Параллельное
Почти год, пока я кормила Федьку внезапно обнаружившейся грудью, я осаждала Байрона просьбами рассказать о наших последних пяти месяцах. В странном полубредовом осознании своего раздвоения я слушала и слушала, как закончила десятый класс за три месяца, вышла замуж и установила на кладбище могильную плиту с надписью «Вера Андреевна Бондарь и Верочка Бондарь. Оставайтесь на том берегу». И годы жизни. Получилось что-то вроде заклинания.
И как посетила на шестом месяце свою бабушку под Рязанью. Это я сама вспомнила, когда открывала банку с медом от нее.
Дверь небольшого бревенчатого дома открылась, на крыльцо вышла высокая худая старуха с пронзительными глазами и спросила, подбоченившись:
— Помнишь меня?..
Ноги мои подкосились, ужас залил сердце. Байрон подхватил меня на руки и хотел вернуться в машину, но бабушка Ульяна остановила его властным окриком:
— В дом неси, ей с животом нужно передохнуть от путешествий! Неужели не помнишь? Я тебя нянчила до трех лет! Вот в этом доме. А ты и не помнишь?
В сумраке старого дома с плазменным телевизором на стене и кондиционером я выдохнула с облегчением: посреди большой комнаты стоял круглый стол с кружевной скатертью, стулья и табуретки сдвигались с места, и печь была, и диван с горой подушек, в которые меня и посадили.
— А как ты меня называла маленькой, тоже не помнишь? — прищурилась мама моей Примавэры. Вблизи ее лицо оказалось с розовыми щеками и живым насмешливым взглядом… — Совсем не помнишь?
Я отвела глаза. Ни за что не скажу.
Бабушка обратилась к Байрону:
— Она меня Баулей звала! Бабушка Уля, значит. А теперь вот не помнит. А все Маринка накуролесила со своей жизнью. Так накуролесила, что внучка родная теперь меня не узнает! Как мальчонку назовете, уже решила? А то давай я тебе деда твоего покажу — Федора, царство ему небесное, вот уж красавец был и смельчак, хоть и пил изрядно, — бабушка достает огромный альбом.
Обложка обита красным плюшем. И внутри… Я увидела свою маму семи лет с огромными бантами первоклассницы в рыжих кудрях. И потом — серьезную, строгую на выпускном. И студенткой-второкурсницей с погрустневшими глазами — влюблена. И рядом — предмет ее грусти. Молодой преподаватель Марк Яловский, высокий брюнет с напористым взглядом и внешностью плейбоя.
И как посетила на шестом месяце свою бабушку под Рязанью. Это я сама вспомнила, когда открывала банку с медом от нее.
Дверь небольшого бревенчатого дома открылась, на крыльцо вышла высокая худая старуха с пронзительными глазами и спросила, подбоченившись:
— Помнишь меня?..
Ноги мои подкосились, ужас залил сердце. Байрон подхватил меня на руки и хотел вернуться в машину, но бабушка Ульяна остановила его властным окриком:
— В дом неси, ей с животом нужно передохнуть от путешествий! Неужели не помнишь? Я тебя нянчила до трех лет! Вот в этом доме. А ты и не помнишь?
В сумраке старого дома с плазменным телевизором на стене и кондиционером я выдохнула с облегчением: посреди большой комнаты стоял круглый стол с кружевной скатертью, стулья и табуретки сдвигались с места, и печь была, и диван с горой подушек, в которые меня и посадили.
— А как ты меня называла маленькой, тоже не помнишь? — прищурилась мама моей Примавэры. Вблизи ее лицо оказалось с розовыми щеками и живым насмешливым взглядом… — Совсем не помнишь?
Я отвела глаза. Ни за что не скажу.
Бабушка обратилась к Байрону:
— Она меня Баулей звала! Бабушка Уля, значит. А теперь вот не помнит. А все Маринка накуролесила со своей жизнью. Так накуролесила, что внучка родная теперь меня не узнает! Как мальчонку назовете, уже решила? А то давай я тебе деда твоего покажу — Федора, царство ему небесное, вот уж красавец был и смельчак, хоть и пил изрядно, — бабушка достает огромный альбом.
Обложка обита красным плюшем. И внутри… Я увидела свою маму семи лет с огромными бантами первоклассницы в рыжих кудрях. И потом — серьезную, строгую на выпускном. И студенткой-второкурсницей с погрустневшими глазами — влюблена. И рядом — предмет ее грусти. Молодой преподаватель Марк Яловский, высокий брюнет с напористым взглядом и внешностью плейбоя.
Охота
Когда Федьке исполнилось семь лет, появилась из своего далека Мамавера с кулинарной книгой — где была, не сказала, заявила, что не имеет права. В его восемь мы оставили изрядно растолстевшего на маминых пирогах сыночка в доме под Рязанью с двумя бабушками, чтобы в первые заморозки сходить на охоту. У Байрона было дорогое английское ружье — подарок Бирса. Запоздалая попытка отца восполнить свое отсутствие, когда сын подростком захотел пострелять и добрый человек Кирзач его этому обучил. Я же пошла налегке, с накатившей от предчувствия гона лихорадкой и страхом, чем все это может кончиться. Мама сильно удивилась, заметив, что я иду на охоту в рваных галошах. Байрон просил, чтобы я взяла телефон — он-то собирался застрелить зайца мне на обед, пока я буду прогуливаться по лесу в галошах и вполне могу заблудиться от тоски и ожидания. От телефона я с трудом, но отбилась. Обещала свистеть, если что. Мы взяли у соседей бабушки Ульяны гончего-эстонца, молодого и глупого — удивительно, как он не потерялся.
Потому что я взяла след зайца первой. И ушла потом от собаки за два круга.
Пока Байрон развлекался, науськивая эстонца, я слегка пробежалась трусцой между деревьями по заиндевевшим разноцветным листьям. И сразу поняла, что могу бежать так же быстро и счастливо, как тогда, в Объедкино. Я не знала, чем это может кончиться, поэтому на всякий случай определила по запаху воду — ручей в километре на запад. Что я буду в нем отмывать, если дела пойдут совсем бесконтрольно, я старалась не думать. Бежать, бежать и бежать — вот это счастье! Разогнавшись до начальной стадии эйфории, я замирала от страха и восторга каждый раз, когда обнаруживала новые запахи. Две лисицы — самец и самка! Старый лось и молодая лосиха! Четверка матерых волков с подраненной волчицей — на левой передней лапе загноение… Мертвечина слева — полуразложившийся крупный еж. И дикое количество зайцев на опушке.
Эстонец почуял ток моей крови и погнался отчаянно, зазывая Байрона на диковинного зверя. Я скинула галоши и ушла от собаки, по-лисьи намотав два круга.
Набегалась вволю, чтобы потом быстрее вернуть с усталостью ощущение тела. Чтобы зачумленный мозг отстранился от запахов и начал соображать и вспоминать. Пришлось почти силой заставить себя остановиться, захватить добычу и выйти с нею на Байрона.
И вот я иду, уставшая и счастливая. На ногах у меня остатки шерстяных носков, а в руках — по зайцу. Я несу их за шкирки. Зайцы обвисли в обмороке. И чем больше мое тело вспоминает человеческие ощущения, тем тяжелее мне этих зайцев нести.
Вышла к дороге и свистнула. Далеко впереди на дорогу вышел Байрон. Я слышала, как ломится слева из леса ко мне напролом эстонец, призывно лая. Выбежав, он метался рядом, дыбил шерсть, переходя от громкого лая к извинительному скулежу, совершенно растерянный.
Байрон, подойдя на достаточно близкое расстояние, утерял свою улыбку победителя: он нес убитого зайца, пристегнув его к поясу. Это был немолодой, но вполне откормленный и здоровый зверь. Капли крови из раны на голове капали на высокие охотничьи сапоги Байрона. Заметив двух моих, крупных и тяжеленных, он остановился и удивленно заметил:
— Текила!.. Где ты это взяла? Они что — живые?..
— Поймала, — честно ответила я. — Но раз ты с добычей — отпустим.
— Как это — отпустим? — возмутился Байрон. — Что значит — поймала?
Я положила зайцев на траву у обочины. Они лежали, продолжая изображать предсмертный обморок. Эстонец от такого зрелища впал в полное неистовство, не понимая, что мы делаем и как ему поступить с валяющейся, но живой добычей, когда охотники стоят рядом. В те редкие мгновения, когда он останавливался, его тело тряслось мелкой дрожью, пес смотрел на нас с недоумением и укором.
— Давай — по-честному, — предложила я. — Сейчас они побегут в лес. Если ты догонишь или попадешь, значит, у нас на обед будет два зайца.
— Текила, ты с кем разговариваешь? — спросил Байрон, не снимая ружье и не собираясь стрелять.
Зайцы одновременно, как по команде, рванули в лес. Эстонец — за ними. Я видела несколько секунд, как его рыжие уши мелькают в деревьях.
Байрон посмотрел на меня, как когда-то Бирс в цветочном кафе — настороженно и с восторгом. Он плохо понимал, что происходит, и еще досада мешала думать: было жалко упущенной добычи. Я попыталась оправдаться:
— Зато все по-честному. Не загрызать же мне их было, в конце концов, — и отвела взгляд, чтобы он не заметил, как я горда собой — обошлась без крови.
Байрон внимательно осмотрел меня. Задержался взглядом на рваных носках. Взял мою руку и рассмотрел пальцы. Я с Федькой перестала грызть ногти, они сейчас были в земле и местами до крови поврежденные. Байрон ничего не сказал. Молча мы пошли к деревне, причем я начала ощущать боль в мышцах и суставах — еле плелась.
— Текила, а ты расскажешь мне, где была, пока я ездил тогда за «Скорой»? — тихо спросил Байрон.
И я подумала, что Лизавета могла говорить сыну о том, что она делала и где бывала в коме. Поэтому ответила решительно:
— Нет.
Он кивнул, как будто ничего другого и не ожидал.
— А на охоту со мной еще будешь ходить? Или…
— Конечно, — обрадовалась я. — Только с тобой! Клянусь. Если… тебя это не напрягает.
— Меня твой вид жутко напрягает, — странным голосом сказал Байрон, снимая ружье и расстегивая пояс. — Я даже идти не могу, — он рывками, тяжело дыша, начал стаскивать с меня джинсы.
Толкнул на землю, чтобы я стала на четвереньки. И мы судорожно занялись этим прямо на обочине, в сотне метров от первых деревенских домов. Рядом валялось ружье и убитый заяц. Где-то в лесу лаял эстонец — далекий тусклый колокольчик в шуме ветра.
Потому что я взяла след зайца первой. И ушла потом от собаки за два круга.
Пока Байрон развлекался, науськивая эстонца, я слегка пробежалась трусцой между деревьями по заиндевевшим разноцветным листьям. И сразу поняла, что могу бежать так же быстро и счастливо, как тогда, в Объедкино. Я не знала, чем это может кончиться, поэтому на всякий случай определила по запаху воду — ручей в километре на запад. Что я буду в нем отмывать, если дела пойдут совсем бесконтрольно, я старалась не думать. Бежать, бежать и бежать — вот это счастье! Разогнавшись до начальной стадии эйфории, я замирала от страха и восторга каждый раз, когда обнаруживала новые запахи. Две лисицы — самец и самка! Старый лось и молодая лосиха! Четверка матерых волков с подраненной волчицей — на левой передней лапе загноение… Мертвечина слева — полуразложившийся крупный еж. И дикое количество зайцев на опушке.
Эстонец почуял ток моей крови и погнался отчаянно, зазывая Байрона на диковинного зверя. Я скинула галоши и ушла от собаки, по-лисьи намотав два круга.
Набегалась вволю, чтобы потом быстрее вернуть с усталостью ощущение тела. Чтобы зачумленный мозг отстранился от запахов и начал соображать и вспоминать. Пришлось почти силой заставить себя остановиться, захватить добычу и выйти с нею на Байрона.
И вот я иду, уставшая и счастливая. На ногах у меня остатки шерстяных носков, а в руках — по зайцу. Я несу их за шкирки. Зайцы обвисли в обмороке. И чем больше мое тело вспоминает человеческие ощущения, тем тяжелее мне этих зайцев нести.
Вышла к дороге и свистнула. Далеко впереди на дорогу вышел Байрон. Я слышала, как ломится слева из леса ко мне напролом эстонец, призывно лая. Выбежав, он метался рядом, дыбил шерсть, переходя от громкого лая к извинительному скулежу, совершенно растерянный.
Байрон, подойдя на достаточно близкое расстояние, утерял свою улыбку победителя: он нес убитого зайца, пристегнув его к поясу. Это был немолодой, но вполне откормленный и здоровый зверь. Капли крови из раны на голове капали на высокие охотничьи сапоги Байрона. Заметив двух моих, крупных и тяжеленных, он остановился и удивленно заметил:
— Текила!.. Где ты это взяла? Они что — живые?..
— Поймала, — честно ответила я. — Но раз ты с добычей — отпустим.
— Как это — отпустим? — возмутился Байрон. — Что значит — поймала?
Я положила зайцев на траву у обочины. Они лежали, продолжая изображать предсмертный обморок. Эстонец от такого зрелища впал в полное неистовство, не понимая, что мы делаем и как ему поступить с валяющейся, но живой добычей, когда охотники стоят рядом. В те редкие мгновения, когда он останавливался, его тело тряслось мелкой дрожью, пес смотрел на нас с недоумением и укором.
— Давай — по-честному, — предложила я. — Сейчас они побегут в лес. Если ты догонишь или попадешь, значит, у нас на обед будет два зайца.
— Текила, ты с кем разговариваешь? — спросил Байрон, не снимая ружье и не собираясь стрелять.
Зайцы одновременно, как по команде, рванули в лес. Эстонец — за ними. Я видела несколько секунд, как его рыжие уши мелькают в деревьях.
Байрон посмотрел на меня, как когда-то Бирс в цветочном кафе — настороженно и с восторгом. Он плохо понимал, что происходит, и еще досада мешала думать: было жалко упущенной добычи. Я попыталась оправдаться:
— Зато все по-честному. Не загрызать же мне их было, в конце концов, — и отвела взгляд, чтобы он не заметил, как я горда собой — обошлась без крови.
Байрон внимательно осмотрел меня. Задержался взглядом на рваных носках. Взял мою руку и рассмотрел пальцы. Я с Федькой перестала грызть ногти, они сейчас были в земле и местами до крови поврежденные. Байрон ничего не сказал. Молча мы пошли к деревне, причем я начала ощущать боль в мышцах и суставах — еле плелась.
— Текила, а ты расскажешь мне, где была, пока я ездил тогда за «Скорой»? — тихо спросил Байрон.
И я подумала, что Лизавета могла говорить сыну о том, что она делала и где бывала в коме. Поэтому ответила решительно:
— Нет.
Он кивнул, как будто ничего другого и не ожидал.
— А на охоту со мной еще будешь ходить? Или…
— Конечно, — обрадовалась я. — Только с тобой! Клянусь. Если… тебя это не напрягает.
— Меня твой вид жутко напрягает, — странным голосом сказал Байрон, снимая ружье и расстегивая пояс. — Я даже идти не могу, — он рывками, тяжело дыша, начал стаскивать с меня джинсы.
Толкнул на землю, чтобы я стала на четвереньки. И мы судорожно занялись этим прямо на обочине, в сотне метров от первых деревенских домов. Рядом валялось ружье и убитый заяц. Где-то в лесу лаял эстонец — далекий тусклый колокольчик в шуме ветра.
Эпилог
Прошло еще тринадцать лет. Мы с Байроном сидим в кафе в Амстердаме. Напротив — небольшая гостиница. Мы прослушиваем номер на втором этаже и едим булочки с кофе. Столики стоят на тротуаре. К заграждению неподалеку прислонены наши велосипеды. Голый мим, выкрашенный бронзовой краской, пристает к прохожим. Его замерзший окрашенный член уныло покачивается, когда мим застывает скульптурой. Наш объект в номере на втором этаже разговаривает по телефону. Ее зовут Касабланка, и на завтра она записана на аборт в клинике Зейбешталля. «Аборты. Большие скидки для наркоманок и суицидников» — такое вот милое объявление в Интернете. Раздел «анонимное лечение».
Касабланка волнуется и просит по телефону девушку подвезти ей до двенадцати «героя», а то жизнь стала «совсем неперевариваемым дерьмом». Потом она звонит по другому номеру и разговаривает на английском. Заказывает билет до Петербурга на послезавтра.
Я посмотрела на часы на башенке через площадь. Одиннадцать десять. Байрон кивнул и встал.
— Если ей подвезут героин, разговор не получится.
Я кивнула:
— Иди в номер, а я подожду курьера и задержу его.
— Ее, — поправил Байрон и пошел к гостинице.
Сижу и смотрю на окна на втором этаже. Одно открыто. В проеме виден силуэт темноволосой девушки. Вот она дернулась и отошла. Открыть дверь Байрону?
Закрываю чемоданчик с аппаратурой. К гостинице подъехал мотоциклист. Он снимает шлем, освободив копну густых вьющихся волос, и становится ясно, что это — она. С миндалевидными глазами и арабским профилем. Устанавливает мотоцикл и осматривается, делая несколько шагов к двери. Иду к ней не спеша, смотрю в упор. Девушка занервничала и вернулась к мотоциклу.
— Убирайся! — говорю на английском.
Девушка нервничает, садится на мотоцикл. Начинает что-то объяснять на плохом французском. Касабланка должна ей деньги, обещала отдать сегодня.
— Уходи. Ты ничего здесь не получишь. Я вызову полицию.
На втором этаже раздался шум. Мы обе посмотрели вверх. Касабланка вылезла в окно и ухватилась за поручень наружной пожарной лестницы. Я отбежала назад, чтобы лучше видеть. Девушка завела мотоцикл и быстро уехала. Касабланка уйдет по крышам, это понятно. Девушка-курьер знает, где она спустится вниз. В окно высунулся Байрон. Посмотрел на лестницу.
Я отбежала к велосипедам, поставила возле них чемоданчик и покачала головой — даже не думай лезть! И для разгона отошла еще на несколько шагов назад.
Когда Касабланка долезла до верхней ступеньки пожарной лестницы и подняла голову, я протянула ей руку с крыши и цепко захватила запястье Холодная ладошка дрогнула.
Спустились мы по чердачной лестнице. Вернулись в номер. Байрон собирал ее вещи в небольшую дорожную сумку.
— Чай будете, девочки? — спросил он и подмигнул Касабланке.
Она дрогнула:
— Русские?.. Что вам нужно?
— Представляешь, — улыбнулся Байрон, протягивая нам две чашки, — она меня в глазок приняла за Федьку. Сама открыла. Получилось без шума. Мы что, так похожи?
— Похожи, — вздыхаю я. — Ты такой же, как двадцать лет назад.
— А вот ты, любовь моя, молодеешь с каждой охотой, — Байрон захватил мои волосы в кулак и близко посмотрел в глаза. — Извини. Я не ожидал, что она сразу — в окно…
— У меня нет денег, — сказала Касабланка, осторожно присев с чашкой в кресло. — У меня нет ничего для вас.
— Вот тут ты ошибаешься, — заметил Байрон, отпустил мои волосы, пригладил их и кивнул на девушку: — Хорошенькая, да?
— Ничего, — согласилась я. — Отмоем, вылечим, полюбим — красавицей писаной станет.
— Какой еще… писаной?.. — начала приходить в себя девушка. — Еще скажите — каканой! Ваш язык… Я не все понимаю правильно, что вам нужно?
Я вкратце объяснила девушке, что нам нужно. Девушка впала в ступор. Пришлось и Байрону объяснять.
— Я не должна делать аборт? — начало доходить до нее со второго раза. — Потому что вы родители Федора? Вы хотите моего ребенка?
— Очень, — проникновенно произнес Байрон. — Никаких абортов. Мы поедем в санаторий и будем проходить с тобой курс лечения от наркомании и… всего остального, что у тебя найдут. Мы будем рядом. Всегда.
— Да, — кивнула я. — По очереди. То есть лечиться будешь ты, а мы с Байроном будем помогать тебе. Читать стихи, петь песни, рассказывать сказки.
— И про Аленький цветочек? — уточнил Байрон.
— И про Аленький цветочек, — кивнула я.
— Я много знаю о революции во Франции, — добавил Байрон. — Падении Римской империи, Чингисхане…С нами не соскучишься!
Касабланка смотрела затравленно — глазами попавшего в капкан зверька.
— Зачем вы это делаете? — шепотом спросила она.
— Мы хотим внучку, — ответила я. — Ты назовешь ее Ульяной. Это будет правильно.
— Ульяной?.. — девушка удивилась и от этого расслабилась. — Что еще за Ульяна? Это имя такое? Первый раз слышу. Сейчас девочек называют географическими именами.
— Это как? — поинтересовался Байрон.
— Гавана или Венеция, — невеста нашего сына первый раз подняла глаза и спокойно посмотрела на нас по очереди.
— Ты хотела назвать девочку Венецией? — улыбнулась я. — Мне нравится.
— Я не хотела… То есть я не знаю, кто там — девочка или мальчик…
— Девочка, — сказала я.
— Можешь не сомневаться, — кивнул Байрон.
Лицо Касабланки просветлело. Она заглянула в себя и потаенно вздрогнула от осознания намеченного на завтрашнее утро убийства.
Я постаралась отвлечь ее от подступивших слез:
— Можно назвать дочь Венеция-Ульяна, — это очень красиво.
Касабланка посмотрела на свою сумку и заявила, сглатывая слезы:
— Я никуда не поеду без Достоевского.
Мы с Байроном переглянулись. Я осталась сидеть возле Касабланки, а Байрон прошелся с обыском по номеру.
— Ни одной книжки, — доложил он через несколько минут и присел перед Касабланкой. — Солнышко, где эта книга? Что там — «Идиот»? «Братья Карамазовы»? Давай ее возьмем и свалим отсюда по-быстрому, а?
— Я никуда не поеду без Достоевского! — она сорвалась в истерику. — Не нужны мне книжки! И ваша клиника не нужна! Я без него никуда не поеду! Пока он сам… вот тут, на полу!.. не попросит меня стать женой и все… другое разное…
Байрон озадаченно посмотрел на меня. Потом его осенило — постучал себя по лбу указательным пальцем:
— Достоевский! Это ты Федьку так называешь?
И достал носовой платок.
— Ну да… — Касабланка смотрела сквозь слезы, — такое странное имя ему дали родители… То есть вы… Такое древнее, как у моего любимого писателя…
— А как Федька тебя называет? — спросила я, промокая ей лицо.
В этот момент я вдруг подумала, что это тот самый платок. Который Байрон носит с собой еще со студенчества. Вытирать слезы невестам и их мамам.
— Бланка… — пожала плечами невеста Федора. — Еще — Белочка. Белянка… Кики-Мора… Блан-Манже… Дура набитая. Что такое — набитая? Это — изнутри или — когда бьют? — на нас смотрели чистейшие голубые озерца, отмытые до самых донышек с крошечными зелеными камушками.
— А я его лично спрошу, — Байрон присел перед девушкой. — Обещаю. Как только найду, так сразу и спрошу — что он имел в виду? Как следует спрошу. Ладно?
Я смотрела на Байрона, присевшего перед невестой сына, и думала — он ее поцелует когда-нибудь? Поднимет осторожным движением вверх остренький подбородок?..
— Ладно, — легко согласилась Касабланка и выдавила показательную улыбку. — Только сейчас мне надо в ванную, правда. Я на одну минуточку, а потом поедем, хорошо?..
Ее глаза уплыли от нас в непреодолимой тяге к размытым берегам опасной реки.
— Плохо, — Байрон встал и вынул из кармана пузырек с хлороформом.
Я подставила его платок.
Через две минуты мы выходили из гостиницы. Байрон нес девушку, а я — ее сумку. У гостиницы стояла толпа зевак и смотрела вверх, на крышу. Два подростка улепетывали с нашим чемоданчиком. Прощайте, «навигатор» и дорогая прослушка. Я остановила такси.
— Текила, — сказал Байрон в машине, — ты помнишь, сколько этажей было в гостинице?
— Три, кажется. А что?
— Четыре, — он поправил ноги Касабланки, лежавшие у него на коленях.
А я убрала темную прядку волос с ее лица, наклонилась и подула на веки, уложив ее голову удобней. Девочка спала — заблудившийся ангел с моей внучкой внутри.
— Четыре этажа — это высоко, — уверенно заявил Байрон.
— Не очень…
— Текила, это высоко! — повысил он голос. — Ты вскарабкалась по стене на крышу четырехэтажного дома! Как… человек-паук! За две секунды!
— Пять с половиной, — уточнила я, разглядывая два сорванных ногтя на правой руке. — И еще шесть секунд на разбег. И не обзывайся. Я не паук.
— А кто ты? — спросил Байрон.
Интересный вопрос.
— Текила, обещай мне больше так не делать, ладно?
— Ладно…
Все.
Касабланка волнуется и просит по телефону девушку подвезти ей до двенадцати «героя», а то жизнь стала «совсем неперевариваемым дерьмом». Потом она звонит по другому номеру и разговаривает на английском. Заказывает билет до Петербурга на послезавтра.
Я посмотрела на часы на башенке через площадь. Одиннадцать десять. Байрон кивнул и встал.
— Если ей подвезут героин, разговор не получится.
Я кивнула:
— Иди в номер, а я подожду курьера и задержу его.
— Ее, — поправил Байрон и пошел к гостинице.
Сижу и смотрю на окна на втором этаже. Одно открыто. В проеме виден силуэт темноволосой девушки. Вот она дернулась и отошла. Открыть дверь Байрону?
Закрываю чемоданчик с аппаратурой. К гостинице подъехал мотоциклист. Он снимает шлем, освободив копну густых вьющихся волос, и становится ясно, что это — она. С миндалевидными глазами и арабским профилем. Устанавливает мотоцикл и осматривается, делая несколько шагов к двери. Иду к ней не спеша, смотрю в упор. Девушка занервничала и вернулась к мотоциклу.
— Убирайся! — говорю на английском.
Девушка нервничает, садится на мотоцикл. Начинает что-то объяснять на плохом французском. Касабланка должна ей деньги, обещала отдать сегодня.
— Уходи. Ты ничего здесь не получишь. Я вызову полицию.
На втором этаже раздался шум. Мы обе посмотрели вверх. Касабланка вылезла в окно и ухватилась за поручень наружной пожарной лестницы. Я отбежала назад, чтобы лучше видеть. Девушка завела мотоцикл и быстро уехала. Касабланка уйдет по крышам, это понятно. Девушка-курьер знает, где она спустится вниз. В окно высунулся Байрон. Посмотрел на лестницу.
Я отбежала к велосипедам, поставила возле них чемоданчик и покачала головой — даже не думай лезть! И для разгона отошла еще на несколько шагов назад.
Когда Касабланка долезла до верхней ступеньки пожарной лестницы и подняла голову, я протянула ей руку с крыши и цепко захватила запястье Холодная ладошка дрогнула.
Спустились мы по чердачной лестнице. Вернулись в номер. Байрон собирал ее вещи в небольшую дорожную сумку.
— Чай будете, девочки? — спросил он и подмигнул Касабланке.
Она дрогнула:
— Русские?.. Что вам нужно?
— Представляешь, — улыбнулся Байрон, протягивая нам две чашки, — она меня в глазок приняла за Федьку. Сама открыла. Получилось без шума. Мы что, так похожи?
— Похожи, — вздыхаю я. — Ты такой же, как двадцать лет назад.
— А вот ты, любовь моя, молодеешь с каждой охотой, — Байрон захватил мои волосы в кулак и близко посмотрел в глаза. — Извини. Я не ожидал, что она сразу — в окно…
— У меня нет денег, — сказала Касабланка, осторожно присев с чашкой в кресло. — У меня нет ничего для вас.
— Вот тут ты ошибаешься, — заметил Байрон, отпустил мои волосы, пригладил их и кивнул на девушку: — Хорошенькая, да?
— Ничего, — согласилась я. — Отмоем, вылечим, полюбим — красавицей писаной станет.
— Какой еще… писаной?.. — начала приходить в себя девушка. — Еще скажите — каканой! Ваш язык… Я не все понимаю правильно, что вам нужно?
Я вкратце объяснила девушке, что нам нужно. Девушка впала в ступор. Пришлось и Байрону объяснять.
— Я не должна делать аборт? — начало доходить до нее со второго раза. — Потому что вы родители Федора? Вы хотите моего ребенка?
— Очень, — проникновенно произнес Байрон. — Никаких абортов. Мы поедем в санаторий и будем проходить с тобой курс лечения от наркомании и… всего остального, что у тебя найдут. Мы будем рядом. Всегда.
— Да, — кивнула я. — По очереди. То есть лечиться будешь ты, а мы с Байроном будем помогать тебе. Читать стихи, петь песни, рассказывать сказки.
— И про Аленький цветочек? — уточнил Байрон.
— И про Аленький цветочек, — кивнула я.
— Я много знаю о революции во Франции, — добавил Байрон. — Падении Римской империи, Чингисхане…С нами не соскучишься!
Касабланка смотрела затравленно — глазами попавшего в капкан зверька.
— Зачем вы это делаете? — шепотом спросила она.
— Мы хотим внучку, — ответила я. — Ты назовешь ее Ульяной. Это будет правильно.
— Ульяной?.. — девушка удивилась и от этого расслабилась. — Что еще за Ульяна? Это имя такое? Первый раз слышу. Сейчас девочек называют географическими именами.
— Это как? — поинтересовался Байрон.
— Гавана или Венеция, — невеста нашего сына первый раз подняла глаза и спокойно посмотрела на нас по очереди.
— Ты хотела назвать девочку Венецией? — улыбнулась я. — Мне нравится.
— Я не хотела… То есть я не знаю, кто там — девочка или мальчик…
— Девочка, — сказала я.
— Можешь не сомневаться, — кивнул Байрон.
Лицо Касабланки просветлело. Она заглянула в себя и потаенно вздрогнула от осознания намеченного на завтрашнее утро убийства.
Я постаралась отвлечь ее от подступивших слез:
— Можно назвать дочь Венеция-Ульяна, — это очень красиво.
Касабланка посмотрела на свою сумку и заявила, сглатывая слезы:
— Я никуда не поеду без Достоевского.
Мы с Байроном переглянулись. Я осталась сидеть возле Касабланки, а Байрон прошелся с обыском по номеру.
— Ни одной книжки, — доложил он через несколько минут и присел перед Касабланкой. — Солнышко, где эта книга? Что там — «Идиот»? «Братья Карамазовы»? Давай ее возьмем и свалим отсюда по-быстрому, а?
— Я никуда не поеду без Достоевского! — она сорвалась в истерику. — Не нужны мне книжки! И ваша клиника не нужна! Я без него никуда не поеду! Пока он сам… вот тут, на полу!.. не попросит меня стать женой и все… другое разное…
Байрон озадаченно посмотрел на меня. Потом его осенило — постучал себя по лбу указательным пальцем:
— Достоевский! Это ты Федьку так называешь?
И достал носовой платок.
— Ну да… — Касабланка смотрела сквозь слезы, — такое странное имя ему дали родители… То есть вы… Такое древнее, как у моего любимого писателя…
— А как Федька тебя называет? — спросила я, промокая ей лицо.
В этот момент я вдруг подумала, что это тот самый платок. Который Байрон носит с собой еще со студенчества. Вытирать слезы невестам и их мамам.
— Бланка… — пожала плечами невеста Федора. — Еще — Белочка. Белянка… Кики-Мора… Блан-Манже… Дура набитая. Что такое — набитая? Это — изнутри или — когда бьют? — на нас смотрели чистейшие голубые озерца, отмытые до самых донышек с крошечными зелеными камушками.
— А я его лично спрошу, — Байрон присел перед девушкой. — Обещаю. Как только найду, так сразу и спрошу — что он имел в виду? Как следует спрошу. Ладно?
Я смотрела на Байрона, присевшего перед невестой сына, и думала — он ее поцелует когда-нибудь? Поднимет осторожным движением вверх остренький подбородок?..
— Ладно, — легко согласилась Касабланка и выдавила показательную улыбку. — Только сейчас мне надо в ванную, правда. Я на одну минуточку, а потом поедем, хорошо?..
Ее глаза уплыли от нас в непреодолимой тяге к размытым берегам опасной реки.
— Плохо, — Байрон встал и вынул из кармана пузырек с хлороформом.
Я подставила его платок.
Через две минуты мы выходили из гостиницы. Байрон нес девушку, а я — ее сумку. У гостиницы стояла толпа зевак и смотрела вверх, на крышу. Два подростка улепетывали с нашим чемоданчиком. Прощайте, «навигатор» и дорогая прослушка. Я остановила такси.
— Текила, — сказал Байрон в машине, — ты помнишь, сколько этажей было в гостинице?
— Три, кажется. А что?
— Четыре, — он поправил ноги Касабланки, лежавшие у него на коленях.
А я убрала темную прядку волос с ее лица, наклонилась и подула на веки, уложив ее голову удобней. Девочка спала — заблудившийся ангел с моей внучкой внутри.
— Четыре этажа — это высоко, — уверенно заявил Байрон.
— Не очень…
— Текила, это высоко! — повысил он голос. — Ты вскарабкалась по стене на крышу четырехэтажного дома! Как… человек-паук! За две секунды!
— Пять с половиной, — уточнила я, разглядывая два сорванных ногтя на правой руке. — И еще шесть секунд на разбег. И не обзывайся. Я не паук.
— А кто ты? — спросил Байрон.
Интересный вопрос.
— Текила, обещай мне больше так не делать, ладно?
— Ладно…
Все.