра стоит передо мной и протягивает кусочек сахара с накапанной на него валерьянкой.
— Открой рот.
Беру сахар губами.
— Лилька, знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем? Мы купим торт и… — она подумала и кивнула: — Обойдемся без шампанского. И съедим его — отпразднуем твою беременность. Подумать только, у меня будет внучка!.. — мама радостно обхватила лицо ладонями.
— Внук! — возмутилась я.
— Не важно. Ты какой хочешь — сливочный крем или взбитые сливки? — Мама уже в коридоре. Одевается.
— А можно мне кусок мяса? — спрашиваю я.
Мамавера заглянула в комнату.
— Ну конечно! Я знаю круглосуточную забегаловку у вокзала, там на гриле делают кур и свиные ребрышки.
Так, курица из этой забегаловки уже… будет завтра утром… А вот и не будет — я убегу на рассвете.
— Ребрышки, — решила я. — Много. Не сильно прожаренных.
Через час мы с мамой сидим в кухне в полном отупении от обжорства. Перед ней — оставшаяся половина торта. Передо мной горка косточек. Мама достала сигареты и открыла форточку. Я бы тоже сейчас не отказалась от половинки кубинской сигары Бирса.
— Почему ты называешь меня Примавэрой? — спросила мама у окна.
— Весна, — пожала я плечами. — Венера Боттичелли на раковине. Такие вот ассоциации. Но не всегда. Когда ты не раздражена.
— Я часто бываю раздражена? — спрашивает Примавэра.
— А сколько надо, чтобы стало часто? — спрашиваю я.
— Ты тоже, знаешь, не подарок!..
— Согласна, — киваю я. — Скажи, почему выбрали Веру Бондарь?
Мама задумалась, пожала плечами:
— Марка убили осенью девяносто пятого. Зимой девяносто шестого мне предложили вместо легенды судьбу реальной женщины с ребенком. Родни у нее нет — это стало определяющим фактором. Три года в розыске, такая же группа крови, возраст подходил. Мне говорили, что участковый из ее поселка пытался добиться заведения уголовного дела — женщина с ребенком пропали сразу после продажи дома. Обыск не дал никакого повода для этого. Было подтверждение покупки билетов на их имена. В Ашхабад.
— Конечно!.. Он наверняка убил их в подвале дома Бирсов. Или в гараже.
— Мистика какая-то, — усмехнулась Мамавера. — Почему именно на даче Байрона? Как странно все сложилось. А что его родители? Мать я уже видела, имею представление о ее образе жизни. А отец? Ты видела его отца?
— Бирса? Конечно.
— И как он? Нормальный?
— Тебе… Тебе понравится, — обещаю я, пряча улыбку.
Мы помолчали. Потом вдруг стало казаться, что я теряю время. Федор не сказал, что будет, когда я приду на рассвете на берег реки. А вдруг я больше не увижу маму и Байрона? Вдруг придется опять переплывать реку? Обратно в Объедкино. Интересно, будет ли в реке женщина, расцветет ли у нее из живота новый цветок?..
— Ты знаешь, кто убил отца? — заспешила я.
Мама молча кивает.
— Это женщина, да? Она молодая и узкоглазая? Волосы до плеч… Черные?
Мамавера смотрит на меня, не моргая, забыв про поднесенную к губам сигарету. Я чувствую, что это больная для нее тема, но уже не могу остановиться:
— У женщины рана в животе. Там, где пупок. Из раны растет орхидея. Мне так… кажется.
Мама резко отвернулась к окну и затушила в блюдце на подоконнике сигарету.
— Извини, — прошептала я.
— Лилька, иди спать, — говорит мама, не поворачиваясь. — Ты устала, у тебя визуальный бред. Завтра воскресенье, выспимся и обо всем поговорим.
Текила
Как только я ушла в комнату, в кухне стукнула дверца навесного шкафчика. Там у мамы стоит початая бутылка виски. Ладно, это для меня не новость. Главное сейчас — поставить будильник. Не отвлекаться на бред. Типа, вырастет ли орхидея, если ее корешок засунуть в живот убитого человека?.. Или по реке плыл не призрак убийцы моего отца, а призрак моего сегодняшнего визуального бреда?..
Включаю свой ноутбук, устанавливаю мелодию звонка. Теперь нужно рассчитать время. А не посмотреть ли мне карту перед этим?
Открываю карту пригородов Петербурга. Смотрю север — северо-запад. Нахожу дачный поселок, вижу выезд из него — широкая ленточка — и крошечное ответвление проселочной дороги направо. Поселение Объедкино на этой карте отсутствует, зато есть Загибайлово — Байрон правильно назвал. И проселочная дорога подходит вплотную к болотистым местам, а в полукилометре от этих самых мест протекает речушка. Или ручей. Без названия.
Итак. Чтобы дойти до стоянки такси у Московского вокзала, доехать потом до дачи Байрона на заливе, повернуть от нее на проселочную дорогу… Рано утром в воскресенье полутора часов вполне хватит. Значит, встать нужно в шесть двадцать. Нет, лучше с запасом — в шесть. Устанавливаю время звонка. С запасом. Смотрю на время внизу экрана. Почти двенадцать. Или вообще не ложиться? Подождать звонка Байрона? Где мой… телефон? Я же вынимала симку, нужно ее вставить…
Это было последнее, о чем я тогда подумала, потому что, вероятно, в следующую секунду свалилась головой на подушку, заснув в полете.
Проснулась я под бой тамтамов. Шесть утра. Сажусь и обнаруживаю себя в халате, вспоминаю, что так и не активировала телефон, бросаюсь к рюкзаку и наступаю на лист бумаги на полу у моей постели. Записка от мамы. Беру ее и иду в кухню.
«Звонил Байрон на городской, просил передать: они нашли два черепа, большой и маленький. Я сказала, что нахожусь в теме. Обещала помочь с захоронением в собственной могиле. Включи телефон».
Открываю навесной шкаф. Бутылка почти пуста. Понятно, почему мама «в теме» и буквы так скачут. Осматриваю стол с остатками нашего празднования. Нужно спешить. Вставляю симку, одеваюсь и заглядываю в спальню мамы. Спит. Крепко. Это слышно даже на расстоянии. Иду на цыпочках выключить лампочку и убедиться, что сигарета в свесившейся руке давно погасла. Под маминой щекой на подушке лежит небольшой серый мешочек с моими волосами. Осторожно закрываю за собой дверь.
Что взять с собой? Паспорт, медицинскую карточку, деньги, телефон. Все поместилось в карманы. В этот момент я замечаю, что мама все-таки вырвала из моего блокнота листок с планом местности. Не помню, поставила я там дату?.. Это будет уже весной, в марте.
В шесть двадцать, одетая к выходу, я закрыла ноутбук и двинулась к весне.
— За сорок минут доберемся, — сказал мне таксист у вокзала. Я прилегла на заднем сиденье. Сильно стучало сердце. Я положила одну ладонь на живот, а другую — на грудь слева. Пусть послушает мой тамтам.
Мы подъехали к дачам на заливе. Я попросила остановиться. Уже изрядно посветлело, но дом Байрона был освещен — горели все окна. На подъезде к нему стояли две милицейские машины и фургон. Я вышла из такси, подошла к соснам. На фургоне была надпись «Лаборатория». Только в этот момент я вдруг поняла, что натворила. Мне стало жалко Байрона и его родителей за поруганный чужой обувью дом, за ужас разрытой под беседкой могилы. Бедный Бирс. Теперь уж он не станет улыбаться всякий раз, когда меня увидит.
Вернулась в машину. Когда мы доехали до поворота на проселочную дорогу, я так отчетливо увидела впереди Верочку, что чуть не закричала. А потом поняла, что она мне мерещится — можно сморгнуть ее, и все. Не является, как до этого — с болезненной реальностью, а просто мерещится.
— Дальше куда? — спросил таксист, притормозив.
Я осмотрелась. Мы доехали до конца проселочной дороги. Дальше в точности, как на карте, начиналась болотистая местность. Над этой болотистой местностью нависало серое болотистое небо, из которого сыпалась то ли мелкая крупа, то ли колючий дождик. Где-то там, за болотом, или внутри его течет река. Не для всех…
Тем не менее было уже вполне светло. Я вышла из машины, осмотрелась и испугалась — совсем светло. 30 октября. Достала телефон, а на нем пропало время, пока он был в отключке. Пришлось спросить у таксиста.
— Семь часов тридцать две минуты, — сообщил он.
— А почему тогда мне кажется, что рассвет уже случился? — показываю на небо.
— Не знаю. — Он пожал плечами. — Время перевели на час назад.
Ноги мои подогнулись, я схватилась за открытую дверцу:
— Кто?.. Кто перевел?
— Государство, — усмехнулся таксист. — Переход на зимнее время.
— Но как же!.. Мой компьютер, я ничего… не переводила… — без сил сажусь на сиденье, оставив ноги снаружи.
— Мой компьютер тоже умный, зараза. Сам переводится в три часа ночи. Дочка, мы не заблудились? А то, может, махнем обратно в Питер? Чего тебе тут делать на болоте?
— Нет… Спасибо. Я все равно прогуляюсь.
— Ну как хочешь. Скажи хоть свое имя.
— Зачем?.. — очнулась я и подозрительно посмотрела на таксиста.
— На всякий случай. За кого свечку поставить, если что. Странная ты какая-то. Ничего плохого не задумала? Не обремени уж мою душу грехом, что привез тебя сюда.
Свечку!.. Смешно. Давненько я не думала о боге. В Объедкино бога нет. Там все решают мертвые и речка с руслом в виде ленты Мёбиуса. А может, мне не помешает маленький огонек свечки, если я опять туда попаду?
— Текила, — говорю я, выходя из машины. — Спасибо за беспокойство.
И быстро ухожу, пока он не пожалел меня до вынужденного насилия, как это делают заматерелые взрослые — затолкает силой в машину и вернет в город. К маме….
Включаю свой ноутбук, устанавливаю мелодию звонка. Теперь нужно рассчитать время. А не посмотреть ли мне карту перед этим?
Открываю карту пригородов Петербурга. Смотрю север — северо-запад. Нахожу дачный поселок, вижу выезд из него — широкая ленточка — и крошечное ответвление проселочной дороги направо. Поселение Объедкино на этой карте отсутствует, зато есть Загибайлово — Байрон правильно назвал. И проселочная дорога подходит вплотную к болотистым местам, а в полукилометре от этих самых мест протекает речушка. Или ручей. Без названия.
Итак. Чтобы дойти до стоянки такси у Московского вокзала, доехать потом до дачи Байрона на заливе, повернуть от нее на проселочную дорогу… Рано утром в воскресенье полутора часов вполне хватит. Значит, встать нужно в шесть двадцать. Нет, лучше с запасом — в шесть. Устанавливаю время звонка. С запасом. Смотрю на время внизу экрана. Почти двенадцать. Или вообще не ложиться? Подождать звонка Байрона? Где мой… телефон? Я же вынимала симку, нужно ее вставить…
Это было последнее, о чем я тогда подумала, потому что, вероятно, в следующую секунду свалилась головой на подушку, заснув в полете.
Проснулась я под бой тамтамов. Шесть утра. Сажусь и обнаруживаю себя в халате, вспоминаю, что так и не активировала телефон, бросаюсь к рюкзаку и наступаю на лист бумаги на полу у моей постели. Записка от мамы. Беру ее и иду в кухню.
«Звонил Байрон на городской, просил передать: они нашли два черепа, большой и маленький. Я сказала, что нахожусь в теме. Обещала помочь с захоронением в собственной могиле. Включи телефон».
Открываю навесной шкаф. Бутылка почти пуста. Понятно, почему мама «в теме» и буквы так скачут. Осматриваю стол с остатками нашего празднования. Нужно спешить. Вставляю симку, одеваюсь и заглядываю в спальню мамы. Спит. Крепко. Это слышно даже на расстоянии. Иду на цыпочках выключить лампочку и убедиться, что сигарета в свесившейся руке давно погасла. Под маминой щекой на подушке лежит небольшой серый мешочек с моими волосами. Осторожно закрываю за собой дверь.
Что взять с собой? Паспорт, медицинскую карточку, деньги, телефон. Все поместилось в карманы. В этот момент я замечаю, что мама все-таки вырвала из моего блокнота листок с планом местности. Не помню, поставила я там дату?.. Это будет уже весной, в марте.
В шесть двадцать, одетая к выходу, я закрыла ноутбук и двинулась к весне.
— За сорок минут доберемся, — сказал мне таксист у вокзала. Я прилегла на заднем сиденье. Сильно стучало сердце. Я положила одну ладонь на живот, а другую — на грудь слева. Пусть послушает мой тамтам.
Мы подъехали к дачам на заливе. Я попросила остановиться. Уже изрядно посветлело, но дом Байрона был освещен — горели все окна. На подъезде к нему стояли две милицейские машины и фургон. Я вышла из такси, подошла к соснам. На фургоне была надпись «Лаборатория». Только в этот момент я вдруг поняла, что натворила. Мне стало жалко Байрона и его родителей за поруганный чужой обувью дом, за ужас разрытой под беседкой могилы. Бедный Бирс. Теперь уж он не станет улыбаться всякий раз, когда меня увидит.
Вернулась в машину. Когда мы доехали до поворота на проселочную дорогу, я так отчетливо увидела впереди Верочку, что чуть не закричала. А потом поняла, что она мне мерещится — можно сморгнуть ее, и все. Не является, как до этого — с болезненной реальностью, а просто мерещится.
— Дальше куда? — спросил таксист, притормозив.
Я осмотрелась. Мы доехали до конца проселочной дороги. Дальше в точности, как на карте, начиналась болотистая местность. Над этой болотистой местностью нависало серое болотистое небо, из которого сыпалась то ли мелкая крупа, то ли колючий дождик. Где-то там, за болотом, или внутри его течет река. Не для всех…
Тем не менее было уже вполне светло. Я вышла из машины, осмотрелась и испугалась — совсем светло. 30 октября. Достала телефон, а на нем пропало время, пока он был в отключке. Пришлось спросить у таксиста.
— Семь часов тридцать две минуты, — сообщил он.
— А почему тогда мне кажется, что рассвет уже случился? — показываю на небо.
— Не знаю. — Он пожал плечами. — Время перевели на час назад.
Ноги мои подогнулись, я схватилась за открытую дверцу:
— Кто?.. Кто перевел?
— Государство, — усмехнулся таксист. — Переход на зимнее время.
— Но как же!.. Мой компьютер, я ничего… не переводила… — без сил сажусь на сиденье, оставив ноги снаружи.
— Мой компьютер тоже умный, зараза. Сам переводится в три часа ночи. Дочка, мы не заблудились? А то, может, махнем обратно в Питер? Чего тебе тут делать на болоте?
— Нет… Спасибо. Я все равно прогуляюсь.
— Ну как хочешь. Скажи хоть свое имя.
— Зачем?.. — очнулась я и подозрительно посмотрела на таксиста.
— На всякий случай. За кого свечку поставить, если что. Странная ты какая-то. Ничего плохого не задумала? Не обремени уж мою душу грехом, что привез тебя сюда.
Свечку!.. Смешно. Давненько я не думала о боге. В Объедкино бога нет. Там все решают мертвые и речка с руслом в виде ленты Мёбиуса. А может, мне не помешает маленький огонек свечки, если я опять туда попаду?
— Текила, — говорю я, выходя из машины. — Спасибо за беспокойство.
И быстро ухожу, пока он не пожалел меня до вынужденного насилия, как это делают заматерелые взрослые — затолкает силой в машину и вернет в город. К маме….
Запретная зона
Отойдя на безопасное расстояние, я услышала звук отъезжающего такси. Отдышалась, осмотрелась и укусила себя за руку. До крови. Больно. Я опоздала, надо же!.. Иду к предполагаемой речке на предполагаемое место встречи с предполагаемым сыном. А где мой сын? У Верочки теперь по-любому будет могилка с именем, странствовать ей больше не придется. Я не поеду жить на дачу Бирсов, и вообще — буду ли еще беременна?
Останавливаюсь у небольшого озерца и топчусь, размышляя — куда теперь идти? С какой стороны обойти большую лужу — а вдруг это болотная ловушка? Шагну и окажусь под черной водой… В каком я времени? А вдруг — ни в каком? В полнейшем безвременье! — к рассвету не успела, заблудилась в кустарнике и засосалась в лужу.
— Федор, — прошептала я тихо. — Если бы ты родился, я бы называла тебя Федулом, когда ты тупил. Или Федяком — когда хамил. И Дорушкой, когда болел или обижался.
— Ты еще заплачь, — услышала я знакомый голос позади себя.
Застыла и не могу повернуться. Интересно, он такой же?..
— А чего мне сделается? — Федор обошел меня и стал напротив, набычившись. — Я думаю, куда она пропала, раз уж на рассвет опоздала, а она стоит в болоте и обзывается!
— Ты меня дождался!.. — шагнула я к Федору.
Он отступил назад и покачал головой:
— Нельзя. Не тронь меня — пока не твое. Если хочешь вернуть свое, беги вот по этой тропинке, потом от поваленной березы — налево, а там уже услышишь сигнал машины, иди на звук. Леском короче будет.
— То есть… Я вернусь на аварию в февраль? Ну конечно!.. Машина Лизаветы при любом раскладе будет разбита, да? Непонятно только, почему я окажусь в этой машине. Неужели я согласилась жить на даче после раскопок под беседкой? — в волнении я закрыла глаза, вспоминая день моего бегства.
— Все болтаешь, болтаешь, а подмерзает, однако. Или передумала? — прищурился Федор. — Тогда тебе туда, к церквушке. Зайдешь, покрестишься, поплачешь — наваждение и пропадет, как ничего и не бывало. — Он наклонился, чтобы заглянуть снизу в мое лицо, и сердито спросил: — А может, ты хочешь обратно — в речку? Может, тебя засосало? Всемогущества захотелось? Помнишь, что стало со старухой корытной, которая возомнила себя владычицей? Захотелось?
— Нет! — кричу я.
— А если нет — зачем Лизавете в карман мякоть положила?! — закричал и Федор.
— Какую… мякоть?.. — опешила я.
— Ничего не видишь, как котенок слепой, дурочка малолетняя, — выдохнул Федор с досадой. — Говорил же тебе — предметы имеют значение! Говорил? Муж Лизаветы тебе кусок мякоти своей подарил, а ты его — в карман Лизавете сунула. Изменила ты судьбу Бирса. А зачем? Кто тебя просил? Хорошо хоть Верочку вовремя определила, она за тебя теперь похлопочет, может, и обойдется.
Ничего не понимаю.
— Я изменила судьбу Бирса?
— Ты. И Верочка еще напоследок огнем из лампы побаловалась. Ее Лизавета сильно доставать стала, она и…
— Говори толком, не мямли!
— Не ори, мала еще орать! Вырасти меня сначала. Ты изменила час смерти Лизаветы и руку, ее убившую.
— Какую еще руку? — удивилась я. — Разве — не Бирс?..
— Не Бирс. Кирзач убьет Лизавету за свою тетрадь. Он был в бегах после обнаружения захоронения под верандой. Лизавета знала где. Связалась с ним, когда тетрадь нашла. Хотела его в страхе при себе держать собачонкой преданной, а он по-своему решил с ней… Придушил своей веревкой, потом ты, не зная об убийстве, сунулась в гараж. А далее все как прежде.
— Получается, я опять стала убегать от появившегося Кирзача, и опять — на машине Лизаветы? Этого было не миновать, да? — прошептала я в озарении.
— Да уж… — кивнул Федор. — Как по нашей черной реке. Сколько ни плыви — попадаешь в одни и те же места. Момента возможной смерти не миновать. Можно попробовать поднырнуть в другое течение, но миновать нельзя.
Я в волнении посмотрела на небо. Вспомнила про цветок Бирса, который засунула в карман Лизаветы. Сама не знаю почему. Я поставила все на поиски останков Верочки. Мне и в голову не пришло, что какой-то цветок!.. Бирс теперь не убьет Лизавету. Конечно, зачем ему ее убивать, если я не умру и рожу ребенка! У меня получилось!
Киваю Федору:
— Значит, дурочка малолетняя все-таки кое-что смогла, да?
— И чем ты гордишься? — укоризненно покачал он головой. — Ты же это без смысла. Не осознавала, не думала, к чему приведет. Верочка поманила, ты и…
Я посмотрела под ноги. Снег с затвердевшей мартовской коркой. Опять не угодила!
— Да пошли вы все! — кричу я и шагаю в замерзшее болотце. Ледок хрустнул подо мной, но выдержал. — Ты — не мой сын, ты старый!.. взрослый мужик и все время нудишь! Мой сын маленький, беззащитный, его выходить надо, он будет мне доверять! И я буду его любить, каким бы он ни вырос!
— Вот и ладно, — Федор сник, как сильно уставший человек. — Вот и иди.
— И пойду! — Я направилась к тропинке, которая должна меня вывести к поваленной березе.
— Ты это!.. — сказал Федор мне в спину. — Когда придешь на аварию…
— Меня зовут Текила! — крикнула я, не оборачиваясь, продолжая идти — уже вижу березу впереди. — Хватит тыкать! Хочешь что-то сказать, обратись по имени.
Не буду останавливаться. Не буду поворачиваться. Достал!
— Текила… — шепотом, в самое ухо. И быстрый сквозной холод у лица — от затылка к щеке, как смазанный подзатыльник. — Не открывай багажник. Пусть кто другой откроет.
Останавливаюсь у небольшого озерца и топчусь, размышляя — куда теперь идти? С какой стороны обойти большую лужу — а вдруг это болотная ловушка? Шагну и окажусь под черной водой… В каком я времени? А вдруг — ни в каком? В полнейшем безвременье! — к рассвету не успела, заблудилась в кустарнике и засосалась в лужу.
— Федор, — прошептала я тихо. — Если бы ты родился, я бы называла тебя Федулом, когда ты тупил. Или Федяком — когда хамил. И Дорушкой, когда болел или обижался.
— Ты еще заплачь, — услышала я знакомый голос позади себя.
Застыла и не могу повернуться. Интересно, он такой же?..
— А чего мне сделается? — Федор обошел меня и стал напротив, набычившись. — Я думаю, куда она пропала, раз уж на рассвет опоздала, а она стоит в болоте и обзывается!
— Ты меня дождался!.. — шагнула я к Федору.
Он отступил назад и покачал головой:
— Нельзя. Не тронь меня — пока не твое. Если хочешь вернуть свое, беги вот по этой тропинке, потом от поваленной березы — налево, а там уже услышишь сигнал машины, иди на звук. Леском короче будет.
— То есть… Я вернусь на аварию в февраль? Ну конечно!.. Машина Лизаветы при любом раскладе будет разбита, да? Непонятно только, почему я окажусь в этой машине. Неужели я согласилась жить на даче после раскопок под беседкой? — в волнении я закрыла глаза, вспоминая день моего бегства.
— Все болтаешь, болтаешь, а подмерзает, однако. Или передумала? — прищурился Федор. — Тогда тебе туда, к церквушке. Зайдешь, покрестишься, поплачешь — наваждение и пропадет, как ничего и не бывало. — Он наклонился, чтобы заглянуть снизу в мое лицо, и сердито спросил: — А может, ты хочешь обратно — в речку? Может, тебя засосало? Всемогущества захотелось? Помнишь, что стало со старухой корытной, которая возомнила себя владычицей? Захотелось?
— Нет! — кричу я.
— А если нет — зачем Лизавете в карман мякоть положила?! — закричал и Федор.
— Какую… мякоть?.. — опешила я.
— Ничего не видишь, как котенок слепой, дурочка малолетняя, — выдохнул Федор с досадой. — Говорил же тебе — предметы имеют значение! Говорил? Муж Лизаветы тебе кусок мякоти своей подарил, а ты его — в карман Лизавете сунула. Изменила ты судьбу Бирса. А зачем? Кто тебя просил? Хорошо хоть Верочку вовремя определила, она за тебя теперь похлопочет, может, и обойдется.
Ничего не понимаю.
— Я изменила судьбу Бирса?
— Ты. И Верочка еще напоследок огнем из лампы побаловалась. Ее Лизавета сильно доставать стала, она и…
— Говори толком, не мямли!
— Не ори, мала еще орать! Вырасти меня сначала. Ты изменила час смерти Лизаветы и руку, ее убившую.
— Какую еще руку? — удивилась я. — Разве — не Бирс?..
— Не Бирс. Кирзач убьет Лизавету за свою тетрадь. Он был в бегах после обнаружения захоронения под верандой. Лизавета знала где. Связалась с ним, когда тетрадь нашла. Хотела его в страхе при себе держать собачонкой преданной, а он по-своему решил с ней… Придушил своей веревкой, потом ты, не зная об убийстве, сунулась в гараж. А далее все как прежде.
— Получается, я опять стала убегать от появившегося Кирзача, и опять — на машине Лизаветы? Этого было не миновать, да? — прошептала я в озарении.
— Да уж… — кивнул Федор. — Как по нашей черной реке. Сколько ни плыви — попадаешь в одни и те же места. Момента возможной смерти не миновать. Можно попробовать поднырнуть в другое течение, но миновать нельзя.
Я в волнении посмотрела на небо. Вспомнила про цветок Бирса, который засунула в карман Лизаветы. Сама не знаю почему. Я поставила все на поиски останков Верочки. Мне и в голову не пришло, что какой-то цветок!.. Бирс теперь не убьет Лизавету. Конечно, зачем ему ее убивать, если я не умру и рожу ребенка! У меня получилось!
Киваю Федору:
— Значит, дурочка малолетняя все-таки кое-что смогла, да?
— И чем ты гордишься? — укоризненно покачал он головой. — Ты же это без смысла. Не осознавала, не думала, к чему приведет. Верочка поманила, ты и…
Я посмотрела под ноги. Снег с затвердевшей мартовской коркой. Опять не угодила!
— Да пошли вы все! — кричу я и шагаю в замерзшее болотце. Ледок хрустнул подо мной, но выдержал. — Ты — не мой сын, ты старый!.. взрослый мужик и все время нудишь! Мой сын маленький, беззащитный, его выходить надо, он будет мне доверять! И я буду его любить, каким бы он ни вырос!
— Вот и ладно, — Федор сник, как сильно уставший человек. — Вот и иди.
— И пойду! — Я направилась к тропинке, которая должна меня вывести к поваленной березе.
— Ты это!.. — сказал Федор мне в спину. — Когда придешь на аварию…
— Меня зовут Текила! — крикнула я, не оборачиваясь, продолжая идти — уже вижу березу впереди. — Хватит тыкать! Хочешь что-то сказать, обратись по имени.
Не буду останавливаться. Не буду поворачиваться. Достал!
— Текила… — шепотом, в самое ухо. И быстрый сквозной холод у лица — от затылка к щеке, как смазанный подзатыльник. — Не открывай багажник. Пусть кто другой откроет.
Возвращение
Длинный унылый гудок. Иду на звук. Сильно колотится сердце, а ноги начинают отказывать. Уже видна машина, влипшая правым боком в дерево, и… Мамавера, склонившаяся над валяющимся у дерева Кирзачом.
Кое-как я обошла «Москвич» и тащусь к левой передней дверце. Интересно посмотреть на себя, раненую, и вообще… сколько меня сейчас — двое?.. Там сейчас мы, Лилит Марковна. Смешно. Не множь меня — так, кажется, сказала Бауля?.. Вот я и размножилась. Идти совсем нет сил, тяжело дышать, как будто горло перетянуто. Трогаю рукой шею и обнаруживаю на ней веревку. Остановилась на одну секунду, чтобы опустить голову и убедиться — это подвязка Кирзача.
А когда подняла голову, то уже увидела дерево с переднего сиденья. Ощупала себя. Это я сижу в машине и смотрю на маму одним глазом. Левым. Правый затек кровью. Мама стоит над Кирзачом и достает что-то из сумочки. Поднимаю правую руку и машу ею, стараясь не двигаться телом. Мама заметила движение и бросилась ко мне. Влипла ладонями в стекло дверцы. От ее дыхания оно начало запотевать.
— Лилька, не шевелись, сейчас «Скорая» подъедет, ты меня видишь?
— Вижу, — я улыбаюсь ей.
Мама подергала ручку дверцы, достала из сумочки небольшой цилиндр, открыла его и превратила в отвертку простым соединением. А я подумала, что это длинная губная помада. Мама ковыряется отверткой в ручке, я смотрю на нее сквозь стекло и улыбаюсь.
— Что болит? — спрашивает мама.
— Ничего… Если не вздыхать глубоко.
— Не вздыхай, Лилька! Не двигайся! — с отчаянием просит мама и открывает дверцу.
— Не буду. Ни за что.
— Вот и умница, — она становится коленями на землю и осторожно берет мою левую ладонь. — Я не успела совсем чуть-чуть. Я приехала на дачу Бирсов, а машины уже нет. Только кучка пепла в гараже. Я побежала, а потом пошла на звук сигнала. Я быстро добежала, правда?.. — она не удерживает слез.
Примавэра плачет. Пытаюсь приободрить ее:
— Ты молодец. Ты мне поверила и сохранила план. Ты… ты уже живешь в новом месте? Что там было после обнаружения Бондарей? Мы давно не виделись?
— Три месяца. Ты что, ничего не помнишь?
— Ничего с момента нашего обжорства, — на всякий случай говорю я и улыбаюсь. — Пятимесячная амнезия. Значит, я жила на даче Бирсов?
— Последний месяц. Ты так захотела. Отец Бори предложил. Опекал тебя и… вообще. Это я виновата, что его не было сегодня. Мы…
Мама не называет Бирса по имени. Влюбилась?..
— Бирс соскучился и поехал к тебе повидаться, да? Все нормально. Так и должно было быть. — Я подумала и решилась спросить: — А где Байрон?
— Он поехал за «Скорой», сказал — недалеко, в райцентр. Ты позвонила ему и сказала, что Кирзач появился на даче. Боря подъехал сразу после меня. Вот! — Мамавера прислушалась. — Его мотоцикл, он возвращается. Держись, Лилька! — Мама встала с колен и пропала из видимости.
Потом я вроде задремала — веко не удержать, так и хочет закрыться. Услышала чужие голоса и дыхание Байрона у самого лица.
— Текила!..
— Пожилая женщина, доктор из райцентра, да? — прошептала я.
— Она сказала, что им новое оборудование завезли и машина оснащена реанимацией. Если тебе не станет хуже в дороге — отвезут в город.
— Мне точно станет хуже. Пусть сразу везут в свою больничку. И сразу — кесарево. Как можно быстрее. Байрон!..
— Да?
— Как ты назовешь нашего сына?
— Мы уже обсуждали это.
— Скажи!..
— Решили же — Федором.
— Кто решил? Я не помню.
Слышу, что его оттеснили и — чужие руки у моей головы. Потом сильная холодная ладонь щупает мое запястье. Левое веко задрано — я вижу озабоченное лицо женщины давно бальзаковского возраста. Кто-то забрался в машину сзади и опускает спинку сиденья.
— Байрон! — прошу я. — Не молчи, говори!
— Моего деда по матери звали Евсей, а по отцу — Карл, — частит невидимый сзади Байрон. Голос его дрожит и прерывается: — Евсей Байронович у нас не созвучился, а Карл не подошел — замылено. Нечего мальчишке все свое сознательное детство слушать об украденных кораллах. Вот мы и решили…
Теперь голос Байрона совсем близко — он держит меня сзади под мышки, а кто-то невидимый тащит за ноги.
— Решили, что имя твоего деда вполне подходящее. Будет Федор Байронович.
— Молодой человек, опускайте на носилки медленно, — чужой женский голос. — Там под деревом еще пострадавший. Если у вас есть одеяло или кусок брезента, помогите мужчину уложить.
Голос Байрона:
— В багажнике есть спальный мешок. Я посмотрю.
Меня положили на носилки на земле.
— Мама!.. — вскрикнула я.
— Детка?.. — она наклонилась к моему лицу.
Запах знакомых духов.
— Мам, — шепчу я, — не давай Байрону открыть багажник. Мне кажется… — В общем, там может быть Лизавета, — я пытаюсь сдернуть с груди веревку.
— Хорошо, не дергайся, сняла я эту веревку, все хорошо, больше не страшно, не думай об этом… — шепчет она, встает с коленей и отходит: — Боря, побудь с Лилькой, я возьму спальник.
Где-то далеко завыли милицейские сирены. Близкое дыхание Байрона.
— Текила, я успел, как ты и просила. Я вызвал милицию. Но, похоже, Кирзача повезут вместе с тобой. Он все еще жив.
— Не важно… Если нас не оставлять наедине…
Носилки подняли. Меня несут. Я слышу удивленный голос доктора:
— Зачем вы надели на пострадавшего наручники?
— Вы уж извините, но я ему еще рот перетяну платком, — уверенно отвечает невидимая Мамавера. — Байрон, поезжай за «Скорой», я дождусь милицию. Пусть они осмотрят… машину.
Я про себя улыбнулась. Вот что было у мамы в сумочке — наручники, а я уж подумала…
— А ты подумала, что я его пристрелю? — голос мамы плывет волнами, то тише, то громче. — Нет уж, из-за какого-то шакала я еще раз свою судьбу под прятки не подставлю… Мне еще… внука растить…
Почему она сказала — шакала?.. Шакалы — это псовые, как и волки? Они тоже… В глазах стало совсем темно, только светились во влажной черноте крошечными звездочками пять зернышек черной дикой редьки…
Кое-как я обошла «Москвич» и тащусь к левой передней дверце. Интересно посмотреть на себя, раненую, и вообще… сколько меня сейчас — двое?.. Там сейчас мы, Лилит Марковна. Смешно. Не множь меня — так, кажется, сказала Бауля?.. Вот я и размножилась. Идти совсем нет сил, тяжело дышать, как будто горло перетянуто. Трогаю рукой шею и обнаруживаю на ней веревку. Остановилась на одну секунду, чтобы опустить голову и убедиться — это подвязка Кирзача.
А когда подняла голову, то уже увидела дерево с переднего сиденья. Ощупала себя. Это я сижу в машине и смотрю на маму одним глазом. Левым. Правый затек кровью. Мама стоит над Кирзачом и достает что-то из сумочки. Поднимаю правую руку и машу ею, стараясь не двигаться телом. Мама заметила движение и бросилась ко мне. Влипла ладонями в стекло дверцы. От ее дыхания оно начало запотевать.
— Лилька, не шевелись, сейчас «Скорая» подъедет, ты меня видишь?
— Вижу, — я улыбаюсь ей.
Мама подергала ручку дверцы, достала из сумочки небольшой цилиндр, открыла его и превратила в отвертку простым соединением. А я подумала, что это длинная губная помада. Мама ковыряется отверткой в ручке, я смотрю на нее сквозь стекло и улыбаюсь.
— Что болит? — спрашивает мама.
— Ничего… Если не вздыхать глубоко.
— Не вздыхай, Лилька! Не двигайся! — с отчаянием просит мама и открывает дверцу.
— Не буду. Ни за что.
— Вот и умница, — она становится коленями на землю и осторожно берет мою левую ладонь. — Я не успела совсем чуть-чуть. Я приехала на дачу Бирсов, а машины уже нет. Только кучка пепла в гараже. Я побежала, а потом пошла на звук сигнала. Я быстро добежала, правда?.. — она не удерживает слез.
Примавэра плачет. Пытаюсь приободрить ее:
— Ты молодец. Ты мне поверила и сохранила план. Ты… ты уже живешь в новом месте? Что там было после обнаружения Бондарей? Мы давно не виделись?
— Три месяца. Ты что, ничего не помнишь?
— Ничего с момента нашего обжорства, — на всякий случай говорю я и улыбаюсь. — Пятимесячная амнезия. Значит, я жила на даче Бирсов?
— Последний месяц. Ты так захотела. Отец Бори предложил. Опекал тебя и… вообще. Это я виновата, что его не было сегодня. Мы…
Мама не называет Бирса по имени. Влюбилась?..
— Бирс соскучился и поехал к тебе повидаться, да? Все нормально. Так и должно было быть. — Я подумала и решилась спросить: — А где Байрон?
— Он поехал за «Скорой», сказал — недалеко, в райцентр. Ты позвонила ему и сказала, что Кирзач появился на даче. Боря подъехал сразу после меня. Вот! — Мамавера прислушалась. — Его мотоцикл, он возвращается. Держись, Лилька! — Мама встала с колен и пропала из видимости.
Потом я вроде задремала — веко не удержать, так и хочет закрыться. Услышала чужие голоса и дыхание Байрона у самого лица.
— Текила!..
— Пожилая женщина, доктор из райцентра, да? — прошептала я.
— Она сказала, что им новое оборудование завезли и машина оснащена реанимацией. Если тебе не станет хуже в дороге — отвезут в город.
— Мне точно станет хуже. Пусть сразу везут в свою больничку. И сразу — кесарево. Как можно быстрее. Байрон!..
— Да?
— Как ты назовешь нашего сына?
— Мы уже обсуждали это.
— Скажи!..
— Решили же — Федором.
— Кто решил? Я не помню.
Слышу, что его оттеснили и — чужие руки у моей головы. Потом сильная холодная ладонь щупает мое запястье. Левое веко задрано — я вижу озабоченное лицо женщины давно бальзаковского возраста. Кто-то забрался в машину сзади и опускает спинку сиденья.
— Байрон! — прошу я. — Не молчи, говори!
— Моего деда по матери звали Евсей, а по отцу — Карл, — частит невидимый сзади Байрон. Голос его дрожит и прерывается: — Евсей Байронович у нас не созвучился, а Карл не подошел — замылено. Нечего мальчишке все свое сознательное детство слушать об украденных кораллах. Вот мы и решили…
Теперь голос Байрона совсем близко — он держит меня сзади под мышки, а кто-то невидимый тащит за ноги.
— Решили, что имя твоего деда вполне подходящее. Будет Федор Байронович.
— Молодой человек, опускайте на носилки медленно, — чужой женский голос. — Там под деревом еще пострадавший. Если у вас есть одеяло или кусок брезента, помогите мужчину уложить.
Голос Байрона:
— В багажнике есть спальный мешок. Я посмотрю.
Меня положили на носилки на земле.
— Мама!.. — вскрикнула я.
— Детка?.. — она наклонилась к моему лицу.
Запах знакомых духов.
— Мам, — шепчу я, — не давай Байрону открыть багажник. Мне кажется… — В общем, там может быть Лизавета, — я пытаюсь сдернуть с груди веревку.
— Хорошо, не дергайся, сняла я эту веревку, все хорошо, больше не страшно, не думай об этом… — шепчет она, встает с коленей и отходит: — Боря, побудь с Лилькой, я возьму спальник.
Где-то далеко завыли милицейские сирены. Близкое дыхание Байрона.
— Текила, я успел, как ты и просила. Я вызвал милицию. Но, похоже, Кирзача повезут вместе с тобой. Он все еще жив.
— Не важно… Если нас не оставлять наедине…
Носилки подняли. Меня несут. Я слышу удивленный голос доктора:
— Зачем вы надели на пострадавшего наручники?
— Вы уж извините, но я ему еще рот перетяну платком, — уверенно отвечает невидимая Мамавера. — Байрон, поезжай за «Скорой», я дождусь милицию. Пусть они осмотрят… машину.
Я про себя улыбнулась. Вот что было у мамы в сумочке — наручники, а я уж подумала…
— А ты подумала, что я его пристрелю? — голос мамы плывет волнами, то тише, то громче. — Нет уж, из-за какого-то шакала я еще раз свою судьбу под прятки не подставлю… Мне еще… внука растить…
Почему она сказала — шакала?.. Шакалы — это псовые, как и волки? Они тоже… В глазах стало совсем темно, только светились во влажной черноте крошечными звездочками пять зернышек черной дикой редьки…